CC BY
231
Литература
1. Барт Р. Нулевая степень письма // Семиотика: сб. ст. - М.: Прогресс, 1983.
2. Батракова С.П. Театр - мир и мир - театр: творческий метод художника XX века. Драма о драме. -М.: Памятники исторической мысли, 2010.
3. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М.: Художественная литература, 1972.
4. Гинзбург Л. О литературном герое. - Л.: Сов. писатель, 1979.
5. Деррида Ж. Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук // Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму. - М.: ИГ Прогресс. 2000.
6. Елизаров М. Ногти: сб. [Электронный ресурс]. - URL: http://lib.rus.ec/b/412964/read#t28
7. Ерофеев В.В. Москва - Петушки и пр. - М.: Прометей; МГПИ им. В.И. Ленина, 1990.
8. Клех И. Инцидент с классиком: рассказы и эссе. - М.: Соло; Новое литературное обозрение, 1998.
9. Куприн А.И. Собр. соч.: в 5 т. - М.: Правда, 1982.
10. Липневич В. Долгое прощание, или «О, Славникова!» // Дружба народов. - 2001. - № 10.
11. Лихачев Д. С. Историческая поэтика русской литературы. Смех как мировоззрение и другие работы. - СПб.: Алетейа, 2001.
12. Пелевин В. Ухряб [Электронный ресурс]. - URL: http://www.litmir.net/br/?b=68737.
13. Петрушевская Л. Номер один, или В садах других возможностей. - М.: Эксмо, 2004.
14. Петрушевская Л.С. Собр. соч.: в 5 т. - Харьков: Фолио; М.: ТКО АСТ, 1996.
15. Петрушевская Л. Чемодан чепухи. - М.: Вагриус, 2001.
16. Славникова О. А. Бессмертный. - М.: Вагриус, 2008.
17. Славникова О. А. Стрекоза, увеличенная до размеров собаки. - М.: Вагриус, 2000.
18. Толстая Т.Н. Кысь. - М.: Эксмо, 2003.
19. Уэллек Р., Уоррен О. Теория литературы. - М.: Прогресс, 1978.
20. Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. - М.: Наука, 1977.
Колмакова Оксана Анатольевна, доцент кафедры русской и зарубежной литературы Бурятского государственного университета, кандидат филологических наук. Te.: +7-9021610202; е-mail: post-oxygen@mail.ru
Kolmakova Oksana Anatolyevna, associate professor of the Russian and foreign literature department, Buryat State University, candidate of philological sciences.
УДК 821.161.1.09
© Н.В. Каблукова
Поэтика имен в драматургии Л. Петрушевской
Рассматривается поэтика имен персонажей драматургии Л. Петрушевской как проявление авторской игры в художественном тексте.
Ключевые слова: имя персонажа, культурные и литературные герои, драматургия, авторская игра, аллюзии, культура, Петрушевская.
N.V. Kablukova
The poetics of names in plays by L. Petrushevskaya
The article reviews the poetics of characters' names in plays by L. Petrushevskaya as a manifestation of the author's play in a literature text.
Keywords: character name, cultural and literature heroes, Russian drama, the author's play, allusions and culture, Petrushevskaya.
Имена персонажей в творчестве Л. Петрушевской, помимо номинативного значения, обретают обобщенную семантику. В именах героев отражены все срезы человеческого существования, воплощенные на различных уровнях организации художественной реальности: бытовом, социальном, бытийном. Имя ставит проблему сущности человека - кто есть человек в этом мире, какой он, что из себя представляет. Имена героев несут в себе ассоциативные смыслы, авторский дискурс, в котором скрыта авторская игра с читателем. Эта игра становится способом выражения авторского сознания, где Л. Петрушевская соединяет воедино различные уровни действительности, прослеживая в них разрушение человеческих связей и отношений, но одновременно напоминая о сущности человека, о его идентичности.
Бытовой уровень художественной реальности представлен традиционными именами героев, где именование человека заключено в рамки культурной коммуникации, принятой в обществе:
имя, фамилия, отчество. Традиционные имена - это обычные имена: Николай, Андрей, Сергей, Володя, Ольга, Наташа, Нина, Таисия в пьесах «Уроки музыки» (1973), «Сырая нога, или Встреча друзей» (1987); имена отчества: Васильевна («Уроки музыки»), Федоровна («Три девушки в голубом», 1980); фамилии: Козлов, Иванов («Уроки музыки»), Зябрев («Вставай, Анчутка!», 1977).
Традиционное именование человека у Л. Петрушевской преобразуется, нарушается его целостность. Имя персонажа по отчеству - Федоровна, Васильевна - знак привязанности к роду (отчеству - отцу), но лишение индивидуальности героя. Вариантом преобразования становится сокращение полного имени: Ау - Аурелия в пьесе «Анданте» (1975); редукция до слога и буквы: героини М. и А. в пьесе «Стакан воды» (1978), А. и Ма. в пьесе «Певец певица» (2007), Би и Фем в пьесе «Бифем» (2002), О. и М. в пьесе «Еду в сад» (2007); или же превращение имени в кличку - Бульди (от фамилии Бульдина) в пьесе «Анданте» (1988).
Имя характеризует индивидуальность человека, прозвище, или названные варианты сокращения имени нейтрализуют эту индивидуальность. М. Бахтин в работе «Рабле» разграничивает имя и прозвище: «Имя связано с топографическим верхом (оно записано на небесах, оно связано с лицом человека); прозвище связано с топографическим низом, с задом, оно пишется на спине человека. Имя освящает, прозвище профанирует; имя официально - прозвище фамильярно. Прозвище в известном смысле типизирует прозываемого, имя никогда не может типизировать; страх, мольба, преклонение, благоговение, пиетет и соответствующие им языковые и стилистические формы тяготеют к имени; имя серьезно, и в отношении к нему всегда существует дистанция; ослабление дистанции есть уже начало перерождения в прозвище; поэтому словесные формы ласки, если в них есть момент интимности, а тем более фамильярности, не совместимы с именем: уменьшительно-ласкательные формы собственных имен есть уже выход имени в сферу языковой жизни, начало перерождения его в прозвище - в кличку» [Бахтин, с.148]. Вариантом прозвища у Л. Петрушевской становится именование персонажей по внешней характеристике, отличительной детали облика: Лысый, Одноглазый, Усатый, Хитрец («Чемодан чепухи, или быстро хорошо не бывает», 1975), Малютка, Веселка («Золотая богиня», 1986).
Разрушение целостности имени или его изменение (редукция) становится, с одной стороны, реализацией идеи неподлинности индивидуального существования в мире, с другой - непрочности прикрепленности к бытовому существованию человека, а потому изменение имени становится знаком перехода на другой уровень осмысления действительности. Как далее пишет М. Бахтин: «Момент отрицания, уничтожения, умерщвления в прозвище: оно метит в ахиллесову пяту прозываемого. Оно не благословляет на жизнь и не приобщает к вечной памяти, но посылает в телесную могилу для переплавки и нового рождения, это как бы особый штемпель изношенности и брака» [Бахтин, с. 148].
Бытовое имя персонажей разомкнуто в природную, социальную и культурную сферу. Природный слой человеческого существования представлен именами героев по семейным связям и природным функциям, естественной природной вписанностью в бытие: Мать, Сын («Свидание», 1988); Дед, Баба («Вставай, Анчутка!», 1977); Старуха («Я болею за Швецию», 1989); Женщина, Мать, Девушка, Юноша, Молодой человек («Аве, Мария, Мамочка», 1996).
Природный статус человека первичен, но именование человека по природной функции -это очередной этап к безликости индивидуального существования и превращение человека в культурный знак в аспекте его природного предназначения.
Имена персонажей Л. Петрушевской отражают и социальный статус, поскольку человек не только природное существо. В драматургии Л. Петрушевской прослеживается целый ряд имен по социальной роли (профессии) персонажа в обществе: Врач, Майор, Шофер, Студент («Казнь», 1988); Бригадир, Электромонтер, Капитан, Смотритель маяка («Два окошка», 1975); Портной, Кассир, Фотограф, Волшебница («Чемодан чепухи, или быстро хорошо не бывает», 1978; Маляр, Клоуны (Бим, Бом) («Золотая богиня», 1987), Певец («Певец певица», 2007).
Персонажи Л. Петрушевской, помимо природной и социальной сфер, находятся в контексте истории, где редкие имена героев - дань времени: Леокадия («Три девушки в голубом», 1980), Аурелия, Май («Анданте», 1975), Эра («Московский хор», 1984). Помимо редких имен связь с прошлым может быть выражена в имени со звучанием, фонетически не соответствующим современности - Димитрий («Сырая нога, или Встреча друзей», 1978).
В драматургии Л. Петрушевской в широком диапазоне представлены имена культурных и литературных героев. Н. Фатеева в книге «Интертекст в мире текстов. Контрапункт интертексту-
альности» определяет вид аллюзий, которые «представляют собой имена собственные героев произведений», они «обладают повышенной узнаваемостью даже без упоминания имени автора» [Фатеева, с. 133].
Литературные и культурные аллюзии имен персонажей направлены на разные типы культур: итальянскую народную - Коломбина, Пьеро, Арлекин («Квартира Коломбины», 1981); древнеиндийскую - Каля (богиня Смерти) («Я болею за Швецию», 1977); славянскую - Анчутка (леший на болотах) («Вставай Анчутка!», 1977).
В именах, содержащих аллюзии на культурных исторических персонажей, автор использует прием смещения. Он заключается в переводе имени, имеющего возвышенный культурный статус, в контрастирующие сниженные контексты (бытовой уровень). Совмещение культурных (сакральных) и бытовых (профанных) элементов создает эффект пародирования, игры, иными словами, карнавализацию действительности.
Рассматривая имя персонажа как явление пограничное между реальностью и игрой, в контексте разветвленной системы аллюзий, можно утверждать, что аллюзивные имена сознательно уравниваются автором с традиционными. Этим приемом автор вписывает бытовой уровень действительности в контекст истории и культуры. Благодаря имени культурного героя автор внедряет чужой текст в свой. С точки зрения Ю. Лотмана, «такое построение, прежде всего, обостряет момент игры в тексте: с позиции другого способа кодирования текст приобретает черты повышенной условности, подчеркивается его игровой характер» [Лотман, с. 36].
В основе этой игры - перестраивание значений текста в соответствии с концептуальной установкой автора. Быт и бытие (культуры как его проявления) уравниваются в имени. Имя, с точки зрения М. Бахтина, «по особому связано со временем; оно фиксирует в нем моменты смены и обновления, оно не увековечивает, а переплавляет; это - «формула переходов» [Бахтин, с. 148]. Имена героев в пьесе «Три девушки в голубом» (в фабуле) - Вера, Надежда, Любовь, Софья - это имена святых мучеников, они же - имена дальних родственников персонажей Л. Петрушевской, отец которых - Пантелеймон. Пантелеймон - это имя, произошедшее из греческого «Пантелеэ» -означает совершенство, завершение, высшую ступень [Суперанская, с. 264]. В пьесе Пантелеймон - это первопредок рода Федоровны и сестер. По Петрушевской, это означает, что человек в своей первооснове был совершенным, но люди современности утратили память индивидуального совершенства.
Широкий диапазон имен объемлет авторскую идею - человек должен иметь индивидуальное имя, размыкающее его связь со временем, памятью первопредка, что и составляет индивидуальную культуру человека.
Имя персонажа связано и с проблемой идентичности героя в драматургии Л. Петрушевской. Автор в драматургии по-разному ставит проблему идентичности. В психологических драмах («Три девушки в голубом», 1980; «Чинзано», 1988; «Еду в сад», 2007) она фиксирует утрату самотождественности как внутреннюю драму современного человека, как результат умаления личности в потоке действительности. В пьесах «Анданте», «Квартира Коломбины», «Стакан воды», «Темная комната» - гипертрофированно констатирует мульти-Я современного потерявшегося человека. Л. Петрушевская видит причину утраты самоидентичности не в социальном тоталитаризме, а в смешении и быстрой смене социальных ролей в современном обществе, и в имитационном характере современной культуры, основанной на следовании моде, стандартам, лишенным иерархии. Образ жизни современного позднесоветского человека и постсоветского человека определяется как относительными, лишенными веры, социальными правилами, так и релятивностью быта, столь же призрачного, неустойчивого, как и социум. Персонажи в пьесах представляют разные варианты социального поведения, потому что они не вписаны в строгую социальную жизнь, они маргиналы. Утрату подлинности социальной роли персонажи компенсируют следованием разным бытовым, масскультурным имиджам, поведенческим ролям. Можно утверждать, что от пьесы к пьесе кризис самоидентификации в пьесах Л. Петрушевской обостряется, выводит к проблеме природы человека, выраженного в единстве/различии мужского и женского, мать/дочь, преступник/жертва, что выражается в редукции имени героев в более поздних пьесах («Бифем», 2005; «Еду в сад», 2007; «Певец певица», 2007).
Литература
1. Бахтин М.М. Дополнения и изменения к Рабле // Вопросы философии. - 1992. - №1.
2. Фатеева Н.А. Интертекст в мире текстов. Контрапункт интертекстуальности. - М.: КомКнига, 2007.
3. Лотман Ю.М. Культура и взрыв. - СПб.: Искусство-Спб., 2001.
4. Суперанская А.В. Словарь русских личных имен. - М.: Наука, 1998.
Каблукова Наталья Валерьевна, доцент кафедры филологического образования Благовещенского педагогического госуниверситета, кандидат филологических наук. Тел.: +7-9145558609; e-mail: natashakabl@mail.ru Kablukova Natalya Valeryevna, associate professor, the Department of philological education, Blagoveschensk State Pedagogical University, candidate of philological sciences.
УДК 821.512.31
© С.С. Имихелова, О.Б. Грязнова О диалоге культур в русскоязычной прозе
(«Бродяги Сахалина» А. Кима и «Пропавший» Г. Башкуева)
Рассматривается проза писателей, пишущих не на родном, а на русском языке, как культурный полилог, связанный и с национальной историей и фольклором, и с русской культурой и русским языком.
Ключевые слова: диалог русской и восточной культур, восточная «обрамленная» повесть, синтез «своего» и чужого, национального и всеобщего.
S.S. Imihelova, O.B. Gryaznova On the dialogue between cultures in Russian language prose ("Sakhalin Wanderers" by A. Kim and "Disappeared" by G. Bashkuev)
The article reviews the prose by writers who write in non-native Russian language as a cultural polylogue associated with national history and folklore, and with Russian culture and Russian language.
Keywords: dialogue between Russian and Eastern cultures, Eastern "framed" story, the synthesis of "own" and foreign, national and universal.
Проза русскоязычных писателей в национальных литературах России вполне закономерно относится исследователями к явлению русской литературы. Так, А. Бочаров писал о том, как эта проза органично вписывается в литературный процесс последних десятилетий прошлого века: в ней ярко выразилось слияние разных культурных традиций, прежде всего «слияние восточного образа мышления и русской реалистической прозы» [Бочаров, с. 170]. В исследованиях, посвященных такой прозе, сложилось два мнения: или рассматривать ее по ведомству русской литературы, например, произведения корейца А. Кима [Бальбуров; Грушевская], или встраивать ее прежде всего в национальный культурный контекст, как это делается пишущими о бурятском прозаике и драматурге Г. Башкуева [Имихелова].
На наш взгляд, в прозе писателей, пишущих не на родном, а на русском языке, читатель сталкивается с культурным полилогом, который во многом связан как с интересом к истории и мифологии своего народа, так и с приверженностью к русской культуре и русскому языку, которые и позволили им наиболее полно выразить свое творческое «Я». Метафорой многослойности и полифоничности культурных кодов в прозе русскоязычного писателя может прочитываться образ автора, заявленный в философско-мистическом романе «Остров Ионы» (2001) А. Кима, заканчивающемся таким признанием: «...я уже прожил сотни жизней, коротких и длинных, славных и ничтожных, богатых и нищих, городских и сельских, американских, российских, прусских, марокканских, бушменских, корейских, румынских, лапландских, а также бродяжьих, королевских, австралийских аборигенских, мещанских, цыганских, преступных, гаремных, мужских и женских, индейских в пампасах Южной Африки и так далее.» [Ким, 2002, с. 313].
В раннем рассказе «Месть» (1989) А. Ким обращается к миру народной легенды с характерными мотивами и поворотами (кровная месть, неожиданное возвращение, удивительный ребенок, встреча с духом умершего отца, чудесное исцеление, предсказанная смерть), которая переплетается с традиционным для русского рассказа тяготением к объективному воспроизведению жизни и быта людей, к тому, как их представления подвергаются испытанию жизнью. Такое изображение событий, происходящих в корейском поселке, разрушает сюжетную логику народной легенды: рожденный для кровной мести сын целиком погружен в заботы о мирной жизни, неото-
