CC BY
40
ФИЛОЛОГИЯ
Д.Н. Жаткин, Е.В. Крехтунова
ПОЭМАТ.-Б. МАКОЛЕЯ «ВИРГИНИЯ»
В ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ А.Л. МИХАЛОВСКОГО1
Т.-Б. Маколей, поэзия, художественный перевод, традиция, компаративистика, международные литературные связи, межкультурная коммуникация, художественная деталь.
После появления в 1866—1868 гг. новой интерпретации «Песни о Гайавате» Г. Лонгфелло, принесшей широкую известность русскому поэту и переводчику Д.Л. Михаловскому (1828—1905), последний стал особенно разборчивым в выборе переводимых авторов, выдвинув на первый план содержательность и идейную направленность переводимых произведений, а также общелитературную значительность зарубежных поэтов, распространению известности которых он способствовал своими переводами. В первом сборнике переводов Михаловского, вышедшем в 1876 г., в числе немногих зарубежных авторов, значимых для их русского интерпретатора, был представлен Т.-Б. Маколей, прежде более известный в России в качестве влиятельного политического деятеля, одного из лидеров деятелей партии вигов. Успешная политическая карьера Маколея не помешала ему стать одним из самых спорных английских историков, чья пятитомная история Англии на протяжении ряда лет пользовалась значительным успехом; Маколей снискал себе известность и как поэт, который в период долгой «ссылки» в Британской Индии создал цикл «Песни Древнего Рима», включавший в себя четыре поэмы, основанные на легендах римской истории.
Еще в 1864 г. внимание Михаловского привлекла поэма Маколея «Виргиния», интерпретировавшая римскую легенду о центу!)ионе из плебеев, который убил свою дочь, спасая ее честь от посягательств децемвира; в результате произошли восстание народа и свержение власти децемвиров. Выбор этой поэмы был обусловлен творческой позицией Михаловского, который, заявляя о себе как о гражданском лирике, с 1850-х гг. активно сотрудничал с некрасовскими изданиями —
1 Статья подготовлена по проекту 2010-1.2.2-303-016/7 «Проведение поисковых научно-исследовательских работ по направлению «Филологические науки и искусствоведение», выполняемому в рамках мероприятия 1.2.2 «Проведение научных исследований группами под руководством кандидатов наук» направления 1 «Стимулирование закрепления молодежи в сфере науки, образования и высоких технологий» ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009—2013 годы (госконтракт 14.740.11.0572 от 05.10.2010).
«Современником», «Отечественными записками», затрагивал тему народной борьбы, актуальную и для России периода крестьянской реформы. Михаловский не стремился точно следовать английскому оригиналу, в частности, заменял смежную строфу, более характерную в России для песенного склада, перекрестной, ассоциируемой с сюжетными описаниями; у Маколея поэма состояла из семидесяти строф-катренов, тогда как у Михаловского была расширена за счет появления строф, состовяших из шести-восьми стихов. В этой связи символично, что перевод, впервые опубликованный в «Современнике» середины 1860-х гг. [Маколей, 1864, с. 5 22], оказался актуален для Михаловского десятилетие спустя, когда его общественные взгляды, представления о качестве и достоинствах переводной литературы были в определенной мере пересмотрены.
Начиная свою поэму с рассказа трибуна о случае, произошедшем несколько лет назад, Маколей использовал для усиления подобострастия библейское выражение «his loins girt up» («перевязать ноги, чтобы отправиться в путь») [Macaulay, 1843, р. 152], опущенное Михаловским («Готовый тотчас исполнять все, что патрон велел» [Иностранные поэты в переводе Л.Д. Михалковского, 1876, с. 145]). Если в английском оригинале при помощи характерной анафоры подчеркивалось негативное отношение к приспешникам децемвиров («Such var-lets pimp and jest for hire among the lying Greek / Such varlets still are paid to hoot when brave Licinius speaks» [Macaulay, 1843, p. 152] [Подобные слуги сводничают и шутят, чтобы работать среди лживых греков, / Подобным слугам все еще платят, чтобы они освистали Лициния, когда он говорит]), то в русском переводе, характеризовавшемся увеличением числа стихов, анафора утрачивалась во многом ради сохранения перекрестной строфы: «Таких рабов меж греками / Видали мы не раз: / Они играют роль шутов / И сводников у нас; / За деньги дерзкая толпа / Таких рабов свистит, // Когда достойный наш трибун // Лициний говорит» [Иностранные поэты..., 1876, с. 145]. Образное описание слуг децемвиров, представленных, подобно приспешникам, в нелестном ракурсе, также характеризовалось использованием анафоры, оттеняющей оригинальное сравнение угодливых подхалимов с жужжащими мухами, слетающимися на мед, и с воронами, почуявшими падаль («Where’er ye shed the honey, the buzzing flies will crowd; / Where’er ye fling the carrion, the raven’s croak is loud» [Macaulay, 1843, p. 152] [Где пролит мед, там соберется толпа жужжащих мух, / Где бросишь ты падаль, там поднимется вороний крик]); сравнение Маколея передано Михаловским с максимально возможной полнотой, однако вновь без характерного единоначатия стихов: «Где пролит мед, наверно там / И мухи закишат; / Где падаль брошена, туда / И вороны летят...» [Иностранные поэты..., 1876, с. 146].
Опуская в своей интерпретации значительный эпизод оригинального текста («Just then, as through one cloudless chink in a black stormy sky / Shines out the dewy morning-star, a fair young girl came by / With her small tablets in her hand and her satchel on her arm, / Home she went bounding from the school, nor dreamed of shame or harm» [Macaulay, 1843, p. 152] [И вдруг, словно проблеск в темноштормовых небесах, / Святящаяся, словно утренняя звезда, прошла нежная юная девушка / С маленькими табличками в руках и с сумкою в руках, / Направляющаяся из школы домой и не думающая о стыде или беде]), русский переводчик домысливает сцену появления Аппия: «Обычною тревогою / Взволнован форум был: / С ужасной свитою своей / Там Аппий проходил / Случилось так на
этот раз, что тою же порой / Прекрасная Виргиния из школы шла домой» [Иностранные поэты..., 1876, с. 146].
Воссозданная в оригинале, во многом благодаря анафоре, динамичная картина суетящегося форума («Blithely on brass and timber... / And blithely o’er her panniers... / And blithely young Virginia...» [Macaulay, 1843, p. 153] [Ярко на латуни и олове / И ярко на ее корзинах / И ярко живая Виргиния]) не только сохранена в переводе во всей ее живости и яркости («И ожил он и закипел <...> / И громко зазвенела медь <...> / И раздавался весело <...> / И весело Виргиния <...>» [Иностранные поэты..., 1876, с. 147]), но и усилена посредством перемещения из предыдущей строфы сравнения невинной Виргинии с сияющей звездой («Идет она, подобная / Сияющей звезде...» [Там же]; ср. в оригинале: «Shines out the dewy morning-star» [Macaulay, 1843, p. 152] [Сияя, как юная утренняя звезда]). Пытаясь показать, насколько ничтожен приспешник Аппия Маркус, Михалов-ский называет его исконно русским словом «холоп» [Иностранные поэты..., 1876, с. 147], тогда как в оригинале используется устаревшая, лишенная негативной экспрессивной окраски лексема «varlet» («слуга») [Macaulay, 1843, р. 154].
Описывая собравшихся на форум, русский переводчик опускает многочисленные художественные детали оригинала и тем самым увеличивает напряженность ситуации: «The money-changer Crispus, with his thin silver hairs / And Han-no from the stately booth glittering with Punic wares...» [Там же] [Меняло Крисп с тонкими седыми волосами / И Ганно прямо из палатки, сверкающей карфагенскими товарами] — «Седой меняло Крисп, за ним — / Торговец Ганно тож» [Иностранные поэты..., 1876, с. 149]. Интересный фрагмент оригинала «And as she passed them twice a day, all kissed their hands and smiled...» [Macaulay, 1843, p. 154] [И, когда она проходила мимо них дважды в день, они целовали свои руки и улыбались] утратил в интерпретации свой колорит, обусловленный древнеримскими традициями: «И кланялись ей каждый день, приветливо шутя» [Иностранные поэты..., 1876, с. 149]. Известно, что в Древнем Риме было принято целовать руки своим богам, и потому столь значимым для оригинала оказалось соотнесение девушки с молодой, красивой богиней, которая была так необходима Аппию.
Показывая накал страстей и эмоций, Маколей выводит на сцену нового героя Ицилия, становящегося своеобразным «катализатором» впоследствии поднявшегося восстания; его пылкая речь полна яркими сравнениями, подчеркнуто экспрессивна благодаря анафорам и риторическим вопросам: «For this did Servius give us laws? / For this did Lucrece bleed? / For this was the great vengeance..? / For this did false sons make red..? / For this did Scavola’s right hand hiss in the fire?» [Macaulay, 1843, p. 155] [Для этого ли Сервий дал нам права? / Для этого ли Лукреция истекала кровью? / Для этого ли было совершено великое мщение? / Для этого ли чужие сыновья окропляли кровью? / Для этого ли правая рука Скэ-вола пропала в огне?]. У Михаловского многое интерпретировано по-своему, в частности, подчеркнута невинность жертвы Лукреции, упомянут Брут, который, подобно древнерусским воинам, «секиру обагрил» («Затем ли мудрость Сервия / Законы нам дала / И кровь свою Лукреция / Невинно пролила?.. / Затем ли в грозном мщении / Погибнул род царей, / И Брут секиру обагрил / В крови своих детей?» [Иностранные поэты..., 1876, с. 151]); наконец, переводчиком полностью опущен значительный фрагмент монолога героя: «They faced the Marcian fury; they tamed the Fabian pride: / They drove the fiercest Quinctius an outcast forth
from Rome; / They sent the haughtiest Claudius with shivered faces home» [Macaulay, 1843, p. 156] [Они встретились с гневом Марция, они смирили гневы Фабиана, / Они прогнали Квинтия прочь из Рима, / Они отправили надменного Клавдия с трясущимся лицом домой]. Экспрессивность речи молодого патриция усилена у Михаловского вопросительной риторикой рассуждений об утрате чести и свободы: «We strove for honors - ‘twas in vain; for freedom - ‘tis no more» [Macaulay, 1843, p. 156] [Мы боролись за честь - напрасно; за свободу - ее больше нет] — «Свободы добивались мы, но где теперь она?» [Иностранные поэты..., 1876, с. 152].
Ярость в речи Ицилия достигает кульминации, когда он говорит о жестокой любви децемвиров, призывая в свидетели умерших и богов: «But, by the Shades beneath us, and by the gods above, / Add not unto your cruel hate your yet more cruel love!..» [Macaulay, 1843, p. 156] [Но во имя теней под нами и во имя богов над нами]. Михаловский, сглаживая данное описание, лишая его подчеркнутой па-фосности («...Но прочь от нас жестокая Патрициев любовь!..» [Иностранные поэты..., 1876, с. 153]), вольно трактует и дальнейший фрагмент текста, раскрывавший, насколько Патриции пресыщены своим богатством, какая пропасть существует между простолюдином и бедняком: «Have ye not graceful ladies, whose spotless lineage springs / From Consuls, and High Pontiffs, and ancient Alban kings? / Ladies, who deign not on our paths to set their tender feet, / Who from their cars look down with scorn upon the wondering street, / Who in Corinthians mirrors their own proud smiles behold / And breath the Capuan odors, and shine with Spanish gold? [Macaulay, 1843, p. 157] [У вас нет грациозных женщин, которые ведут свой непрерывный род / От консулов и первосвященников, и древних албанских королей? / Женщин, которые брезгуют опускать свои нежные ноги на тропинки, по которым мы ходим, / Которые с презрением смотрят из своих паланкинов на удивительные улицы, / Которые смотрят в коринфские зеркала на свои гордые улыбки / И вдыхают копайские ароматы и сверкают испанским золотом?] — «Или красавиц молодых / У вас недостает, / Которые от консулов / Ведут свой знатный род / И созерцают с гордою / Улыбкой на губах / Свою надменную красу / В коринфских зеркалах; / Что в колесницах разрядясь, / По улицам летят / И на глазеющую чернь / С презрением глядят» [Иностранные поэты..., 1876, с. 153].
Опуская яркие эпитеты в речи Ицилия, Михаловский, занимавший позиции, близкие демократическим кругам в современной ему литературе, усиливал социальную составляющую описания: «Then leave the poor Plebeian his single tie to life - / The sweet, sweet love of daughter, of sister, and of wife, / The gentle speech, the balm for all that his vexed soul endures, / The kiss, in which he half forgets even such a yoke as yours. / Still let the maiden’s beauty swell the father’s breast with pride; / Still let the bridegroom’s arm infold an unpolluted bride....» [Macaulay, 1843, p. 157] [Тогда оставьте плебеям единственную связь с жизнью - / Сладкую, сладкую любовь дочери, сестры и жены, / Тихую речь, бальзам для всего, что его уставшая душа выносит, / Поцелуй, в котором он наполовину забывает даже такое ярмо, как ваше. / Позвольте же наполнить грудь отца гордостью красотою девушки, / Позволь те ж жениху обнять невинную невесту] — «Плебеев вы уже и так / Ограбили давно, / Вы взяли все почти у них, / Оставьте ж им одно — / Одно, чем жизнь горькая / Становится сносней: / Любовь отрадную их жен, / Сестер и дочерей!..» [Иностранные поэты..., 1876, с. 153].
Если в английском оригинале выражается сожаление из-за того, что у бедняков отнимают последнее, чем они хоть как-то могут существовать в этом мире («Spare us to inexpiable wrong, the unutterable shame, / That turns the coward’s heart to steel, the sluggard’s blood to flame, / Lest, when our latest hope is fled, ye taste of our despair, / And learn by proof, in some wild hour, how much the wretched dare» [Macaulay, 1843, p. 157] [Избавьте нас от неумолимой обиды, невыразимого стыда, / Которая превращает сердце труса в сталь, кровь лентяя в огонь, / Наконец, когда наша последняя надежда исчезнет, вы отведаете нашего отчаянья / И выучите в действительности в отчаянный час, каков наш ужасный вызов]), то в русском переводе на первый план выходит призыв к решительным действиям, на которые способен «человек озлобленный и угнетенный»: «Избавьте от позора нас, / Избавьте нас от той / Обиды неизгладимой, / Которая порой / Способна сердце робкое / Отвагой закалить /Ив пламя кровь холодную / Ленивца превратить... / Когда ж у нас последняя / Надежда пропадет - / Отчаянье в нас мужество / Безумное вдохнет, / И вы тогда узнаете / Из наших страшных дел, / Как человек озлобленный / И угнетенный смел!» [Иностранные поэты..., 1876, с. 154].
Эпизод прощания отца с дочерью, начинающийся у Маколея с простой констатации события («Straightway Virginius led the maid a little space aside» [Macaulay, 1843, c. 158] [Виргиний отвел девушку открыто в сторону]), предстает у русского интерпретатора изначально более трагичным, чему способствуют вводимые художественные детали — трепет девушки, нахмуренность старого Виргиния, напоминающая ночь: «Старик Виргиний подошел / Нахмуренный, как ночь, / И тихо в сторону отвел / Трепещущую дочь...» [Иностранные поэты..., 1876, с. 154]. Сцена расставания близких людей становится ключевым и, пожалуй, наиболее трагичным эпизодом всей поэмы. Маколей вновь использует анафору, стремясь подчеркнуть всю тяжесть доли отца, осознающего, что его родной дочери предстоит вскоре погибнуть от его же руки: «And how she danced with pleasure to see my civic crown, / And took my sword, and hung it up, and brought me forth my gown!..» [Macaulay, 1843, p. 158] [И как она с удовольствием танцевала, увидев мой циви-ческий <устар. «гражданский», от лат. civis — «гражданин»> венок, / И взяла мой меч и повесила его, и принесла мне мою тогу]. Михаловский в своей интерпретации постарался полностью сохранить замысел оргинала, при этом вновь усилив его экспрессию: «Как ты на встречу бросилась, / Обрадовавшись мне! / Мой меч тяжелый убрала, / Повесив на стене; / Как раздавался весело / Твой звонкий голосок, / Как прыгала ты, видя мой / Цивический венок!..» [Иностранные поэты..., 1876, с. 155].
При интерпретации слов Виргиния, обращенных к Аппию уже после совершения страшного злодеяния («...By this dear blood I cry to you, do right between us twain, / And even as Appius Claudius hath dealt by me and mine, / Deal you by Ap-pius Claudius and all the Claudian line!..» [Macaulay, 1843, p. 160] [Этой драгоценной кровью я взываю к тебе, рассуди право между нами двумя, / И то как Аппий Клавдий поступил со мной, / Поступи так же с Аппием Клавдием и всем родом Клавдиев!]), Михаловский неожиданно акцентировал внимание на мщении, тогда как автор английского оригинала взывал только лишь к способности рассудить по справедливости: «К вам эта дорогая кровь / О мщеньи вопиет! / Тиран нанес мне, старику, / Бесчестье и позор — / Постановите же над ним / Свой правый приговор: / Как Аппий Клавдий погубил / Ребенка моего, / Так погубите Ап-пия / И подлый род его!» [Иностранные поэты..., 1876, с. 158]. В своем переводе
Михаловский неизменно представляет Виргиния стариком (напр., «И ты любила старика / Я помню прошлый год» [Там же, с. 155]), хотя в оригинале об этом не упоминается ни слова; тем самым он пытается вызвать не только праведный гнев, но и сочувствие к бедняку, который на исходе жизни остался в полном одиночестве, без опоры и отрады.
При описании бережного отношения окружающих к безжизненному телу девушки русский переводчик дополняет лаконичную фразу оригинала («And gently they uplifted her, and gently laid her down» [Macaulay, 1843, p. 161] [И бережно они подняли ее, и бережно положили]) не вполне уместным сравнением: «И бережно, как мать кладет / Ребенка в колыбель, / Переложили девушку / На смертную постель...» [Иностранные поэты..., 1876, с. 162]. Раскрывая отношение толпы к Аппию как к опозорившейся собаке («See, see, thou dog! What thou hast done and hide thy shame in hell!» [Macaulay, 1843, p. 162] [Видите, видите эту собаку! Что он сделал и спрятал свой позор в ад!]), переводчик опускает жесткую характеристику оригинала, но при этом компенсирует ее упоминанием о тартаре, ожидающем грешника: «Взгляни, что сделал с нами ты <...>/ <...> и в тартар провались!» [Иностранные поэты..., 1876, с. 161]. Смерть Аппия от рук разъяренной толпы описана у Маколея подробно («One stone heat Appius in the mouth, and one beneath the ear / And ere he reached Mount Palantine, he swooned with pain and fear...» [Macaulay, 1843, p. 164] [Один камень ударил Аппия в рот, другой под ухо, / И как только он достиг Маунт Палантина, он упал в обморок от страха и боли]), тогда как в русской интерпретации многие натуралистические детали (в частности, упоминания о попадании одного камня в рот, другого — в ухо) не сохранены: «Два камня Аппию в лицо / Попали с двух сторон, / И к дому на полпути / Уж чувств лишился он...» [Иностранные поэты..., 1876, с. 163].
Раскрывая борьбу оскорбленных плебеев с патрициями, Михаловский соотносил описание с событиями современной ему действительности, унижением простого народа теми, кто богат и знатен. В этой связи становится понятным, почему перевод поэмы из античной жизни вызвал живой отклик H.A. Некрасова, опубликовавшего его в своем «Современнике». На фоне сожаления о смерти юной красавицы в интерпретации Михаловского мощной силой проступает недовольство народа властью угнетателей-патрициев. Замысел оригинала сохранен, но при этом, благодаря отдельным штрихам, нюансам описания, античная история обрела у Михаловского актуальное общественное звучание, никоим образом не противоречащее первоначальной идее английского автора.
Библиографический список
1. Иностранные поэты в переводе Д.Л. Михаловского. Спб.: Тип. М.М. Стасюлевича,
1876. 320 с.
2. Маколей Т.Б. Виргиния. Песня из времен Древнего Рима / пер. Д.Л. Михаловского //
Современник. Спб.: Тип. Карла Вульфа, 1864. Т. CV, № 4.
3. Macaulay Т.В. Lays of Ancient Rome. London: J.M. Dent & Sons, 1843. 206 p.
