CC BY
108.-о "Культурная жизнь Юга России" № 4 (38), 2010
52
Теория и история литературы
С. Г. БУРОВ
ПОЛИГЕНЕТИЧНОСТЬ ОБРАЗА ЮРИЯ ЖИВАГО КАК ПРОЯВЛЕНИЕ ПАМЯТИ КУЛЬТУРЫ
В статье рассматриваются прототипы, которые оказали значительное влияние на построение образа Юрия Живаго в последний период его жизни в Москве.
Ключевые слова: проза Б. Л. Пастернака, интертекстуальность, прототип, инверсия, образ, персонаж.
Роман Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» представляет собой интертекстуальный палимпсест. Его смысловые глубины открываются во многом благодаря пониманию людских судеб - реалий, послуживших для конструирования художественного мира произведения. Несомненно, наиболее сложен образ Юрия Андреевича Живаго, о генезисе которого написано уже немало работ. В данной статье мы обратим внимание на последний период жизни доктора - со времени его прихода в Москву в 1922 году до смерти в 1929-м - и попытаемся определить фигуры мыслителей, которые были актуальны для автора как возможные прототипы героя.
Вслед за самим повествователем в романе исследователи не раз отмечали, что вернувшийся с Урала Живаго постепенно опускается все ниже, в том числе по социальной лестнице [1]. В этом решении судьбы персонажа совмещаются идеи ряда мыслителей, в частности Вяч. Ив. Иванова, и инверсированные Пастернаком модели сказки [2]. Есть в судьбе доктора Живаго и своеобразный расчет с «современным советским мифом» - вообще спецификой модернистского мифотворчества XX века, о которой Е. М. Мелетинский сказал, что она отражает трагедию одиночества индивида «и в этом коренное отличие ее от суперсоциального и нарочито гармонизирующего первобытного и древнего мифа» [3]. Объективировав это отличие, Пастернак сделал его одной из основных причин отчуждения своего героя от социума. По мнению А. М. Пятигорского, писатель «сумел так "спроектировать", вернее, "ретроектировать" Живаго, чтобы тот, со своей духовной философией одиночки, смог бы дать образец индивидуального религиозного опыта в условиях оптимистической "культурной революции" двадцатых годов» [4].
Отчужденность от социума и одиночество Юрия Живаго нарастают по ходу повествования и достигают пика в Москве 1922-1929 годов. Поскольку важнейшую роль в духовном оформлении позиции героя сыграло его пребывание на Урале и в Сибири, в партизанском плену, мы далее обратимся к этому ключевому участку текста. Пока лишь отметим: практически все, с кем доктор сталкивается в Москве, являются для него представителями «потустороннего мира», и сам он, вернувшийся из Сибири, предстает таковым в их глазах. Данное обстоятельство усилено тем, что
Живаго - выходец из «старого мира», которого уже нет.
Сказочные мотивы проникновения героя на «тот свет» и возврата из «иного мира», по-видимому, ассоциировались у Пастернака с несколькими конкретными примерами возвращения в советскую Москву людей, которые были и остались яркими представителями «уходящей расы», как характеризовала их М. И. Цветаева. Некоторые из них (Д. Ф. Самарин, С. М. Волконский, Вяч. Ив. Иванов и др.) в той или иной степени могут быть причислены к прототипам Юрия Живаго.
Кратко обозначим моменты, сближающие доктора с ними, а также некоторыми другими историческими фигурами.
Ф. А. Степун, отмечая, что «в автобиографии Пастернак мельком выводит своего приятеля Самарина, судьба которого с точностью совпадает с судьбой пастернаковского героя», приводит цитату из очерка «Люди и положения» [5], которую мы несколько расширим, чтобы продемонстрировать жизненную основу, послужившую для создания образа Юрия Живаго. «Философия, диалектика, знание Гегеля были у него в крови, были наследственными. Он разбрасывался, был рассеян и, наверное, не вполне нормален. Благодаря странным выходкам, которыми он поражал, когда на него находило, он был тяжел и в общежитии невыносим. Нельзя винить родных, не уживавшихся с ним и с которыми он вечно ссорился. В начале нэпа он очень опростившимся и всепонимающим прибыл в Москву из Сибири, по которой его долго носила гражданская война. Он опух от голода и был с пути во вшах. Измученные лишениями близкие окружили его заботами. Но было уже поздно. Вскоре он заболел тифом и умер, когда эпидемия пошла на убыль» [6].
О Самарине Пастернак упомянул и в «Охранной грамоте», на что могли обратить внимание Ф. А. Степун и В. С. Франк. Последний, также отметив совпадение судеб, подчеркнул: фигура Живаго ориентирована на Гамлета, Георгия Победоносца и Христа [7].
М. К. Поливанов называет наряду с Самариным в качестве прототипа доктора Живаго С. Н. Дурылина [8]. Вероятно, первыми на роль Самарина как прототипа Живаго указали в 1959 году М. М. Коряков [9] и профессор Брюссельского
№ 4 (38), 2010 "Культурная жизнь Юга России"
университета А. Деман, в письме к которому (от 9 апр. 1959 г.) Пастернак подтвердил правильность догадки: «Прототипы героев "Доктора Живаго" действительно жили на свете, но герои сами по себе - видоизменения этих моделей. Ваше замечание о Дмитрии Самарине очень тонкое и точное. Его образ был передо мной, когда я описывал возвращение Живаго в Москву» [10]. Наиболее же подробно «скрещения судеб» (Пастернак и Самарин - Живаго и Самарин) описаны К. М. Поливановым в работе «"Правнук русских героинь": Дмитрий Самарин в судьбе и творчестве Бориса Пастернака» [11].
Образ Юрия Живаго наделен также чертами личности и биографии князя С. М. Волконского (1860-1937), о котором Пастернак мог многое узнать, в частности, от М. И. Цветаевой, которая подружилась с князем весной 1919 года и до конца дней утверждала, что он был Weltverbesserer (нем. - утопист, стремящийся улучшить мир) и «учитель жизни» [12]. Вопрос о возможном отражении в романе Пастернака произведений кн. Волконского [13] требует отдельного рассмотрения, мы коснемся лишь деталей образа Живаго, которые созвучны биографии князя.
Варыкино и тамошняя деятельность Юрия Живаго (а также Самдевятова и Микулицына) весьма напоминают принадлежавшее кн. Волконскому имение Павловка Борисоглебского уезда Тамбовской губернии. Как вспоминал С. К. Маковский, там князь «бывал постоянно и <.. .> провел почти сплошь последние годы перед революцией <...> занимался лесонасаждением, завел образцовые питомники, обращал степь в лиственные и хвойные рощи. Испытанным сельским хозяином он не был и не столько заботился о доходности огромного своего имения <.> сколько благотворительствовал крестьянам <.> В Тамбовской глуши до предсмертных дней империи он оставался балованным аристократом, соединявшим привязанность к родным палестинам с влюбленностью в Rinascimento. Не уклоняясь от деятельности земца (даже председательствовал после "Февраля" на земских собраниях), он чувствовал себя прежде всего художником в прекрасном земном и Божьем саду» [14]. Связь с Италией, «долгие пребывания» в которой развили в кн. Волконском «культ "калокагатии", принятие бытия как таинственного, вечно творимого согласия "всего со всем"», вошла как одна из составляющих в образы Живаго и Самдевятова, окрасила их тип отношения к бытию. В преподавательской деятельности доктора в Москве и Юрятине можно узнать педагогическую деятельность кн. Волконского в Тамбове и Москве, «позволившую ему уцелеть в годы революции» [15].
Самым значительным в литературном наследии князя мемуарист считает то, что еще в Москве зародилось, а несколько позже, уже за границей, вылилось в книгу, озаглавленную «Быт и бытие. Из прошлого, настоящего, вечного». «Волконский посвятил эту книжку Марине Цветаевой - с ней он горячо подружился в первые годы революции, когда бежал, переодетый солдатом, из
своего разоренного тамбовского гнезда в Москву, где прожил почти три года уроками и лекциями в "пролетарских" аудиториях. Он подробно описывает в третьей части своих воспоминаний - "Родина" - это жуткое время, сплошное свое бедование вместе со всеми не приспособившимися к власти "бывшими людьми". Лекционной его работе покровительствовал К. С. Станиславский, удалось ему даже учредить Ритмический институт (в доме Коровина в Малом Власьевском переулке) при поддержке Луначарского» [16]. Сравним: Живаго также приходит в Москву «в серой папахе, обмотках и вытертой солдатской шинели» [17], пишет не одну большую, а много маленьких книжек. Доктор также бедствует, не по собственной прихоти становится членом семьи дворника - знакомится с Мариной Щаповой, завязывается «роман в двадцати ведрах». Он перебивается с хлеба на воду, хотя и состоит «штатным доктором» чуть ли не в половине «дутых», в то время повсеместно возникавших «разного рода Дворцов Мысли, Академий художественных идей». В Москве перед отъездом на Урал Живаго заболевает тифом (как по возвращении в столицу из Тамбова переболел Волконский). Начало знакомства и дружбы князя с Цветаевой относится ко времени после его выздоровления. Есть сходство как во внутреннем состоянии, так и в том, что «внешне» случается с Волконским - Юрием Живаго в Москве.
«Кривить душой, подделываться каким бы то ни было образом к большевизму Сергей Михайлович не мог органически - просто не умел притворствовать. Не умел он и ненавидеть. Запальчиво негодовал, но негодование - не злоба. Мстительное озлобление, непрощающая досада были ему чужды, несмотря на его самолюбивую обидчивость. Он слишком добросовестно ответил себе на все "почему" и "отчего", чтобы не выносить безропотно свершившегося. Он потерял все, что с детства любил, все, что благоговейно собирал, и многое из того, что было им написано и подготовлено к печати. Он испытал и худшее - неблагодарность тех, кому делал одно добро. Странствуя с места на место, спасаясь от преследований революционных изуверов, из богача он обратился в нищего - его видели босиком на улицах Москвы (записал Кульбицкий), он чуть не умер в городской больнице от сыпного тифа, несколько лет просуществовал в голоде и холоде, ютясь в углу какого-то советского логова с керосиновой печуркой, - и, несмотря ни на что, при малейшей возможности возрождался вновь к творческим мыслям, к вере в достоинство и высокое назначение человека» [18]. Этой жизни кн. Волконского в «углу какого-то советского логова» и творческим «возрождениям» прямо соответствует прозябание Юрия Живаго в «конце бывшей квартиры Свентицких», в углу, который ему выгородил «всесильный Маркел», и его поведение в годы жизни с Мариной, особенно после ухода в комнату в Камергерском переулке.
Приход Живаго в дворницкую Маркела за водой и отношение последнего к доктору также позволяют допустить, что Пастернаку был известен случай, когда кн. Волконский «в опасную мину-
"Культурная жизнь Юга России"
№ 4 (38), 2010
ту неделю скрывался в Петербурге под чужим именем». С. К. Маковский приводит его рассказ об этом: «Мне захотелось посмотреть на свой особняк на Сергиевской... Подошел к дому, позвонил. Двери отворил тот же мой лакей, которого вы столько раз видели. Ахнул, когда узнал меня в моем изодранном пальтишке и панталонах с бахромой. Повел наверх, в "свои" апартаменты, т. е. бывший мой кабинет и столовую. Я был голоден. У бывшего лакея нашлись и хлеб, и вино (я узнал бутылку из моего погреба). Ну, потолковали. Я стал торопиться, надо было вернуться засветло к приютившему меня другу. На прощание он протянул мне руку и попросил взять от него "подарочек". - "Ну, что ж? Дари!" - сказал я. Тогда он открыл шкаф, вынул один из костюмов бывшего моего гардероба и поднес мне со словами: "Вот, Ваше сиятельство, от меня на память. А то уж очень вы того, обтрепаны!" Я не протестовал и, представьте, не почувствовал никакой досады»
[19].
Отношения между студентами-пролетариями и преподававшим им князем описаны Цветаевой в очерке 1923 года «Кедр. Апология», посвященном книге кн. Волконского «Родина» (3-я часть «Моих воспоминаний»). Нечто похожее проглядывает в том, как доктор воспринимает людей из народа «с красивыми здоровыми лицами», входящих в читальный зал, «как в церковь» (эпизод в юря-тинской библиотеке) [20]; и в контактах между ним и семейством Маркела. Примечательно, что дворницкая, куда Живаго спускался за водой, как и весь дом, ранее принадлежала родственникам доктора - Свентицким.
В конце своего очерка Цветаева написала о «роке, тяготеющем над родом Волконских», сравнила сибирскую ссылку Волконского-деда (декабриста) с четырьмя годами жизни Волконского-внука в советской России. Время пребывания на Урале и в Сибири Юрия Живаго также равно четырем годам: с весны 1918-го (отъезд на Урал) до весны 1922 года (возврат в Москву).
Не только «Кедр» мог привлечь внимание Пастернака к С. М. Волконскому. Тут, возможно, сыграло роль утверждение Цветаевой о том, что князь оказал на нее не меньшее влияние, чем Рильке и Гёте. В письме к Пастернаку от 22 мая 1926 года Цветаева сравнила Рильке, которому «ничего, никого не нужно», с Гёте, которому «в старости понадобился только Эккерман». И тут же добавила, что, «спасаясь (оборонительного божества в себе!)», - такого же, какое проявляло себя в Рильке, «три года идя рядом, за неимением Гёте, была Эккерманом, и большим - С. Волконского! И так всегда хотела во всяком, в любом - не быть» [21]. Это признание Цветаевой (тип ее отношения к Рильке, Эккермана - к Гёте) Пастернак мог воспринимать как позицию своего двойника. Включение в ряд столь значительных имен кн. Волконского требовало осмыслить духовную значимость этого человека в соответствующем контексте.
И еще более раннее письмо Цветаевой (от 10 февр. 1923 г.) давало Пастернаку основание размышлять о кн. Волконском как о собственном
двойнике (зеркальные отношения определяются примерно одинаковым значением, которое он, Пастернак, и кн. Волконский имеют для Цветаевой). «Молю Бога всегда так жить, как живу: колодец часовенкой, грохот ручьев, моя собственная скала, козы, все породы деревьев, тетради, не говоря уж о С<ереже> и Але, единственных, кроме Вас и кн<язя> С. Волконского, мне дорогих!» [22]. Двойничество Пастернака и кн. Волконского в глазах Цветаевой подтверждается признанием в письме А. В. Бахраху (от 25 сент. 1923 г.): «У меня мало друзей: за всю жизнь - может быть трое, из которых одному 65 лет, другой без вести, о третьем больше года ничего не знаю» [23].
В аналогии Юрий Живаго / Марина Щапова
- С. Волконский / М. Цветаева задействован целый ряд сходствующих моментов. Место встречи
- Москва, возрастная разница, одинаковый социальный статус, обоюдная нелюбовь к «официальному», отрешенность от «низкой жизни», пассио-нарность женщины и внешнее безволие мужчины, испытания голодом и бездомьем.
В очерке «Кедр» Цветаева пишет, что «Волконский никогда не был связан с возрастом», поскольку «дух - вне возраста», и приводит его собственные слова об этом. Сходство и разница статусов определяли «ученичество» Цветаевой по отношению к кн. Волконскому, отразившееся, в частности, в переписывании его мемуаров, в цикле «Ученик» (1921), который она ему не читала и посвящение к которому - «Кн. С. М. В.» - проставила только в 1936 году, объяснив: «Я тогда не проставила посвящение - чтобы его не смущать. Люблю его - до сих пор. 1921 г. - 1936 г. МЦ»
[24].
Юрий Живаго сначала отказывался принять помощь Марины Щаповой. Она ему возразила: «Вам мараться можно, а что же мне? Какой вы несговорчивый, Юрий Андреевич. Зачем отмахиваетесь? А если я к вам в гости напрошусь, неужто выгоните?» (с. 476). Это сравнимо с историей знакомства с кн. Волконским, которую Цветаева изложила в записной книжке, а также в письме А. В. Бахраху (от 10 янв. 1924 г.). «Я сама так любила 60-летнего кн<язя> Волконского, не выносившего женщин. Всей безответностью, всей беззаветностью любила и, наконец, добыла его - в вечное владение! Одолела упорством любови. (Женщин любить не научился, научился любить любовь)»
[25]. Готовность пастернаковского героя «спрягаться в страдательном» близка «пассивности» кн. Волконского, отличает их отношение к женщинам.
Живаго вернулся в Москву в сопровождении Васи Брыкина - как Вяч. Ив. Иванов, приехавший из Баку вместе со своим учеником В. А. Мануйловым. Внимание Пастернака к этому тандему могло привлечь стихотворение Иванова «Поэт, пытатель и подвижник» (1923) с посвящением Мануйлову: «Victori manu Elohim». Д. Иванов, О. Дешарт, А. Шишкин поясняют: «Рукою Божьей победитель»
- буквальный перевод имени и фамилии: Виктор
- лат. «победитель»; Мануйлов (от евр. Мануил) -«Бог с нами». Поскольку в отношениях Живаго /
№ 4 (38), 2010
"Культурная жизнь Юга России"
- 55
Брыкин применена инверсия: сказать «Рукою Божьей победитель» мог бы Брыкин о докторе, а не наоборот, мы предполагаем, что Пастернак прочитывал стихотворение Вяч. Ив. Иванова как текст, который мог бы быть адресован Юрию Живаго.
В письме к жене Евгении Владимировне (от 23 июня 1924 г.) Пастернак описал встречу, по-видимому, одну из последних (если не последнюю), с Ивановым: «Обедая в Кубу, я часто встречаю множество милых людей из литературного, критического и историко-словесного мира. Сюда с Кавказа приехал Вячеслав Иванов и остановился в Доме ученых. Он собирается за границу, в Италию. С ним очень славный мальчик, его ученик, в морской форме» [26]. По-видимому, именно летом 1924 года у поэтов состоялось примирение после спровоцированного С. П. Бобровым инцидента. Любопытно, что об этом, в отличие от самой ссоры, инициатива которой (в ответ на не существовавший в действительности повод) исходила со стороны Иванова, Пастернак в воспоминаниях умолчал. Закрадывается, впрочем, подозрение, что ссора эта была мнимой, и Пастернак гипертрофировал негативный аспект подходящей ситуации с целью умолчать об отношениях подлинных, дабы в глазах читателей не набиваться к мэтру символизма в официальные преемники (вероятность чего не исключается, исходя из оценки О. А. Шор). Подозрение подкрепляется и тем, что избранный подход к описанию этого случая соответствует пастернаковскому пониманию таинственного, и тем, что С. П. Бобров в беседе с Е. Б. Пастернаком отрицал то, что сам спровоцировал ссору между поэтами: «Бобров этой вины за собой не числил и после смерти Пастернака говорил нам, что тот все напутал» [27].
Не рассказал Пастернак и о беседе, состоявшейся незадолго до отъезда Иванова, в августе 1924 года, в Италию. О ней можно узнать из письма О. А. Шор (Дешарт) к Ф. А. Степуну от 30 июня 1963 года: «Помню, как однажды, незадолго до отъезда В. И., я, спеша к нему для подписи каких-то бумаг для каких-то разрешений, почти бегом направлялась в Це-Кубу <...> Еще издали увидела я длинную, извивающуюся людскую "очередь"; она начиналась у двери, ведущей в комнату В. И., тянулась через коридор, спускалась по небольшой лестнице и терялась где-то в саду <...> Приблизившись, я увидела среди толпы Пастернака. Он, слегка склонившись, что-то карандашом чертил в записной книжке. "Зачем Вы здесь стоите, Боря?" - подошла я к нему. Он вскинул свое смуглое лицо белого араба, сверкнул своими пронзительными, темными, с безу-минкой, глазами. - Зачем стою? - отозвался он грудным, немного театральным голосом, - пришел сюда со своими техническими сомнениями, да и не только техническими. Я рассмеялась: "Помилуйте, я <...> спрашиваю, зачем Вы стоите в общей очереди". Мы прошмыгнули боковым ходом. Боясь опоздать в соответственное учреждение, я сразу ушла. До сих пор сожалею, что не осталась тогда при их последней встрече» [28].
В пользу того, что встреча и разговор были,
свидетельствует следующий эпизод романа. Юрий Андреевич приходит для встречи в гостиницу, в которой остановился его дядя Веденяпин и куда «уже принимали только по настоянию городских властей <.. .> Гостиница производила впечатление желтого дома, покинутого сбежавшей администрацией» (с. 176) [29]. Использовав такое сравнение, Пастернак иронически отождествил гостиницу Це-Кубу с домом умалишенных. Но описание встречи представляет собой также прозаическое инверсирование еще как минимум двух объектов. Первый - «Оригинальная вариация» Пастернака, вариантом названия которой было «Пушкин» (Веденяпин предстает в роли Жуковского, Живаго в роли Пушкина). Второй - отношения Б. Л. Пастернака с М. И. Цветаевой. «Потому что это не человеческий роман, а толчки и соприкосно-венья двух знаний, очутившихся вдвоем силой этого содрогающего родства», - писал Пастернак Цветаевой 23 февраля 1926 года [30]. Эпизод в гостинице, где встречаются Живаго и Веденяпин, сопоставим с воображаемой Цветаевой (письмо от 28 апр. 1926 г.) сценой встречи с Пастернаком: «Мне еще не мыслится тот город (как страшно, что у него есть имя!). Час мыслится - не ночь, не ночь! - рассвет. Сновиденная безгрешная (ГЕНИАЛЬНО, хотя тоже ненавижу это слово) гостиница, где как в замке Психеи и Belle et la Bête и Аленького цветочка (одно) прислуживают руки. А может быть голоса. Условность комнаты. Потолок - чтобы раздвинуться. Пол - чтобы провалиться» [31]. Этот отрывок имеет параллели в «Попытке комнаты» (1926), которую, как и одновременно писавшуюся поэму «С моря» (1926), Цветаева в письмах к Пастернаку называла «вещью о тебе и мне», «вещью о нас».
Включение в ассоциативный ряд образа Пушкина отражает авторское стремление показать духовный рост Живаго. Об этом свидетельствуют и возможности интертекстуального прочтения Веденяпина как фигуры, вобравшей в себя черты Иванова и Андрея Белого. В гостинице Юрий Живаго и дядя равны, дружественны и потрясены «доказательствами взаимного понимания», но очень скоро обнаруживается расхождение между ними. Обрисованные О. А. Шор обстоятельства последней встречи Пастернака и Иванова отразились и в описании того, как к гробу Юрия Живаго приходит множество незнакомых друг с другом и с ним людей. Следующий пассаж приобретает (не без инверсии некоторых деталей) в применении к Иванову как прототипу Живаго особые краски, но в то же время прикровенно показывает подлинное отношение Пастернака к старшему поэту-символисту: «Весть о смерти человека почти без имени с чудесной скоростью облетела весь их круг. Набралось порядочное число людей, знавших умершего в разную пору его жизни и в разное время им растерянных и забытых. У его научной мысли и музы нашлось еще большее количество неизвестных друзей, никогда не видавших человека, к которому их тянуло, и пришедших впервые посмотреть на него и бросить на него последний прощальный взгляд» (с. 490).
"Культурная жизнь Юга России"
№ 4 (38), 2010
Добавим, что в двух сценах романа (встреча Живаго и Веденяпина и прощание людей с умершим поэтом) отразились впечатления Пастернака от встреч с Маяковским и от посещения комнаты, где лежал застрелившийся поэт («Охранная грамота», ч. 3, гл. 14-17), беседа со смертельно больным М. А. Булгаковым в комнате последнего, а также похороны писателя.
Смерть Живаго от болезни сердца, духота, вызвавшая сердечный приступ, давка в трамвае и враждебная толпа, сквозь которую он пробивается, многочисленные неизвестные почитатели, пришедшие проститься с ним в комнату в Камергерском - все это позволяет соотнести судьбу доктора и с судьбой травимого светской чернью Пушкина. Последние часы поэта описаны многими мемуаристами, в частности врачом В. И. Далем, с которым Пушкин побратался перед смертью, и В. А. Жуковским. Так же, как Даль принимал деятельное участие в лечении умирающего Пушкина и его похоронах, Евграф заботился о брате незадолго до его смерти и устраивал его похороны. Посмертный разбор рукописных бумаг доктора аллюзийно связывает образ Евграфа с фигурой Жуковского. Допустима и общая аналогия: друзья Пушкина и их память о поэте после его смерти -читатели стихов Юрия Живаго и их верность его памяти.
Считаем важным отметить два момента в медицински-точных мемуарах В. И. Даля, на которые мог обратить внимание Пастернак. Описывая страдания от невыносимой боли, которую испытывал умирающий поэт, Даль вспоминал: «"Ах, какая тоска! - восклицал он, когда припадок усиливался, - сердце изнывает!"»; «"Тяжело дышать, давит", - были последние слова его» [32]. Многие частности, зафиксированные В. И. Далем, подтверждены другими мемуаристами, свидетельства которых Пастернак, несомненно, также знал и учитывал.
Живаго, как и Пушкин, сначала лежал не в гробу, в который его позже перенесли. Однако устроители похорон «отказались от церковного отпевания и решили ограничиться гражданскою кремацией» (с. 489).
В письме В. А. Жуковского к С. Л. Пушкину (от 15 февр. 1837 г.) есть свидетельство, также наложившее отсвет на финал «Доктора Живаго»: «На другой день мы, друзья, положили Пушкина своими руками в гроб; на следующий день, к вечеру, перенесли его в Конюшенную церковь. И в эти оба дни та горница, где он лежал в гробе, была беспрестанно полна народом. Конечно, более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него: многие плакали; иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лицо его; было что-то разительное в его неподвижности посреди этого движения и что-то умилительно-таинственное в той молитве, которая так тихо, так однообразно слышалась посреди этого шума» [33]. Подробное сообщение Жуковского А. Х. Бенкендорфу (письмо от 25 февр. - 8 мар. 1837 г.) о реакции народа на смерть Пушкина в каком-то смысле восполняет отсутствие аналогичного описания в «Докторе
Живаго», обусловливает лаконизм итоговых оценок земной участи Живаго и событий после его смерти.
В. И. Даль, потомок обрусевших датчан, военный врач, участвовавший в двух войнах, и писатель, выдающийся знаток фольклора и народного языка, по-видимому, был показательной для Пастернака фигурой «инородца» в русской культуре и тоже послужил одним из прототипов доктора Живаго. Эта многообещающая тема нуждается в подробном освещении. Юрий Живаго нелицеприятно упоминает о Дале, давая отповедь журналистам, их «блокнотному накапливанию» свидетельств о событиях Первой мировой войны. Подчеркнуто выраженное самоопределение поэта предполагает контрастность фигур его предшественников (Даля и Пушкина, прямо не названного в тексте) и принципиально разного отношения к записанному слову. «Это своего рода новый Даль, такой же выдуманный, лингвистическая графомания словесного недержания <.. .> Как он не понимает, что <...> из блокнотного накапливания большого количества бессмыслицы никогда не может получиться смысла, что фактов нет, пока человек не внес в них чего-то своего, какой-то доли вольничающего человеческого гения, какой-то сказки» (с. 122-123).
Некоторые попытки рассмотреть В. И. Даля как прототип Юрия Живаго уже сделаны в связи с зашифровкой фамилии Даль в лирике Пастернака [34]. А. К. Жолковский указал, что «мотивы 'дали' и 'прибытия' занимают важнейшее место в поэтическом мире Пастернака», поэту импонировала сама идея словаря [35]. Суждение о новом Дале выражает реакцию Пастернака на «заумный язык» Велимира Хлебникова и высказывания позднего Андрея Белого, который апеллировал к далевскому «Толковому словарю живаго велико-русскаго языка» в противовес поэтической зауми. Однако Пастернак рассматривал «усложненный стиль» Белого как параллель «заумному языку» Хлебникова, о чем свидетельствует записка, посланная Белому во время одного из его последних выступлений: «Как Вы относитесь к Хлебникову? (его проза и Ваша?)» [36].
Подытожим сказанное. Присутствующие в романе многочисленные проекции на такие показательные фигуры людей творчества и высокого духа, как Д. Ф. Самарин, С. М. Волконский, Вяч. Ив. Иванов, А. С. Пушкин, В. И. Даль, создают поля интертекстуальных значений - делают функции персонажа многомерными и неоднозначными. Отсутствие «привязок» героя к какому-либо одному прототипу выражает стремление насытить образ заглавного героя универсально значимыми и исторически показательными смыслами. Почти полное устранение каких-либо «программных высказываний» Юрия Живаго в последние годы его жизни (в советской Москве), нисхождение по социальной лестнице, таким образом, предстает одной из разновидностей мимикрии (определение С. Витт [37]).
Чем ниже опустившимся предстает Юрий Андреевич в социальном и бытовом планах, тем бо-
№ 4 (38), 2010
"Культурная жизнь Юга России"
лее высок накал его, внешне незаметной, духовной концентрации. Судить об этой интенсивной внутренней работе можно по сокровенным слоям смысла. Оставшиеся после смерти доктора стихотворения - прямое подтверждение этому.
Литература и примечания
1. Смирнов И. П. Диахронические трансформации литературных жанров и мотивов. Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 4. Wien, 1981.
2. Буров С. Г. Сказочные ключи к «Доктору Живаго». Пятигорск, 2007.
3. Мелетинский Е. М. Избранные статьи. Воспоминания. М., 1998. С. 425.
4. Пятигорский А. М. Избранные труды. М., 1996. С. 230.
5. Степун Ф. Б. Л. Пастернак // Литературное обозрение. 1990.№ 2. С. 65-71.
6. Пастернак Б. Полн. собр. соч.: в 11 т. Т. 3. М.,
2004. С. 323-324.
7. Франк В. Реализм четырех измерений (Перечитывая Пастернака) // Мосты. 1959. № 2. С. 189-209.
8. Поливанов М. К. Тайная свобода // Литературное обозрение. 1990. № 2. С. 103-109.
9. Коряков М. Заметки на полях романа «Доктор Живаго» // Мосты. 1959. № 2. С. 216-220.
10. Пастернак Б. Полн. собр. соч. ... Т. 10. М.,
2005. С. 460.
11. Поливанов К. М. Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения. М., 2006. С. 43-61.
12. Об антиутопии и теодицее в «Докторе Живаго» см.: Смирнов И. П. Роман тайн «Доктор Живаго». М., 1996.
13. В Берлине были выпущены двухтомник кн. Волконского «Мои воспоминания» (1923-1924), его книга «Быт и бытие» (1924) и роман «Последний день» (1924). Что кн. Волконский читал произведения Пастернака, косвенно могут свидетельствовать слова из письма М. И. Цветаевой (К. Б. Родзевичу от 23 сент. 1923 г.): «Каким чудом Волконский ПОНИМАЕТ и меня и Пастернака, он, никогда не читавший даже Бальмонта?» (Цветаева М. И. Собр. соч.: в 7 т. Т. 6. М., 1995. С. 662).
14. Маковский С. Портреты современников. На Парнасе «Серебряного века». М., 2000. С. 482-483.
15. Там же. С. 482.
16. Там же. С. 490.
17. Пастернак Б. Полн. собр. соч. ... Т. 4. М., 2004. С. 463. Далее роман цитируется по этому изданию, с указанием в скобках номера страницы.
18. Маковский С. Портреты современников ... С. 491.
19. Там же. С. 491-492.
20. На основании сюжетного мотива библиотеки К. М. Поливанов рассмотрел вопрос о том, что прототипом Лары (а также Марии Ильиной из «Спекторского») была Цветаева.
21. Цветаева М. И. Собрание сочинений ... Т. 6. С. 250.
22. Там же. С. 232.
23. Там же. С. 612. По комментарию Л. Мну-хина, первый друг - С. М. Волконский; третий -Б. Л. Пастернак; второй друг, по предположению Дж. Малмстада, - героиня «Повести о Сонечке» С. Е. Голлидей.
24. Цит. по: Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М., 1997. С. 249.
25. Цветаева М. И. Собр. соч. ... Т. 6. С. 621.
26. Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак: переписка с Евгенией Пастернак (дополненная письмами к Е. Б. Пастернаку и его воспоминаниями). М., 1998. С. 96.
27. Пастернак Е. Борис Пастернак. Биография. М., 1997. C. 202. Случаи подобного «лукавства» Пастернака и «явно выраженную тенденцию запутывать следы» неоднократно отмечает Л. С. Флейшман (Флейшман Л. Борис Пастернак в двадцатые годы. СПб., 2003. C. 103, 263, 294, 414).
28. Цит. по: Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. М., 1992. С. 122-123.
29. Некоторые характеристики внешности, поведения, образа мыслей Веденяпина указывают на личность Иванова, хотя в образе дяди Юрия Живаго собраны черты ряда поэтов и мыслителей. В данном эпизоде проявлены детали биографии Андрея Белого (см.: Лавров А. В. Еще раз о Веде-няпине в «Докторе Живаго» // «Быть знаменитым некрасиво...». Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., 1992. С. 92-100).
30. Марина Цветаева. Борис Пастернак. «Души начинают видеть». Письма 1922-1936 гг. М., 2004. С. 138.
31. Там же. С. 190.
32. Пушкин в воспоминаниях современников: в 2 т. Т. 2. СПб., 1998. С. 265.
33. Там же. С. 435.
34. Конева И. За далью - Даль. К истолкованию одного образа пастернаковской лирики. Заметки на полях книги Григория Амелина и Валентины Мордерер «Миры и столкновения Осипа Мандельштама» // Крещатик. 2004. № 1. С. 335-341.
35. Жолковский А. К. Избранные статьи о русской поэзии: инварианты, структуры, стратегии, интертексты. М., 2005. С. 187, 611.
36. Цит. по: Спивак М. Л. Андрей Белый - мистик и советский писатель. М., 2006. С. 545.
37. Витт С. Мимикрия в романе «Доктор Живаго» // В кругу Живаго. Пастернаковский сборник. Stanford, 2000. Р. 87-122.
s. g. burov. polygenetics of yuriy ZHIVAGo'S image as a display of cultural memory
Prototypes, that caused great influence on creation of Yuriy Zhivago's image during the last period of his life in Moscow, are considered in this article.
Key words: B.L. Pasternak's prose, intertextuality, prototype, inversion, image, personage.
