CC BY
12
4. Anohin A.V. Materialy po shamanstvu u altajcev, sobrannye vo vremya puteshestvij po Altayu v 1910 - 1912 gg. po porucheniyu Russkogo komiteta dlya izucheniya Srednej i Vostochnoj Azii. Sbornik Muzeya antropologii i 'etnografiipri Rossijskoj akademii nauk. Leningrad, 1924; T. 4, Vyp. 2.
5. Gekman L.P. Mifologiya i fol'klor Altaya: uchebnoe posobie. Barnaul, 2000.
6. Potapov L.P. Ohotnichij promysel altajcev. (Otrazhenie drevnetyurkskoj kul'tury v tradicionnom ohotnich'em promysle altajcev). Sankt-Peterburg, 2001.
7. Dyrenkova N.P. Perezhitki materinskogo roda u altajskih tyurkov (avunkulat). Sovetskaya 'etnografiya. 1937; 4: 18 - 45.
8. Funk D.A. Miry shamanovi skazitelej: kompleksnoe issledovanie teleutskih ishorskih materialov. Moskva, 2005.
Статья поступила в редакцию 23.07.18
УДК 81'38; 801.6; 808
Bashkova L.R., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Department of Germanic and Romance Languages, Penza State
University (Penza, Russia), E-mail: liliarafikovna837@gmail.com
Kholodkova Yu.V., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Department of English Language, Penza State University
(Penza, Russia), E-mail: julia.kholodkowa@yandex.ru
FEATURES OF LITERARY CRITICISM OF THOMAS HOOD'S WORKS WITH REFERENCE TO THE RUSSIAN TRANSLATIONS OF THE POEM "THE BRIDGE OF SIGHS". The article is dedicated to an analysis of circumstances and tendencies in understanding of Thomas Hood's poetry in Russian literature and literary criticism of the second half of the 19th and early 20th centuries. The study reveals the circumstances of treatment of Thomas Hood's works in Russia, as well as the harmony of the English writer's works with the events of public and literary life of Russia in the second half of the 19th century and the beginning of the 20th century. The features of the literary critical analysis of Thomas Hood's work and his influence on the literary development in Russia in the second half of the 19th century and the beginning of the 20th century are analyzed. A literary analysis of Russian translations of Thomas Hood's works created in the second half of the XIX - beginning of the XX century is carried out involving materials of later translations (XX - the beginning of the XXI century).
Key words: Russian literature, English writers, Thomas Hood, literary criticism, literary development, translation comprehension, traditions of poetry.
Л.Р. Башкова, канд. филол. наук, доц. каф. «Романо-германская филология», Пензенский государственный
университет, г. Пенза, E-mail: liliarafikovna837@gmail.com
Ю.В. Холодкова, канд. филол. наук, доц. каф. «Английский язык», Пензенский государственный университет,
г. Пенза, E-mail: julia.kholodkowa@yandex.ru
ОСОБЕННОСТИ ЛИТЕРАТУРНО-КРИТИЧЕСКОГО ОСМЫСЛЕНИЯ ТВОРЧЕСТВА ТОМАСА ГУДА НА ПРИМЕРЕ РУССКИХ ПЕРЕВОДОВ СТИХОТВОРЕНИЯ «МОСТ ВЗДОХОВ»
Статья посвящена анализу обстоятельств и тенденций осмысления творчества Томаса Гуда русской литературой и литературной критикой второй половины XIX - начала XX в. В ходе исследования выявляются обстоятельства обращения в России к творчеству Томаса Гуда, а также созвучие произведений английского писателя событиям общественной и литературной жизни России второй половины XIX - начала XX в. Анализируются особенности литературно-критического осмысления творчества Томаса Гуда и его влияния на литературное развитие в России второй половины XIX - начала XX в. Осуществляется литературоведческий анализ русских переводов произведений Томаса Гуда, созданных во второй половине XIX - начале XX в. с привлечением материалов позднейших переводов (XX - начало xXi в.).
Ключевые слова: русская литература, английские писатели, Томас Гуд, литературная критика, литературное развитие, переводческое осмысление.
Освоение русской литературой творчества английских писателей представляет собой сложный, многообразный процесс, характеризующийся, в частности, эпизодичностью внимания к наследию конкретных авторов, не относящихся к числу признанных классиков. Эпизодичность проявляется как во фрагментарном интересе к произведениям отдельных жанров, определенной тематики и идейной направленности, так и в ограниченности внимания определенным временным отрезком, на протяжении которого писатель оказывает существенное, но непродолжительное влияние на литературный процесс в России.
Английский поэт Томас Гуд (1799 - 1845) был чрезвычайно популярен в России во второй половине 1850 - 1870-х гг., когда были созданы многочисленные переводы его произведений социальной направленности, оригинальные стихотворения «на мотив» из Гуда, когда русская литературная критика и публицистика были наполнены упоминаниями о поэте, его стихи цитировались в прозаических и драматургических сочинениях русских писателей, оказывали влияние на отечественную музыку и изобразительное искусство. В последующие десятилетия XIX в. и в начале XX в. литературная репутация Томаса Гуда в России неуклонно падала, что во многом обусловливалось радикализацией общественных настроений, восприятием английского автора уже не в качестве борца за социальную справедливость, а в качестве «мягкого» примиренца, пытавшегося усовестить правящие классы. В советский период обращения к творчеству Гуда были единичными (Э.Г. Багрицкий, А.П. Шмульян, А.С. Големба),
и только современные переводчики (Е.В. Витковский, Г.Е. Бен, А.В. Шарапова, Е.Д. Фельдман, Г.Л. Варденга и др.) смогли возродить интерес к наследию английского поэта, представив его автором искрометных эпиграмм, проникновенной любовной лирики и т. д. В этой связи неизбежной представляется параллель между прошлым, границы которого обозначены в названии нашего диссертационного исследования, - вторая половина XIX -начало XX в. - и настоящим временем, продемонстрировавшим возрожденный и при этом трансформированный интерес к Томасу Гуду, свидетельствующий о значимости наследия поэта, не утратившейся с течением времени.
Стихотворение «The Bridge of Sighs» («Мост вздохов», 1844), созданное в самом конце творческого пути Томаса Гуда, относится к числу его наиболее известных гражданских лирических произведений сатирической направленности. Этот «горький плач над бедной утопленницей, убитой нищетой и безумием общественных нравов» [1, с. 16], сочетавший специфику бытового жанра и высокую гуманность, отвечал требованиям демократического искусства середины XIX в. По наблюдению Н.П.Коваленко, «Мост вздохов» в художественном отношении являлся лучшим из социальных произведений Томаса Гуда, поскольку выдвигал на первый план не «разящие приемы критического искусства», а «мягкое и лирическое выражение сострадания и сочувствия» [2, с. 18].
На русский язык стихотворение «The Bridge of Sighs» было впервые переведено В.Д. Костомаровым, чья интерпретация
была опубликована сначала в «Современнике» в 1861 г. [3, с. 185-188], а затем в сборнике «Избранные поэты Англии и Америки. № 1. Г.В. Лонгфелло, Елизавета Баррет Броунинг, Томас Гуд» (1864) [см.: 4, с. 51-55]. Впоследствии произведение Гуда привлекло внимание Д.Л. Михаловского («Утопленница», 1864; републиковано в 1875 и 1876 гг.), К.Д. Бальмонта («Из Томаса Гуда. Мост вздохов», 1904; републиковано в 1918 и 1992 гг.), Е.В. Витковского (2007). Если у Гуда «The Bridge of Sighs» состоит из 18 строф, содержащих от четырех до девяти стихов, то русские переводы (за исключением новейшего перевода Е.В. Витковского) не сохраняют эту структуру: В.Д. Костомаров организует текст в 17 строф из 4 - 10 стихов каждая, К.Д. Бальмонт - в 15 строф из 4 - 13 стихов, Д.Л. Михаловский - в 22 катрена. Другая формальная особенность оригинала - эпиграф «"Drown'd, drown'd"», заимствованный из «Гамлета» В.Шекспира и позволяющий Гуду провести параллель между образами его утопленницы и шекспировской Офелии, - нашла отражение только в переводах В.Д. Костомарова («"Утонула! утонула!"») и Е.В. Витковского («Да, утонула, утонула»), причем последний привел шекспировский стих в одном из лучших его прочтений, принадлежащем М.Л. Лозинскому.
Несмотря на пристрастие к ямбическому стиху, Томас Гуд не избегал использования иных стихотворных размеров, употребляя анапест в «Центавре Лике» («Lycus the Centaur»), амфибрахий - в «Стансах» («Stanzas»), дактиль - в запоминающемся своим своеобразием «Мосте вздохов» [см. подробнее: 2, с. 14]. К.Д. Бальмонт, стремясь к максимально точному соблюдению стихотворного размера, допускал лексические вольности. Например, употребленная в самом начале его перевода синтагма «еще несчастливая» (вместо «еще одна несчастная») характеризуется некоей недоговоренностью, вызванной, скорее всего, невозможностью сохранения всех нюансов описания при детальном воссоздании его метрического рисунка: «One more unfortunate, / Weary of breath, / Rashly importunate, / Gone to her death!» [5] [Еще одна несчастная, / Уставшая дышать, / Необдуманно поспешившая, / Умерла!] - «Еще несчастливая / Устала дышать. / Ушла, торопливая, / Лежит, чтоб не встать» [6, с. 578]. Слова английского языка короче русских, а потому, жертвуя лексикой в угоду соблюдения размера, Бальмонт получал, согласно наблюдению С.Я. Маршака, не «кровь с молоком», а «молоко с кровью» [7, с. 204]; к тому же оригинальный замысел в данном случае искажался у него изменением порядка слов, приводившим к трансформации смысла и характера фразы. В.Д. Костомаров и Д.Л. Михаловский, напротив, изменили стихотворный размер ради сохранения смысловой наполненности подлинника, ср.: «Вот: посмотрите! еще горемышная - / Знать истомилася жизнью голодной! / В городе людном была она лишняя - / Так приютилася в Темзе холодной!» (В.Д. Костомаров; [8, с. 51]); «Вот еще одна жертва несчастная, / Утомяся житейской борьбой, / Еще юная, нежно-прекрасная, / Так покончила рано с собой» (Д.Л. Михаловский; [9, с. 57]). И только Е.В. Витковскому, пожалуй, удалось в удивительно емких и ярких стихах сохранить не только размер и смысл, но и своеобразную внутреннюю ауру английского подлинника: «Падшая, павшая / В лоно беды, / Гибель избравшая / В толще воды» [10, с. 597].
Среди повторов, характерных для гудовского стихотворения, следует особо отметить повтор второй и четырнадцатой строф оригинала, подчеркивающий бережное, трепетное отношение к умершей: «Take her up tenderly, / Lift her with care; / Fashion'd so slenderly, / Young, and so fair!» [5] [Возьмите её нежно, / Поднимите её с заботой; / Сложенную так стройно, / Молодую и такую красивую!]. Учитывая значимость данного повтора, русские переводчики постарались максимально полно сохранить его в своих интерпретациях, причем если у В.Д. Костомарова можно видеть определенные синтаксические несоответствия во второй и четырнадцатой строфах, а у Д.Л. Михаловского - даже небольшое лексическое несоответствие (появление частицы ж), то переводчики более позднего времени при повторе буквальны, ср.: «Бережно выньте страдалицу бедную, / Горя тяжелого жертву несчастную<, ->! / Тише бери ее<,> - мертвенно бледную, / Девственно<->стройную, детски прекрасную...» (В.Д. Костомаров; [4, с. 51, 55]); «Окажите <ж> усопшей внимание, / Подымите её поскорей<!>; / Это хрупкое было создание - / Прикасайтеся бережно к ней!» (Д.Л. Михаловский; [8, с. 58, 60]); «Ее равнодушною / Не троньте рукой; / Такую воздушную / Берите с мольбой» (К.Д. Бальмонт; [6, с. 578, 579]); «Так ли мучительно? / Миг -забытье. / О, как пленительно / Тело ее!» (Е.В. Витковский; [9, с. 597, 600]).
Желая показать людское равнодушие, Гуд прибегает к анафоре, которая оказывается более звуковой, нежели смысловой, в силу различия используемых значений предлога «from»: «With many a light / From window and casement, / From garret to basement» [5] [Много было света / Из окон и оконных створок, / От чердаков до подвалов]. Среди русских переводчиков лишь В.Д.Костомаров не только обратил внимание на эту анафору («Здесь, у моста с этой черною аркою, / Где полосою то тусклой, то яркою / Блещут огни с чердака до подвала: / Здесь, над рекой неприветливо-мутною» [4, с. 54]), но и дополнил свою интерпретацию анафорами, отсутствовавшими в английском подлиннике: «Выньте ж скорей ее, но не с проклятьями / Выньте из волн, -и тогда - / Встретьте с любовью, и будьте ей братьями.» [4, с. 52]; «Дайте дорогу развратнику низкому! / Пусть прикоснется к челу ее склизкому, / Пусть он наклонится к ней..» [4, с. 54]. У Д.Л. Михаловского анафора оригинала опущена, однако использован ряд параллелизмов с характерным единоначатием стихотворных строк («Не с холодностью сердца жестокого, / Не с презреньем сухим на лице; / Но подумайте с скорбью глубокою» [8, с. 58-59]), а также с отрицательной конструкцией «ни. ни.» («Но ее эта ночь непроглядная / Не пугала уж тьмою своей; / Не пугала ни арка громадная, / Ни холодная бездна под ней» [8, с. 60]). Специфика переводов К.Д. Бальмонта и Е.В. Витковского, также опустивших гудовскую анафору, состоит в использовании анафоры в экспрессивных целях в предпоследних строфах: «Сквозь плесень холодную, / Сквозь грязь эту водную, / Так страшно глядит неотступный тот взор; / И нет в нем раскаянья, / В нем только отчаянье, / В нем дерзкая смелость и горький укор» (К.Д.Бальмонт; [6, с. 579]); «Той, что измаялась, / Той, что отчаялась, / Дайте не мщение - / Дайте прощение» (Е.В. Витковский; [9, с. 600]).
Существенно большее значение для Гуда имели эпифоры, среди которых - как одинаковые окончания смежных стихов («Think of her. / <.> / Not of the stains of her, / All that remains of her / Now is pure womanly» [5] [Подумайте о ней. / <.> / Не о позоре ее, / Все, что осталось от нее, / Теперь чистое, нежное]; «.her limbs. / <.> / <.> / Smooth and compose them; / And her eyes, close them» [5] [.ее руки и ноги. / <.> / <.> / Расправьте и сложите их; / И ее глаза, закройте их]), так и эпифоры в стихах, стоящих через один («Still, for all slips of hers, / One of Eve's family - / Wipe those poor lips of hers / Oozing so clammily» [5] [Все же, ради всех ошибок ее, / Одной из семьи Евы - / Вытрите эти бедные губы ее, / Сочащиеся чем-то липким]; «Loop up her tresses / Escaped from the comb, / Her fair auburn tresses» [5] [Уберите ее волосы, / Выбившиеся из-под гребня, / Ее прекрасные каштановые волосы]). Эти эпифоры в большинстве своем либо полностью утрачивались переводчиками, либо заменялись параллельными конструкциями, например: «Все ей оставилось, все ей простилося; / Если пятно на ней было, так смылося» (В.Д. Костомаров; [4, с. 52]); исключением стала интерпретация образа каштановых волос («auburn tresses») В.Д. Костомаровым и Е.В. Витковским: «Да обовьем ее голову косами, / Иль обвернем полотном - / Голову бедную с русыми косами» (В.Д. Костомаров; [4, с. 53]); «Спутанным локонам / Ласка нужна, - / Виться бы локонам!» (Е.В. Витковский; [9, с. 598]).
Эпифора XIII-ой строфы оригинала, пронизанной призывом к обществу проникнуться человеческой трагедией («The rough river ran - / Over the brink of it, / Picture it - think of it, / Dissolute Man! / Lave in it, drink of it, / Then, if you can!» [5] [Суровая река выбегала - / Из берегов своих, / Представьте ее - подумайте о ней, / Праздный Народ! / Купайтесь в ней, пейте из нее, / Тогда, если вы можете!]), не сохранена в переводе К.Д. Бальмонта, однако сам оригинальный замысел передан ярко, выразительно, что сделано во многом за счет использования противоположной фигуры речи - анафоры: «Ты, с волей железною, / Ты, взявший свое, / Ты можешь над бездною / Представить ее? / Коль знаешь, как зыбкою / Явилась вода, - Пей воду с улыбкою, / В ней мойся тогда» [6, с. 579]. В заключительных стихах бальмонтовской строфы отчетливо проступают саркастические ноты, в чем ощутимо влияние В.Д. Костомарова, так обращавшегося к «развратнику низкому»: «Дайте дорогу развратнику низкому! / <.> / Пить ли ты <развратник> будешь - припомни утопшую / В Темзе холодной - и пей!» [4, с. 54]. У Е.В. Витковского, напротив, обращение направлено ко всему обществу, соотносимому с миром праздных зевак: «С горькой тоской / Выпейте, зрящие, / За упокой!» [9, с. 599]. В интерпретации Д.Л. Михаловского нет ни гудовской эпифоры, ни эмоциональных призывов, обращенных к обществу в целом или к конкретному человеку, - доминирующим оказыва-
ется мотив отчаяния, возникающего при осознании масштабов людского равнодушия: «Кто поймет эту бездну отчаянья, / Этот ад беспредельной тоски!» [8, с. 60].
Параллельные конструкции, содержавшие риторические вопросы о родственниках утопленницы («Who was her father? / Who was her mother? / Had she a sister? / Had she a brother?» [5] [Кто был ее отец? / Кто была ее мать? / Была ли у нее сестра? / Был ли у нее брат?]), были близко к оригиналу повторены в переводе В.Д. Костомарова, который, впрочем, посредством вполне прозрачного по смыслу резюме постарался нивелировать их значение, подчеркнуть всю их несущественность: «Кто был отец ее? кто была мать ее? / Кто ее сестры? кто ее братья? / Но, - кто бы не были, где б они не жили, /Да вот помочь-то они не могли же ей!» [4, с. 53]. Риторика Д.Л. Михаловского в данном случае несколько иная, имеющая, пожалуй, большую связь с гражданскими мотивами поэзии Н.А. Некрасова и авторов его круга, нежели с гудовским стихотворением: «Кто она? над печальной могилою / Слезы есть ли кому проливать? / У ней были ль родные иль милые / Братья, сестры, отец или мать?» [8, с. 59]. Отдельные находки можно видеть в более поздних переводах, в частности, у К.Д. Бальмонта произвольно появился образ подруги («Кто был ей отец? Кто родимая? / Иль, может быть, брат был у ней? / Сестра? Иль подруга любимая?» [6, с. 578]), а у Е.В. Витковского описание было расширено за счет новых художественных деталей: «Где вы, родители / Брат иль сестрица? / К телу склоните ли /Скорбные лица?» [9, с. 598].
Использованный В.Д. Костомаровым оборот «...кто бы не были, где б они не жили» [149, с. 53] обыгрывается им позже при переводе стихов с повтором «Anywhere, anywhere / Out of the world!» [5] [Куда угодно, куда угодно / Прочь из мира!]): «Где бы то ни было - / Что бы то ни было, / Только б из мира-то прочь!..» [4, с. 54]. Повторы можно видеть также в переводах Д.Л. Михаловского и К.Д. Бальмонта, акцентировавших таким образом ключевую мысль оригинала о желании героини покинуть жестокий мир: «Как-нибудь - все равно - как-нибудь!» [8, с. 60]; «Куда бы то ни было, / Скорее, скорее куда бы то ни было, / Но только из мира ужасного прочь!» [6, с. 579]. Е.В. Витковский, отказавшись от повторов, поставил рядом противоположные по значению глаголы внутри восклицательных конструкций в повелительном наклонении («Люди, прощайте! / Здравствуй, вода!» [9, с. 599]), что позволило переводчику показать не столько неистовое желание героини уйти из жизни, сколько легкость осуществления трудного решения о самоубийстве.
Использование английским поэтом прилагательных в сравнительной степени для характеристики возможного возлюбленного («Or was there a dearer one / Still, and a nearer one / Yet, than all other?» [5] [Или был кто-то более дорогой / Еще, и более близкий кто-то / Еще, чем все другие?]) получило отклик практически во всех русских интерпретациях: «Или, быть может, был кто-нибудь ближе ей, / Сердцу милее, желаннее, нежели / Все эти сестры, родители, братья?..» (В.Д. Костомаров; [4, с. 53]); «Иль другой кто-нибудь, еще более /Близкий сердцу, чем дом и семья, / Погорюет над грустною долею, / Над несчастной кончиной ее?» (Д.Л. Михаловский; [8, с. 59]); «Иль кто-нибудь ближе, тесней / С ней связанный, / Сердцем указанный, / Кто всех был желаннее ей?» (К.Д. Бальмонт; [6, с. 578]). Вместе с тем в позднейшем переводе Е.В. Витковского описание строится на метафорической параллели между героиней и обрубленной ветвью: «Или возлюбленный / Выйдет - с обрубленной / Ветвью проститься?» [9, с. 598].
Из русских переводчиков только В.Д. Костомаров конкретизирует место действия интерпретируемого произведения, четырежды упоминая Темзу, главную реку Лондона: «В городе людном была она лишняя - / Так приютилася в Темзе холодной! / <...> / Что же? страшна ли ей Темза холодная, / Темза с тяжелыми, мрачными барками, / Мост исполинский с тяжелыми арками? / <...> / <...> припомни утопшую / В Темзе холодной.» [4, с. 51, 54]. В английском оригинале нет названия реки, однако под «мостом вздохов», в соответствии с традицией, бесспорно, подразумевается мост Ватерлоо, открытый в 1817 г. и вскоре получивший множество «народных» наименований, среди которых, в частности, «утес влюбленных», «мост печали», «арка самоубийц». В середине XIX в. на мосту Ватерлоо в среднем в год сводили счеты с жизнью около тридцати человек, в связи с
чем высказывалась мысль, что в самой атмосфере близ моста есть нечто, подталкивающее человека к самоубийству. Побывавший там в 1827 г. немецкий поэт Г. Гейне вспоминал в своей повести «Флорентийские ночи» («Florentinische Nächte», 1833): «.ничто не сравнится с тем душевным мраком, который обуял меня, когда однажды под вечер я стоял на мосту Ватерлоо и смотрел в воды Темзы. Мне чудилось, будто в них отражается моя душа со всеми своими ранами, будто смотрит мне навстречу из воды <...>. А в памяти всплывали самые горестные события <...>. Сердце у меня сжалось такой болью, что из глаз неудержимо хлынули жгучие слезы. Они падали вниз, в Темзу, и уплывали прочь, в безбрежное море, а оно поглотило уже много человеческих слез, даже не приметив их!» (перевод Е. Рудневой) [10, с. 375]. Годы спустя в очерке «Ночные прогулки» («Night Walks») из книги «Путешественник не по торговым делам» («The Uncommercial Traveller, 1861) Ч. Диккенс, в сознании которого река была неразрывно связана с мыслью о смерти, так описывал Темзу у моста Ватерлоо: «...Река была страшной, дома на берегу были окутаны черным саваном, и казалось, что отраженные огни исходят из глубины вод, словно призраки самоубийц держат их, указывая место, где они утонули. Луна и тучи беспокойно метались по небу, точно человек с нечистой совестью на своем смятом ложе, и чудилось, что сам необъятный Лондон своей тяжелой тенью навис над рекой» (перевод Ю. Кагарлицкого) [11, с. 28]*. Как видим, суровый образ лондонского моста, на котором внезапно завершалась дарованная свыше человеческая жизнь, стал в европейской литературе середины XIX в. своего рода символом неизбежности конца, утраты иллюзий, безбрежности разочарования; именно на этом мосту кончает свой земной путь и героиня Томаса Гуда.
Особенностью перевода Д.Л. Михаловского можно считать широкое использование приема персонификации («И вода этот труп напоившая, / С него капля по капле бежит, / <...> / И, дрожа, в темной влаге купается / Дальний отблеск ночных фонарей» [8, с. 59, 60]), причем не только там, где в оригинальном тексте имеется олицетворение («Where the lamps quiver / So far in the river» [5] [Где лампы дрожат / Так глубоко в реке]), но и там, где оно не подразумевается («Whilst the wave constantly / Drips from her clothing» [5] [Тогда как вода непрестанно / Стекает с ее облачения]). У К.Д. Бальмонта ощутимо нагнетание сравнительно-условных конструкций с союзом «как будто», вполне соответствующих духу гудовского подлинника, однако никоим образом не являющихся для него приоритетными, значимыми, ср.: «Look at her garments / Clinging like cerements; / Whilst the wave constantly / Drips from her clothing» [5] [Взгляните на её одежду, / Облегающую ее как саван; / Тогда как вода непрестанно / Стекает с ее облачения] - «Глядите, покровами, / Как будто суровыми / Могильными тканями, / Покрыта она; / Как будто с рыданьями / К ней льнула волна» [6, с. 578]; «Cross her hand humbly / As if praying dumbly, / Over her breast!» [5] [Сложите ее руки смиренно, / Как будто она молится безмолвно, / На груди!] - «Сложите ей руки: как будто с молением, / Как будто она со смирением / Лежит, утомившись борьбой.» [6, с. 579]. Экспрессивность фрагментов описания более следует из мироощущения К.Д. Бальмонта, нежели из восприятия событий, представленного в английском оригинале, которому близок несколько суховатый, констатирующий перевод Д.Л. Михаловского: «На нем <теле> платье как саван лежит / <...> / И, как будто с немою молитвою, / Вы сложите ей руки крестом» [8, с. 58, 61].
В.Д. Костомаров опустил сравнение, сделав картину более реалистичной («С трупа, покрытого грубой холстиною, / Липкою грязью, да смрадною тиною / Струйками льется вода.» [4, с. 52]), после чего использовал сослагательное наклонение: «Сложим на грудь, истомленною битвою, / Руки крестом ей, как будто с молитвою / В вечность она отошла!» [4, с. 55]. В переводе Е.В. Витковского обращают на себя внимание сравнения внутри параллельных конструкций, акцентирующие некоторую жесткость повествования («В платье - как в саване; / В смерти -как в гавани» [9, с. 598]), а также предельная сжатость описания («В жесте мольбы / Сведите ей пясти» [9, с. 600]).
Сравнительно-условная конструкция также употреблена К.Д. Бальмонтом с целью акцентировки отверженности героини, отринутой даже Богом: «Как будто от самых Небес отчужденная, / Стояла она над волной» [6, с. 579]. Вместе с тем
* Cm.: «.the river had an awful look, the buildings on the banks were muffled in black shrouds, and the reflected lights seemed to originate deep in the water, as if the spectres of suicides were holding them to show where they went down. The wild moon and clouds were as restless as an evil conscience in a tumbled bed, and the very shadow of the immensity of London seemed to lie oppressively upon the river» [294].
в подлиннике характерная отверженность, отринутость героини представлена в контексте ее внутренних ощущений как явление субъективное, лишенное непосредственной соотнесенности с реальностью, что точно подметил Е.В.Витковский, сохранивший в своем переводе английский глагол «seem» («казаться»), ср.: «Even God's providence / Seeming estranged» [5] [Даже Божий промысел, / Кажется, чужд] - «Кажется, сгинула / Милость Господня» [9, с. 599]. Не менее осторожен в своих суждениях Д.Л. Михаловский, использовавший сравнительный оборот: «Но, всем чуждая, точно проклятая, / Не имела приюта она» [8, с. 59]; размышления В.Д. Костомарова, напротив, крайне прямолинейны, лишены каких-либо аналогий: «И Провидение с гордым величием / От человека совсем отчудилось!..» [4, с. 53].
Как видим, переводы стихотворения Томаса Гуда «The Bridge of Sighs», выполненные В.Д. Костомаровым и Д.Л. Миха-ловским в 1860-е гг. и К.Д. Бальмонтом в начале XX в., в целом
Библиографический список
характеризуясь несоблюдением размера и строфики оригинала, во многом обусловленным различиями строя русского и английского языков, вполне передавали примирительную филантропическую тональность английского произведения, пронизанного «стремлением вызвать жалость к бездомным, несчастным беднякам, ночевавшим тысячами на улицах, в парках и под мостами и нередко кончавшим жизнь самоубийством» [12, с. 32]. С позиций современных требований к поэтическому переводу наиболее удачной можно считать недавнюю интерпретацию «The Bridge of Sighs» Е.В. Витковским, который наиболее точен не только в воссоздании формы иноязычного произведения, но и в передаче его характерной атмосферы, своеобразного внутреннего духа, сочетающего лаконизм, отточенность каждой фразы, очевидную эмоциональную скупость на фоне удивительного богатства оттенков настроения, передаваемого языковыми средствами, а также музыкальности, гармонии стиха.
1. Костомаров В.Д. Томас Гуд. Светоч. 1862; Кн. IV: 1 - 34.
2. Коваленко Н.П. Поэзия Томаса Гуда. Автореферат диссертации ... кандидата филологических наук. Горьковский гос. ун-т им. Н.И. Лобачевского. Горький, 1975.
3. Костомаров В.Д. Мост вздохов. Современник. 1861; 7: 185 - 188.
4. Костомаров В.Д. Мост вздохов. Избранные поэты Англии и Америки. № 1. Г.В. Лонгфелло, Елизавета Баррет Броунинг, Томас Гуд. Санкт-Петербург: тип. Э. Метцига, 1864: 51 - 55.
5. Hood Th. The Bridge of Sighs. The Oxford Book of English Verse. 1250 - 1900. Ed. Arthur Quiller-Couch. Oxford: Clarendon, 1919. Available at:http://www.bartleby. com/101/
6. Бальмонт К.Д. Из Томаса Гуда. Мост вздохов. Ежемесячный журнал для всех. 1904; 10: 578 - 579.
7. Маршак С.Я. Портрет или копия? (Искусство перевода). Собрание сочинений: В 8 т. Москва: Худ. лит., 1971; Т. 7: 202 - 208.
8. Михаловский Д.Л. Утопленница. Иностранные поэты в переводе Д.Л. Михаловского. Санкт-Петербург: тип. М.М. Стасюлевича, 1876: 58 - 61.
9. Гуд Т. Мост вздохов. Пер. Е.В. Витковский. Семь веков английской поэзии: Англия. Шотландия. Ирландия. Уэльс: В 3 кн. Москва: Водолей Publishers, 2007; Кн. 2: 597 - 600.
10. Гейне Г. Флорентийские ночи. Пер. Е. Рудневой. Собрание сочинений: В 10 т. Москва: ГИХЛ, 1958; Т. 6: 347 - 405.
11. Диккенс Ч. Путешественник не по торговым делам. Пер. Ю. Кагарлицкого, В. Ефановой и Н. Новикова. Собрание сочинений: В 30 т. Москва: ГИХЛ, 1962; Т. 26: 5 - 426.
12. Шиллер Ф.П. Очерки по истории чартистской поэзии. Москва-Ленинград: ГИХЛ, 1933.
References
1. Kostomarov V.D. Tomas Gud. Svetoch. 1862; Kn. IV: 1 - 34.
2. Kovalenko N.P. Po'eziya Tomasa Guda. Avtoreferat dissertacii ... kandidata filologicheskih nauk. Gor'kovskij gos. un-t im. N.I. Lobachevskogo. Gor'kij, 1975.
3. Kostomarov V.D. Most vzdohov. Sovremennik. 1861; 7: 185 - 188.
4. Kostomarov V.D. Most vzdohov. Izbrannye po'ety Anglii i Ameriki. № 1. G.V. Longfello, Elizaveta Barret Brouning, Tomas Gud. Sankt-Peterburg: tip. 'E. Metciga, 1864: 51 - 55.
5. Hood Th. The Bridge of Sighs. The Oxford Book of English Verse. 1250 - 1900. Ed. Arthur Quiller-Couch. Oxford: Clarendon, 1919. Available at:http://www.bartleby. com/101/
6. Bal'mont K.D. Iz Tomasa Guda. Most vzdohov. Ezhemesyachnyj zhurnal dlya vseh. 1904; 10: 578 - 579.
7. Marshak S.Ya. Portret ili kopiya? (Iskusstvo perevoda). Sobranie sochinenij: V 8 t. Moskva: Hud. lit., 1971; T. 7: 202 - 208.
8. Mihalovskij D.L. Utoplennica. Inostrannye po'ety vperevode D.L. Mihalovskogo. Sankt-Peterburg: tip. M.M. Stasyulevicha, 1876: 58 - 61.
9. Gud T. Most vzdohov. Per. E.V. Vitkovskij. Sem' vekov anglijskoj po'ezii: Angliya. Shotlandiya. Irlandiya. U'el's: V 3 kn. Moskva: Vodolej Publishers, 2007; Kn. 2: 597 - 600.
10. Gejne G. Florentijskie nochi. Per. E. Rudnevoj. Sobranie sochinenij: V 10 t. Moskva: GIHL, 1958; T. 6: 347 - 405.
11. Dikkens Ch. Puteshestvennik ne po torgovym delam. Per. Yu. Kagarlickogo, V. Efanovoj i N. Novikova. Sobranie sochinenij: V 30 t. Moskva: GIHL, 1962; T. 26: 5 - 426.
12. Shiller F.P. Ocherkipo istoriichartistskojpo'ezii. Moskva-Leningrad: GIHL, 1933.
Статья поступила в редакцию 11.07.18
УДК 81.367; 81.366
Kuraeva M.N., Cand. of Sciences (Philology), Head of Department of Second Foreign Language, Faculty of Foreign Languages, Daghestan State University (Makhachkala, Russia), E-mail: mkuraeva@mail.ru
Misieva L.A., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Department of Second Foreign Language, Faculty of Foreign Languages, Daghestan State University (Makhachkala, Russia), E-mail: luizaah_83@mail.ru
THE USAGE OF EXPRESSIVE-EVALUATIVE NOUNS IN THE AVAR GENDER PAROEMIOLOGICAL UNITS. The article describes the aspects of usage of the expressive-evaluative nouns in the Avar paroemiological units in direct and indirect meanings. Expressive-evaluative characterized article nouns are primarily due to their use in portable metaphorical meanings. Especially productive in this function are animal names. The national and cultural connotations and the means of expression of connotative meanings are being described in the article. Analyzing the Avar paroemiological material with a gender character, the authors define culture codes correlated with paroemiological images. It is found out that in some paroemiological units based on comparative relations there are expressive-evaluative nouns opposed to each other on connotative and denotative levels and which get a symbolic interpretation.
Key words: Avar gender paroemiological units, expressive-evaluative nouns, direct and indirect meanings, national and cultural connotations, culture codes.
М.Н. Кураева, канд. филол. наук, доц., зав. каф. второго иностранного языка факультета иностранных языков, Дагестанский государственный университет, г. Махачкала, E-mail: luizaah_83@mail.ru Л.А. Мисиева, канд. филол. наук каф. второго иностранного языка факультета иностранных языков, Дагестанский государственный университет, г. Махачкала, E-mail: luizaah_83@mail.ru
