CC BY
81
называемых внутренних звуков (полный звук, верный тон; особенный женский голос).
2-я часть отличается обилием физических, «земных» звуков (34 лексемы): звякать, скрипеть, грохот паровых молотов, визг пил, стук брошенного ящика, треск якорной цепи и др. Находясь в своей каюте, Гарвей прислушивается к тому, что происходит на корабле, и перед ним предстаёт звуковая картина, в которой соединены шум ссоры, женский горький плач, хоровая песня, возня, визг, позорный звук пощёчины, громкие рыдания, вопль. Но как только пьяный Гез вынуждает Гарвея покинуть корабль и тот оказывается в открытом море, наступает беззвучие: ...я вошёл в шлюпку, повисшую над водой. ...Наконец шлюпка двинулась и встряхнулась на поддавшей ровной волне. Стало качать. Матрос отцепил тали и исчез, карабкаясь по ним вверх. Всё было кончено. Волны уже отнесли шлюпку от корабля так, что я видел, как бы через мостовую, ряд круглых освещенных окон низкого дома. Эпизод с внезапно появившейся в шлюпке Фрези Грант тоже лишен звуков, герой слышит лишь стук своего сердца - таким образом акцентируется принадлежность Фрези к сфере Несбывшегося, а не к обыденной действительности.
В 3-й части рассказывается о пребывании Гарвея на подобравшем его судне «Нырок», среди простых моряков. Звуковая картина здесь практически отсутствует, если не считать замечания о стуке винтового вала прошедшего мимо большого парохода. По контрасту с этим в самом начале 4-й части герой начинает различать звук, и скоро погружается в звуковой мир карнавального Гель Гью, состоящий, кроме музыки, о чем говорилось выше, из гула толпы, пальбы, нежных голосов и хриплых возгласов, застольной болтовни. В этой части звуки воспринимаются Гар-веем как элементы внутреннего состояния, настроения (при моём настроении, полном не меньшего гула, чем какой был вокруг) - так возникает тождество «звуки - настроение»: Блеск глаз, лукавая таинственность полумасок, отряды матросов, прокладывающих дорогу взмахами бутылок, ловя кого-то в толпе с хохотом и визгом. ...нежные голоса и хриплые возгласы. песни и струны; звук поцелуя и хоры криков вдали - таково было настроение Гель-Гью этого вечера.
В звуковой картине эпилога соединены внешние и внутренние звуки, изумительно звенит голос Дези, юной жены Гарвея, и в ответ с моря слышатся слова Фрези Грант, сказанные без внешнего звука.
Итак, характер звуковой картины мира, отражённой в романе, обусловлен участием лексики со звуковой семантикой в создании смыслового пространства и в структурной организации текста.
Примечания
1. Бабенко, Л. Г. Лингвистический анализ художественного текста. Теория и практика [Текст] / Л. Г. Бабенко, Ю. В. Казарин. М., 2003. С. 51-52.
2. Грин, А. С. Бегущая по волнам [Текст] / А. С. Грин // Грин А. С. Собр. соч.: в 6 т. Т. 5. М., 1965. С. 3-182.
3. Петрусь, Т. В. Неповторимое слово Александра Грина: Филологические этюды [Текст] / Т. В. Петрусь. Киров: Изд-во ВятГГУ, 2007. 51 с.
Д. Н. Черниговский
ПОЛИТИЧЕСКАЯ БИОГРАФИЯ А. С. ПУШКИНА В ИЗУЧЕНИИ РУССКИХ ЭМИГРАНТОВ в 1920-е гг.
В работе рассмотрены статьи и монографии пушкинистов первой волны русской эмиграции, посвященные изучению общественно-политических взглядов великого поэта. Данные исследования анализируются в контексте общего развития науки о Пушкине в 1920-е гг. в СССР и странах русского рассеяния. Большая часть источников под данным углом зрения исследуется впервые.
Вопрос о политическом мировоззрении Пушкина оказался тесным образом связанным с проблемой построения биографии великого поэта. И дело здесь не только в том, что анализ общественно-политических взглядов является одним из важных аспектов характеристики человеческой и творческой индивидуальности Пушкина, но и в том, что эволюция этих взглядов поэта уже в XIX в., а особенно в послереволюционный период, начала рассматриваться в качестве своеобразной канвы его жизнеописания. Конечно, такой подход не применялся к изучению жизни всех вообще писателей: именно статус Пушкина как великого национального поэта заставлял и в дореволюционной России, и в СССР, и в эмиграции использовать его имя как своеобразное знамя, под сенью которого можно было объединить серьезные политические силы. Данное обстоятельство и придавало особую важность вопросу о политическом мировоззрении поэта.
Таким образом, в русском зарубежье проблема создания пушкинской политической биографии стояла чрезвычайно остро. Не удивительно поэтому, что уже в 1923 г. вышла монография В. А. Мякотина «Пушкин и декабристы» [1]. Автор ее, видный историк, оказался в эмиграции в 1922 г. Еще до революции он отмежевался от движения эсеров и основал новую политическую организацию - народно-социалистическую партию. Обосновавшись в Чехословакии, Мяко-
ЧЕРНИГОВСКИЙ Дмитрий Николаевич - кандидат филологических наук, доцент по кафедре русской литературы ВятГГУ © Черниговский Д. Н., 2008
тин возглавил пражскую группу народных социалистов [2]. Таким образом, рассматриваемая книга была написана крайне политизированным исследователем. Однако политическая тенденциозность не была единственным недостатком этой публикации. Дело в том, что идеи Мякотина не отличались новизной, ибо его монография представляла собой перепечатку большой статьи «Из пушкинской эпохи» (1899) [3]. В этой статье Мя-котин провозглашает Пушкина мыслителем и художником, далеким от подлинной революционности [4]. Аргументируя эту точку зрения в издании 1923 г., исследователь сочувственно ссылается на новейшую в то время советскую монографию П. Н. Сакулина «Пушкин и Радищев» (1920). В частности, он пишет: «Автор этой интересной работы решительно настаивает на серьезном изменении взглядов Пушкина в эту эпоху его жизни (1830-е гг. - Д. Ч.) - притом на изменении, происшедшем в силу не внешних, а внутренних причин» [5]. Несмотря на то что книга Мякотина явилась первой в русском зарубежье монографией о Пушкине, она не была замечена критикой и не учитывалась впоследствии в эмигрантской пушкинистике. И это притом, что Мя-котин отстаивал в своем исследовании ту точку зрения, согласно которой Пушкин в последнее десятилетие своей жизни перешел на консервативные позиции. Данная точка зрения была близка многим эмигрантам, бежавшим на Запад от революции. В связи с этим объяснить неуспех книги Мякотина можно, по крайней мере, двумя причинами. Во-первых, его исследование уже давно было знакомо специалистам, а во-вторых, Мякотин, известный весьма левыми политическими взглядами, консерватизм зрелого Пушкина оценивал негативно.
В 1924 г. в Праге была опубликована статья Г. В. Вернадского «Пушкин-историк» [6], в которой автор сделал краткий, но емкий и интересный анализ политических взглядов зрелого Пушкина. До революции Вернадский преподавал в Петербургском университете, а в первые годы эмиграции стал профессором Русского юридического факультета в Праге. По своим политическим взглядам ученый в это время был близок к кадетской партии. Еще в 1920 г., будучи заведующим отделом печати в правительстве бар. П. Н. Врангеля, Вернадский сделал в Симферополе доклад на торжественном собрании Таврической Ученой архивной комиссии, посвященном 100-летию пребывания Пушкина в Крыму. Материалы этого доклада и легли в основу пражской публикации 1924 г. [7]
Статья Вернадского, как видно из ее заглавия, не являлась специальным очерком политического мировоззрения Пушкина. Вернадский задался целью изучить исторические взгляды
поэта и включить его в ряд лучших русских историков. Актуальность решения этой задачи, с точки зрения автора статьи, диктовалась тем обстоятельством, что Пушкину «не уделяют особого места в обзорах русской историографии», в то время как «его историографическое значение огромно» [6, с. 21]. Однако, анализируя исторические труды поэта, Вернадский, конечно, не мог обойти вниманием вопрос о пушкинском политическом мировоззрении, поэтому в рассматриваемой статье мы находим краткие, но очень интересные соображения на этот счет. Вернадский убежден, что Пушкин во все периоды эволюции его общественно-политических взглядов был монархистом и абсолютным противником политического радикализма. Так, ученый, кажется, первым в пушкиноведении предположил, что великий поэт в поэме «Медный всадник» изобразил декабрьское восстание. Однако, в отличие от советских исследователей, рассуждавших в 1920-е гг. аналогичным образом [8], Вернадский считал, что пушкинское отношение к восстанию было враждебным. В частности, Вернадский относил развернутое пушкинское сравнение наводнения с шайкой грабителей к декабристам [6, с. 32]. Что же касается пушкинского монархизма, то Вернадский считал, что он претерпел в течение жизни поэта некоторые существенные изменения. Пограничной вехой здесь, с точки зрения исследователя, был 1830 г. До этого времени Пушкин был сторонником мощной императорской власти, в которой «видел только благодетельную для России движущую силу» [6, с. 29]. Вернадский пишет в связи с этим следующее: «Пушкину представляется, что только императорская власть, подавляя рабовладельческие притязания знати, может вывести русский народ на настоящую историческую дорогу. Пушкин верил в то, что рабство в России падет "по манию царя"» [6, с. 29]. Симпатия поэта к мощной российской государственности зиждилась также, по мнению Вернадского, на том основании, что эта власть олицетворялась для него в образе воспетого им Петра Великого [6, с. 26-29]. Однако после 1830 г. Пушкин стал рассуждать несколько иначе. Вернадский так характеризует этот этап мировоззренческой эволюции поэта: «В последнее семилетие своей жизни Пушкин во многом изменил свои взгляды. Упадок аристократии в России не кажется ему уже благодетельным явлением. Сословная революция, продолжающаяся непрерывно со времени Петра Великого, наводит его на грустные мысли об устойчивости русского быта. Пушкин находит теперь, что наследственная аристократия - единственная сдержка против деспотизма императорской власти. Потомственные дворяне - естественные защитники народа, представители его перед царской влас-
тью <...> Идеалом Пушкину рисуется гордая, хотя и униженная жизнью, родовая, наследственная, близкая по духу для народа аристократия» [6, с. 29-30]. Очевидно, что Вернадский кратко излагает сформулированную еще П. В. Анненковым концепцию пушкинского теоретического аристократизма. Заметим, однако, что согласно Анненкову идеальным политическим инструментом для Пушкина эта аристократия явилась бы только будучи облеченной властью и обладающей материальной независимостью. Данный политический аристократизм поэта побудил его, как полагает Вернадский, пересмотреть свои взгляды «на роль императорской власти в России» [6, с. 31]. Пушкин «начинает отмечать внутренние противоречия и отдельные недостатки в петровской реформе» [6, с. 31]. И главным недостатком в ней поэт видел то, что «начиная с Петра идет непрерывная революция, в которой на поверхности общества унижаются старые аристократические традиции, а в подземной глубине клокочет стихия "бессмысленного и беспощадного" русского бунта, где государство подавляет личность, а человек унижается перед властью» [6, с. 31]. Ответом на этот негативный процесс и стал бунт декабристов, который Пушкин осуждает, но вместе с тем видит и закономерность его возникновения.
Итак, согласно Вернадскому, зрелый Пушкин, оставаясь сторонником мощной императорской власти, находит возможность критиковать ее и искать пути ее улучшения. Этот процесс обретения Пушкиным политической мудрости ученый связывает со сформировавшимся у поэта в данный период историзмом. Историзм же, ставший «основной чертой пушкинского творчества, основной стихией его гения» [6, с. 21], позволил поэту достичь высочайшей меры объективности в изображении исторических сюжетов и персонажей, чуждых ему по идеологической природе. Эта мера объективности, например, отличает образ Пугачева в «Капитанской дочке» [6, с. 39].
Заслуживает внимания еще одна мысль Вернадского, получившая развитие уже в наши дни [9], о том, что зрелый Пушкин не только примирился со взглядами Карамзина, но и выработал поведенческую стратегию, ориентируясь на жизненный и творческий опыт покойного историографа [6, с. 42-49]. Вернадский полагал, что возникновение у Пушкина «огромного замысла» -«Истории Петра Великого... » не случайно, ибо это «как бы продолжение дела Карамзина» [6, с. 47]. Резюмируя сказанное, можно выразить сожаление о том, что рассмотренная работа Вернадского, вскоре уехавшего в США и не занимавшегося более изучением Пушкина, не вошла своевременно в научный оборот. Ведь именно проблема влияния Карамзина на Пушкина явилась одной из
самых слабо разработанных эмигрантами проблем политического мировоззрения поэта.
Следующий предмет нашего рассмотрения -это первая в русском зарубежье пушкинская биография, вышедшая в Лондоне в 1926 г. на английском языке [10]. Автором ее был кн. Д. П. Святополк-Мирский, в недавнем прошлом выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета, затем белый офицер, а в этот период жизни преподаватель русской литературы в Лондонском университете [11]. В основу книги легла магистерская диссертация князя. Выпущенная отдельным изданием, эта работа была предназначена для англоязычных читателей, не имеющих сколько-нибудь серьезного представления не только о Пушкине, но и о России, с чем связан популярный стиль изложения и обилие пояснений, излишних для более или менее образованной русской аудитории. В 1934 г. краткий анализ этой книги дал Д. Д. Благой, который так определил ее жанр: «Это популярная биографическая сводка, не претендующая на какое бы то ни было самостоятельное исследовательское значение» [12]. В целом Благой оценил данную книгу высоко, заявив, что «в общем сделана она весьма добросовестно и с полным знанием вопроса» [13].
Более объективная оценка книги Мирского прозвучала в рецензии эмигранта Г. Л. Лозинского, который ее автора наградил титулом «пионера русской культуры в Англии и Америке» [14]. Вместе с тем Лозинский указал на поверхностный и субъективный характер аналитических разборов пушкинских произведений в книге и на большое количество в ней фактических неточностей. Обилие ошибок в магистерской диссертации Мирского труднообъяснимо, поскольку, во-первых, он являлся в свое время участником пушкинского семинара под руководством С. А. Венгерова [15], а во-вторых, использовал в своей работе, судя по библиографическому списку и постраничным сноскам, не только лучшую дореволюционную пушкиноведческую литературу, но и новейшие исследования советских ученых (М. О. Гершензона, В. М. Жирмунского, Н. В. Измайлова, П. Е. Щеголева и др.) [10, р. 227-242]. Во всяком случае, книга Мирского производит впечатление изящного, но поверхностного критико-биографического очерка, а не обстоятельного жизнеописания. Что касается разработки в книге политической биографии Пушкина, то нужно признать, что этот аспект пушкиноведения интересовал автора мало. Не удивительно, что рецензент этой работы Д. Д. Благой отказал ей в какой бы то ни было концепту-альности. Действительно, анализ изучения Мирским политической эволюции Пушкина показывает, что этот исследователь в качестве концеп-
туального источника опирался на советский биографический очерк 1924 г. [16]
Традиционно Мирский начинает рассказ о политических воззрениях поэта с лицейского периода и отмечает влияние А. П. Куницына на формирование раннего пушкинского либерализма [10, р. 14]. Следующий этап политического развития поэта - это два года самостоятельной петербургской жизни, когда на Пушкина влияли оппозиционно настроенные гвардейские офицеры и, прежде всего, Чаадаев и Каверин. Мирс-кий заявляет, что благодаря этим политическим радикалам Пушкин приобщился к идеологии «революционного либерализма» [10, р. 26]. Придя к этому выводу, исследователь дал краткую характеристику декабристского движения. Заслуживает внимания мысль Мирского, согласно которой поколение русских дворян, участвовавших в Отечественной войне и декабристском движении, было «совершенно нерелигиозным» [10, р. 29]. Атеизм Мирский считает проявлением оппозиционности по отношению к правящим верхам. Пушкин, по его мнению, был также атеистом «и в этом отношении, как и в других, был совершенным представителем своего поколения» [10, р. 30].
Мирский останавливается также на вопросе об участии Пушкина в революционных декабристских организациях. Так, говоря о членстве поэта в «Зеленой лампе», исследователь, вслед за П. В. Анненковым и вопреки П. Е. Щеголеву, заявляет о том, что это было «мнимое тайное общество»: «Вино и женщины были главными занятиями общества, но они охотно сдабривались пикантным соусом либеральных разговоров» [10, р. 30]. Интерес Пушкина к революционным идеям, по мнению Мирского, не был фанатичным и позволял ему «не терять близости с его старшими литературными друзьями, с Карамзиным, Жуковским, Ал. Тургеневым и Вяземским» [10, р. 32].
Исследователь также касается вопроса об отношении Пушкина к «Истории государства Российского» Карамзина и отмечает, что «молодой радикальный поэт», признав заслуги историографа, вместе с тем «был недоволен консервативным и монархическим направлением» [10, р. 32] его труда. Впрочем, Мирский признает, что влияние «Истории...» Карамзина на Пушкина было сложным, и в полной мере сказалось лишь в 1830-е гг., когда сформировался пушкинский «имперский и просвещенный консерватизм» [10, р. 32]. Эта формулировка поразительно схожа с данным кн. П. А. Вяземским определением политического мировоззрения Пушкина: «либеральный консерватизм» [17]. В 1930-е гг. это определение будет очень популярным в эмигрантской среде: им воспользуются в своих работах
И. А. Ильин, П. Н. Милюков, А. В. Тырко-вой-Вильямс, Г. П. Федотов, С. Л. Франк.
Далее Мирский характеризует южный период жизни поэта. Анализируя политические взгляды Пушкина в эти годы, исследователь рассказывает о вступлении его в масонскую ложу «Овидий», которую биограф вполне традиционно квалифицирует как «в значительной степени политическое и революционное общество» [10, р. 51]. Однако о связи Пушкина с декабристами Мирс-кий пишет весьма скупо, подчеркивая тот факт, что поэт «был тесно связан с заговорщиками и. несомненно полностью симпатизировал им» [10, р. 51]. При этом автор книги считает нужным объяснить, почему Пушкин, несмотря на его страстное желание, так и не стал членом тайного общества. Исследователь в истолковании этого факта пушкинской биографии опирается на мнение И. Д. Якушкина [10, р. 51] и говорит о двух причинах непринятия Пушкина в ряды заговорщиков. С одной стороны, декабристы не доверяли Пушкину, считая его недостаточно серьезным человеком, с другой же стороны, не хотели подвергать опасности жизнь великого поэта [10, р. 51]. Заметим, что Мирский дальнейшим ходом своего повествования дает понять читателю, что ему самому ближе первое объяснение. Например, по его мнению, содержанием жизни Пушкина в Кишиневе были «женщины, карты, дуэли» [10, р. 51-52]. Так Мирский, двигаясь в русле своей концепции, показывает, как ему казалось, поверхностный характер пушкинской революционности. В момент высылки поэта из Одессы его политические взгляды, согласно Мирскому, были лишены определенности и далеки от декабристской идеологии. Завершая рассказ о жизни Пушкина на Юге, Мирский пишет о связи его с гр. Воронцовой, о вражде с ее мужем, указывает на большое значение южной ссылки в творческом развитии поэта, но ничего не говорит о его политических взглядах. Данное умолчание, по-видимому, не случайно, поскольку явная революционность поэта к лету 1824 г. сошла на нет, а глубокие процессы, происходившие в сознании и душе поэта в период идейного кризиса 1823-1824 гг., остались незамеченными Мирским. Это, кстати, лишний раз свидетельствует о компилятивном характере его книги, поскольку данный вопрос еще не был должным образом освещен в пушкинистике.
Говоря о жизни Пушкина в Михайловском, Мирский не касается вопроса о развитии его политического мышления, даже тогда, когда он анализирует такие важные и репрезентативные в данном отношении произведения, как «Андрей Шенье» и «Борис Годунов». Между тем для исследователя было очевидным, что политические взгляды Пушкина в период второй ссылки пре-
терпели определенные изменения. Об этих изменениях он ведет речь, когда описывает реакцию Пушкина на восстание декабристов, правда, ограничиваясь только констатацией фактов и избегая анализа и комментариев. Мирский убежден в том, что Пушкин сочувствовал декабристам как своим друзьям и товарищам, но не как политическим деятелям. Несколько забегая вперед, исследователь рассказывает читателю о знаменитом ответе Пушкина Николаю I на вопрос о том, что делал бы он, если бы оказался в столице в день восстания [10, р. 93]. Этот ответ используется Мирским в качестве аргумента, когда он доказывает существование связи Пушкина с декабристами. Однако Мирский уверен, что политические взгляды самого Пушкина в этот период были другими, и когда в ходе противостояния победило самодержавие, поэт без сожаления воспринял эту победу, для него абсолютно естественную и закономерную. По словам Мирского, Пушкин отказался от «благородной, но бесплодной и не идущей ему позы Катона» [10, р. 93], признал силу нового правительства и пожелал заключить с ним договор. В подтверждение этого мнения Мирский цитирует пушкинскую переписку с друзьями 1826 г. Заметим, что автор книги эту новую политическую платформу Пушкина, которую можно назвать конформистской, характеризует с пониманием, но без сочувствия, ибо ему ближе позиция декабристов.
Следующий эпизод пушкинской биографии, освещаемый в книге Мирского, - это встреча поэта с царем в Кремле. Исследователь подчеркнул значение этой встречи в жизни Пушкина, но вместе с тем рассказал о ней весьма кратко, мотивируя данный лаконизм недостаточностью документальных свидетельств [10, р. 102]. Вывод, к которому в итоге приходит Мирский, таков: очарованный лицедейством царя, поэт принял «искреннее решение исправиться и стать верноподданным» [10, р. 102].
Уже повествуя о послелицейской жизни Пушкина в Петербурге, Мирский определил характер политического мировоззрения зрелого поэта как «имперский и просвещенный консерватизм» [10, р. 102]. Далее Мирский исходит из непреложности этого определения и анализом пушкинских общественно-политических взглядов 1830-х гг. не занимается. Только в нескольких случаях о политической платформе Пушкина биограф считает нужным рассказать читателю. Прежде всего, это создание Пушкиным, автором верноподданнических «Стансов», послания «В Сибирь», которое «доказывает, что Пушкин не совсем еще забыл ошибки своей молодости и что ему все еще была свойственна революционность» [10, р. 105]. Здесь Мирский впервые достаточно четко и внятно говорит о противоречивости пушкинских обществен-
но-политических взглядов в последнее десятилетие его жизни. В дальнейшем он будет продолжать акцентировать эту противоречивость. Так, рассказывая о поездке Пушкина в Эрзерум, Мир-ский, с одной стороны, квалифицирует визит поэта к опальному генералу Ермолову как «проявление оппозиционности» [10, р. 112], а с другой стороны, определяет пушкинские настроения как империалистические [10, р. 112]. Последний случай, когда Мирский касается политических взглядов Пушкина, - это упоминание о польском восстании и реакции поэта на него. Биограф весьма скупо повествует об этом важнейшем историческом событии, так оценивая пушкинское отношение к нему: «Эти события усилили пушкинский национализм и империализм и усилили его преданность царю» [10, р. 193].
Перейдя в конце 1920-х гг. на позиции марксизма [18], Мирский с данной точки зрения уточнит и конкретизирует ряд положений, высказанных в его английской биографии Пушкина. В результате появится на свет скандально знаменитая статья «Проблема Пушкина» (1934) [19], в которой будет развиваться все та же мысль критика о том, что Пушкин, став сторонником николаевского режима, все же тяготился изменой прежним вольнолюбивым убеждениям. Однако нужно заметить, что исследователь, ставший видным социологистом, будет развивать эти мысли в крайне вульгарной форме. Книга Мирского не получила признания ни в СССР, ни в зарубежье. Возможно, это произошло из-за того, что она была лишена концептуального стержня, а обилие содержавшихся в ней интересных догадок и соображений нуждалось в развернутом обосновании и изложении.
В 1929 г. вышла в свет одна из наиболее значительных и интересных пушкиноведческих работ в русском зарубежье. Мы имеем в виду статью известного слависта, профессора Пражского университета В. А. Францева, который еще до революции являлся крупнейшим в России знатоком чешской и польской культуры. Статья эта представляла собой исследование отношения Пушкина к польскому восстанию 1830-1831 гг. [20]. Данная работа представляет собой редкий образец исследования частного вопроса пушкинской биографии в эмигрантской пушкинистике, изобилующей в основном работами обобщающего характера. Данная статья Францева была хорошо известна уже советским специалистам (см., напр., очень лаконичный и тенденциозный разбор ее, сделанный Б. С. Мейлахом [21]). В 1998 г. основательный анализ ее был осуществлен Т. В. Кондратьевой [22]. В силу сказанного статья ученого-эмигранта нами рассматривается только в одном аспекте, а именно как факт обращения к важному, но совершенно неразрабо-
танному в дореволюционный период эпизоду пушкинской политической биографии. Отметим, что Францев обратился к теме отношения Пушкина к польскому восстанию не случайно, а в силу того обстоятельства, что во второй половине 1920-х гг. появились две значительные работы на эту тему - статья советского ученого М. Д. Беляева [23] и монография польского филолога В. Ледницкого [24]. Откликаясь на актуализацию этого важнейшего, но слабо разработанного в пушкинистике вопроса, Францев и написал свое большое исследование. Задача, стоявшая перед Францевым, по-видимому, заключалась прежде всего в том, чтобы вступить в полемику с Лед-ницким, который видел в Пушкине реакционера и ненавистника Польши. Но сделать это можно было лишь в результате концептуального осмысления обширного фактографического материала, опубликованного как польским ученым, так и Беляевым. Кондратьева в своем исследовании убедительно показывает, что данную задачу Францеву удалось решить вполне успешно. Однако исследовательница, дельно комментируя размышления ученого-эмигранта о взглядах Пушкина на судьбы славянского мира, совершенно упустила из виду важный аспект статьи Франце-ва, касающийся реконструкции им пушкинского политического мировоззрения. Произошло это, наверное, потому, что Кондратьева оказалась в плену рассуждений Мейлаха, который отказал статье Францева в концептуальности на том основании, что пражский профессор будто бы не имел «верного представления о системе общественно-политических взглядов поэта» [25]. Такая суровая оценка диктовалась не только внешними обстоятельствами идеологического порядка, но и одним объективным фактом, на который в своей работе указал сам Францев. Речь идет о том, что этот ученый, характеризуя политические взгляды зрелого Пушкина, полностью согласился с выводами П. Н. Сакулина, содержащимися в его книге «Пушкин и Радищев» (1920). Получалось, что Францев в оценке политического мировоззрения великого поэта несамостоятелен. Однако в силу того, что в книге Сакулина отсутствует анализ отношения Пушкина к польскому восстанию, правильнее полагать, что Францев не слепо идет за советским литературоведом, а дополняет его выводы, использует его концепцию на новом материале. Новаторство Францева, в частности, состоит в том (и это не отмечено Кондратьевой), что он доказал влияние на отношение Пушкина к Польше и польскому восстанию взглядов М. П. Погодина. При этом исследователь подчеркивал, что пушкинская позиция является самостоятельной, глубоко продуманной, опирающейся на «общественные настроения своего времени и среды, традиционно
хранившей пережитки старины» [20, с. 112]. Что же касается «уроков Погодина» [20, с. 112], то они стали лишь импульсом для становления и оформления пушкинской позиции по польскому вопросу. Новаторство Францева в данной части его работы бесспорно, поскольку прежде было принято считать, основываясь на соображениях П. В. Анненкова, что на пушкинское отношение к указанной проблеме повлияло тесное общение с В. А. Жуковским как носителем официальной правительственной точки зрения на польские события [26]. Францев пишет также о том, что Пушкин был хорошо знаком и с «политическими программами декабристов и других тайных обществ» [20, с. 193] и, сочувствуя поверженным оппозиционерам, был их оппонентом в решении польского вопроса. Итак, оценивая политическое мировоззрение зрелого Пушкина, Францев разделяет концепцию Сакулина и, соответственно, полагает, что примирение поэта с самодержавием было искренним и проправительственная позиция его не есть результат внешнего давления или сервилизма, а следствие глубокого убеждения в необходимости защиты «национальных принципов» и «древних прав России» [20, с. 203].
Статья Францева по богатству фактического материала и по характеру его осмысления представляет собой серьезный вклад в науку и до сих пор востребована в пушкиноведении [27], хотя на пушкинистов-эмигрантов она заметного воздействия не оказала, видимо, в силу традиционности выводов исследователя.
Эта статья завершает ряд эмигрантских работ, посвященных изучению политического мировоззрения великого поэта, которые появились в печати в 1920-е гг. Конечно, мы здесь рассмотрели не все значительные публикации на данную тему. За пределами нашего обзора оказались статьи и заметки М. Л. Гофмана, В. Ф. Ходасевича, первый том биографии Пушкина, написанной А. В. Тырковой-Вильямс. Это исключение мы допустили вполне сознательно, исходя из того соображения, что названные авторы наиболее значительные работы о политических взглядах поэта создали уже в 1930-е гг. Что касается уже проанализированных нами работ, то нужно заметить, что большой оригинальностью и концептуальностью они не отличаются. В основном они опираются на достижения дореволюционного периода и в незначительной степени на первые публикации советских пушкинистов. Это позволяет сделать вывод о том, что кардинальное идеологическое размежевание между советской и эмигрантской пуш-кинистиками только начало осуществляться в 1920-е гг. и, напротив, в этот период еще очевидной была их общая связь с русским дореволюционным пушкиноведением.
Примечания
1. Мякотин, В. А. А. С. Пушкин и декабристы [Текст] / В. А. Мякотин. Прага; Берлин, 1923.
2. Иогансон, Е. Мякотин Венедикт Александрович [Текст] / Е. Иогансон // Русское зарубежье: Золотая книга русской эмиграции. М., 1997. С. 436.
3. Мякотин, В. А. Из пушкинской эпохи [Текст] / В. А. Мякотин // Сборник журнала «Русское Богатство». СПб., 1899. С. 188-237.
4. Подробнее см.: Черниговский, Д. Н. Изучение политических взглядов Пушкина во вторую половину XIX в. [Текст] / Д. Н. Черниговский // Труды кафедры русской литературы. Киров: Изд-во ВятГГУ, 2005. С. 36-37.
5. Мякотин, В. А. А. С. Пушкин и декабристы. С. 63.
6. Вернадский, Г. В. Пушкин как историк [Текст] / Г. В. Вернадский // Образ совершенства: Из наследия первой эмиграции. М., 1999. С. 21-49. Далее ссылки в тексте с указанием страницы.
7. Вернадский, Г. В. Из воспоминаний [Текст] / Г. В. Вернадский // Вопросы истории. 1995. № 3. С. 103-121.
8. См., напр.: Благой, Д. Д. Миф Пушкина о декабристах [Текст] / Д. Д. Благой // Печать и революция. 1926. Кн. 4. С. 5-23; Кн. 5. С. 15-33.
9. Немировский, И. В. Творчество Пушкина и проблема публичного поведения поэта [Текст] / И. В. Немировский. СПб., 2003. С. 304-318.
10. Mirsky, D. S. Pushkin [Текст] / D. S. Mirsky. L.; N.Y., 1926. Далее ссылки в тексте. Цитаты приводятся в нашем переводе.
11. См.: Казнина, О. Д. Мирский. Несобранные статьи по русской литературе [Текст] / О. Д. Казни-на // Вопросы литературы. 1990. № 1. С. 219-220.
12. Благой, Д. Д. Проблемы построения научной биографии Пушкина [Текст] / Д. Д. Благой // Литературное наследство. М.; Л., 1934. Т. 16-18. С. 262.
13. Там же.
14. Лозинский, Г. Л. Prince D. S. Mirsky. Pushkin (London, 1926) [Текст] / Г. Л. Лозинский // Звено. Париж. 1926. № 161. С. 14.
15. См.: Казнина, О. Цит. соч. С. 219.
16. Измайлов, Н. В. Пушкин: Очерк жизни и творчества [Текст] / Н. В. Измайлов и др. Л.; М., 1924.
17. См.: Черниговский, Д. Н. Указ. соч. С. 33.
18. См.: Казнина, О. Цит. соч. С. 221.
19. Мирский, Д. П. Проблема Пушкина [Текст] / Д. П. Мирский // Литературное наследство. Т. 1618. С. 91-112.
20. Францев, В. А. Пушкин и польское восстание 1830-1831 г. Опыт исторического комментария к стихотворениям «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» [Текст] / В. А. Францев // Пушкинский сборник. Прага, 1929. С. 65-208. Далее ссылки в тексте.
21. Мейлах, Б. С. Пушкин и общественно-политическое движение в Европе и Америке [Текст] / Б. С. Мейлах // Пушкин: Итоги и проблемы изучения. С. 243-245.
22. Кондратьева, Т. В. Русская зарубежная пушкинистика 1920-х годов [Текст] : дис. ... канд. филол. наук / Т. В. Кондратьева. М., 1998. С. 78-88.
23. Беляев, М. Польское восстание по письмам Пушкина к Е. М. Хитрово [Текст] / М. Беляев // Письма Пушкина к Е. М. Хитрово 1827-1832. Л., 1927. С. 257-300.
24. Lednicki, W. Alexander Puszkin: Studia [Текст] / W. Lednicki. Krakow, 1926.
25. Мейлах, Б. С. Указ. соч. С. 244.
26. См.: Черниговский, Д. Н. Указ. соч. С. 34.
27. См., напр.: Ивинский, Д. П. Пушкин и Мицкевич [Текст] / Д. П. Ивинский. М., 2003.
Т. Л. Селитрина
РУССКАЯ ТЕМА В РОМАНЕ С. МОЭМА «РОЖДЕСТВЕНСКИЕ КАНИКУЛЫ»
В статье показано восприятие русской литературы С. Моэмом, его полемика с Достоевским по поводу «религии страдания, христианства и проблемы красоты в искусстве и жизни».
Накануне русской революции 1917 г. английская контрразведка отправила С. Моэма с секретной миссией в Россию: уговорить Временное правительство не допустить выхода России из войны. Писатель подчеркивал, что причины, подвигнувшие его заинтересоваться Россией, были в основном те же, что и у большинства его современников: «русская литература - самая очевидная из них. Толстой и Тургенев, но главным образом Достоевский описывали чувства, каких не встретишь в романах писателей других стран» [1]. На этом фоне величайшие романы западноевропейской литературы (Теккерей, Диккенс, Троллоп, Бальзак, Стендаль, Флобер) казались Моэму «ненатуральными», «поверхностными» и «холодноватыми», поскольку, по его мнению, чувства, изображаемые этими авторами, даже вполне необычные, не выбивались за пределы допустимого. Ему казалось, что эти писатели рисовали вполне законопослушное общество и читатели пребывали в непреложном убеждении, что эти произведения не имеют отношения к жизни. Даже «сумасбродные 90-е годы XIX века», на взгляд С. Моэма, не предложили ничего существенного - «старых идолов скинули с пьедестала, но на их место возвели идолов из папье-маше. И нескончаемые разговоры об искусстве и литературе ни к чему не привели» [2].
Заинтересовавшись Россией, С. Моэм прочитал романы Тургенева, но их «идеализм» показался ему в то время сентиментальным, а красоту тургеневского слога он в переводе не почувствовал. «Анна Каренина» показалась английскому писателю «сильной и неожиданной», но «несколько суровой и не согретой чувством» [3]. Лишь взявшись за Достоевского («Преступление
СЕЛИТРИНА Тамара Львовна - доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой зарубежной литературы и страноведения Башкирского государственного педагогического университета © Селитрина Т. Л., 2008
