CC BY
45
СТРАНИЧКА ГАЗЕТЫ "ДАР"
ПЛАСТ ПЛУТОВСКОГО РОМАНА В "ПОДНЯТОЙ ЦЕЛИНЕ"
Ю.П. Фесенко
На рубеже ХХ-ХХ1 веков наблюдается активное переосмысление идеологем советского периода, что создавало и создает иллюзию их полнейшего демонтажа. Однако при ближайшем рассмотрении заметна некая избирательность осуществляемых переоценок. По крайней мере, многие тогдашние идеологические скрепы, устранение которых помогло бы гораздо объективнее осознать нашу недавнюю историю и наше сегодня, не только не отвергнуты, а еще более упрочены. Поясним сказанное применительно к нашей теме.
Литература социалистического реализма, как известно, призвана была нравственно и эстетически обосновать господство госпартноменклатуры. Отсюда повышенная нормативность изображаемого, особенно в аспектах взаимоотношения личности - народа - власти. Естественно, подлинные писатели стремились преодолевать и преодолевали спускаемые "сверху" разнарядки, иначе их произведения попросту невозможно было бы читать. Непокорных авторов подвергали обработке (вспомним хотя бы судьбу первой редакции "Молодой гвардии" А.А. Фадеева), а неугодные "верхам", но проскочившие в печать тексты, "правильно" интерпретировались послушной критикой. Доверяться подобным официозным заключениям не приходится. Скажем, недавно вышла монография, начисто и небезосновательно, на наш взгляд, опровергающая десятилетиями культивировавшийся миф о В.В. Маяковском как о пламенном певце пролетарской революции [1]. Появилась статья и об иезуитской "заботе" Сталина о М.А. Шолохове, о преследовании писателя работниками НКВД и ОГПУ [2].
Но вот что любопытно. Автор книги о Маяковском упрекает Шолохова в чрезмерной поддержке политики властей [1, с. 271], а автор статьи о Шолохове в этом же упрекает Маяковского [2, с. 270]. Думается, столь категоричные суждения в данном случае неуместны. Противоречивым было время, противоречивыми были и люди. Да и ни о какой поистине всенародной популярности писателей, вопреки всем партийным "рекомендациям", не могло быть и речи (чему примеров предостаточно), если бы их творчество ограничивалось официозом и не откликалось талантливо на волнующие читателя события. Понятно, возвеличивание одного творца за счет принижения другого не ведет к объективному постижению истины.
В год 100-летия Шолохова следует прямо сказать о беспрецедентном крестовом походе против его творчества. Мобилизуется все. Реанимируется в том числе пронесшийся вскоре после опубликования первых глав "Тихого Дона" слух о непринадлежности ему самого выдающегося романа ХХ в. В подобном предположении не было бы ничего удивительного, ведь даже Шекспир не признается порой сочинителем вышедших под его именем пьес [3]. Но попутно под сомнение ставятся содержательные аспекты романа, его связь с традициями бессмертной русской классики Х1Х в. и, наконец, его роль в мировом историко-литературном процессе. Исподволь происходит очернение нашей великой, омытой кровью народа истории.
Поэтому особое значение приобретает рассмотрение "Поднятой целины". Напомним, главы обоих романов печатались в периодике параллельно в начале 30-х годов, хотя вторая книга "Поднятой целины" вышла только в 1960 г. [4]. По логике недоброжелателей писателя,
Фесенко Юрий Павлович - доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой журналистики Восточно-Украинского национального университета имени Владимира Даля (Украина, г. Луганск).
каких-либо признаков гениальности, а тем более пророческих предвидений, здесь попросту не может быть. Однако анализ свидетельствует об обратном.
Второй шолоховский роман отображает период раскулачивания и сплошной коллективизации на Дону. Официозная критика сразу же провозгласила это главной темой произведения, что как будто бы самоочевидно, и сдобрила ее непререкаемыми "идейными" тезисами о мудрой руководящей роли коммунистической партии и о неизбежности утверждения социалистического строя как всенародного блага. Подобные "интерпретации" доныне удерживаются в массовом сознании.
На самом же деле резкое противостояние враждующих между собой сил (с одной стороны, - Половцев и Лятьевский, с другой, - Давыдов, Нагульнов, Разметнов), придавая внешнюю динамику развитию сюжета, не является его главной составляющей. Доминантным в романе предстает образ земли-кормилицы, который пронизывает текст в виде отдельных, порою развернутых, граничащих зачастую со стихотворениями в прозе, вкраплений. Именно состояние земли с учетом погодных условий предопределяет извечный круговорот сельскохозяйственных работ и, следовательно, жизнь казаков.
Действия противоборствующих сторон ни в коей мере не отменяют традиций исконного уклада жизни. Да и хуторяне в массе своей колеблются политически лишь до той поры, пока не начался сев. Затем земледельчество отвлекает их от политики, ибо без хлеба, о чем они знают не понаслышке, придется бедствовать при любой власти. Без агитации извне труженики и не раздумывали бы столь долго над вопросами собственности (а ничего более конструктивного обе стороны народу не предлагают). Возврат к привычному труду и понимается в романе как утверждение социализма.
Скажем, Островнов то забывается в сельской работе, то ненавидит коммунистов. И только под давлением Половцева он окончательно склоняется ко второму. Да и Разметнов сожалеет о раскулачивании и выселении многодетного семейства Гаева, что вызывает гневную отповедь Нагульнова, готового ради революции расстрелять из пулемета тысячи "дедов, детишков, баб" [5, с. 81].
Хотя таящиеся до поры белогвардейцы изображены едва ли не карикатурно, в их совокупной характеристике мы встречаем немало общего с обрисовкой членов партячейки. Прежде всего они физически и психически ущербны. Их телесные увечья, болезни, приступы агрессии, неадекватные реакции резко контрастируют с их претензиями на верховенство. Одновременно они практически не разбираются в казачьем социуме, ощущают себя, пусть и по-разному, вне народной жизни. Половцев свысока, а Лятьевский презрительно относятся к приютившему их Островнову. Оба белогвардейских офицера постоянно впадают в депрессию и воспринимают массы в целом как средство для реставрации свергнутого режима. Жестоко расправляется с непослушными односельчанами Нагульнов. К тому же он и Разметнов хотят установить новый порядок везде и во всем, включая утреннее петушиное кукареканье, либо отношение кошек к голубям. Для достижения поставленной цели партийцы используют деньги и оружие как бы в насмешку над провозглашаемыми ими же социалистическими лозунгами и руководимым ими колхозом. С полным правом мать Разметнова говорит ему: "Вам с Макаркой что человека убить, что кошку - все едино! Наломали руки, проклятые вояки, без убивства вам, как без табаку, и жизня тошная! " [5, с. 527]. И сын соглашается с ее словами. Кстати, Половцев безжалостно уничтожающий семейство Хопровых, наоборот, обожает кошек. А вот сближает его с Андреем самозабвенная любовь к маленьким детям и неспособность равнодушно воспринимать детские слезы.
Бывшие фронтовики словно бы тяготятся своей немалой силой и не в состоянии найти ей достойного применения. Один Давыдов, похоже, стыдится своего незнания обычаев, местности, людей, пытается исправить допущенные ошибки и даже учится пахать. Однако устранение недостатков затягивается, а сами просчеты множатся, что и приводит, в конце концов, к гибели Давыдова и Нагульнова. То же самое во многом можно сказать о Полов-цеве и Лятьевском.
Непримиримые противники живут мифологизированными представлениями об окружающей действительности. Иногда кажется, будто они пришли из другого, чуждого народу, нереального мира. "Белые" прямо-таки грезят совершенно неосуществимым восстанием на Дону,
"красные" мечтают о еще более несбыточной мировой революции. Они не просто порождают мифологемы, а сами порождены глобальными маниакальными мифами. Они неженаты и не имеют потомства. Шкодливое заигрывание Лятьевского со снохой Островнова, похожая на похороны свадьба Разметнова, робкое ухаживание Давыдова за Варей Харламовой лишь подчеркивают данное обстоятельство. Хотим мы того или не хотим, но напрашивается единственный правильный вывод - перед нами псевдосозидательные, пустопорожние, потерявшие связь со временем и живущие в плену виртуальных иллюзий силы.
По законам той же мифологии они должны уступить место силам производительным, как это произошло, например, с богатырем Святогором в русском эпосе [6, с. 75-80]. К слову, богатырь, несмотря на свою исполинскую мощь, так и не смог поднять переметную сумочку с тягой земной. Как справедливо заметил В.Я. Пропп: "Сумочка знаменует тяжесть земледельческого труда, для которого недостаточно той физической мощи, которой обладает Святогор: для этого требуются иные силы - силы, носителем которых изображается крестьянство" [6, с. 81]. Точно так и в романе - поднять целину, то есть тягу земную, не удается ни "белым", ни "красным". Подобный подвиг подвластен исключительно народу (в былине - Микуле Селяниновичу). Сходная мысль проведена и в другой былине, где вся дружина Вольги не может поднять соху пахаря Микулы [7]. Думается, выявленный пророческий смысл выражен самим заглавием шолоховского произведения - "Поднятая целина". Кстати, первоначально роман назывался "С кровью и потом" [8], но именно кровавый пот прошиб [6, с. 80] Святогора, пытающегося поднять тягу земную.
Воплощенная в романе концепция истории была чрезвычайно острой и принципиальной. Видимо, это и побудило писателя опубликовать вторую книгу "Поднятой целины" через тридцать лет без малого после первой, когда многие коллизии коллективизации основательно подзабылись. Но не только это.
Пролегшая между двумя книгами Великая Отечественная, трагическая и победоносная, заставила уделить дополнительное внимание тем качествам национального характера, которые помогли народу достойно выдержать тяжелейшие испытания 30-х-40-х годов. "Руководящая" роль коммунистов во второй книге падает. Изображаемое еще решительнее погружается в беспредельную фольклорную стихию с ее отвергающей любые идеологические запреты народной смеховой культурой. На первый план выдвигается образ шута-плута-балагура деда Щукаря. И тому есть свои причины.
В основе взаимоотношений романных персонажей лежит глубоко продуманная разноуровневая система обманов и самообманов. Иначе и не могло быть в то сложное время. Без сплетен, слухов, недопониманий, розыгрышей, суеверий повествовательная ткань произведения попросту распадается.
Лушка гуляет с Тимофеем Рваным, с чем ее тогда муж Нагульнов покорно примиряется. С целью вредительства Островнов распоряжается присыпать воловни песком, убеждая Давыдова в том, что так будет лучше, а после изобличения оправдывается недосмотром и незнанием. Сын Островнова пытается выдать сорное зерно за семенное, а при поимке - со ссылкой на невнимательность - выражает готовность заменить мешки. Кажется, вся жизнь построена на обмане. Иногда даже трудно понять, действительно ли лживо то или иное утверждение. Вот Лятьевский получает донесение о сборе большевиками зерна среди хлеборобов не для посевов, а с тем, чтобы спровоцировать "жестокий голод" [5, с. 173]. Островнов сообщает об этом своим сторонникам, и те отказываются сдавать хлеб, хотя факт столь широкомасштабного коварства властей не подтверждается текстом. Но с учетом наступившего в 1933 г. страшного голодомора информация Лятьевского - Островнова представляется вовсе не лживой, а упреждающей. Несомненно, подобные прозрачные намеки раздвигали хронологические и пространственные рамки произведения. Речь шла не только о жизни казаков Гремячего Лога в 1930 г., а о судьбах всей земледельческой России.
Выходит, не так уж и неправ Банник, прямо обвиняющий партгосноменклатуру во вранье. Понятен и "бабий бунт", вызванный недоверием к колхозному правлению. Ясно также, почему потерявшие опору в массах чекисты в поисках контрреволюционеров вынуждены неумело рядиться в заготовителей скота, что, однако, не обманывает ни Разметнова,
ни Лятьевского с Половцевым. Сложившееся положение не в лучшую сторону влияет на моральное состояние тружеников.
Надежным залогом нравственного здоровья казачества в романе предстает народная смеховая культура. Шолоховский текст исподволь приобретает черты плутовского романа, как известно, опирающегося на фольклор. Отсюда обилие вставных эпизодов и "рассказов в рассказе", количество которых по мере развертывания сюжета увеличивается. При чтении "Поднятой целины", особенно ее второй книги, порою создается впечатление, что для автора гораздо важнее всевозможные байки и озорные проделки, нежели факты ударного построения социализма. А чтобы у нас не оставалось никаких сомнений на этот счет, писатель проводит явственно ощутимые параллели с одним из самых ярких русских "плутовских романов" - "Сказкой про жида вороватого, про цыгана бородатого" В.И. Даля (казака Луганского) [9].
Скажем, можно положительно утверждать, что колоритный эпизод покупки у хитрого цыгана Щукарем никудышней кобылки написан по мотивам неоднократных обманов таким же цыганом падкого на дармовую наживу Ицьки Гобеля. И хотя среди перечисляемых Далем способов "переделок" лошадей [9, т. 9, с. 101-102, 118-120] приема, изложенного в "Поднятой целине" [5, с. 223-224] не значится, общность в обрисовке сходных ситуаций и психологических характеристик персонажей налицо. Если Щукаря на мгновение подымает вверх крыло мельницы, то Ицьку на целую ночь - вздымающийся шлагбаум [9, т. 9, с. 145]. Однако приземление для них оказывается не вполне благополучным: Щукарь выбивает из суставов кисти рук, а Ицька ломает ногу. Или - спасающийся от бугая Щукарь вскакивает в открытое окно куреня, где дед Донецковых, приняв его за ухажера снохи (к которой он сам не равнодушен), наставляет по-своему: выбивает зуб и заставляет снять сапоги [5, с. 231-232]. Но сродни этому и Ицька. Увидев во сне страшного цыгана и спросонок приняв за него свою жену, выбрасывает ее в окно; по той же причине он расправляется с Гершкой завзятым, (кстати, Щукарь то и дело называет себя отчаянным), пытающимся проникнуть в дом через то же самое окно; обращает в бегство толпу собравшихся евреев-зевак, теряющих в суматохе башмаки, и в конце концов выворачивает Гершке колени наоборот, почему и получает тот новое прозвание разбитого на задние ноги [9, т. 9, с. 111-114]. Кстати, Любишкин грозит Демке Ушакову: "<...> задом наперед ходить научу! " [5, с. 274], а Антип Грач рассказывает Щукарю об артисте, которому "заднюю ногу пяткой наперед вывернули" [5, с. 548].
Количество подобных сближений нетрудно увеличить. Например, Щукарь покупает кобылку за 30 рублей, что соответствует одному из центральных эпизодов "сказки". Причем, у Даля цыган возвращает Ицьке деньги 50-рублевой поддельной ассигнацией и получает сдачу настоящими [9, т. 9, с. 106-107], тем самым еще раз обманывая непомерно жадного Ицьку. Нельзя забывать и о том, что цыган постоянно ворует у простоватого, но желающего всех перехитрить Ицьки лошадей и ему же их продает.
Полагаем, Шолохов хотел выразить ту важную мысль, что казаки уже многократно заплатили за свою землю, а с них требуют все новых и еще больших жертв. Отсюда распространенный в "Поднятой целине" мотив цыганства (конечно же, не в смысле национальной принадлежности), особенно активно циркулирующий среди "красных" [5, с. 43, 219, 412, 459, 460]. Как и в "сказке", люди тянут друг у друга одно и то же добро, но оно не преумножается и никого не обогащает.
И там и здесь постоянно варьируется ситуация "один против всех". Как было сказано выше, обращает в бегство своих единоверцев Ицька. Цыган, будучи загнанным в подвал жаждущей его крови толпой, раздевается донага, намазывается салом и проскальзывает сквозь скопище недругов [9, т. 9, с. 123]. (Кстати, Поляница советует Давыдову: "Посмоли, друг, покрепче руки, а не то я, имей в виду, вывернусь, как налим." [5, с. 470], - а, по словам Нагульнова, "надо руки смолой вымазать" [5, с. 439], чтобы удержать Лушку). То батрак Ицьки Иван выдает себя за ватагу гайдамаков и избивает своего прячущегося в завязанном мешке хозяина [9, т. 9, с. 97-98]; то цыган под видом гайдамака грабит едущих в повозке "жидков", попутно поворачивая мастеру Зенвелю голову задом наперед [9, т. 9, с. 109]; то Ицька в попытке посмотреть театральное представление не может из-за давки
занять свое обозначенное в билете место, а затем от гибели в толпе его спасает полиция, хотя он и теряет "невозвратно башмаки свои" [9, т. 9, с. 136-138].
Но в сходном положении оказывается и Половцев, когда с наганом в руке вырывается из круга отвергающих его планы казаков. Можно вспомнить и Давыдова, который во время "бабьего бунта" ведет опасную игру с толпой, и Нагульнова, с наганом защищающего амбар от расхитителей, и прибывших на помощь колхозников, которых "бунтари" принимают за милицию и разбегаются. Причем тогда же с Разметнова, волею обстоятельств оказавшегося на сцене у суфлерской будки (абсолютно гениальная деталь!), стаскивают сапоги. Примыкают к этим событиям и эпизоды раскулачивания, и бесконечные нарушения дедом Щукарем регламента колхозных собраний. Короче, как и в "сказке" ", одна и та же ситуация поворачивается то своей трагической, то комической стороной.
Активное использование творческого наследия Даля в 1930-е годы требовало немалого мужества, ибо его произведения в период культа личности Сталина были запрещены и практически не публиковались [10, с. 9-10]. Поэтому и не упоминается его имя как автора "Толкового словаря живого великорусского языка", который для ознакомления дает Щукарю Нагульнов [5, с. 341]. Дед, подражая Нагульнову, самостоятельно изучающему английский язык, выбирает отсюда слова иностранного происхождения и комически "украшает" ими свои высказывания: апробация, ажиотаж, бордюр и т.д. Ему оказывается как бы чуждой стихия родной речи, хотя именно он предстает ее наиболее ярким носителем в "Поднятой целине". Думается, здесь содержится едкий выпад против изъятия Словаря Даля из библиотек в 1920-е годы [11], что привело к нарушению общенациональной коммуникации [10, с. 16]. Вскоре Словарь был возвращен в библиотечные фонды, а в 1935 г. - единожды в период сталинщины - переиздан ограниченным тиражом [12].
Несомненно, М.А. Шолохов ощущал себя продолжателем далевских традиций в тщательной обрисовке подробностей казачьей жизни, скрупулезном воссоздании народного ми-ровидения и насыщении текста фольклорными мотивами. В 1957 г. он поддержал первое в советское время издание "Пословиц русского народа" Даля, предпослав им содержательную заметку под красноречивым названием "Сокровищница народной мудрости" [13]. Фольклорные афоризмы из далевского сборника мы постоянно встречаем в обеих книгах "Поднятой целины". Трудно понимать это иначе как утверждение национальной самобытности вопреки политической конъюнктуре.
Если же говорить о теме "Шолохов и Даль" в целом, то отмеченными выше сближениями она отнюдь не исчерпывается и нуждается в специальном развернутом изучении. Упомянем хотя бы густо прослоенный "плутовскими" мотивами роман "Вакх Сидоров Чайкин". К примеру, здесь один из героев Иван Иванович Иванов, по прозвищу Три Ивана, ради своих голубей, как и Разметнов в "Поднятой целине", устраивает подлинную охоту на кошек и за 15 лет переводит их всех в небольшом городке Комлеве [9, т. 3, с. 54-55]. Эта яркая перекличка задает направленность читательским ассоциациям, а последующие параллели придают им самый принципиальный характер. Кажется, запущенный прохожей монашкой и подхваченный старушками слух о том, будто их заставят высиживать яйца, совершенно нелеп и смешон, хотя и настораживает гремяченских партийцев [5, с. 145-146]. Но как раз о такой форме жульнического издевательства, именуемой самосидные яйца и практикуемой крепостниками, и сообщает Даль [9, т. 3, с. 6], т.е. встревоженные женщины не видят принципиальных отличий между еще незабытым недавним прошлым и наступившим настоящим. Поэтому и Половцев, говоря о грядущем и, к сожалению, во многом оправдавшемся затем закрепощении колхозников [5, с. 47], всего лишь выражает мнение значительной части сельского населения.
Многие эпизоды "Вакха Сидорова Чайкина" представляют собой своеобразный исторический и социально-психологический комментарий к "Поднятой целине". К примеру, арестованные на ночь Нагульновым колхозники утром признают свою вину [5, 182], как это сделали некогда поголовно высеченные исправником крепостные мужики, требовавшие отпустить их с барщины на оброк [9, т. 3, с. 105-106]. Причем, в обоих случаях экзекуторы, по их мнению, действуют во благо пострадавших. Очевидно и укоренившееся в народе холопство. Ничего в жизни принципиально не изменилось.
Если Сталин в статье "Головокружение от успехов" огульно отчитывает рядовых коммунистов за всевозможные перегибы и тем самым ставит себя в совершенно исключительное положение непогрешающего мыслителя, то столетием ранее вновь назначенный прокурор шельмует всех зависящих от него стряпчих сходным циркуляром. Остро чувствующий неладное Нагульнов лишь мысленно объясняется с "вождем всех народов" [5, с. 208], не может порвать со сформировавшей его партноменклатурой, ибо вне ее, как суверенная личность, он не в состоянии существовать. А вот чиновник Негуров, будучи вполне самодостаточным человеком, после прямого заявления своего протеста прокурору уходит в отставку [9, т. 3, с. 76-78]. Понятно, другие уездные стряпчие так поступить не могут, ввиду неотделимости их социальной значимости от занимаемого ими поста (синдром Нагульнова).
Даже землемеры при советской власти пользуются давно апробированной схемой, специально оставляя спорные участки для их последующего передела с целью получения мзды. И хотя Шолохов не пишет о взимаемых поборах, примечательно, что дед Щукарь, вопреки строгим наказам Давыдова, особенно не торопится в станицу за "районным землеустроителем товарищем Шпортным" [5, с. 474], который и провел, по сути, нечеткую межу между наделами тубянцев и гремяченцев. Заскочив на минутку домой, дед называет свою жену старой астролябией, что, по его объяснению, обозначает "душенька моя", "милушка ты моя" [5, с. 497]. Видимо, дед знает смысл крылатых слов "землемер отдал приказ чистить астролябию" [9, т. 3, с. 71-72], т.е. после долгих возлияний и взяток вознамерился все же приступить к делу. Собственно, Щукарь, уподобляясь землемеру, всячески важничает, вольготно отдыхает в степи, плотно ужинает в бригаде Дубцова, потешается всевозможными приключениями и байками. Не доехав до станицы и поворотив обратно, он рассуждает: "Черт с ним, с землемером, обойдутся и без него. Везде Советская власть, везде колхозы, и какая разница, ежли один колхоз оттяпает у другого малость травокосу? " [5, с. 514]. У Даля читаем нечто иное: "<...> а как столбы землемера неприкосновенны и губернские власти не могут уничтожить действий его, то тяжба возобновилась, и пошла по наследству с поколения на поколение" [9, т. 3, с. 72].
Итак, плутовские мотивы во многом восходят к далевским произведениям с их народной смеховой культурой - но не только к ним! - и придают гротескный оттенок "Поднятой целине". Ничего в традиционном укладе жизни, кроме (повторимся вновь) насильственного привнесения новых форм собственности, партийцы принципиально изменить не могут. Это исчерпывающе объясняет, почему Щукарь хочет избежать нового скандального передела - в который раз опять-таки земельного - и не выполняет поручение Давыдова. Создается впечатление, что все важнейшие политические мероприятия, за исключением нескольких действительно трагических происшествий, сопровождаются громким казачьим хохотом. Конечно, по отдельности каждый такой эпизод объясняется своими конкретными причинами. Но в совокупности подобные сцены складываются в некое непрекращающееся карнавальное действо, нескончаемые поводы для которого подают большевистские публичные акции.
Так, жестокое зимнее раскулачивание, в чистом виде воплощающее в себе принцип диктатуры пролетариата, внезапно трансформируется в нападение злобного пса на запутавшегося в бабьей шубе и упавшего деда Щукаря. Возникает трагикомическая ситуация. Впоследствии дед неоднократно возвращается к ней, гиперболизируя свою революционную роль, требуя компенсации за разорванную кобелем шубу, и тем самым превращает все раскулачивание в анекдот.
Конечно, по законам эпоса фантасмагория раскулачивания не могла быть исчерпана лишь двумя контрапунктами. То, как Любишкин тщательно выбирает себе одежду из конфискованного добра и затем красуется в ней, а Щукарь настойчиво добивается у ответственных лиц нового полушубка, на наш взгляд, травестирует всем известные зимние испытания Акакия Акакиевича Башмачкина: износ ветхой и приобретение новой шинели, ее утерю, попытки найти поддержку у представителей власти. В этом смысле конфискация кулацкой одежды персонифицирует финальный пророческий символ гоголевской повести. Умерший Башмач-кин "в старом поношенном вицмундире" стаскивает одежду с чиновников и успокаивается лишь тогда, когда раздевает обидевшее его значительное лицо, "видно, генеральская (курсив
мой. - Ю.Ф.) шинель пришлась ему совершенно по плечам" [14, с. 151]. Кстати, повитуха предсказывала Щукарю при его рождении будущее генеральство [5, с. 228].
Напрашиваются и другие параллели. Петрович предложил Башмачкину пустить изношенный донельзя капот на онучки [14, с. 130], а дед сделал из испорченной шубы "обмотки на ноги" [5, с. 138]. Да и перечень похищенных призраком шинелей "на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы - словом, всякого рода меха и кожи" [14, с. 147], едва ли уступал по стоимости и разнообразию кулацкому барахлу. Причем, бедняки прямо на снегу переодевались, "торопливо комкали свое старое, латаное перелатаное веретье, облачались в новую справу, сквозь которую уже не просвечивало тело" [5, с. 136], т.е. сбрасывали все то, что напоминало шинель-капот Башмачкина. Творец казачьего эпоса не одобряет и не осуждает происходящего, а пытается разносторонне его осмыслить. В итоге изображаемая амбивалентная ситуация дополнительно наполняется горькой иронией и подлинным сарказмом, придавая предельно неожиданную, даже жутковатую трактовку теме "маленького человека" в русской литературе.
Однако смех и плутовство в романе не прекращаются. К примеру, Давыдов вступает в резкую перепалку с бригадой Любишкина, не желающей работать в воскресенье. Острый разговор завершается "общим хохотом". Причем, автор замечает: "Как и всегда бывает в таких случаях, веселая шутка предотвратила готовую разразиться ссору" [5, с. 449]. Или -открытое партийное собрание едва не превращается Щукарем в сольный юмористический концерт. Срыв собрания удается предотвратить лишь благодаря ловкой интриге Нагульнова с привлечением "второй половины" - Щукаря.
Дед постоянно "снижает" пафос "великих преобразований". Он на полном серьезе хочет вступить в партию и, предугадывая своим пытливым умом формирование правящей партгосноменклатуры, спрашивает, какая ему "выйдет должность", ибо "все партейные на должностях" [5, с. 203]. Резкая отповедь Нагульнова вроде бы означает, будто в партию берут только самых честных, проверенных, ничем не запятнавших себя лиц. Однако на практике все обстоит иначе. Преобладающим является прагматический подход. Не потому ли Давыдов принимает заявление в партию от Дубцова, забывая, что тот накануне угнал "у Любишкина две пары лошадей" [5, с. 460-464]. Подобные двойные стандарты бесконечно усиливают сатирический подтекст "Поднятой целины".
Вот бравирующий своей пролетарской сознательностью Давыдов вдруг не хуже прижимистого кулака (что сразу же отмечает луганский токарь Кондратько) отказывается дать овса коням прибывшей в Гремячий Лог агитколонны. Сродни этому председатель колхоза "Красный луч" Поляница, покрывая похитителей сена у гремяченцев, ловко манипулирует фразеологией газетных передовиц и лицемерно утверждает, будто его колхозники "исключительно честные труженики наших социалистических полей" [5, с. 468]. Кстати, приведенная реплика адресована как раз Давыдову.
Можно было бы подумать о случайности представленных нелепостей и недоразумений. Но вот главный ударник агитационного дела, балагур Найденов ради достижения сиюминутного эффекта попросту выдумывает историю о героической гибели румынского комсомольца. Итак, несмотря на все заверения "сверху", ключевые понятия правда и справедливость оказываются лишь мячиками для жонглирования в руках фокусников-профессионалов. Понятно, у читателей рождается сомнение в сбыточности провозглашаемых ими планов. Никакой неловкости мастер "пиара" 1930-х годов не испытывает. Главное для него в другом: "Важно, чтобы люди ненависть почувствовали к палачам и к капиталистическому строю, а к нашим борцам - сочувствие" [5, с. 190]. И тут же переходит к конкретике: "Важно, что семена вывезли... Да я почти ничего и не прибавлял". Не хуже Щукаря он рассказывает веселую байку о конокраде в церкви [5, с. 187]. Разумеется, с одной оговоркой. Дед разглагольствует по наитию, просто так и не преследует каких-либо политических целей. Между тем жизнь гремяченцев максимально политизирована. Агитпроп всерьез пытается конкурировать с фольклорными жанрами, постоянно мимикрируя под них.
В этом контексте поистине символическое звучание приобретает то обстоятельство, что именно дед Щукарь, через которого преимущественно и врывается в повествование народная смеховая культура, назначается кучером при правлении колхоза. Иначе говоря, неистощимый
выдумщик в буквальном смысле осуществляет коммуникативную связь между "троицей" гремя-ченских коммунистов и окружающим миром. В свою очередь, Давыдов увлекается шутливыми (шутливыми ли?) мыслями о преобразовании колхоза в коммуну и о присвоении ей своего собственного имени. А деда он, не улавливая нетактичности и автопародийности произносимого пассажа, призывает: "Надуйся да проживи-ка еще лет десять, и вместо вожжей возьмешь в руки руль машины. Будешь газовать, - спасу нет!" [5, с. 228]. Ведь только что Давыдов сходно размышлял о школьнике, которого подвез на дрожках, управляемых Щука-рем: "Бегает сейчас Федотка в отцовском картузе казачьего фасона, а лет через двадцать будет электроплугом наворачивать вот эту землю." [5, с. 227]. Нивелирующая возрастные различия перефразировка практически "уравнивает" шансы подростка и старика оказаться в светлом завтра, правда, соответственно, через 20 и 10 лет. Тут, несомненно, содержится ирония над чрезмерно оптимистическими прогнозами Давыдова.
И неслучайно, конечно же, вышеупомянутый удачливый агитатор Найденов под конец романа становится секретарем комсомольской ячейки в Гремячем Логу. Надо полагать, реализуемые им принципы манипуляции общественным сознанием и выдвинули его на руководящий пост. Его опыт, переданный молодежи, будет способствовать упрочению господства партгосноменклатуры, как ей представляется, в грядущем.
Будущее в его официозно-партийной версии опирается на весьма ненадежные основания, предстает расплывчатым и отнюдь не безоблачным, собственно таким, каким оно и оказалось в реальной исторической действительности. Одновременно в художественной структуре "Поднятой целины" явственно просматриваются максимально фольклоризованные черты плутовского романа. Дополнительно фольклорное начало поддерживается донским просторечием и мастерски вводимыми диалектными элементами. Именно народная точка зрения на изображаемые события и воспроизводится Шолоховым в качестве главенствующей на протяжении всего повествования. При этом важнейшей ее составляющей является опора на русский былинный эпос.
В то же время проделанные нами наблюдения позволяют сделать вывод о сущностных многоаспектных связях "Поднятой целины" с классической, и прежде всего далевской, традицией русской литературы. Никакой апологетики собственно коммунистической идеологии в романе нет и в помине. Народная смеховая культура изначально исключала подобное восхваление. Да и не мог Шолохов, резко обличавший произвол сталинских опричников [15], воспевать их жестокие деяния.
И все же дед Щукарь сочувствует партийному активу Гремячего Лога. Он даже мечтает "дотопать" до коммунизма [5, с. 544] и призывает: "<...> в партию надо принимать людей веселых, живительных, таких, как я <...>" [5, с. 542]. Открыто симпатизирует ему и Давыдов, который неизменно добродушно потешается над его россказнями да проделками, и Нагульнов, постоянно спорящий с ним лишь по складу своего характера. Без деда существование гремяченских коммунистов выглядело бы гораздо беднее и однообразнее. Неожиданно оказывается, что именно Щукарь прежде всего творит приемлемый эмоционально-психологический климат для гремяченцев, включая и большевиков. Дед как бы очеловечивает партийные идеи, приспосабливает их к ментальности местных жителей. Думается, тем самым писатель хотел подчеркнуть важнейшую проблему: само существование социалистического государства напрямую зависит от соотношения коммунистической идеологии и народной ментальности. Их естественное сращение (возможное, понятно, лишь при отказе номенклатуры от привилегий и произвола) предопределяет успех, а конфликт между ними ведет к провалу. Собственно, предсказанный ход событий и подтвердился последующей историей.
Под влиянием Щукаря меняется в сторону сближения с казачеством гремяченское руководство. Гиперболизированное вранье деда сближает людей. Антип Грач думает: "А ведь, не дай Бог, подомрет старик, скучно без него в хуторе станет! " [5, с. 550]. Разметнов полагает: "Привыкли к нему, к старому чудаку, и без него вроде пустое место в хуторе останется" [5, с. 618]. Только тут мы понимаем, что дед, у которого как бы нет возраста в романе, не вечен. Но сохранится ли и в каком качестве после его ухода фольклорное начало? Вопрос отнюдь не праздный. Однако его решение вынесено за пределы произведения и предоставлено самой жизни.
Иначе говоря, "отредактированные" Щукарем коммунистические лозунги становятся на время частью фольклорного мировидения. Думается, сложившееся к концу романа "надпартийное" объединение Щукарь - Давыдов - Нагульнов воплощает в себе неизбывную тягу народа к лучшей доле. Давняя сказка-мечта как бы сбылась, но от этого она не перестала быть сказкой-мечтой. Отсюда неизбежные в будущем идеологические манипуляции общественным самосознанием. По крайней мере, изображенные в романе обстоятельства не дают оснований для слишком радужных надежд.
Не менее значимо и другое. Взаимоотношения Давыдова и Щукаря очень напоминают взаимоотношения Обломова и Захара. Точно так же, как и Щукарь, Захар подчеркивает свою независимость в общении с барином, не торопится выполнять его распоряжений, но при случае всегда встает на его защиту. Оба они по старости не в состоянии работать, соответственно, кучером и извозчиком, нескончаемо оплакивают кончину своих покровителей, теряют без них смысл бытия и не могут покинуть близких для себя могил [5, с. 617-618; 16]. И.А. Гончаров и М.А. Шолохов укрупняют прежде всего национально-ментальную общность между, казалось бы, антагонистически противостоящими персонажами, но породненными объединившей их эпохой.
Впрочем, здесь мы выходим за рамки нашей темы. Подчеркнем лишь одно. Шолохов стремился осмыслить прихотливое движение истории в ее противоречиях и парадоксах на всех социально значимых уровнях. И в этом ему помогала народная смеховая культура, генетически не отделимая от гуманистического начала. Не отсюда ли поразительный пророческий потенциал романа и удивительная способность Шолохова заглянуть в наше будущее?
Возвращаясь к затронутой в начале статьи проблеме авторства, отметим следующее. Во всей русской литературе ХХ в., а не только в пределах 1920-1930-х годов, мы не знаем ни одного писателя, который в своем художественном исследовании бытия поднимался до постижения взаимозависимости и взаимоконфликтности таких понятий, как жизненный уклад, национальная ментальность, социальная мифология, политическое шельмование, фольклорное мировидение, коммуникативное пространство, неотменяемость варьирующихся традиций во всей принципиальной полноте составляющих их аспектов. Ведь наука, по сути, только сейчас подходит к осознанию противоречивого неразрывного единства всего очерченного метаструк-турного комплекса. Поэтому Шолохов предстает не только замечательным художником, но и выдающимся мыслителем.
ЛИТЕРАТУРА
1. Горб Б. Шут у трона Революции. М., 2001.
2. Колодный Л.Е. Сталин и Шолохов // Л.Е. Колодный. Поэты и вожди. М., 1997. С. 265-293.
3. Гилилов И.М. Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса. М., 2001.
4. Михаил Александрович Шолохов: Библиограф. указатель / Сост. Л.А. Штавдакер. Ростов-н/Д., 1980. С. 6, 10.
5. Шолохов М.А. Поднятая целина. Судьба человека. М., 1978.
6. Пропп В.Я. Русский героический эпос. М., 1958.
7. Былины: В 2 т. Т. 1. М., 1958. С. 316-327.
8. Сивоволов Г.Я. Михаил Шолохов. Страницы биографии. Ростов н/Д, 1995. С. 309.
9. Даль В.И. Полн. собр. соч.: В 10 т. СПб.; М., 1898.
10. Фесенко Ю.П. Проблемы издания академического собрания сочинений В.И. Даля // Далевский сборник: К 200-летию со дня рождения В.И. Даля. Луганск, 2001.
11. Добренко Е. Формовка советского читателя. СПб., 1997. С. 178-179.
12. Вомперский В.П. Издания "Толкового словаря живого великорусского языка" В.И. Даля // В.И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 1. М., 1989. С. 17.
13. История русской литературы XIX века: Библиограф. указатель / Под ред. К.Д. Муратовой. М.; Л., 1962. С. 276-277, 280.
14. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 8 т. Т. 3. М., 1984.
15. Козлов А.И. М.А. Шолохов: Времена и Творчество. По архивам ФСБ. Ростов н/Д, 2005. С. 233-465.
16. Ср.: Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. М., 1979. С. 499-500.
26 февраля 2006 г.
