Пастернак и Пушкин: ижевские параллели (из неопубликованной книги "Деревенский Петербург") Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

УДК 821.161.1: 908 (470.51)

ПАСТЕРНАК И ПУШКИН: ИЖЕВСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ (Из неопубликованной книги "Деревенский Петербург”)

Игорь Иванович Кобзев кандидат культурологии, ст. н. с., УдГУ

г.Ижевск

"Доктор Живаго"- роман Бориса Пастернака, в котором описаны Прикамье и Ижевск в годы революции и гражданской войны. Будущий писатель работал здесь конторщиком и именно здесь принял решение посвятить себя литературному творчеству. Его тогдашний начальник инженер Борис Збарский в предреволюционное время работал на Ижевском заводе, а в 1924г. бальзамировал тело Ленина. Автор подробно анализирует истоки многих сюжетов известного романа в их связи с нашим городом.

Поиски сюжетных аналогий по отработанной методике позволяют автору реконструировать события истории восстания Е.Пугачёва в окрестностях Ижевского завода. При этом исследователь обращается как к историческим произведениям, так и к материалам, собранным в своё время АС.Пушкиным.

Развёрнутый анонс рукописи книги И.Кобзева "Деревенский Петербург. О сходстве несходного " опубликован в журнале Иднакар № 7.

PASTERNAK and PUSHKIN: the IZHEVSK HISTORICAL PARALLELS (From unprinted book “The rural Petersburg”)

Igor Kobzev, Candidate of Science (Culturology), Senior Staff Scientist, Udmurt State University, Izhevsk

The novel “Doctor Zhivago ” written by the winner of Nobel prize Boris Pasternak describes the historical events during the revolution and civil war in Izhevsk. The writer used to work in Izhevsk as a clerk, and it was here that he made up his mind to devote himself to literature. His chief of that time was Boris Zbarsky who worked in Izhevsk at prerevolutionary years, and who embalmed the corpse of the first Soviet premier Vladimir Ulianov - Lenin in 1924. The origins of many plots of the novel and their relation to Izhevsk are analyzed.

Search of plotlines with using worked through methods allows author to reconstruct the history of E. Pugachev’s revolt in the neighbourhood of Izhevsk. At the same time, the author uses both the historical sources and materials collected by Russian famous poet A.S. Pushkin.

"Мело весь месяц в феврале "

Мотив ненастной ночи, когда воет ветер, падают мокрые белые хлопья и едва мерцают сквозь налипший снег фонари, мотив такого петербургского ненастья, который сделался необходимым для Гоголя, Достоевского и Блока, набросан еще Пушкиным в ''Пиковой даме": "Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светили тускло. Улицы были пусты. Изредка тянулся ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока. Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни дождя, ни снега".

Мокрая метель со слепыми мотками ночной гостьи из произведений Пушкина и Блока залетела и в Ижевск. О городе Медного Всадника и Пушкине, о ненастных образах "Капитанской дочки" Пастернак думал в преломлении вьюжного ночного пейзажа, тянущегося вдоль мертвой реки Иж от прикамских Тихих Гор до Ижевска. В эмбриональной форме снежный роман "ДокторЖиваго", роман о смерти и воскресении зародился именно в результате снежной поездки писателя в Ижевск в первые дни февральской революции 1917 года.

Февраль, его влажные, промозглые вьюги, сердитый ветер со всех четырех сторон, переходное состояние природы, особенно характерное для равнинного и графического Петербурга, осмыслялись Пастернаком как рубеж смерти и воскресенья.

В один и тот же день - 10 февраля - родился Пастернак и умер Пушкин. Февральская метель переплела судьбы двух русских писателей и их метельные произведения. Гроб с Пушкиным везли из "дольнего" Петербурга на "горнее" монастырское кладбище под Михайловским, наверное, на такой же первобытной кибитке, на какой везли и Пастернака в Ижевск, и в такую же февральскую вьюгу с налипающим тяжелым снегом.

Об ижевской поездке в лежачем состоянии в низкой, как гроб, кибитке сквозь февральский буран Пастернак вспоминал неоднократно на протяжении всей своей жизни.

"Это он, скрипя по снегу, обошел дом и, скрипя по мерзлым ступенькам, поднялся на крыльцо и стал стучаться, как стучится человек в дом, обметаемый со всех концов бураном, когда вьюга леденит его кулак и, свища и завывая, орет ему в уши, чтобы он стучался чаще и сильнее, а то как бы не... а меж тем сама дубасит в ставни, чтобы заглушить его стук и сбить с толку обитателей.

Его услышали. Ему отперли. Дом стоял на пригорке. Дверь вырывало у него из рук вместе с рукавицей. Пока она летела и ее ловили, - седое вьюжное поле хлынуло в прихожую, его дыханье коснулось ламп, и до слуха долетело отдаленное звяканье колокольца. Он тонул в широком поле и, захлебываясь, звал на помощь. Его несло к дому неудержимой тягой вихря, ухватившегося за дверь (...)

Когда дверь поймали и заперли, все поднялись навстречу призраку, стоявшему в пимах, как на задних лапах, в дверях прихожей.

- Подают? - спросил Ковалевский.

- Да. Выехали. Едут. Вам пора собираться. - Он облизнулся и утер нос".

"И вот, прощаясь, последний поцелуй послало пламя остающимся. Гольцев

уже ковырнулся в глубь кибитки. За ним, путаясь в трех парах дошных пол, пролез под полость и Ковалевский. Оба, не слыша тупыми валеными дна, стали, обминаясь, тонуть в подушках, в сене, в овчине. Пламя зашло с того бока кибитки и, неожиданно снизясь, исчезло".

"Кибитку дернуло и покоробило. Она скользнула, скренилась и стала валиться набок. Раздался тихий, из самой глубины азиатской души шедший свист (...)"

Один был революционером. Другой, которому предстоит погибнуть от "трамвайной смерти", как бедному музыканту из его вьюжных воспоминаний, думал о любимой женщине. Она была женой того революционера, который мчится сейчас с ним, "ныряя из дремы в дрему", по вьюжному безлюдью в Ижевский завод.

"Сами собой, безучастно приподнялись веки. Их изумление было безотчетно. Село покоилось глубоким загробным сном. Сверкал снег. Тройка завернулась. (...) он сразу признал того Дементия Механошина, которому выдавал однажды в конторе, а значит верст за шестьдесят отсюда, удостоверенье в том, что, содержа тройку и правя последний год между Биляром и Сюгинским, он работает на оборону".

Это был ямщицкий стан на пути в Ижевск. "Сказочное село" выглядело "страшно". "Оно безмолвствовало и длило свое гнетущее очарованье. Сверкал снег". В разбойном снежном гнезде на ижевской дороге, в котором "равномерно и невпопад, как механизм с разным заводом, всхрапывали и подсвистывали сопатые тела, спавшие на лавках", припоминалась "Капитанская дочка" или "Метель" Пушкина.

Литературный герой Пастернака, как и сам писатель, судя по всему, тоже служил заведующим регистрацией военнообязанных, регистрируя несметные сотни "татар, вотяков, башкир и т. д., целыми деревнями закрепощенных новыми видами поучетности и трудовых обязательств". Эти толпы "всех призывных годов, просроченных, преждевременных, демобилизованных на казенный Ижевский завод"1 казались Пастернаку бесконечной чащей.

Ну а теперь, остановившись на короткое время в сонном ямщицком стане на территории современной Удмуртии (в 60 верстах к северу от камских Тихих Г ор, где-то в районе села Сюгинского, то есть современного города Можги), Пастернак, а вместе с ним и его литературный герой, ехал в азиатской кибитке в Ижевск.

Лошади бежали "гусевкой", то есть друг за другом. При этом у ямщика был очень длинный кнут, как у пастуха, чтобы кнутом достать впереди бегущего коня. Ямщик сидел на низкой крыше возка и по-разбойничьи свистел. Ехал Пастернак в дремотном состоянии.

Он проснулся и выглянул из мехов только утром, подъезжая к Ижевску вдоль железной дороги и, почуяв индустриальный запах и шум. "Пугачевский буран" уже закончился, потеплело, но мутная фантасмагория продолжалась. Вокруг плавал молочный туман. Впереди, из глубокой, банной ямы высовывались, как

1 Пастернак Б. Л. Письма к родителям и сестрам. 1907-1960. / Вступит. статья Е. Б. и Е. В. Пастернаков. М., 2004. С. 186-187.

головы дракона, заводские трубы, окрашенные алым восходом. "Пугачевская кибитка" нырнула в слоистую паровую со слепыми механическими звуками и долго ехала в тумане Казанской улицы, пропахшей гарью и дымком. Только поднявшись из ямы на плотину, а потом с плотины въехав по крутому взвозу на высокую гору, к желто-белому генеральскому особняку управляющего заводом с большим чугунным балконом на втором этаже, кибитка, наконец, озолотилась нежным утренним солнцем.

Вот что об этом пишет сам Пастернак:

"Вся остальная дорога прошла мимо памяти обоих. Светало, когда проснулся Гольцев, и поле туманилось". "Казалось, само подслободное утро, серое и трудное, дюжими клоками сырости плывет по прозрачному небу в ту сторону, где ему почуялась чугунка, кирпич фабричных корпусов, сырой, лежалый уголь, майный, горемычный гар и дым. А кибитка неслась, вылетая из выбоин и перелетая ухабы, захлебывался колокольчик (...) и давно было уже время взойти солнцу, но до солнца было еще далеко.

До солнца было еще далеко. До солнца оставалось еще верст пять пути, короткая остановка на въезжей, вызов к директору завода и долгое шарканье по половику прихожей".

На рассветный восток выходили парадные окна генеральского дома. Будки полицейских с полосатыми шлагбаумами стояли на Будочном переулке - при въезде в заводскую яму с идущего по вершине заречной горы Казанского тракта и при въезде с плотины на храмовую гору от заводской конторы к генеральскому дому, над которым возносился к солнцу Михайловский собор.

"Тогда оно выглянуло. Оно вошло вместе с ними в кабинет, где оно разбежалось по коврику и, закатившись за цветочные горшки, усмехнулось клеткам и пичужкам в окне, елкам за окошком, и печке, и всем сорока четырем корешкам кожаного Брокгауза (...)

- Пожалуйте кофе пить, - шаркнув и отшаркнувшись, осторожно шепнул хозяин. - Вам, молодой человек, еще осторожнее пояснил он Гольцеву, с почтительным умолчанием в сторону манжеты Ковалевского, целившейся в нужное выраженье и застывшей над бумагой в ожиданьи его пролета.

Мимо окна прошли, беседуя и на ходу сморкаясь, три пленные австрийца. Они шли, обхаживая образовавшиеся лужи".

Ижевский завод: плотина и главное здание с курантами.

В германскую войну пленные австрийцы работали при Ижевском заводе. Среди них были музыканты, игравшие вальсы Штрауса на деревянной эстраде берегового бульвара, между домом управляющего заводом и женской гимназией. Сохранился архивный документ о гимназистке Нине Чемодановой, влюбившейся в одного военнопленного музыканта. В этом документе прапорщик Мостовой предостерегал легкомысленную гимназистку, что влюбляться в военнопленного непатриотично.

В доме управляющего заводом попутчик Г ольцева Ковалевский пишет письмо в Тихие Горы.

"В это время в кабинет заглянул Гольцев с откушенной тартинкой и, сглатывая недожеванный мякиш, сказал:

- Вы - Мише ведь? Напишите, чтобы и папку мою, - он укусил тартинку и продолжал, глотая и жуя, - послали. Я передумал. Не забудьте, Юра. И идите

л

кофе пить".

Процитированный только что отрывок под названием "Безлюбье. Глава из повести", подготовленный для намеченного, но так и не созданного тогда большого произведения, Борис Пастернак написал 20 ноября 1918 года, через неделю после подавления Ижевского восстания (в подавлении его участвовали и прототипы героев "Доктора Живаго"). В коротеньком отрывке отражено возвращение в Москву после путешествия в Ижевский завод вдоль заснеженного правобережья Прикамской реки Иж двух персонажей - Гольцева (Пастернака) и Ковалевского (инженера Збарского) в феврале 1917 года. Отрывок в прозе относится к кругу самого сокровенного замысла Пастернака о "книге жизни". В

2 Пастернак Б. Л. Собр. соч. в 5 т. М., 1991. Т. 4. С. 493-499.

ней в автобиографическом образе главного героя - интеллигента и поэта, влюбленного в далекую женщину, а также в символическом образе пушкинско-блоковской метели, бушующей в "пугачевском" Прикамье, угадывается одна из антитез будущего "Доктора Живаго" - верность историческим фактам и одержимость абстракцией.

Это же событие писатель снова упоминает в пятидесятые годы - во время работы над "Доктором Живаго". В романе в сконцентрированном виде доминируют все те же "ижевские" мотивы: метель, далекая женщина, которая любит двух мужчин-соперников, Пугачевщина, фабричный дым, удушье и фантасмагория.

Через два дня после смерти Сталина, 7 марта 1953 года, в письме освобожденному из лагеря Варламу Шаламову Пастернак проводит параллель между событиями февраля 1917 года и теми, которые он ожидает теперь: "Февральская революция застала меня в глуши Вятской губернии на Каме, на одном заводе. Чтобы попасть в Москву, я проехал 250 верст до Казани (точнее, до Ижевска, а на поезд до Казани или Москвы Пастернак и Збарский сели, должно быть, на Казанском вокзале Ижевского завода. - К. И.), сделав часть дороги ночью, узкою лесной тропинкой в кибитке, запряженной тройкою гусем, как в Капитанской дочке. Нынешние трагические события (смерть Сталина. - К. И.) застали меня тоже вне Москвы (на даче в заснеженном Переделкине. - К. И.), в зимнем ле-су..."3

В 1957 году, за три года до своей смерти, Пастернак опять вспоминает символическое путешествие сквозь фантастический сон через Ижевский лес (в противоположную сторону от Казани) и, тем не менее, снова почему-то повторяет, что ехал в кибитке не через Ижевск, а через Казань около суток:

"Зимой заводы (химические заводы в Тихих Горах между Елабугой и устьем Ижа, работавшие на лесе, сплавляемом по Ижу от самого Ижевского завода - К. И.) сообщались с внешним миром допотопным способом. Почту везли до Казани, расположенной в двухстах пятидесяти верстах, как во времена "Капитанской дочки", на тройках. Я один раз проделал этот зимний путь.

Когда в марте 1917 года на заводах узнали о разразившейся в Петербурге революции, я поехал в Москву.

На Ижевском заводе я должен был найти и захватить ранее командированного туда инженера и замечательного человека Збарского, поступить в его распоряжение и следовать с ним дальше.

Из Тихих Гор гнали в кибитке, крытом возке, на полозьях, вечер, ночь напролет и часть следующего дня. Замотанный в три азяма и утопая в сене, я грузным кулем перекатывался на дне саней, лишенный свободы движений. Я дремал, клевал носом, засыпал и просыпался и закрывал и открывал глаза.

Я видел лесную дорогу, звезды морозной ночи. Высокие сугробы горой горбили узкую проезжую стежку. Часто возок крышею наезжал на нижние ветки нависших пихт, осыпал с них иней и с шорохом проволакивался по ним, таща их на себе. Белизна снежной пелены отражала мерцание звезд и освещала путь.

3

Цит. по: Пастернак Е. Б. Борис Пастернак. Биография. М., 1997. С. 656.

Светящийся снежный покров пугал в глубине, внутри чащи, как выставленная в лес горящая свеча. (...)

И опять гон вовсю, свист полозьев и дремота и сон. А потом, на другой день, -неведомая даль в фабричных трубах, бескрайняя снежная пустыня большой замерзшей реки и какая-то железная дорога"4

Образ бури, возникшей с первых страниц, проходит через весь роман. Сквозь вечернюю метель в заиндевевшем московском окне, озаренном свечей, доктор впервые видит Лару. Именно в это мгновение, вдруг подумав о вьюжном петербургском поэте Блоке, Юра слышит в своей душе неясные слова "свеча горела..." После смерти доктора - его догнала черно-лиловая туча, и он умер от удушья - свеча горела перед его гробом в том же окне, в котором он впервые увидел Лару. Роман заканчивается стихами доктора Живаго, "Духа Живаго", утверждающего, что смерти нет.

Одно из стихотворений доктора Живаго, наверное, упоминает именно ту февральскую метель в Ижевском лесе, которая вдруг успокоилась, и в звездную ночь "снежный покров пугал в глубине, внутри чащи, как выставленная в лес горящая свеча": "Мело весь месяц в феврале (...) / Свеча горела". Символическая тема дороги, проходящей сквозь бесконечную вьюгу через весь роман, должно быть, начинается в ту февральскую метель. Здесь же, на берегах покрытого белым саваном замерзшего Ижа, как бы начинаются и будущие испытания героя. Всю дорогу вдоль этой сплавной прикамской реки от устья Ижа до самого Ижевска писатель "грузным кулем" лежит в "пугачевской" кибитке. Лежит с закрытыми глазами, словно в гробу. Испытания закончатся его смертью и последующим воскресением.

Лежачее путешествие в деревянном ящике в Ижевск вдоль заснеженной реки и рассветное пересечение ее в конечном пункте после сильного бурана можно сравнить со сказочным мотивом пересечения мертвой реки, с путешествием в иной мир. С " ижевского" момента в художественную ткань романа вплетаются символические, мифологизированные мотивы, ставящие "действительность почти на грань сказки" (письмо Пастернака к Т. М. Некрасовой). Важно и то, что название реки Иж мифологически связано со Страной Смерти, с одноименным этой прикамской реке повелителем холодного зазеркалья, задувающим огонек маленькой свечи.

* * *

Символическое пересечение реки Иж по старинной 600-метровой плотине, с которой у дымящегося кадильным дымом оружейного завода обозревалась "бескрайняя снежная пустыня большой замерзшей реки", объяснялось тем, что Пастернак намеревался забрать в Ижевске инженера Збарского. Скоро он свя-

4 Пастернак Б. Л. Указ. соч. Т. 4. С. 329-330.

«Какая-то железная дорога» у «большой замерзшей реки», - это, вероятно, Узгинская узкоколейка. Она тянулась от фабричных здания вдоль низинного берега Ижевского пруда и снабжала лесом Ижевский оружейный завод. На лесозаготовках и работали несметные сотни «татар, вотяков, башкир», мобилизованных при участии заводского конторщика Пастернака «на казенный Ижевский завод».

жет свою судьбу с мертвым телом вождя революционной вьюги.

Борис Збарский в гражданскую войну эмигрировал в Константинополь, затем переехал в Софию, но затосковал и вернулся в Россию. В зимнюю стужу 1924 года профессор Збарский забальзамировал тело вождя. Отец Бориса Пастернака работал в мавзолее вместе со Збарским и как художник зарисовал для него акварелью цвет различных участков тела Ленина. Збарский был единственным, кто отвечал за мумию. После смерти Сталина профессор попал в тюрьму по делу врачей и умер в заключении. Збарский, как и антипод доктора Живаго Анти-пов-Растрельников, был сначала революционером, а потом погиб от революционной бури.

В снежную вьюгу 1941 года в сопровождении командированного Збарского мертвый Ленин "грузным кулем" перекатывался в секретном купе поезда, спешащего в эвакуацию из Москвы в Сибирь. Поезд, выпуская длинный шлейф дыма и пара, под "пугачевский" свист несся среди сугробов по территории Удмуртии и других регионов страны, в которых происходят действия "Доктора Живаго". Именно по этой же железной дороге ехали в Юрятин доктор Живаго и бесстрашный революционер Растрельников.

Збарский управлял двумя заводами в Приуралье - в Пермской (севернее Перми) и Вятской (южнее Ижевска) губерниях. Пастернак приехал из Москвы на поезде сначала в Пермскую губернию в январе 1916 года, а уехал в Москву из Вятской губернии через Ижевск тоже на поезде в феврале 1917 года.

Человек близкого Пастернаку культурного круга, выпускник Женевского университета разносторонне образованный инженер Збарский не утруждал своего конторского подопечного большой массой заводских дел (в том числе дел, связанных с Ижевским заводом), а дал ему благоприятные условия погрузиться в творчество. В Прикамье Пастернак окончательно решил заняться литературой, а не музыкой.

В угрюмо-праздничной, лязгающе-свежей лексике Пастернака об Урале чувствуется нечто петербургское, низинное, графическое. Но, как москвич, Пастернак видит петербургское начало Урала свежо, радостно. Для москвича Пастернака Москва - это, по Д. Л. Быкову, "хаотичный город, путанный, как пас-тернаковский синтаксис". Чтобы вылечиться от московского сумбура, Пастернак сначала едет изучать кантианскую философию в Г ерманию, затем отправляется на деревенско-заводской Урал (промышленность Урала была сосредоточена в заводских селах, самым крупным из которых был Ижевск).

С точки зрения Пастернака, угрюмый Урал - это "особое символическое пространство, олицетворяющее для него Россию рабочую, промышленную, крестьянскую (...) Здесь все огромно, по-маяковски чрезмерно и катастрофично, по-пастернаковски свежо и радостно (...) это вечное напоминание о том, что где-то происходит настоящее и страшное. (...) На карте пастернаковского мира у каждого топоса - свои цвета. Зеленое Подмосковье, янтарно-желтый юг (...) Противоположен всему этому черный и красный Урал, горы и шахты, кровь и почва, рудничная, глубоко залегающая правда о жизни - как она есть".5

5 Быков Д. Л. Борис Пастернак (серия «Жизнь замечательных людей»). М., 2005, с. 125-128.

Первый текст Пастернака, в котором отчетливо петербургское влияние, влияние Блока, его "Незнакомки" так и сквозит, это стихотворение о Каме ("На пароходе"), посвященное жене инженера Збарского Фанни Збарской. В этом стихотворении, по Д. Л. Быкову, "мелодика чисто блоковская, а оркестровка уже типично пастернаковская, таких случаев потом будет много".

Любопытно, что приезд на заводской Урал (в пермскую Всеволодо-Вильву) и отъезд с Урала в Москву (из Ижевска) Пастернак описывает в сходных мотивах противоборства антагонистических первоначал космогонического солнечного мифа, включающего борьбу мрака и света, смерти и воскресения. Мотив этой борьбы коренится на аналогиях дышащих огнем среди заревого океана царственных боров поезда или завода со змеем, драконом, поглощающим, либо отпускающим солнце.

Стихотворение "Урал впервые" передаёт картину, которую поэт увидел утром 16 января 1916 года, подъезжая к Всеволодо-Вильве: "Без родовспомогатель-ницы, во мраке, без памяти, / На ночь натыкаясь руками, Урала / Твердыня орала и, падая замертво, / В мученьях ослепшая, утро рожала. / Гремя опрокидывались нечаянно задетые /Громады и бронзы массивов каких-то. /Пыхтел пассажирский. И где-то от этого / Шарахаясь, падали призраки пихты. / Коптивший рассвет был снотворным. Не иначе: / Он им был подсыпан - заводам и горам - /Лесным печником, злоязычным Горынычем, /Как опий попутчику опытным вором. / Очнулись в огне. С горизонта пунцового / На лыжах спускались к лесам азиатцы, / Лизали подошвы и сосны подсовывали / Короны и звали на царство венчаться. / И сосны, повстав и храня иерархию / Мохнатых монархов, вступали /На устланный наста оранжевый бархатом /Покров из камки и сусали".

Е. Б. Пастернак так прокомментировал стихи отца: "Зимний рассвет медлил, но внезапно из-за гор, со стороны Азии, граница которой была где-то рядом, хлынули солнечные лучи и, как лыжники, заскользили между стволов высоких, царственных сосен, поочередно золотя вершины и озаряя снежный склон. Этот момент стал темой стихотворения «Урал впервые»."6

Сравнивая пермский и ижевский тексты Пастернака, можно заметить не только их родство, но и отличие. Если в пермском тексте доминирует солнечная, горняя "Москва" (воскресение света), то в ижевском тексте - метельный, эсхатологический "Петербург" (поглощение света).

В гендерном плане Ижевск и Пермь полярны, как адмиралтейский Петербург и кремлевская Москва. Доминантой Ижевска является завод, а не храмовая гора. Доминантой Перми является храмовая гора, а не Егошихинский завод, стоящий на ручье Стикс (мифологическая река мертвых). В родственном гидрониму

Контрастный, холодно-воспаленный образ имеет для Пастернака северная, с отвесными берегами из ртутной глины языческая и заводская река Кама. Ритуальным местам удмур-тов-язычников, может быть, посвящены строки 1917 г.: "Горят, одуряя наш мозг молодой, / Лиловые топи угасших язычеств". Известно, что камскую языческую рощу у деревни Ижовка (вблизи устья Ижа со звериными минеральными источниками-болотцами и заводских Тихих Гор, в которых работал Пастернак) хотел нарисовать художник Иван Шишкин.

6 Пастернак Е. Б. Борис Пастернак. Материалы к биографии. М., 1989. С. 248.

"Иж" топониму "Егошиха" акцент ставится на верхней топографии. Обрусевшее название Егошихинского завода восходит к языческой "чуди" и на пермско-финских языках значит "Медвежий бор" ("яг" - "бор", а "ош" - "бык, медведь, дракон").

Пастернак ставит акцент именно на порождающем, а не поглощающем начале Перми (города Юрятина), гербом её является белая медведица с Библией на спине. В "Детстве Люверс", предшествующем "Доктору Живаго", Пастернак писал: "Люверс была рождена и вскормлена Пермью-медведицей, и это определило её судьбу". Люверс (фамилия девушки происходит от морского термина из голландского, означающего крепежную петлю на парусе), судьбою связана с "московским" городом Пермью, а не с "петербургским" Ижевском, притворившимся вдруг Москвой (повторение собора Василия Блаженного на крутом взлобье ижевской горы в виде громадного девятибашенного "храма-города" москвич Пастернак не мог не заметить).

Если пермская Всеволодо-Вильва связана с гостившим там Чеховым, то Ижевск - с метельной Пугачевщиной Пушкина. Доктор Живаго, сидя в усадьбе Варыкино, из всего русского перечитывает "петербургского" Пушкина и "московского" Чехова.

* * *

Во время снежной поездки в Ижевск Пастернак думал не о родной Москве, а о Петербурге, точнее о бунтаре Маяковском, жившем рядом с желанной, но чужой женщиной в ветреном Петрограде. Она жила на улице Надеждинской (ныне Маяковского). Интересно, что в те годы на углу Надеждинской улицы и Невского проспекта (в районе памятника поэту) располагалась главная контора акционерного общества "Ижевский источник".

Пастернак рассказывал: "Еще естественнее, чем в столицах, разместились мои мысли о нем в зимнем полуазиатском ландшафте "Капитанской дочки", на Урале и в пугачевском Прикамьи". Перед поездкой на Урал и в Прикамье Пастернак посетил Петроград и "мял" там "взмахами шагов версты улиц" вместе с великаном Маяковским, имевшим сумасшедший лик Медного Всадника. Во время февральской поездки в Ижевск сонные воспоминания о метельной бес-крайности сумеречного города Медного Всадника и о буревестнике Маяковском, стихотворный бас которого знаменовал собой "не только близость ура-

п

гана, но и приближение смерти" , вызывали у Пастернака аллюзии с "пугачевским Прикамьем". Об этом он писал в биографической "Охранной грамоте".

"Как всегда, оживленное движенье столицы скрадывалось щедростью ее мечтательных, нуждами жизни не исчерпываемых просторов. Проспекты сами были цвета зимы и сумерек, и в придачу к их серебристой порывистости не требовалось много фонарей и снегу, чтобы заставить их мчаться вдаль и играть.

Мы шли с Маяковским по Литейному (рядом с Литейным проспектом жила любимая женщина Маяковского - жена его друга-соперника Лиля Брик - И. К.),

он мял взмахами шагов версты улиц, и я, как всегда, поражался его способности

7 Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Л., 1990. С.220.

быть чем-то бортовым и обрамляющим к любому пейзажу. Искристо-серому Петрограду он в этом отношеньи шел еще больше, чем Москве''.

"Он видел под собою город, постепенно к нему поднявшийся со дна "Медного Всадника", "Преступления и наказания" и "Петербурга", город в дымке, которую с ненужной расплывчатостью звали проблемою русской интеллигенции, по существу же город в дымке вечных гаданий о будущем, русский необеспеченный город девятнадцатого и двадцатого столетья".

Параллели Маяковского и Петербурга проводит и доктор Живаго: "Маяковский всегда мне нравился. Это какое-то продолжение Достоевского. Или, вернее, это лирика, написанная кем-то из его младших бунтующих персонажей, вроде Ипполита, Раскольникова или героя "Подростка". (...) А главное, с каким смелым размахом шваркнуто это все в лицо общества и куда-то дальше, в пространство!"

Подобно героям-антиподам романа "Доктор Живаго", - Живаго и Комаровского, Живаго и Антипова, судьбы Пастернака и Маяковского были слитно-раздельны. Пастернак "очень любил раннюю лирику Маяковского". Именно в зимнем Петрограде он познакомился со " Снежной Дамой" Маяковского Лилей Брик. Исследователи предполагают, что Пастернак не избежал влюбленности в Лилю Брик: ей трудно было не увлечься. Революционные стихи Маяковского, который напоминал Пастернаку "образ молодого террориста-подпольщика из Достоевского", казались Борису Леонидовичу фальшивыми, изощренно бессодержательными. Этот "никакой, несуществующий" Маяковский и убил себя, считал Пастернак. Маяковский застрелился "в белом остолбененьи вернувшейся зимы", когда "стало вторично таять". Стояла точно такая же погода как тогда, в ижевском феврале 1917 года, когда в "пугачевской кибитке" Пастернак в таком же " белом остолбененьи" думал о Маяковском, думал о том, как это "продолжение Достоевского" подходит молочно-туманному, умышленному городу широких пространств, фабричных дымов и влажных огней.

* * *

Два периода своей биографии Пастернак считал счастливившими - 1917 год, когда в набросках зарождался его будущий роман "Доктор Живаго" и на рубеже 1940-х и 1950-х годов, когда этот роман создавался. В 1941 году, беседуя на берегах Камы с Гладковым (автором пьесы о Надежде Дуровой "Давным-давно") Пастернак скажет: "Я знал двух влюбленных, живших в Петрограде в дни революции и не заметивших ее''. Кто эти двое? Маяковский и Лиля Брик? Или Пастернак и Елена Виноград? Их любовь и разрыв в 1917 году могли быть перенесены писателем из Москвы в Петроград, в котором " все огромно, по-маяковски чрезмерно и катастрофично".

Ижевск, ул. Базарная (Г орького)

Перед отправкой из Тихих Гор в Ижевск, 10 февраля 1917 года Пастернак сообщил, что готовит статью о Маяковском и, кроме того, начал "в стихах набрасывать широкую вещь; местами вроде Петербурга и Метели". А еще до этого, 26 ноября 1916 года в письме родным Борис Леонидович говорил о планируемом им выезде из Прикамья в Петербург: "Все время провожу в глупом (по роду и качеству работы) и непроизводительном напряжении; в моем ведении все, касающееся отсрочек и прочих военных отношений двух тысяч рабочих и еще больших сотен деревень работающих от подрядчиков, от обществ и т.д., которых надо отстаивать перед разными земскими и уездными инстанциями, а то их погонят на принудительные работы по Ижевскому казенному заводу (наш сосед). (...) Я получил страшно, по местным почтовым условиям, запоздавшее письмо от Кушнера из Петербурга, где он предлагает мне поступить на завод под непосредственное его начальствование и спрашивает меня, не слишком ли тяжело здесь. Я ответил ему телеграфным запросом о том, когда в Санкт-Петербурге быть, если по его ответу выйдет, что я еще успею, то хо-

о

рошо, и всесторонне это обдумав, я, пожалуй, и уеду отсюда".

В Петроград Пастернак так и не отправился. В феврале 1917 года он через Ижевск выехал в Москву. И там сразу же встретился с Маяковским. Этим же 1917 годом помечен отрывок его повести, обозначенный как "вторая картина" и названный им "Петербург". В "Петербурге" отражена работа Пастернака в конторах прикамских заводов и, может быть, отражен выезд писателя из Ижевского завода домой вместе с инженером Збарским по железной дороге.

По ижевской линии ходили тогда лишь товарные составы на фронт и эшелоны с военнообязанными рабочими из Петрограда, Прибалтики.9 В феврале моби-

8

Пастернак Б. Л. Письма к родителям и сестрам. Указ. соч. С. 208, 180-181.

9 Перед революцией 1917 г. к Ижевску и Воткинску от московской линии с узловой станции

лизованные в Ижевск питерцы, заразив своеволием местных рабочих, подняли стачку. Оружейный завод был закрыт. Рабочих под воинским конвоем, прибывшим из Казани, вталкивали в эшелоны и отправляли в Казань, Петроград или на фронт. Но в те же дни началась февральская революция и мобилизованные питерцы, бросив службу на Ижевском оружейном заводе, самовольно уезжали домой. Об этом вспоминал участник тех событий питерский рабочий Щемов: "Прибыли мы в Ижевск в январе 1916 года. Командование приказало искать частные квартиры и явиться в штаб сообщить кто где устроился. (...) Вскоре мы устроились с квартирой, а на другой день нас распределили по мастерским завода (...) В феврале 1917 года, забрав свое "барахлишко" и без расчета я дернул прямо в Петроград".10

К сожалению, Пастернак не сообщает подробностей своего пребывания в февральском Ижевске и отъезде из него вместе с командированным туда инженером Збарским. Тем не менее, можно предположить, что Пастернак и Збарский могли останавливаться в "генеральском квартале", где имелся деревянный гостевой дом для командированных на завод важных гостей (он возвышался над заводской конторой, южнее каменного генеральского дома), а выехали в Москву с деревянного Казанского вокзала, который сохранился в Ижевске до сих пор. Возможно, они ехали на эшелоне вместе с питерцами, в вагоне с заплеванным полом, о чем написано в отрывке из повести 1917 года под названием "Петербург".

"Они вышли со своим несложным ручным багажом и, сразу выделяясь из обычных узаконенных своим неожиданным видом, казалось, требовали к себе чьего-то особенного внимания. (...)

Иногда было странно, отводя глаза от шелухи подсолнухов, окурков и плевков на полу вагона, встретиться с вечером или полднем там. Там все это было и подавалось в окно большими, щедрыми и аппетитными кусками (...) Тогда это был такой-то год; революционное время (...) При этом четыре были лишены билетов. (...)

- Как хорошо пахнет Петербургом! - захотел он проверить остальных. Все переглянулись: оказывается это было общее удовлетворение. (...)

Они чувствовали также себя сразу попавшими в полосу искомого - на верном следу: здесь им надлежало быть. И это страшно волновало. Вспоминался отличный от этого запах солнечной запекшейся от лета земли, запах клейких весенних листьев: - там были зрелость и рождение - здесь смерть (...)"

Пастернак в этих строках продолжает традицию литературных ассоциаций Петербурга со смертью, пограничным началом. Писатель сам признавался, что местами его "Петербург" напоминает "Петербург" Андрея Белого и "Метель" Пушкина. В сумасшедшем ритме метафор видится нечто от бунтующей лирики "пугачевца" Маяковского, этого продолжателя персонажей Достоевского. Мая-

Агрыз провели лишь тупиковую ветку - так называемую военно-срочную железную дорогу для вывоза на фронт винтовок. В германскую войну ее строили и снабжали дровами те толпы «татар, вотяков, башкир», регистрацией которых занимался Пастернак.

10 Сборник воспоминаний старых большевиков. / Архив НМУР, 1948. С.115-120.

ковский поражал контрастами. Он имел вид красивого, здорового и уверенного в себе человека. В то же время, у него были плохие, черные зубы, отвратительное "петербургское" здоровье, вечный насморк, грипп, суицидные настроения.

"Нет, в этом не было специфического и плакатного запаха заводских труб, хотя сейчас здесь и нуждались в плакате. (...)

Да, очень может быть, что он попахивал страницей Достоевского, ибо страницы Достоевского хранили его, - ибо этим страницам не существовать бы - не обладай художник вкусом и не измерь он удельный вес дыхания туманов петроградских болот...

Может быть, именно этот запах довел кода-то Петра до галлюцинаций, чтоб он увидел город во всей его далечайшей исторической будущности (...) безумие действия вдыхалось в нем".

"Невский тонул в тумане. Четыре разбрелись по парам (...)

Они вошли в туман, как в сказочную заводную табакерку, в которой выгал-люцинированный город играл вступление - темп был медленно..."

"Дом-гроб поглядывал восемью глазами с куриной слепотой гераней в стеклах (о, этот запах цветочного горшка!) вдоль жестяно-гвоздильной улицы. Название ее было "Прогонная" и черный палец "к сапожнику"указывал и, - куда гнать. Он мог быть истолкован двояко - этот черный палец...

На ней постоянно дул сквозняк. Одна щель выходила сквозь все восемь заплесневевших разгераненных глаз тремя такими же с затылка. На сквозной двор - дальше, через Неву, на Охту.

Там был лес, туда тянуло пригород в праздники. И эхо условленного оклика "рябина-рябинушка!" долетало оттуда, как "нуу штоо?!". Этим кончалась щель. Дальше была географическая карта Европейской России и - в бинокль ее не было видно".

Для Блока и Пастернака революция - это явление петербургское, снежно-туманное, рождественское. В ней соседствует гибель и рождение, холодные туманы и запах клейких листочков. И Блок, и Пастернак узнают " России неповторимые черты" на железной дороге.

В романе "ДокторЖиваго", как и в предшествующем ему отрывке "Петербург", литературные герои едут в грязном вагоне - "он тебе и воинский и арестантский, он и для скотины, он и людской". На этот раз едут не в Петербург, а в прикамский Юрятин. Едут не в Москву, а из Москвы, не в 1917-м, а в 1918 году. Едут вместе с мобилизованными для трудовой повинности питерцами.

В романе эшелон застревает в снежном буране. Пассажиры расчищают путь лопатами. Доктор Живаго видит вокруг заваленной сугробами железной дороги точно такой же пейзаж, какой видел сам Пастернак во время февральской поездки 1917 года в Ижевск: "В местности было что-то замкнутое, недосказанное. От нее веяло пугачевщиной в преломлении Пушкина, азиатчиной Аксаков-ских описаний".

В пугачевской кибитке

В заснеженный Ижевск Пастернак ехал в " пугачевской кибитке" через бывшее княжеское имение переводчика Петра Великого с восточных языков генерала Тевкелева. Имение петровского служаки сожгли пугачевцы. Они же убили сына старого ижевского князя.

Этим князем интересовались Пушкин (при изучении истории Петра Великого и Пугачевщины), а также Аксаков и, наверняка, Пастернак. Как впрочем, и литературный герой Пастернака - доктор Живаго: роман насыщен поэзией " дворянских гнезд", усадеб, красотой деревенской природы Прикамья.

Пастернак думал в несущейся по сугробам кибитке о Петербурге, о том, как он гулял по его широким просторам с Маяковским. Петербург в русской литературе был известен своими бескрайне-снежными площадями, на которых терялся человек и уютными дворцовыми пригородами императорской столицы.

Парки и сады в Петербурге и его пригородах послужили образцом для дворянских парков в русской провинции, в том числе и на реке Иж. Однако пространственная единица Ижевска - это не парк, а завод.

История сельской усадьбы дворянина начинается со второй половины XVIII века. Как раз в это время князь Тевкелев терпел жизненную неудачу, а на его землях возводился Ижевский железоделательный завод. В "Путешествии по разным провинциям государства Российского" петербургский профессор Петр Симон Паллас так описывает барское имение:

"В 5 верстах от нас находилась река Иж, которая уже выступила из берегов и едва можно было нам ради наводнения ея переправиться. Через речку переправили мы свои телеги на пароме из двух лодок сделанном... мы... прибыли в деревню Терси, из 100 домов состоящую. Три поселения деревни принадлежали генерал-майору Тевкелеву... Сей Генерал в деревянном, весьма хорошо построенном доме пребывание свое имеет... все видимое достойно взять в пример доброго хозяйства, заслуживает похвалу и увеселяет взор... Изящные пашни, украшенные изредка поросшими сосновыми рощами и в оных великое множество соловьев возвышают приятности в прочем холодной сей страны"11.

Место для усадьбы князь выбрал живописное - на берегу реки Иж, ниже современного Ижевска и недалеко от химического завода, где конторщиком служил Пастернак.

О вторжении в свои владения Тевкелев узнал сразу и пришел в "неизречимую конфузию". Начать спор с фактически первым человеком в России после императрицы - фаворитом дочери Петра Великого графом П. И. Шуваловым, захватившим княжеские земли по реке Иж, он не мог.

Умер обманутый Тевкелев, когда неожиданно возникшему в его лесах Ижевскому заводу исполнилось шесть лет. Сын князя, дослужившись до чина се-

11 Петра Симона Палласа, Медицины доктора, натуральной истории Профессора, Санкт-Петербургской Императорской Академии Наук и Вольнаго Экономического общества, Римской Императорской Академии, Королевскаго Аглицкаго общества Путешествие по разным провинциям Российского государства. Часть третия, половина вторая. 1772 и 1773 год... в Санкт-Петербурге, при Императорской Академии Наук 1788 года. С. 57.

кунд-майора, погиб от рук пугачевцев в ижевском имении, сожженном разбойниками: в нем находился штаб пугачевцев.

В "Семейной хронике" московский знакомый Пушкина. С. Т. Аксаков передал романтическую историю любви своего родственника капитана Ивана Тимашева и внучки ижевского князя Тевкелева - Серафимы Тевкелевой (Тимашевой). Пушкин вместе с Далем осенью 1833 года, во время сбора сведений о Пугачеве, заезжал на обед и охоту в уральское имение Екатерины Тимашевой - вероятно, правнучки ижевского князя. Но на этот раз в имение не под Ижевском, а под Оренбургом. Знал Пушкин ее еще по Москве. Сохранилось начертанное рукою Пушкина в альбом Е. А. Тимашевой посвященное ей и ее поэтическим опытам стихотворение "Я видел Вас, я их читал" с датой 20 октября 1826 года. Лето красавица проводила в уральском имении мужа12, а зимой уезжала царствовать на московских балах. В это время года в уральских степях часто случались снежные бураны.

Давно подмечено влияние аксаковского очерка "Буран" на описание снежной стихии в пушкинской "Капитанской дочке" и "Повестях Белкина". Вьюга, "белая дама", степная усадьба Тимашевых на Урале - все это вполне могло отразиться на образах героев и стихии в повестях "Капитанская дочка" и "Метель". Пушкинская "Метель" перекликается и с историей капитанши Серафимы Тев-келевой, случившейся в степных просторах Урала и записанной Аксаковым.

А затем вьюга, "белая дама" занесла в пугачевской кибитке Пастернака в Ижевский завод.

* * *

В произведениях и биографии Пушкина действует грозная стихия в образе чумы и холеры, снежной, огненной и водной бури. Из стихии выходят смерть, звери, бесы, Пугачев.

"Пошел мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. "Ну, барин, - закричал ямщик, -беда: буран!"...

Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевленным... Вдруг увидел я что-то черное... кажется, что шевелится. Должно быть, или волк или человек" (VIII. 287-288)13.

Незнакомый предмет в вихре и мраке оказался "страшным мужиком" - Пу-

12

Красавица и умница, поэтесса и певица, Катрин в семнадцать лет вышла замуж за лейб-гвардии ротмистра Егора Тимашева, участника компании 1812 года. Супруги были разными людьми. Личные переживания и семейные неурядицы Тимашевой приоткрываются в стихотворении Е. П. Растопчиной «Белая дама» (Растопчина Е. Стихотворения. СПб., 1841. С. 71). Егор Тимашев, один из крупнейших помещиков Урала, занимался лишь делами службы и имения и редко показывался в столицах. Супруга же его стремилась в Москву и Петербург, на балы и вечера. Там красавица виделась с Пушкиным, назвавшим ее однажды «Соперницей Запретной Розы» (III. 32). Пушкин писал из Михайловского П. А. Вяземскому: «Что Тимашева? Как жаль, что не успел с ней завести благородную интригу!».

13

Здесь и ниже в скобках указаны ссылки на Полное собрание сочинений А. С. Пушкина в

19 томах, 1999. Римские цифры обозначают том, арабские цифры - страницу или номер письма.

гачевым. Он и вывел Гринева к ближайшему жилью.

В архивных тетрадях Пушкин записывает, что "Пугачев занял крепости... в сильный буран... но был отражен майорами Пушкиным и Елагиным". Это происходило "в самую темноту и во время сильного бурана", причем майор Пушкин преследовал пугачевцев, "сколько по темноте ночи осторожность дозволяла" (IX. 47. 359). В архивных тетрадях писателя, кроме фамилии майора Пушкина, встречаются и другие любопытные фамилии затронутых дуновением пугачевской стихии исторических лиц: Тевкелевы, Гриневы, Дубровские, Алымовы, дивизионный квартирмейстер Герман (в "Пиковой даме" Германн), прапорщик Ржевский, поручик Ижовский. Фамилия поручика Лесовского в пушкинских бумагах написана с ошибкой: поручик Ижовский. Но и эта ошибка интересна, как и все, что касается Пушкина.

Из архивных или семейных источников Пушкин мог знать, что в июне 1774 года на заводской площади Ижевска Пугачев казнил 42 человека из офицеров и заводской администрации. Среди казненных были " командир" (управляющий) Ижевского завода Иван Яковлевич Алымов и его родной брат - "командир" соседнего Воткинского завода - секунд-майор Н. Я. Алымов.

Пушкин и Алымовы находились в свойстве по женским линиям - через Ржевских. Бабушка Пушкина - Марья Алексеевна Г аннибал - по матери была Ржевской. Именно бабушка научила будущего поэта русскому чтению и русскому языку. "Судьба молодого Ржевского присоединит меня к гордому русскому дворянству", - говорит Пушкин словами одного из своих героев. Об Алымовых, породнившихся со Ржевскими сразу же после пугачевского бунта, Пушкин мог слышать от бабушки: "Люблю от бабушки московской / Я толки слушать о родне, / О толстобрюхой старине" (III. 427). Дворянский род Алымовых ведет свое происхождение с XVI века.14 При Петре I жил некий стольник Алымов, его упоминает Пушкин (X. 54).

С ижевскими и воткинскими Алымовыми Пушкин был в свойстве через Глафиру Ивановну Алымову (1758-1826). Она в то же время была родственницей Вульфов - ближайших друзей Пушкина. В имении Вульфов в Бернове любил часто останавливаться Пушкин. В Бернове поэт сочинил "Зимнее утро". Все с детства помнят чудные строки: "Под голубыми небесами / Великолепными коврами, /Блестя на солнце, снег лежит (...)". Так вот именно в этом имении - там теперь музей Пушкина - висит портрет Г. И. Алымовой.

14 Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона (СПб., 1890) дает следующую информацию о дворянах Алымовых: "Существуют 2 фамилии этого названия. Предок одной из них (имя которого неизвестно) был пожалован поместьем от царя Михаила Федоровича в 1613 г. Родоначальник другой фамилии Никита Петрович Алымов, из солдат г. Тулы (р. 1790 г.), начал службу с рядового и в 1812 г. произведен в офицеры". К нашим Алымовым солдат, выслужившийся в личные дворяне только в 1812 г., наверняка не подходит. Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона уточняет, что род столбовых дворян Алымовых "ведет свое происхождение от Григория А., жившего в начале XVI века". В XX в. В. Р. Гардиным и Т. Д. Булах-Гардиной была написана пьеса под названием "Алымовы" (Рукописный отдел Российской Национальной библиотеки, Москва, ф. 173, оп. 1, д. 216).

Глафира Ивановна была дочерью офицера Ивана Акинфиевича Алымова}5 О своей жизни Алымова оставила подробные записки. Однако о родителях она вспоминала скупо и неохотно, но при этом загадочно, по образцу чувствительных женских романов.16

Все эти Алымовы, о которых здесь говориться, относятся к одному дворянскому роду. Этот род был в свойстве с Пушкиным и его близкими друзьями. Александр Сергеевич, ценивший в нравственном отношении простых и небогатых дворян, даже не зная всех подробностей родословной своих свойственников Алымовых, вполне мог творчески связать Алымову с патриархальным ижевским офицером-дворянином Алымовым, его писатель знал по архивным документам. Это могло отразиться на сюжете "Капитанской дочки". К тому же, Глаша Алымова и "капитанская дочка" Маша Миронова были ровесницами, а их имена созвучны.

Под чары небогатой красавицы Алымовой попадали многие аристократы, даже Павел I, но император сказал о ней: "Слишком горда". Александр I вырос с

17

Алымовой и играл с ее детьми.

От брака немолодого аристократа и поэта Ржевского и юной Глаши Алымовой родилось четыре сына и дочь Маша. Один из внуков Г. И. Алымовой - сын ее дочери Марии Ржевской, в замужестве Свистуновой - А. Н. Свистунов (1808-1872) в масленицу 1831 года катался на санях с А. С. и Н. Н. Пушкиными.18

15 Алымова писала, что со своими родными она не поддерживает никаких отношений и что отец ее будто бы умер до ее рождения, то есть до Пугачевщины. Тем не менее, имя, отчество и фамилия ижевского Алымова, казненного Пугачевым, и отца Г. И. Алымовой совпадают. Только у одного отчество Яковлевич, а у другого - Акинфиевич. Известно, что имя Иакинф (простонародное Акинф, Якинф) может переходить в созвучное Яков. Отец Алымовой, по ее словам, имел высокий чин полковника, в то время как офицерский чин И. Я. Алымова был проще. Не имело ли здесь место искажение своей не достаточно аристократической родословной, ведь блестящая придворная дама Алымова с детства воспитывалась в отдалении от далеких к придворному кругу родителей? И не были ли два Ивана Алымовых одним и тем же человеком?

16 Памятные записки Глафиры Ивановны Ржевской // Русский архив, 1871.

17 Способность производить впечатление на придворных снобов безродная Алымова получила в Смольном институте. Учиться в институте благородных девиц считалось почетным, ведь девицы становились придворными дамами. Екатерина II гордилась первым выпуском. Алымова в первом выпуске Смольного института была признана первою ученицей и за это награждена золотой медалью первой величины и золотым вензелем Екатерины II на белой ленте с золотыми полосками.

Императрица переписывалась со своими воспитанницами. В ее комнате висели портреты лучших «смолянок», созданных по ее заказу академиком живописи Д. Г. Левицким. В отличающейся богатством колорита серии парадных портретов юных воспитанниц (около 1773-1776 гг., Большой Петергофский дворец, с 1917 г. - Государственный Русский музей) художник изображает модели персонажами некоего театрального представления.

На одном из театральных портретов знаменитый живописец изобразил и Глашу Алымову, играющую на арфе в выпускной 1776 г. Исполнилось тогда Глаше «осьмнадцать лет». Столько же было и пушкинской Маше Мироновой, когда ее полюбил главный герой повести

Петр Андреевич Гринев.

18

18 Алексей Свистунов в 1836 году (во время закончившейся примирением дуэльной истории

Пушкин знал о своем родстве и с другим внуком Г. И. Алымовой - декабристом Петром Свистуновым (родным братом А. Н. Свистунова), его Александр Сергеевич причислил к своим "братьям" в письме к Вяземскому по поводу сосланных в Сибирь декабристов19.

Работу над "Капитанской дочкой" Пушкин начал в 1832 году на улице Фур-штадтской в доме титулярного советника и вдовца Матвея Никитича Алымова. (Сейчас на месте дома Алымова расположено представительство Республики Калмыкия в Петербурге, а напротив его - консульство США). Степень родства М. Н. Алымова (родился в 1777 году), Г. И. Алымовой и ижевского Алымова не

выяснена. 20

Дети М. Н. Алымова были моложе Пушкина и принадлежали к поколению жены Александра Сергеевича. Как помещики, Алымовы были соседями Вульфов - ближайших друзей Пушкина и соседей поэта по Михайловскому. Алымовы владели поместьем, расположенным рядом с Малинниками, - имением Вульфов. В Малинниках жила Маша Борисова. В одном из вариантов " Капитанской дочки" она названа прототипом Маши Мироновой (VIII. 930).

С М. Н. Алымовым Пушкин посылал письмо П. А. Осиповой-Вульф в Три-горское (XV. № 757). В Тригорском в сундуке Вульфов хранились письма и портрет Свистунова - внука Г. И. Алымовой и мужа той самой Соллогуб, в которую был влюблен Пушкин и за которую схлопотал пощечину от Наталии Николаевны21.

Пушкина глубоко занимал вопрос о связях с историей России дворянских родов, в том числе его родственников, даже дальних. А внуки Г. И. Алымовой -современники Пушкина - приходились ему братьями в шестом колене. Но дворяне хорошо знали свою родословную. Русский дворянин пушкинской эпохи, встречаясь наедине с незнакомым представителем своего сословия, прежде всего, выяснял, приходится ли тот ему родней и с какой стороны. "Самые отдаленные представители одной фамилии могли без труда назвать всех ее членов и степень родства своего с ними. Держались правила обращаться к братьям и сестрам, порой в четвертой, пятой и шестой степени на "ты", именуя кузеном либо кузиной"11. Нельзя не согласиться с пушкинистом Н. К. Телетовой, что ис-

Пушкина с графом В. А. Соллогубом) женился на графине Н. Л. Соллогуб (двоюродной сестре В. А. Соллогуба). Александр Сергеевич посвятил Надежде Соллогуб стихотворение «Нет, нет, не должен я, не смею, не могу...» (III. 288). Стихотворение это написано в 1832 году в доме Алымовых. В 1836 году Н. Л. Соллогуб уехала с внуком Г. И. Алымовой за границу и вернулась в Петербург только после смерти Пушкина.

19 Телетова Н. К. Забытые родственные связи А. С. Пушкина. Л., 1981. С. 90, 97.

20

20 Если Г. И. Алымова была в свойстве с Пушкиным через Ржевских, то покойная супруга Матвея Алымова - Екатерина Петровна Алымова, урожденная графиня Чернышева (1783-1831) приходилась свойственницей А. С. Пушкину через другой дворянский род -графов Чернышевых. Кроме того, через князей Голицыных Алымова (Чернышева) находилась в родстве с женой Пушкина Наталией Николаевной. Таким образом, с Пушкиным Алымовы были в дальнем родстве, точнее, в свойстве с разных сторон. М. Н. Алымов и Е. П. Чернышева имели детей: четыре сына и четыре дочери.

21 Фрейнберг И. Л. Читая тетради Пушкина. М., 1985. С. 671-672.

22 Телетова Н. К. Указ. соч. С. 3.

следование малоизученных женских линий в родословии Пушкина позволяет установить источники некоторых сюжетов в его творчестве. Это утверждение можно отнести и к дворянской династии Алымовых, о родстве с которыми Пушкин знал.

* * *

"Капитанская дочка" названа в честь женского персонажа повести. Но определенный, явный прототип главной героини последней повести Пушкина не известен. Если он и был, то эту тайну Александр Сергеевич навсегда унес с собой.

Вообще о прототипах можно говорить с большой долей условности и приблизительности, даже если автор называет их. Литературный герой - не копия исторического прототипа, а собирательный образ. В прототипе можно угадать только некоторые детали литературного героя. И здесь Алымова называется "капитанской дочкой" условно. Сам Пушкин нигде не указывал на Алымову или на ее потомков, как на прототипа героини своей последней повести.

Как ни странно, из прототипов героев "Капитанской дочки" больше всего известны прототипы не главной героини, а двух антиподов - Г ринева и Швабрина. Самые любопытные из них - Федор Минеев, "разночинец, вышедший в дворяне", имевший отношение к Ижевску, и Михаил Шванвич (Шваневиц) - петербургский дворянин-немец "из хорошей фамилии", сын крестника императрицы Елизаветы Петровны. На отрицательного героя Швабрина больше похож прапорщик Минеев - разночинец, вышедший в дворяне.

Сначала Пушкин сделал образованного петербуржца Шванвича-Швабрина положительным героем: юношу приводит к Пугачеву романтическая любовь к капитанской дочке Маше. Тогда же по сходному сюжету создается повесть "Дубровский": в ней честный дворянин, он же атаман повстанцев-крестьян, страстно любит барышню Машу. Впоследствии Пушкин делает диаметрально противоположное решение: Швабрин предает своих товарищей.

К такому повороту писателя мог привести ижевский след. Архивные документы, с которыми знакомился Александр Сергеевич, убеждали, что в отличие от подпоручика Шванвича и других плененных и помилованных Пугачевым офицеров, подпоручик Минеев вел себя недостойно.

Пугачеву Минеев стал служить еще перед взятием Пугачевым Ижевского за-

23

вода. Для защиты прикрывавшей дорогу на Воткинский, Ижевский заводы и

23

Этому предшествовали следующие события. Разбитый под Оренбургом и оттесненный к Каме Пугачев избрал для движения на Москву дорогу там, где его менее всего ждали - по лесной Арской дороге - от Осы, через Ижевск и далее - на Казань. И сделал это по совету Минеева, хорошо знавшего Арскую дорогу.

На реке Каме Пугачев завладел «большим дворцовым селом Каракулиным» и подошел к Осе, «оттоль» намеревался через ижевские леса идти «креке Вятке» (IX. 348).

В лесной ижевской глуши правительственных войск не было до самой Казани, а за ней следовала Москва. Сержант, барабанщик и семь рядовых составляли всю военную команду Ижевского завода. А посему казанский губернатор фон Франт, лишенный всех средств защиты на Арской дороге, отправил посыльного в правительственную армию Михельсона и требовал, чтобы главнокомандующий князь Щербатов поскорее выехал из Оренбурга на помощь. Фон Франт предупреждал князя, что если Пугачев успеет переправиться через Каму,

далее на Казань крепости Осы, в которую прибыл на службу под начальство майора Скрыпицына подпоручик Минеев, в Осу из Воткинска, Сарапула и других мест собралось до 1100 солдат и 13 орудий, но все-таки Оса пала. В плен попали майор Скрыпицын - начальник крепости и подчиненные ему офицеры, в том числе Минеев.

Как и в "Капитанской дочке", пугачевцы окружили деревянную крепость возами сена, соломы и бересты, угрожая поджечь ее стены. "Пятнадцать возов, -читаем мы у Пушкина, - были подвезены на лошадях в близкое расстояние под их прикрытием. Скрыпицын, уже колебавшийся, потребовал сроку на одни сутки и сдался на другой день, приняв Пугачева на коленях, с иконами и хлебом-солью. Самозванец обласкал его и оставил при нем его шпагу. Несчастный, думая со временем оправдаться, написал, обще с капитаном Смирновым и подпоручиком Минеевым, письмо к казанскому губернатору и носил при себе в ожидании удобного случая тайно его отослать (Пугачев и его сподвижники были неграмотными. - К. И.). Минеев донес о том Пугачеву. Письмо было схвачено. Скрыпицын и Смирнов повешены, а доносчик произведен в полковники" (IX. 60). После казни офицеров и повышения в чине их предателя пугачевцы поехали " на Водкинской (так в пушкинской рукописи. - К. И.) и Ижевской казенные заводы" (IX. 702).

Перед штурмом Камских заводов Пугачев также перехватил письмо майора Скрыпицына к управляющему Воткинского завода секунд-майору Н. А. Алымову - брату командира Ижевского завода И. А. Алымова. Письмо это было выдано Пугачеву, должно быть, тоже Минеевым. В письме Алымову майор сообщал, что "злодей" почти в его руках. Пугачев проведал о секретной депеше, вошел в Воткинский завод. Полковник Грязной, оставленный в Воткинске выехавшим в Ижевск Алымовым, спрятался в заводском пруду, выставив немного

Т- 24

голову из воды. Его нашли и повесили24.

Переправившись через реку Иж ниже Ижевского завода в районе имения князя Тевкелева, гусары ринулись на помощь Казани, но не успели достигнуть ее раньше Пугачева. И в этом была заслуга одного из прототипов пушкинского Швабрина - предателя Минеева. Впрочем, дадим слово самому Александру Сергеевичу:

«то совсем может произвести худые следствия. Возмутив вотяков, заводских рабочих, помещичьих крестьян, самозванец легко может прервать сообщение между Москвой и Казанью...»

Пока кавалерия И. И. Михельсона гналась за Пугачевым, фон Франт с большим трудом собрал из разных мест людей и отправил их в прикамскую крепость Осу, прикрывавшую дорогу на Ижевск и далее на Казань. Отряд возглавил майор Скрипицин или Скрыпицын, как его называет Пушкин. Скрыпицыну было приказано также по дороге в Осу усмирить крестьян князя Тевкелева, спаливших имение бывшего ижевского помещика и намеревавшихся напасть на Сарапул.

Скрыпицын выступил из Сарапульской крепости «со 100 муж(иками) сарапульскими» (IX. 664), по дороге присоединил к себе отряд капитана Смирнова и прибыл в крепость Осу, куда за несколько дней перед этим подошла небольшая команда из Воткинского завода.

24

Рассказ Верхоланцева о Пугачеве. // Вятские губернские ведомости, 1864, 22 февраля.

"23 июня Пугачев... пошел на винокуренные (ошибка Пушкина. - К. И.) заводы Ижевский и Воткинский. Венцель, начальник оных (обоих "Камских заводов". -К. И.) был мучительски умерщвлен, заводы разграблены, и все работники забраны в злодейскую толпу. Минеев, изменою своей заслуживший доверенность Пугачева, советовал ему идти прямо на Казань. Он вызвался вести Пугачева и ручался за успех" (IX. 61).

"После сих легких удач, несмысленый Минеев, - записывал Пушкин показания священника Платона Любарского, - подумал, что можно предпринять что-нибудь и важное и... может он быть у Пугачева первым министром и... стал помышлять о покушении на Казань... Сии столь дерзкие мечты так злодейским его сердцем овладели, что не внемля ни гласу совести, ни страху наказания от Бога и власти, начал возбуждать или, лучше сказать, убеждать Пугачева идти прямо к своему отечеству, Казани, где отец его, весь род, приятели и знакомые... На что... злодей и склонился. Как сие в дерзости их совете заключено было, то начали, прилежно запасаясь военными, как орудиями, так и потребностями, коих не мало взято было на вышеобъявленных заводах...

Сволочь его состояла тогда по уверению более нежели из 20.000 различных людей... большая часть из мужиков заводских" (IX. 361-362).

Пугачев при активном участии Минеева и толпы ижевских заводских крестьян сжег почти всю Казань. Он бы сжег и кремль, если бы опоздавший всего на один день Михельсон, наконец, не достиг бы ее и не освободил бы от осады запершихся в кремле казанцев. Остановил огненную бурю в кремле - последнем убежище защитников Казани - крестный ход, шествующий среди жарких языков пламени внутри кремля во главе с просветителем удмуртов и автором первой "Грамматики вотского языка" отцом Вениамином, в миру - В. Г. Пу-цек-Григоровичем.

"Изменник Минеев, главный виновник бедствия Казани попался в плен и по приговору военного суда загнан был сквозь строй до смерти" (IX. 66). Подпоручика Минеева подвергли смертной экзекуции 10 января 1775 года в Москве на Болотной площади. Там же казнили и Пугачева.

* * *

Работая над "Капитанской дочкой", Пушкин изменяет основную интригу повести: прежде его интересовал честный дворянин, благородный разбойник Дубровский-Швабрин, присоединившийся к бунтующему народу. Теперь юный дворянин проходит в условиях Пугачевщины школу нравственного воспитания и держит экзамен на человека и дворянина. Швабрин как бы расслаивается на противоположных героев. Во-первых, на исторического разночинца Минеева, в пушкинской повести имеющего "мужичью", "сволочную" (от слов "волочь", "мести") фамилию Швабрин. Во-вторых, на литературного Гринева, его автор выводит из исторического Шванвича - петербургского гвардейца, имеющего аристократическую фамилию и погибшего в сибирской ссылке: "Шванвич один из хороших дворян", "Швабрин для меня имеет много нравственно-чудесного" (XVI. 195-196). Фамилия Гринев тоже встречается в следственном деле о Пугачеве, но исторический Гринев не является прототипом литературного Гринева.

Пушкин искал в Шванвиче-Швабрине-Гриневе сходство со своими современниками, составляющими "золотую молодежь" русского дворянства. Декабристы могли рассчитывать на блестящую карьеру, но затевали отмену своих привилегий для блага ближних и славы отечества, расширение дворянской свободы на весь народ, освобождение его от "рабства". Впервые в русской истории они становились интеллигентами как таковыми, людьми чести и достоинства, истинными аристократами духа. "А подлинно хорошее воспитание культурной части русского дворянства означало простоту в обращении и то отсутствие чувства социальной неполноценности и ущемленности, которые психологически обосновывали базаровские замашки разночинца (вроде Минеева

- К. И.). С этим же была связана и та, на первый взгляд, поразительная легкость, с которой давалось ссыльным декабристам вхождение в народную среду,

- легкость, которая оказалась утраченной уже начиная с Достоевского и петрашевцев... Эта способность быть без наигранности, органически и естественно "своим" и в светском салоне, и с крестьянами на базаре, и с детьми составляет культурную специфику поведения декабриста, родственную поэзии

25

Пушкина и составляющую одно из вершинных проявлений русской культуры" .

На первый план в "Капитанской дочке" выходит дворянин - не предатель, но связанный с Пугачевым "странными отношениями", взаимным уважением. Может быть, некоторые основания такому решению дала " странная судьба" самой Глаши Алымовой - бабушки декабриста и свойственницы самого Пушкина26. Взятая на воспитание Екатериной II, она приняла самое горячее участие в судьбе семьи опального А. Н. Радищева, которого Пушкин называл " товарищ, избранный мной" (II. 456). А императрица Радищева именовала не иначе как "бунтовщиком хуже Пугачева". На это требовалась смелость: можно было потерять все, что екатерининская "Алымушка" достигла в свете. Однако воспитанница императрицы не только не порывает связи с государственным преступником, но и шлет Радищеву в Сибирь посылки и письма. Она заботится о его детях и после смерти " бунтовщика" и его жены, подруги Алымовой по Смольному институту, последовавшей за мужем в ссылку. Алымова испытывала "отвращение" ко двору: "Я носила цепи, налагаемые рабством, только до тех пор, пока положение это могло быть полезно детям моим, когда же они пе-

27

рестали в нем нуждаться, я покинула двор" .

25 Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С. 383.

26 «Странные отношения» к народу «кающегося дворянина» Алымова запечатлел В. Г. Короленко в написанном им во время участия в судебных разбирательствах над мултанскими удмуртами рассказе «Художник Алымов» (1886). Этот рассказ был связан с интересом писателя к Пугачеву. В «Художнике Алымове» речь идет о живописце и столбовом дворянине Алымове. Фамилия его относится к роду «ижевских» Алымовых, хотя прототипом героя является сын писателя П. И. Мельникова-Печерского, знакомый с родом Алымовых (Фети-сенко О. Л. «Художник Алымов» В. Г. Короленко. Творческая история. // Русская литература, 2002, № 1. С. 166). Барин Алымов, увлеченный идеалами народничества, на волжском пароходе поет разбойные песни, мечтает создать большую картину о Пугачевщине. Но встреча с призраком пугачевского атамана обнаруживает истинный облик разбойника. Религиозное поклонение народу в душе интеллигента сменяется разочарованием и отвращением.

27

Знаменитые россияне ХУІП-ХІХ веков. Указ. соч. С. 246.

Поступки литературных и исторических героев конца XVIII века - это первые приметы нового явления - эпохи современников Пушкина. Поведение их абсолютно исключает уклончивость, игру оценками, способность "попадать в тон", честность к "своим" и циничность к другим. Такое поведение было отлично от всего, что знала предшествующая русская история. С неповторимым своеобразием русской культуры первой четверти XIX века связан и наш интерес к Пушкину. О Пушкине хотят знать все, что прямо или косвенно указывает на него. Не случайно пушкинисты так часто сильно отвлекаются от Пушкина и пушкинских героев и погружаются в его эпоху, которая увлекает их сама по себе.

* * *

Все симпатии автора "Капитанской дочки" были на стороне старинных, часто небогатых дворянских родов, сохранивших верность нравственным традициям. К этой среде принадлежал дворянский род Алымовых. "Разночинцем, вышедшим в дворяне", был один из прототипов предателя Швабрина. В пушкинской повести Швабрин преследует "капитанскую дочку" Машу Миронову. Явного ее прототипа Пушкин не называет. Александр Сергеевич написал повесть в форме записок офицера, мужа капитанской дочки, "с разрешения родственников" и "дозволив себе переменить некоторые собственные имена". Пушкинского героя

- коменданта крепости - звали Иваном Кузьмичом Мироновым, а командира Ижевского завода - Иваном Яковлевичем Алымовым. Один был капитаном, другой штабс-ротмистром (воинский чин кавалерии, равный штабс-капитану в пехоте), а по горному ведомству - обергиттенфервальтером. Одна пушка была в ведении Ивана Кузьмича и три - в ведении Ивана Яковлевича. Может быть,

одна из этих пушек хранится в Оренбургском краеведческом музее в экспози-

28

ции, посвященной Пугачеву: утверждается, что это пушка с Ижевского завода .

Одного из офицеров - полковника Венцеля (его Пушкин упоминает в своих исторических изысканиях) - по преданию, четвертовали и закопали возле ко-

29

мандирской избы, у родника, прозванного с тех пор Полковницким ключом29 (родник протекает у подножия Летнего сада). Остальные жертвы ижевской расправы Пугачева (41 человек), в их числе и Алымовы, были похоронены, скорее всего, на единственном в то время ижевском кладбище - Нагорном.

Захоронения на старом Нагорном кладбище велись с самого основания Ижевска в 1760 году до 1810 года. В 1929-м на могилах безвестных мертвецов, но в стороне от алтарной, самой почетной части кладбища, выкопали огромный подземный резервуар Ижводоканала. Эта преисподняя-яма, огороженная высоким забором и прикрытая "гробовой крышкой" мясного цвета, поит весь город до сих пор. В 1810-м чуть подальше выбрали новое место для Нагорного кладбища, захоронения там продолжались до 1929 года. Сейчас на костях нового

Г. И. Алымова похоронена в Москве на Ваганьковском кладбище. Там же покоятся С. Есенин, В. Высоцкий, О. Даль и другие известные представители русской культуры.

28

Этой информацией со мной любезно поделился ижевский историк А. А. Александров.

Кошурников В. Несколько отрывочных сведений о нашествии Пугачева и его шаек на Сарапульский край. // Вятские губернские ведомости, 1880, 3 декабря.

Нагорного кладбища зияют котлованы центрального стадиона и плавательного бассейна машиностроительного завода.

Старое и новое Нагорные кладбища соединяет короткая улица Красногерой-

зо

ская. Она начинается от места, где стоял Михайловский собор , уничтоженный в столетний юбилей со дня смерти Пушкина. На месте храма в ХУШ веке стояла деревянная кладбищенская церковь. У ее алтаря и были, надо полагать, похоронены Алымовы.

* * *

Через все творчество Пастернака проходит мотив ненастья, вихря, провала в тартарары, введенный в русскую литературу автором " петербургской повести" о Медном Всаднике. Вьюга носит главного героя по всей земле, захватывает доктора, как песчинку. Под влиянием образа вселенской метели на Западе с 1960-х годов даже появилась мода на русские полушубки - дубленки "стиль Живаго". Расстрелы в "Докторе Живаго" идут на снежном обрыве, где было языческое капище, возле поляны с обледенелой рябиной - горькой поминальной ягодой, которую в снежном, бело-синем гербе Ижевска убивает и давит тяжелая военно-индустриальная символика.

Из "Доктора Живаго": "Резкий, порывистый ветер нес низко над землею

рваные клочья туч, черные, как хлопья летящей копоти. Вдруг из них начинал сыпать снег, в судорожной поспешности какого-то белого помешательства. В минуту даль заволакивалась белым саваном, земля устилалась белой пеленой".

Метель с ее бесчисленными снежинками не только раскидывает героев по бесконечному космическому пространству, но и успокаивает, укрывает, делает их отрешенными и мудрыми: "Снег идет, снег идет, / К белым звездочкам в буране / Тянутся цветы герани / За оконный переплет (...) / Снег идет, снег идет, / Снег идет, и все в смятеньи: / Убеленный пешеход, / Удивленные растенья, /Перекрестка поворот".

Роман Пастернака заканчивается смертью-воскресением "Духа Живаго", а начинается с предвещающей грядущие испытания ночной вьюги после похорон матери главного героя:

"Ночью Юру разбудил стук в окно. Темная келья была сверхъестественно озарена белым порхающим светом. Юра в одной рубашке подбежал к окну и прижался к холодному стеклу.

За окном не было не видно ни дороги, ни кладбища, ни огорода. На дворе бушевала вьюга, воздух дымился снегом. Можно было подумать, будто буря заметила Юру и, сознавая, как она страшна, наслаждается произведенным на него впечатлением. Она свистела и завывала и всеми способами старалась привлечь Юрино внимание. С неба оборот за оборотом бесконечными мотками падала на землю белая ткань, обвивая ее погребальными пеленами. Вьюга была одна на свете, ничто с ней не соперничало".

Обнаруженная у памятника Пушкину братская могила расположена на улице Красногеройской, соединяющей два кладбища и старинный барский дом. Дворянский особняк в гражданскую войну занимала ЧК. В 1917 году здесь, скорее

30

30 См. статью о Михайловском соборе в настоящем издании.

всего, бывал и Пастернак.

Ведущий от заводской конторы, что перед шлюзовым мостом, к дворянскому гнезду "северный взвоз" ныне перегорожен стеной шумного питейного заведения. По этому взвозу, надо полагать, и въезжал в гору в "пугачевской кибитке" Пастернак. И отсюда, с высоты посмотрел, какова в февральском Ижевске "неведомая даль в фабричных трубах, бескрайняя снежная пустыня большой замерзшей реки". В заснеженной местности, по которой писатель промчался, прикрытый "пугачевским тулупчиком", "было что-то замкнутое, недосказанное. От нее веяло пугачевщиной в преломлении Пушкина, азиатчиной Аксаков-ских описаний". Доктор Живаго в часы отдыха писал "о здешних местах, о Пугачеве Пушкина". Книжки Юрия Живаго - это "очерки пугачевских мест, где

31

побывал доктор, стихи Юрия Андреевича и рассказы".

Любовь снежная

В отрывке "Петербург" Пастернак продолжил традицию русской литературы от Пушкина до Блока: полный пафоса пространства, образ Петербурга не может быть понят, рассмотренный изолированно. Только в связи с общим фоном России можно осмыслить космический город прозы и фантастики.

Автор "Души Петербурга" Н. П. Анциферов находил в произведениях Гоголя три взаимосвязанных образа, создающих петербургский триптих. 1) Россия беспредельная, стремящаяся навстречу грозной судьбе и полная тайны. 2) Петербург, выступающий из болотного тумана, город фантасмагории и пошлости. 3) Вечная Дева, живущая в мире мечты, но являющаяся нежданно на бесконечных полях России прозаическому Чичикову или в вихре ночной жизни Невского - художнику-романтику и веющая незримо над всем творчеством Гоголя.

Этот же триптих Россия - Петербург - Вечная Дева мы вновь встречаем у Блока

- любимого поэта доктора Живаго. Не удивительно, что Пастернак тоже искал женственную стихию России в туманном и вьюжном городе миражей и полярных снегов. Но, как москвич, нашел ее не в Петербурге.

Академик Д. С. Лихачев увидел в образе пастернаковской Лары символ Рос-

32

сии . Лариса, как и Россия, полярна. Словно разрываясь между Европой и Азией, она одинаково любит двух антиподов. Своего мужа Стрельникова - его бронепоезд беспощадно подавляет всякое сопротивление контрреволюционеров. И доктора Живаго - он сочувствует колчаковцам. Она говорит Юрию Живаго: "(...) мое отношение к революции иное, чем у вас. Она ближе мне. В ней для меня много родного". Пастернак признавался: "В моей молодости не было одной,

33

единственной Лары... Лара моей молодости - это общий опыт" . Варлам Шаламов в письме Пастернаку в январе 1954 года узнал в главной героине "Доктора Живаго" Ларисе Гишар женщину-комиссара Ларису Рейснер: "На

31 Пастернак Б. Л. Указ. соч. Т. 4. С. 330, 228, 467, 599.

32

Лихачев Д. С. Борис Леонидович Пастернак. Вступительная статья. // Пастернак Б. Л. Указ. соч. Т. 1. С. 42.

33 Там же. С. 46.

похороны Ларисы Рейснер я не имел силы идти... Вы-то знали ее, Вы даже стихотворение о ней написали. 200 страниц романа прочитано - где же доктор Живаго? Это роман о Ларисе"34.

Действительно, в ранней редакции реквиема "Памяти Рейснер", посланного Пастернаком Марине Цветаевой в 1926 году, поэт признается, что он под "вьюги одеялом" был влюблен в Ларису Рейснер. В письме Цветаевой Пастернак рассказывает, что с Рейснер он познакомился зимой 1918 года в казарме революционных матросов: "Странно - среди матросов была женщина. (...) С улиц в помещение, где мы сидели, куда приходили и откуда выходили матросы, пробивался гомон революции, а мы сидели и читали друг другу наизусть стихи Рильке"35.

В 1918 году Лариса Рейснер прославилась как женщина-комиссар красной флотилии, подавлявшей в Прикамье Ижевско-Воткинское восстание. Ее мужем был командующий флотилией Раскольников - один из предположительных прототипов антипода доктора Живаго - Растрельникова (Стрельникова). Стрельников - это революционный псевдоним Антипова - мужа Ларисы. Рас-трельников покончил жизнь самоубийством, как и Раскольников. Оба разочаровались в революции. Раскольников - это псевдоним питерского большевика, взятый из "Преступления и наказания" Достоевского. И Раскольников, и Рас-трельников были мучительно наказаны за свои преступления. Раскольникова знали Пастернак и Блок, которые в годы гражданской войны были увлечены его женой Ларисой.

"Это она доставила Блоку столь радостное по тем временам развлечение. Очаровательная, энергичная, самоуверенная, патетическая Лариса, вернувшаяся с волжско-каспийского фронта, поселилась с мужем в Адмиралтействе, в громадной и пышной казенной квартире морских министров царского времени.

Блок бывал в этой квартире, где играли в "литературный салон" и угощали по-царски... Он молча выслушивал пылкие речи прелестной хозяйки, вчера - эстетской поэтессы, сегодня - комиссара Главного морского штаба, призывавшей его к активной деятельности"36.

Она стала прототипом женщины-комиссара в "Оптимистической трагедии" Всеволода Вишневского. У Вишневского Лариса навела порядок на корабле, застрелив матроса-анархиста, покушавшегося на ее честь.

Лариса потом вспоминала, как ее матросы умирали "без поповского бога... Только успеет сказать "мои сапоги - тебе" и перестанет быть". Вспоминала про рейд "кронштадтской и черноморской матросни" на ижевцев и воткинцев.

"Ночные склянки, отбивающие часы на палубе миноносца, удивительно похожи на куранты Петропавловской крепости.

Но, вместо Невы, величаво отдыхающей, вместо тусклого гранита и золотых шпилей, отчетливый звон осыпает необитаемые берега, чистые прихотливые

34 С разных точек зрения. «ДокторЖиваго» Бориса Пастернака. Сб. / Сост.: Л. В. Бохнов, Л. Б. Воронин. М., 1990. С. 156-159.

35 Пастернак Б. Л. Указ. соч. Т. 1. С. 629, 688-689.

36 Орлов В. Н. Гамаюн. Киев, 1989. С. 676-677.

воды Камы...

Пользуясь всеобщим смятением (ижевско-воткинских повстанцев. - И.К.)... решено всех взять врасплох, выдавая флотилию за белогвардейскую - адмирала Старка, которую с таким нетерпением поджидали себе на помощь ижевцы"31.

"Вернуться в Петербург после трех лет революционных войн почти страшно: что с ним сталось..." - грустит Лариса Рейснер. Ее любимого "белогвардейца" -поэта Гумилева - уже расстреляли. "Что же это в самом деле? Запустенье, смерть? ... Эти развалины на людных когда-то улицах, два-три случайных пешехода на пустынных площадях и каналы, затянутые плесенью и ленью и осевшие на илистое дно баржи?"38

* * *

Вьюга, которая "была одна на свете", ворвалась в роман Пастернака, поплясав прежде в "Снежноймаске" и "Двенадцати" Блока. Снежная дама у символистов иногда ассоциировалась с Россией и женщиной Апокалипсиса, сидящей на водном Звере, а также с Петербургом.

Древняя традиция ассоциации города с женщиной, оставшейся верной Богу (например, "матери городов русских" Киева или предшественника Петербурга западного города Новгорода - с божественной Софией), или овладевшим ею, то есть городом, зверем "на многих водах" (вне зависимости от рода конкретного города), выявилась в отождествлении не только женственной России, но и Петербурга с женщиной. Отсюда женский род Петербурга ("блудница") в одном из стихотворений Ахматовой, отсюда сопоставления "Медного Всадника" и таинственной Снежной Девы у Блока. Отсюда и амбивалентный образ женщины, города и родины в "снежном" романе "Доктор Живаго" Пастернака.

Кадильный дым плавал снежным облаком над городом. "Все это похоже на сон, все это точно сон Медного Всадника, что сей сон означает?... Я не знаю, в чем тайна, но я верю, что тайна Великой Блудницы, сидящей на звере и на водах многих, не в смерти ее и безумии, что грядет с моря какая-то неведомая буря -наводнение, и ее первая встретит Блудница с двумя одержимыми всадниками на берегу"39.

Из "башни" Вячеслава Иванова хмельной ночью, среди порхающего снега Блок с товарищами шел обычно пешком. Блок, Ауслендер, Мейерхольд и Городецкий провожали четырех "бумажных дам". Автор "Петербургских апокрифов" писатель Сергей Ауслендер или "Ауслеша", сидевший на розовом диване, воспетом в "Снежной маске", в годы гражданской войны вместе с Колчаком будет гостить в Ижевской дивизии, о чем поведает в большом очерке "Ижевцы" в 1919 году.

"Было тихо и снежно. Мы шли по мостам Северной Венеции и, верно, сами

37 Рейснер Л. М. Избранное. М., 1980. С. 42-49.

38 Там же. С. 103-104.

39

Иванов Е. П. Всадник. Нечто о городе Петербурге. // Москва - Петербург: pro et contra. СПб., 2000. С. 318-319.

казались призраками, походили на венецианских баутт прошлого40. Наша жизнь того периода также проходила в некоем нереальном плане - в игре... Незабываемые пляски среди метелей под "песни вьюги легковейной", в "среброснежных чертогах"... Так часто блуждали мы по улицам снежного города, новые северные баутты, а северный поэт из этих снежных кружей тайно сплетал вязь... Всюду мы были вместе в своем тесном, близком кругу..."41 "Незнакомка. Это вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе, -читаем мы у Блока. - Это - дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового". В дневнике поэт вновь упоминает дьявольские миры Снежной Девы: "(...) лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в свой водоворот. Я первый, как давно хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур, серебряные звезды, перламутры и аметисты метели".

А за окнами Блока угрожающе дымили погребальные факелы заводских труб. Там перед революцией был построен крейсер "Аврора". Хорошо различалась восточная стена желтого и приземистого Сального буяна, близкого по архитектуре ижевскому Арсеналу, и "мостик Северной Венеции", перекинутый через лед к Сальному буяну. Это островное здание архитектора Тома де Томона было почти копией ижевского Арсенала.42

Стихийная душа России - придавленная змея Медного Всадника - осмысливалась Блоком, как роковое женское начало: "Вползи ко мне змеей ползучей, в глухую полночь оглуши, устами томными замучай, косою черной задуши". Мятежная душа роковой женщины-России влюблена во мглу и вьюги великого города Петра. Под грозный вой разыгравшейся метели Снежная Дева исчезает во мраке, откуда звучат призывные рога метели. У Блока пушкинский Германн остается один среди беспредельных снежных просторов. Из континентальной метели возникает Мужик, так же в "Капитанской дочке" из снежного уральского бурана выходит Пугачев. Он - свой в космическом вихре.

* * *

В "Докторе Живаго" как бы представителем Петербурга являются антиподы

40 Баутты - здесь: участники венецианских маскарадов (баутта - маска, домино).

41 Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. / Вст. сл., сост., подг. текста и коммент. Вл. Орлова. Т. 1. С. 429-431, 437-440.

42

42 Незадолго до смерти Блока из циклопических камней Сального буяна воздвигли Революционный некрополь, формами своими предвосхитивший мавзолей Ленина. Некрополь располагался там, где когда-то в пургу Блок гулял со Снежной Девой, у которой «на конце бо-тинкиузкой» дремала «тихая змея». А гулял он на Марсовом поле, перед «Спасом-на-Крови», близким по архитектуре ижевскому Михайловскому собору.

Среди гранитных, «мавзолейных» квадратов, выломанных из фундамента буяна, в 1957 г. зажгли первый в СССР Вечный огонь. От пламени, бушующего на вьюжном поле, как эстафету, огонь зажгли в Москве - на Могиле Неизвестного солдата, у арсенальной стороны кремлевской стены и в Ижевске - перед Арсеналом: «И ты, огневая стихия, / Безумствуй, сжигая меня. /Россия, Россия, Россия - /Мессия грядущего дня!»

Но в снежном буране-пламени перед двенадцатью красноармейцами невидимо движется Тот, кто назвал блудниц и разбойников первыми в своем царстве, пришел сначала к ним и был распят вместе с ними.

Живаго и его любимой женщины Лары - Комаровский и муж Лары Антипов. Аристократ Комаровский жил со своим надменным бульдогом на Петровских линиях, которые "производили впечатление петербургского уголка в Москве". А муж Лары Антипов, напоминающий петербургских разночинцев Достоевского, не любил родной город Лары Юрятин и мечтал увезти ее в Петербург.

Фамилии антиподов "говорящие". Антипов - это "антипод всего живого". А Комаровский с его клыкастым бульдогом как бы символизирует болотный город комариных подвалов (комары в петербургских подвалах живут почти круглый год), город серых пятен комариных трупов, плывущих по Неве.

Городом "живым", городом москвича Пастернака и его литературных героев -Юрия Живаго и Ларисы Гишар является не "мертвый" Петербург, а город Юрятин, сохранивший в далекой провинции милые московские черты: "Он ярусами лепился на возвышенности, как гора Афон или скит пустынножителей (...) с большим собором на макушке".

Подобно ряду имен и топонимов в романе, название Юрятина, города, отмеченного сакральными чертами, несет важную смысловую нагрузку. Если в туманном Петербурге дома, по Пастернаку, напоминают гроба, а один из предполагаемых переводов реки Невы, как и прикамской реки Иж - "мертваярека", то Юрятин - это "горний" город, "стоящий на юру", на высоком холме в излучине приуральской реки Рыньвы. Название Рыньвы переводят как "река жизни" (сравните с одним из предполагаемых переводов реки Москвы: " коровья, молочная" или "материнскаярека", "река жизни").

Юрятин в духовном плане - это "город Юрия (святого Георгия)", о победе которого над "драконом" напишет "Сказку" тезоименитый ему врач Юрий Андреевич Живаго. Кроме того, в службе святому Г еоргию Победоносцу он именуется "немощствующих врачом", что проливает дополнительный свет на смысл и происхождение заглавия и имени его главного героя.43 Святой Георгий Победоносец изображен на гербе родного города Юрия Живаго и Пастернака - Москвы, тоже "города Юрия (святого Георгия)"4

43 Борисова В. М., Пастернак Е. Б. Комментарии. // Пастернак Б. Л. Собр. соч. в 5 т. М., 1990. Т. 3 С. 699.

44 Этот же святой символизировал и любимую Колчаком дивизию - Ижевскую (о ней и ее Георгиевском знамени Пастернак мог знать по книге своего соседа по даче в Переделкине -бывшего колчаковского офицера В. Зазубрина - «Двамира»). В 1919 г., когда Колчак наградил ижевцев Георгиевским знаменем.

В Белом движении была предпринята попытка сделать святого Георгия государственной эмблемой Единой России и освободить город святого Георгия - Москву.

Образ святого Георгия находился при въезде на Красную площадь Москвы - над Иверской часовней. В китайском Харбине, куда отступили колчаковцы, белые эмигранты построили копию этой московской часовни со статуей Георгия Победоносца на куполе. Иверская часовня, стоявшая у входа в кафедральный Свято-Николаевский собор Харбина, являлась одной из самых намоленных святынь «георгиевцев» ижевцев в эмиграции.

Самым известным в мире русским храмом является собор Василия Блаженного на Красной площади в Москве. Архитектурную аналогию этого символа Москвы Пастернак не мог не видеть в феврале 1917 г. на Красной (Михайловской) площади Ижевска, расположенной на вершине его самой высокой горы, под которой змеился завод. Название этого «московского"

Эпизод въезда в Юрятин Юрия Живаго, куда он попал во время таяния снега после снежной бури в поисках Лары, напоминает описание Пастернаком его вьюжного, с туманным потеплением на заре путешествия в Ижевский завод в феврале 1917-го. Над Юрятиным конской гривой мотался дым заречного предместья. Через рабочее предместье въезжает в Юрятин доктор Живаго. Местность заводского района пересекали ветки железной дороги и грязные лужи, в них купалось выглянувшее вдруг солнце. А на горизонте виднелись купола и колокольни горней части Юрятина.

Г еоргиевское знамя Ижевской дивизии

Доктор Живаго "в часы досуга" пишет в Юрятине две работы "о здешних местах, о Пугачеве Пушкина". Эти места расположены на известной писателю снежной дороге между "московской" Елабугой и "петербургским" Ижевском, а вовсе не места между Пермью и заводами во Всеволодо-Вильве, в которых Пугачев никогда не был и о которых Пушкин в связи с Пугачевым ничего не писал (севернее прикамского города Осы пугачевцы не поднимались). Пастернак это наверняка знал, так как интересовался местной историей, как и доктор Живаго.

Прообразом города Юрятина обычно считают Пермь. Но в "Записках Патрика" Пермь и Юрятин - это разные прикамские города. Юрятин носит и некие черты удмуртско-татарского региона - Елабуги и Ижевска: в Юрятине "тайно промышляют кумышкой", то есть удмуртской самогонкой, там собираются "толпы татар и вотяков" из окрестных деревень, работающих по заказам заводов на оборону целыми волостями. Заводы эти подчиняются Главному Ар-

храма - в честь победителя библейского Змея Архангела Михаила - тоже имеет библейские параллели с «городом Юрия».

тиллерийскому управлению, а в ведении их были Ижевские оружейный и ста-леделательный заводы, но не частный завод под Пермью, на котором конторщиком работал Пастернак.

Юрятин и любимая женщина Живаго словно были захвачены библейским Змеем. Лара говорит в Юрятине доктору Живаго о ее муже Стрельникове-Антипове - командире бронепоезда: "Вот он Юрятин брал, забрасывал нас снарядами, знал, что мы тут, и ни разу не осведомился, живы ли мы (...) Но я подпадаю под ваше влияние и начинаю петь с вашего голоса. Я бы этого не хотела. Мы с вами не единомышленники (...) лучше будем противниками".

"Говорящее" имя Лары Гишар символизирует в романе образ человека и самого города Юрятина "в неволе, клетке" и происходит от латинского larus -чайка и французского guichet - тюремное окошко.

Не случайно, доктор в заснеженном Варыкине начал в романтической манере излагать легенду о Георгии Победоносце, скачущем на коне по необозримому пространству и спасающему деву от обитающего в "дыму багровом" допотопного страшилища: "Той страны обычай / Пленницу-красу / Отдавал в добычу / Чудищу в лесу (...) / Светел свод полдневный. / Синева нежна. / Кто она? Царевна? /Дочь земли? Княжна?"

В другом стихотворении Живаго, оставшемся после его смерти, Дева Мария, с которой в религиозной традиции ассоциируют верный Богу город, с младенцем оказывается в пещере, на склоне рассветного холма, расположенного на берегу заснеженного, в сугробах пруда. "И кто-то с навьюженной снежной гряды / Все время незримо входил в их ряды".

У входа в прибрежную пещеру оказывается и подземный дракон, испепеляя все живое "пламенем серы". Доктор Живаго умер, но смерти нет: "Я в гроб сойду и в третий день восстану, / И, как сплавляют по реке плоты, /Ко мне на суд, как баржи каравана, / Столетья поплывут из темноты".

Не исключено, что сказочные и библейские мотивы, отразившиеся в поэзии Пастернака, грезились ему и при воспоминании о путешествии в Ижевский завод в февральскую ночь вдоль сплавной реки Иж от самого ее серного истока. Исток Ижа - это место известного при Пастернаке серного Ижевского источника (главная контора его находилась на Невском проспекте в Петрограде), минеральных грязей, а также многоэтажных драконьих пещер на отвесных кручах Камы близ устья Ижа и, конечно же, химических заводов в Тихих Горах, в них конторщиком работал Пастернак. По реке Иж от Ижевского завода до Тихих Гор плыл срубленный, но живой, пахнущий живицей лес для сжигания и изготовления поташа. На превращенном в мертвый черный порошок сплавном ижевском лесе и работали химические заводы.

Не исключена и связь заводского предместья Юрятина - Развилья - и треугольной по форме Угольной площади в Ижевске, где была развилка Московско-Казанского тракта с завода на прямую, как меч, плотину, заводскую контору у шлюза и на лепящуюся над прудом ярусами (дом на доме, улица над улицей) гору с московским собором посредине, названным в честь змееборца Михаила Архангела. От угла-поворота на плотину, и произошли названия Угольной площади и Угольной улицы.

В Новом Завете, особенно в последней его пророческой книге - Откровении Иоанна (или Апокалипсисе) - говорится о будущем воскресении мертвых, в том числе духовном воскресении Города (условного территориального сообщества множества людей) в тот момент, когда прозвучит "последняя труба". Но прежде выступят наружу все грехи человеческие, и настанет кратковременное господство Сатаны. Оно кончится вторым пришествием Богочеловека и гибелью Зверя. В соответствии с Новым Заветом грядет "вечный город" (К евреям, 13: 14), которого до всеобщего воскрешения нет на Земле. Земной город в Откровении символизирует женщина, к которой подступил дракон, сброшенный Архангелом Михаилом с Небес на землю.

В иконографии Михаил Архангел (как и Георгий Победоносец на гербе Москвы) изображается с поверженным под ним дьяволом. Это отчетливо присутствует в топографии Ижевска: змеящийся под Михайловским городом-собором завод. Что не мог не увидеть Пастернак.

* * *

Один из вариантов романа "Доктор Живаго" звучит так: "Смерти не будет". Не будет смерти там, где есть Дух Живой или там, где хотя бы пролетело его крыло. Он - основа основ. Он должен быть в человеке и в городе. Невидимую, но реальную духовность города Пастернак выразил в стихотворении "Город". Несмотря на "сугробы, смерть и сон", на кажущуюся "гибель и конец времен", город "сам, как призраки, духовен /Всей тьмой перебывавших душ". Пастернак ходил "на свидание с куском застроенного пространства, как с живой личностью".

Философ и писатель Павел Флоренский в письме к академику В. И. Вернадскому в 1929 году высказал мысль о том, что существует некая духовная оболочка, которую он предлагает назвать "пневматосферой". Это особая часть вещества, вовлеченная в круговорот культуры, точнее, в круговорот духа. Академик Д. С. Лихачев выдвинул понятие "гомосферы": "(...) человек живет не только в определенной биосфере (...) но и в некой сфере, созданной в результате культурной деятельности его предков (...) В гомосфере огромную роль играет литература, через которую человеку передаются нравственные и этические представления".

Древнее предание, "передаваемое в ряду священнейших преданий", предсказывает грядущую гибель города-завода Ижевска (у Пастернака заводское предместье Юрятина - это всего лишь Развилье, где герой долго не задерживается, проезжая мимо). Залогом спасения механического, богопротивного города-завода - не религиозного, не литературного и не гуманитарного города - от духовной смерти является то, что в эмбриональной форме роман Пастернака о бессмертии, о Духе Живом, врачующем мир, Духе невидимом, но реальном, зародился именно во время "пугачевской" поездки писателя в заснеженный Ижевск.

ИЗ ОТЗЫВОВ О КНИГЕ И. КОБЗЕВА "ДЕРЕВЕНСКИЙ ПЕТЕРБУРГ"

Красной нитью через все очерки проходит пушкинская тема. Это вполне естественно: и поразительно богатая событиями и встречами жизнь поэта, и творчество его, поражающее необыкновенным запасом интересов, позволяют без насилия то и дело вспоминать его по разным поводам. Да и "началом всех начал" Пушкин ныне не в последнюю очередь представляется потому, что, как никто другой, он хорошо изучен и давно вплетен в разнообразные культурологические русские мифы. (...)

С рядом культурологических параллелей, проведенных И. Кобзевым, можно было бы и серьезно поспорить. Но это был бы качественно иной спор, который можно отложить до выхода книги, - интересной, умной и актуальной.

С. А. Фомичев, заведующий пушкинским сектором Пушкинского дома, Петербург. 2002 г.