CC BY
29
И. Е. Адельгейм (Москва)
Аутопсихотерапия исторической и структурной травмы в польской прозе 1990-2000-х гг.
Психотерапия, использующая нарративный подход, обязана своей эффективностью не только эмоциональной разрядке, которую дает «проговаривание» проблемы, но и возможности создавать связную жизненную историю, позволяющую анализировать и корректировать реальную историю жизни. Своего рода процессом аутопсихотерапии служит и литературное творчество. В статье сделана попытка показать, как при помощи различных художественных приемов осуществляется ряд аутопсихотерапевтических процессов, направленных на преодоление исторических и структурных травм в польской прозе 1990-2000-х гг.
Ключевые слова: польская проза, историческая и структурная травма, аутопсихотерапия, нарративизация травматического опыта.
Исторические травмы тех, чье детство в Польше называют «по-слеялтинским»1, связаны со Второй мировой войной, пережитой не в реальности, а в виде разрушительных для психики и идентичности последствий. Это травмы «детей руин» - детей насилия, страха и молчания, травмы обитателей послевоенного пространства и времени, живущих в тени памяти о войне недавно закончившейся и в ожидании войны новой.
Это, во-первых, наследование травмы Холокоста - проза детей выживших: матрицентрические тексты, повествующие о детстве, обремененном страшным материнским прошлым - замалчиваемым, вытесняемым (проза М. Тулли, Э. Курылюк, А. Тушиньской) или становящимся орудием эмоционального шантажа (Б. Кефф). В этот ряд можно поставить и книгу А. Янко, мать которой ребенком пережила уничтожение нацистами польской деревни.
Во-вторых, последствия военной и послевоенной миграции, заселения бывших немецких территорий, образования пространства идентичности «умноженной», а следовательно, формирующейся заново. Для детей переселенцев полное укоренение оказалось невозможным без рефлексии над судьбами предков и бывших жителей
Возвращенных территорий. Для А. Юревича и А. Загаевского травмой становится то, что утраченные Восточные Кресы полностью заслоняют реальное пространство детства, остающееся неосвоенной территорией постепенно отравляющей детей чуждости. Психологический опыт авторов, родившихся уже на Возвращенных территориях, - П. Хюлле, С. Хвина, А.-Д. Лисковацкого, И. Батор, И. Ивасюв, Б. Хельбиг - связан с ощущением двойного «разлома», двойной драмы - в судьбе родителей и пространства детства. Для З. Орышин, дочери добровольных переселенцев, это травма испытанной в детстве вины перед выселяемыми немцами.
Для младшего поколения писателей это травма исторического перелома 1989 г.: «раскол» в биографии и сознании, нехватка романтики общественного сопротивления, исторически закрепившейся как основа польской ментальности и культуры, ощущение тупика между глобальным потребительством - и навязываемыми властью и историко-культурной традицией национальным этосом и мартирологией.
Анализируемая в статье структурная2 травма, связанная с личной историей и личным временем, - это опыт соприкосновения со смертью и танатический страх (романы О. Токарчук и М. Тулли, дневники траура И. Ивасюв, А. Юревича и А. Тушиньской, а также посвященный перинатальной утрате сборник рассказов Ю. Баргель-ской).
На уровне поэтики преодоление этих болевых точек осуществляется при помощи эмпатической археологии пространства, эмпатиче-ской биографии и автобиографии, дневника траура, деконструкции окружающих дискурсов, использования культурных кодов, сказки, фантасмагории, героев-масок и пр., включения как текстовой и внетекстовой реальности старых фотографий и пр. Эти жанры и приемы делают возможным осуществление элементов целого ряда психотерапевтических приемов.
1. К методу системно-семейных расстановок Хеллингера (рассматривающему человека как часть рода и позволяющему находить и устранять причины проблем, источник которых находится в жизни предков) отсылает эмпатическое повествование об опыте предков в текстах о Возвращенных территориях и текстах второго поколения детей Холокоста.
В 1990-е гг. эмоционально наполненная реконструкция ностальгии, памяти места, травмы переселения от имени предков собственных и «названных» (т. е. предков по месту проживания - немцев)
происходит в первую очередь посредством эмпатической археологии - повествования о предметах, связанных с немецким прошлым Возвращенных территорий («История одной шутки», «Ханеман» Хвина, «Рассказы на время переезда» Хюлле, «Улицы Щецина», «Сахарница фрау Кирш» Лисковацкого). В 2000-е гг. элементы системных расстановок осуществляются в большей степени при помощи эмпатической биографии («Воспой сады» Хюлле, «Eine Kleine» Лисковацкого, «Бамбино», «К солнцу» Ивасюв, «Пяскова Гура», «Заоблачье», «Темно, почти ночь» Батор, «Секретики» Хельбиг, «Спасенная Атлантида» Орышин) - конструирования возможных судеб поколения дедушек-бабушек, родителей, немецкого населения Возвращенных территорий. Это позволяет повествователю словно бы лично убедиться, что не может быть началом начал земля, под которой «лежит, растоптанная»3 родина бывших жителей, и понять посредством повествования опыт своих предков-переселенцев, и в результате получить моральное право на укоренение.
В матрицентрических текстах второго поколения детей Холо-коста эмпатическое повествование оказывается одним из вариантов терапии симбиотической травмы. Чтобы освободиться от унаследованной травмы, необходимо простить, для прощения же мало рационального осмысления - необходимо эмпатическое воспроизведение в повествовании тех моментов в опыте матери, которые сделали ее такой, виртуальное проживание их повествовательницей. Кроме того, авторами движет и чувство долга перед жертвами, потребность оставить о них память. Работая не только со своей памятью, но и с памятью предков, они стремятся очистить ее от клейма стыда и страха, выразить то, что осталось невыраженным4. Наконец, в результате повествования происходит встраивание себя в семью, род, а семьи и рода - в свое сознание («Я ощутила огромное облегчение, какое дает чувство принадлежности»5), т. е. частичное преодоление травмы разрыва родственных связей6, которое Л. Лангер называет одним
^ ^ 7
из самых страшных последствий войны'.
Согласно методу семейных расстановок, главным источником психологических проблем у последующих поколений является исключение из семейной системы (т. е. желание забыть) кого-либо из участников травмы (будь то пострадавшие или виновные). Причем к семейной системе, по Хеллингеру, относятся не только родные, но и люди, связанные с человеком отношениями жизни и смерти («Теперь, когда Гитлер [...] и Сталин [...] мертвы // Только ты у меня осталась, мое дитя // из близких»8). Яркий образ такой «семьи» дает
роман Тулли «Шум»: в зале фантасмагорического «Низшего суда», помимо непосредственных участников жизни героини, родившейся после войны, появляются убитые эсэсовцы и их сожженные жертвы, и на восклицание одного из персонажей - «Их нужно прогнать [...] Мы все тут не поместимся, и так уже дышать нечем!» - председатель суда отвечает: «Они останутся здесь [...] Куда нам их девать? Всё это одна семья»9. Курылюк важнейшей задачей своего повествования называет потребность компенсировать матери «исключение» ее в своем детстве10 - ничего не зная о страшном прошлом матери, девочка нередко мечтала от нее избавиться11.
Коррекция в романе Тулли должна символически совершиться в Низшем суде: «Мы все собрались сегодня [...] затем, чтобы... [...] простить»12. Однако совершается она и иначе. Эсэсовец, живущий в придуманном маленькой героиней лесу, - не только воплощение абстрактного насилия и конкретной реальности войны и послевоенного мира, не только зло, которому девочка и лис пытаются противостоять (связывая эсэсовца). Это тот конкретный немец, который, переводя узников (в том числе мать девочки) из одного лагеря в другой, ежедневно клал в рот каждому по ложечке сахара (что позволило им добраться до цели), тот, которого застрелили после освобождения лагеря, тот, которого не спасла мать, хоть и могла. Девочка же «находит» эсэсовца («Каждый раз, когда я смотрела на лиса и девочку, у меня возникало ощущение, что на моей картинке кого-то не хва-тает»13), воспроизводит историю с его перспективы, кормит в своем вымышленном мире с ложечки сахаром - восстанавливая таким образом место этого человека в их «семье». Пытается символически восстановить место в «семье» «хороших» и «плохих» немцев Янко в своем «Малом Холокосте», не просто рассказав о них, но увидев происходящее их глазами14.
2. Часть прозы о Возвращенных территориях построена на диалоге взрослого повествователя с собой-ребенком. Такой диалог как метод психотерапии направлен на вербализацию, объективацию детских травм и переживаний, осознание раздвоенности путем идентификации с обоими полюсами.
Развернутые обращения повествователя «Лиды» Юревича к себе-ребенку15, создающие психологическую дистанцию, эмоциональное напряжение между взрослым и детским сознанием дают иллюзию власти над смыслами собственной биографии, усиливают ощущение ее единства: «Если я не выдавлю из себя этой повести [...] жизнь моя окажется неполной»16. Загаевский же в «Двух горо-
дах» посредством анализа амбивалентности пространства реального и иллюзорного пытается освободиться от власти навязанного ему старшим поколением ностальгического дискурса17, описать город собственного опыта и собственных переживаний, вступить в диалог с собой-ребенком, а затем дистанцироваться от него18. В результате два ранее исключавших друг друга пространства образуют наконец призрачное единство19. Повествователи Хвина и Хюлле осмысляют случайность и закономерность путей предков, приведших их к той точке, в которой появились на свет они сами20.
3. По А. Янову, основателю первичной терапии, для освобождения от «замороженной боли» необходимо возвратиться в прошлое, заново пережить ситуацию, ставшую причиной первичной травмы, и разрушить ее с помощью крика. Таким «криком», по сути, является само повествование Тулли, Курылюк, Кефф, Янко, Орышин и др., подробно (у Орышин - в многократной проекции на целый ряд персонажей) описывающее травматический опыт. Более «наглядно» функцию «первичного крика» выполняет ряд «арий», «речитативов» и возгласов в многоголосном «Произведении о Матери и Отчизне» Кефф и катартический плач у Батор: «Мне казалось, что очищающая соленая волна заливает все места, будившие мою печаль, заливает подвал моего дома, подмывает ящик, в котором мы с Эвой прятались от матери [...] и через окна выливается в сад, в лес, поднимается на поляну, где немецкие солдаты убили еврейских узников, где советские солдаты изнасиловали немецкую девочку [...]»21.
4. Повествование также служит деконструкции и реконструкции жизненного нарратива - осознанию и анализу попыток других людей или социума узурпировать «авторство» жизненной истории человека, поиску так называемых «уникальных» моментов (эпизодов, когда человек сопротивлялся навязываемой ему истории), т. е. структурированию и «уплотнению» истории альтернативной вплоть до обретения способности противостоять истории доминирующей.
Подробно описывая неуверенность, затравленность девочки, насмешки и издевательства дома и в школе, безуспешные попытки приспособиться к «правилам нормальности», установленным в семье, и пр., повествовательница «Шума» Тулли также фиксирует моменты ощущения загнанной глубоко внутрь силы22, немногочисленные, но все же имеющиеся воспоминания о другом, добром, отношении родственников23, попытки бунта24, изменение ситуации после замужества и рождения детей25. Текст Кефф - символическая борьба с матерью за собственную идентичность и собственную историю26.
5. Проза использует «восстановление участия» - реальное или виртуальное привлечение к процессу терапии людей, способных дать дополнительную точку зрения на человека и его проблему («Травматические воспоминания являются неусвоенными фрагментами гнетущего опыта [...]. Травмированная личность должна вернуться к воспоминанию, нередко также для того, чтобы его допол-нить»27). Наиболее буквальный пример - показания «свидетелей» в Низшем суде в романе Тулли «Шум» - именно они нащупывают причину травмы девочки: «Теперь я бы сказала, что она скрывала под свитером какую-то страшную рану. Не знаю, откуда она могла у нее появиться, ведь жизнь у нас тогда была спокойная. [...] она эту рану унаследовала от матери»28. Повествование осуществляет также символическую работу с памятью матерей (являющейся причиной травмы дочерей-повествовательниц), дополняя ее «показаниями» свидетелей (проза Тулли, Тушиньской, Курылюк, Янко).
6. Повествование обращается к терапевтической метафоре - эффективному средству психотерапии, позволяющему в сжатой и психологически действенной форме выразить проблему и диссоциировать ее для последующего анализа. Так, в ряде метафор воплощается обременительность наследования материнского страдания (образы нежеланного наследства29, тяжкого груза - абстрактного30 или кон-
31 32
кретизированного31, туча, дым, лава, пепел32 как символ преследующего потомков страдания жертв Холокоста, memento33, физиологические метафоры - горб34, рана35, аллергия36, образы, связанные с пре-натальным периодом развития ребенка37, с рабством и заточением -поводок38, кандалы, тюремная вышка, Вавилонский плен39, а также жертвоприношением40, пожиранием ребенка41 и пр.). Повествование способствует экстериоризации проблемы, которая таким образом получает имя, а человек рассматривается не как ее вместилище, а как субъект, находящийся с ней во взаимоотношениях, которые подаются анализу и коррекции.
Повествование, кроме того, наглядно показывает работу терапевтической метафоры. Так, героиня Кефф отождествляет себя с персонажами массовой культуры, переосмысливая известные сюжеты и гротескно снижая разрушительный пафос материнского дискурса42 (характерно, что лишь маски-коды делают для героини возможным бунт43). Развернутую метафору представляет собой сказка: в воображаемом мире маленькой героини Тулли живут ее альтер эго и лис, олицетворяющий психологическую свободу, а также воплощающий насилие эсэсовец; во взрослой жизни героиня вновь встречает лиса,
который приводит ее в Низший суд, способствующий преодолению травм прошлого.
7. Токарчук и Кефф используют также мифодраму - метод психотерапии, основанный на драматической постановке мифологических сюжетов.
Роман Токарчук опирается на шумерский миф об Инанне, психологическую сверхзадачу которого писательница определяет как «обезвреживание ужаса смерти»44. Токарчук не реинтерпретирует его, а лишь проживает вместе с читателем. Именно возможности идентифицировать себя с персонажами служат осовременивающие миф футуристические реалии и само обращение автора к периоду, «когда боги были людьми»45, к шумерской мифологии, где «еще не существовало пропасти, появившейся лишь у греков и разделившей богов и людей на два разных вида»46. Вместе с богиней автор переживает чисто человеческий опыт неминуемости и одиночества смерти и пр.47 Это «безопасное» (поскольку речь идет о боге48) получение в человеческом измерении49, в парадигме человеческих чувств опыта, человеку недоступного50. Повествование представляет собой буквальное разъятие бытия на две части - жизнь и смерть, - а затем объединение их заново, переживание смерти как необходимой части бытия51. Целью мифодрамы Токарчук - «заменяющей» исчезнувшие мистерии и обряды инициации - является обретение гармонии, приятие реальности смерти как части архаического взаимообмена человека с природой.
В «Произведении о Матери и Отчизне» Кефф имена главных героинь - Деметра и Кора - символизируют драматическое и вечное единство матери и дочери. Отношения сдвигаются с мертвой точки, когда Мать комментирует открытие памятника Дмовскому. Ответ дочери52 знаменателен: здесь, во-первых, впервые появляется третий персонаж - Геката, в античной мифологии тесно связанная с Деме-трой и Корой/Персефоной, выступающая помощницей обеих. Мать, наконец, выходит за рамки своей трагедии, оказывается способна увидеть также трагедию народа, переставая быть лишь Матерью, становясь Гекатой, которая высказывает мрачное пророчество, связанное с отсутствием в обществе толерантности (Геката отвечала за человеческое безумие или одержимость идеей, а кроме того, являлась богиней пределов, порогов, перекрестков - мест, где смыкается свое и чужое). Во-вторых, используется двуименность богини-дочери. Кора - «Дева» - уже самим этим словом неразрывно связана с матерью. Здесь, однако, Кора впервые называет себя Персефоной (имя,
которое богиня носила, только став женой Аида и только находясь в подземном царстве) и так именуется уже до конца книги, обретая частичную свободу от матери.
8. Смерть не поддается передаче через знания - «отказывается сви-детельствовать»53, не подлежит логической рефлексии. Человек проделывает немалую внутреннюю работу, чтобы научиться жить со страхом Неведомого и защищаться от него. Большинство выстраиваемых людьми адаптивных стратегий по преодолению тревоги смерти основано на механизмах отрицания и игнорирования, что приводит к разрушительным для индивидуальной психики последствиям: «В нашей современной системе за ее [жизни. - И. А.] переживание как позитивной ценности мы расплачиваемся постоянным фантазмом смерти»54.
Известна в то же время огромная эффективность конфронтации человека с собственной смертью. Моделирование этой пограничной ситуации успешно использует психотерапия, добиваясь эффекта десенсибилизации - уменьшения чувствительности к какому-либо опыту путем его повторения. При помощи различных упражнений (написание собственного некролога, фантазирование о собственной смерти и похоронах, групповой опыт переживания «жизненного цикла», в частности, старости и умирания, и пр.55) пациента заставляют многократно испытывать танатический страх в уменьшенных дозах, помогая манипулировать объектом тревоги и анализировать его.
Метод десенсибилизации последовательно использует в «Последних историях» Токарчук. Три героини романа, стоящие в центре трех его глав, - не просто бабушка, мать и внучка, но маски автора-повествователя, что подтверждает множество очевидных параллелей между ними. Автор-повествователь словно бы пытается свыкнуться со смертью, осваивая ее на ряде женских персонажей. Характерна при этом зеркальная конструкция. Естественный порядок встречи человека со смертью подразумевает очередность «Он» - «Ты» -«Я». Токарчук же располагает главы наоборот: «Я» - «Ты» - «Он». В I части умирает главная героиня, Ида. Во II главе умирает отец Иды, муж старухи Параскевы. Наконец, в III части книги умирает посторонний человек, с которым случайно знакомится дочь Иды и внучка Параскевы. Таким образом, сначала происходит персонали-зация смерти, разрушающая иллюзию гипотетического бессмертия. Затем подробно описывается опыт смерти-Ты: Параскева переживает траур, однако акцент в повествовании сделан на своего рода «самообучении» смерти, привыкании к ее присутствию, освоении56. И, наконец, смерть отдаляется еще больше, оставаясь, однако, неизмен-
ным memento57. Таков психологический защитный механизм: «приложив» сценарий смерти к «Я», повествователь затем, словно бы инстинктивно, уходит в более безопасное «Ты» и, наконец, в «Он». От «единственности», единичности смерти Собственной - через промежуточный случай смерти Близкой - к бесконечной «множественности» смерти Другого.
Более того, роман представляет собой искусную конструкцию из множества цепочек смерти - подобно тому, как представляет ее реальная жизнь. Если продолжить цепочку «Я» - «Ты» - «Он», гипотетически выстраивается уже «естественный» порядок «Он» -«Ты» - «Я»: внучке, только что оказавшейся свидетельницей смерти Чужой, предстоит пережить смерть своей матери, которая уже произошла в I главе, но о которой она еще не знает в «своей» III и которая разрушит последний барьер, отделяющий ее абстрактное понятие смерти от собственного конца. Другая цепочка - смерть животных (схема ступеней столкновения со смертью в «естественном» порядке: «Он» - «Ты» - «Я»58; зооморфные сравнения и соприкосновение с мертвыми животными59). Кроме того, во всех трех главах встречается имя автора - Ольга: этот персонаж каждый раз оказывается близким или далеким представителем того света или проводником туда. Наконец роман включает в себя множество эпизодов разыгрывания смерти в играх, фантазиях, на сцене и т. д.
9. Поскольку смерть является абсолютным воплощением «неведомого»60, «архетипом непостижимости»61, «частичная смерть» -опыт смерти «из вторых рук» - перспектива, в которой она наиболее доступна живым. Смерть близкого человека максимально приближена к смерти собственной, давая опыт переживания однократности и незаменимости человеческого бытия. Оплакивание умершего близкого - отделение себя от него и отделение от себя той незаменимой части мира, которой он был для скорбящего, опыт перестройки собственного, частично также умершего, мира представляет собой специфическую попытку преодоления смерти. Деррида и Бодрийяр интерпретируют этот механизм как своеобразный торг, стремление притерпеться к смерти посредством скорби, пожертвовать смерти нечто принадлежащее нашему внутреннему «я» и получить взамен нечто, делающее смерть близкой и интимной, сделать ее частью своей жизни62.
Юревич и Ивасюв переживают в тексте траур не просто по близкому человеку, но по отцу, т. е. это опыт разрушения последнего барьера между смертью в третьем лице и смертью собственной63. Поэтому тексты подробно фиксируют не только переживание - про-
живание - боли, утраты как таковых, но говорят также об ощущении цезуры в жизни64, «переходе от опосредствованного к непосредственному»65: после смерти родителей «умереть предстоит нам, и никто тут не поможет»66.
Особым случаем «частичной смерти» оказывается переживание утраты, траура еще при жизни - рядом со смертельно больным близким. «Упражнения по утрате» Тушиньской - описание опыта «подготовленной» смерти, некогда считавшейся благом, а также опыта соприкосновения с ней, которого, как правило, лишен современный человек67. «Упражнения по утрате» по сути представляют собой «упражнения» по адаптации к «активной, агрессивной пустоте смерти»68. Переживание постепенного умирания мужа и структурирование этого опыта в тексте в значительной степени излечивает собственный страх смерти69.
10. По словам Д. Рейнгольда, большинство позитивных точек зрения на смерть имеют сверхъестественную предпосылку: «Век, в котором мы живем, может быть мирским, но наши личные чаяния и надежды таковыми не являются»70. Отрицание конечности смерти Бауман называет «исключительно привлекательным изобретением»71. У Тулли обживание того света как своего рода продолжения или негативного отражения знакомой нам реальности, лишь слегка измененной, происходит в первую очередь через освоение путей коммуникации с ним, наполнено «техническими» деталями72, у То-карчук же в первой части «Последних историй» оно совершается через фильтр вполне земного пейзажа и привычных деталей быта.
11. Сверхзадача повествования Баргельской - ассимиляция травматического опыта, интеграция пережитой травмы с опытом настоящего времени73. Автор «Обсолеток» пишет не только о собственной перинатальной утрате: «Я рассказываю о себе, но помогаю рассказать и другим женщинам, получается целая галерея. Книга обо мне одной не имела бы смысла, поскольку это опыт такой глубины, что не существует иного способа рассказать о нем, кроме как попытаться представить реакции разных женщин»74.
Однако этот «каталог» детских смертей встраивается в повседневную жизнь с ее бытом, проблемами и радостями, вписывается в мельчайшие детали быта. Повествовательница словно бы не сосредотачивается полностью на страшном опыте: большие, малые и совсем крошечные события, сотни уникальных жизненных мгновений сливаются в единый поток, изображаются как одинаково значимые75. Баргельская использует своего рода технику «разделенного экрана»,
применяемую в гипнотической терапии и помогающую пациентам обезвредить травматические воспоминания (психотерапевт просит пациента закрыть глаза и мысленно разделить визуальное поле на две части: на одну половину экрана пациент помещает болезненный образ, а на другую - успокаивающий: постоянное присутствие второго компенсирует и смягчает первый)76. Кроме того, при помощи ряда приемов (сочетание стилей и интонаций77; описание с позиции словно бы стороннего, бесстрастного наблюдателя78) повествова-тельница снижает пафос и, следовательно, внешний накал эмоций. Еще одним способом справиться с ужасом описываемого является
" "70
разложение происходящего на множество мелких действий или дробление ужаса на мелкие нестыковки логики80.
12. Сарказм, являясь эмоциональной трансформацией, высмеиванием эмоциогенного события, поиском в нем абсурдного, нелепого, смешного, служит вербальной разрядке эмоций. Сарказм и доведение до абсурда массово используются прозаиками младшего поколения в коллажах дискурсов, бесконечном их пародировании и, наконец, развернутых фантасмагорических и гротескных эпизодах, давая авторам иллюзию освобождения от гнета реальности.
Сарказм вызывают, прежде всего, элементы национального этоса. Пафос снижается при помощи физиологических образов81 и вульгаризмов82, саркастически обыгрывается национальная мар-тирология83, нивелируются и обессмысливаются идея польской со-лидарности84, польская ментальность85, национальные святыни86, обесценивается в восприятии героев национальная символика87. Подобным образом доводится до абсурда доминирование рекламного дискурса88. Фантасмагорические эпизоды (в прозе М. Цегельского, М. Сеневича, М. Нахача, Р. Осташевского, Д. Беньковского, К. Варги, И. Карповича, П. Червиньского, Р. Остаховича, Я. Красновольского) также касаются двух главных «полюсов» современной жизни Польши, вызывающих у авторов ощущение безысходности, - идеологии потребительства и бремени национального этоса. Эмоциональная разрядка, направленная в первую очередь на табуированные прежде и частично остающиеся таковыми сегодня объекты (дискурс национального этоса), создает для автора особую инвективную ат-мосферу80. Как и в любой карнавальной ситуации, здесь происходит нарушение табу, а повествователь реализует одновременно два противоположных стремления - избежать контакта с табуированными понятиями и получить этот контакт, в результате достигается своего рода катартический выход эмоций.
Таким образом, нарративизация травмы в процессе художественного повествования позволяет переработать посттравматический опыт и служит преодолению ужаса неизбежного будущего, невыносимого настоящего или травмирующего прошлого.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Tytul. 1991. № 3. Цит. по: Czerminska M. Autobiograficzny trójk^t. Swiadectwo, wyznanie i wyzwanie. Kraków, 2000. S. 146.
2 La Capra D. Trauma, nieobecnosc, utrata // Antología studiów nad trauma Kraków, 2015. S. 98.
3 Oryszyn Z. Ocalona Atlantyda. Warszawa, 2012. S. 178.
4 Janko А. Mala Zaglada. Kraków, 2015. S. 12, 36, 54, 75, 91; TuszynskaА. Rodzinna historia l§ku. Kraków, 2014. S. 146; Kuryluk Е. Goldi. Apoteoza zwierzaczkowatosci. Kraków, 2011. S. 117, 146; Kuryluk E. Frascati. Apoteoza topografii. Kraków, 2009. S. 47, 145; Kuryluk E. Moje ksizki s^ z zaloby. Rozmawia Juliusz Kurkiewicz // Gazeta Wyborcza. 23.07.2010 (http://wyborcza. pl/1,75475,8167738,Ewa_Kuryluk__Moje_ksiazki_sa_z_zaloby.html).
5 Tuszynska А. Rodzinna historia l§ku. S. 173.
6 Ibid. S. 135, 146, 183, 260; Tulli M. Ludzik mi padl, wi§c gram na-st^pnym. Rozmawia Katarzyna Kubisiowska // Gazeta Wyborcza. 30.10.2011
(http://wyborcza.pl/duzyformat/1,127291,10548289,Magdalena_Tulli__Lu-
dzik_mi_padl__wiec_gram_nastepnym.html?pelna=tak); Kuryluk E. Goldi.
Apoteoza zwierzaczkowatosci. S. 170; Kuryluk E. Frascati. Apoteoza topografii. S. 81; Janko A. Mala Zaglada. S. 33.
7 Langer L. Scena pami^ci. Rodzice i dzieci w tekstach i swiadectwach Holokaustu // Literatura na Swiecie. 2004. № 1-2. S. 127.
8 Keff B. Utwór o Matce i Ojczyznie. Kraków, 2008. S. 59.
9 Tulli M. Szum. Kraków, 2014. S. 128.
10 Kuryluk E. Moje ksi^zki s^ z zaloby.
11 Kuryluk E. Frascati. Apoteoza topografii. S. 116, 121, 154, 203, 242; Kuryluk Е. Goldi. S. 48.
12 Tulli M. Szum. S. 116.
13 Ibid. S. 46.
14 Janko A. Mala Zaglada. S. 37-39, 47, 62, 154.
15 Jurewicz A. Lida. Gdansk, 1994. S. 39-40, etc.
16 Ibid. S. 14.
17 Zagajewski A. Dwa miasta. Warszawa, 2007. S. 24.
18 Ibid. S. 24-25.
19 Ibid. S. 46.
20 Chwin S. Krotka historia pewnego zartu. (Sceny z Europy Srodko-wowschodniej). Krakow, 1991. S. 151, 154-155, 170; Huelle P. Opowiadania na czas przeprowadzki. Gdansk, 1999. S. 39.
21 Bator J. Ciemno, prawie noc. Warszawa, 2012. S. 523.
22 Tulli M. Szum. S. 46.
23 Ibid. S. 62, 79, 47.
24 Ibid. S. 77, 91, 92, 24.
25 Ibid. S. 22, 92.
26 Keff B. Utwor o Matce i Ojczyznie. S. 27, 28, 39, 55, 56.
27 Bessel A. van der Kolk, Onno van der Hart. Natr^tna przeszlosc: elastycz-nosc pami^ci i pi^tno traumy // Antologia studiow nad traum^. Krakow, 2015. S. 169.
28 Tulli M. Szum. S.119.
29 Tulli M. Wloskie szpilki. Warszawa, 2011. S. 64-66, 75; Tulli M. Szum. S. 55, 19, 66,
30 Tulli M. Wloskie szpilki. S. 27; Tuszynska А. Rodzinna historia l§ku. S. 10; Keff B. Utwor o Matce i Ojczyznie. S. 5.
31 Tulli M. Wloskie szpilki. S. 65-66, 75.
32 Keff B. Utwor o Matce i Ojczyznie. S. 16.
33 Tulli M. Wloskie szpilki. S. 65-66, 75, 69, 125, 126-128, 140.
34 Tuszynska А. Rodzinna historia l§ku. S. 10.
35 Tulli M. Szum. S. 119-120.
36 Janko A. Mala Zaglada. S. 15-16.
37 Ibid. S. 12.
38 Keff B. Utwor o Matce i Ojczyznie. S. 48.
39 Ibid. S. 23, 60.
40 Ibid. S. 47.
41 Ibid. S. 19, 39, 47.
42 Ibid. S. 10, 13, 16, 19, 26-27, 29, 33, 47, 49, 54.
43 Ibid. S. 27, 55.
44 Tokarczuk O. Anna In w grobowcach swiata. Krakow, 2006. S. 209.
45 Ibid. S. 76.
46 Ibid. S. 198.
47 Ibid. S. 19, 49, 68, 73, 40, 70, 145, 147.
48 Ibid. S. 44.
49 Ibid. S. 38.
50 Ibid. S. 107, 176.
51 Ibid. S. 19, 31, 33, 69, 168, 127, 36, 119-120.
52 Keff B. Utwor o Matce i Ojczyznie. S. 61.
53 Деррида Ж. Голос и феномен. СПб., 1999. С. 48.
54 Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2006. С. 245.
55 Ялом И. Экзистенциальная психотерапия. М., 1999 (http://psylib. org. ua/books/yalom01/index. html).
56 Tokarczuk О. Ostatnie historie. Krakow, 2004. S. 79, 134, 169, 187-188.
57 Ibid. S. 267.
58 Ibid. S. 8, 18, 55, 65, 107-108, 111-113, 118.
59 Ibid. S. 52, 53, 205, 247, 234-235, 258.
60 Bauman Z. Plynny l?k. Krakow, 2008. S. 55.
61 Ibid. S. 93.
62 Деррида Ж. Дар смерти (часть 1) // Вюник Харшвського нацюнального ушверситету iм. В. Н. Каразша. Серiя: Теорiя культури i фiлософiя науки. 2002. № 552/1. С. 127; Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. С. 265.
63 Янкелевич В. Смерть. М., 1999. С. 32.
64 Jurewicz A. Dzien przed koncem swiata. Krakow, 2008. S. 8, 25, 11, 28, 33, 39, 28; Iwasiow I. Umarl mi. Notatnik zaloby. Wolowiec, 2013. S. 13.
65 Янкелевич В. Смерть. С. 32.
66 Iwasiow I. Umarl mi. S. 118.
67 Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. С. 318.
68 Tuszynska A. Cwiczenia z utraty. S. 197.
69 Ibid. S. 154, 198.
70 Рейнгольд Д. Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти // (https://www. litmir. co/br/?b=269886&p=9).
71 Bauman Z. Plynny l§k. S. 57.
72 Tulli M. Szum. S. 100, 112-113, 105, 102, 132, 112-113.
73 Bessel A. van der Kolk, Onno van der Hart. Natr^tna przeszlosc: elastycznosc pami^ci i pi^tno traumy. S. 174.
74 http:/www.wysokieobcasy.pl/wysokie-obcasy/1,96856,9625264, Justyna Bargielska Poronilam.html
75 Bargielska J. Obsoletki. Wolowiec, 2010. S. 38-39.
76 Ibid. S. 80.
77 Ibid. S. 56-57.
78 Ibid. S. 38-41, 27, 40-41, 38-39, 27.
79 Ibid. S. 27.
80 Ibid. S. 41, 86, 82, 83, 27.
81 Varga K. Trociny. Wolowiec, 2012. S. 118, 125; Piotr C. Pokolenie IKEA. Gdynia, 2012. S. 183; SieniewiczM. Czwarte niebo. Warszawa, 2003. S. 311; Varga K. Nagrobek z lastryko. Wolowiec, 2007. S. 121, 51.
82 Witkowski M. Barbara Radziwillowna z Jaworzna-Szczakowej. Warszawa, 2007. S. 130. Varga K. Aleja Niepodleglosci. Warszawa, 2010. S. 34.
83 Karpowicz I. Niehalo. S. 65; Varga K. Trociny. S. 114; Varga K. Na-grobek z lastryko. S. 294; Sieniewicz M. Spowiedz Spi^cej Królewny. Kra-ków, 2012. S. 126; Bienkowski D. Bialo-czerwony. Warszawa, 2007. S. 18.
84 Ibid. S. 196; Chutnik S. Dzidzia. S. 113; Czerwinski P. Pokalanie. Warszawa, 2005. S. 61.
85 Czerwinski P. Mi^dzynaród. Warszawa, 2011. S. 29, 223; Czerwinski P. Przebiegum zyciae. Warszawa, 2009. S. 78; Piqtek T. W^z w kaplicy. S. 9, 204; Varga K. Aleja Niepodleglosci. S. 103; Piotr C. Pokolenie IKEA. S. 183; ChutnikS. Dzidzia. S. 45; Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 55, 213, 227; Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом // Иностранная литература. 2005. № 2. С. 62; Czerwinski P. Pokalanie. S. 37.
86 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 327; Karpowicz I. Balladyny i ro-manse. Kraków, 2011. S. 51; Karpowicz I. Niehalo. S. 51, 65, 90; Beska K. Wrzawa. Warszawa, 2004. S. 263; Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 15.
87 Shuty S. Zwal. Warszawa, 2004. S. 131, 155; Varga K. Aleja Niepodlegiosci. S. 208; Chutnik S. Dzidzia. S. 44-45; Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 130-131; Shuty S. Produkt polski. (recycling). Kraków, 2005; Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 215; Масловская Д. Польско-русская война... С. 54, 61; Karpowicz I. Niehalo. S. 65.
88 Czerwinski P. Pokalanie. S. 152-153; Shuty S. Zwal. S. 64; Dzido M. Malz. Kraków, 2005. S. 108-110.
89 Жельвис В. И. Язык и эмоции. Волгоград, 1995. С. 53.
I. E. Adel 'gejm
The autopsychotherapy of a historical and structural trauma in the Polish prose (1990-2000s)
Psychotherapy that uses narrative approach is effective not only due to the emotional discharge one can get speaking out the problem, but also due to the ability to create a cohesive life story that helps analyse and change the real story of one's life. An autopsychotherapy of its kind is creative writing. The article shows the use of various artistic techniques in autopsychotherapeutic processes that aimed at overcoming the historical and structural traumas in the Polish prose (1990-2000s).
Keywords: Polish prose, historical and structural trauma, autopsychotherapy, narrativisation of traumatic experience.
