CC BY
45
NONEXISTENCE AND RUSSIAN LITERATURE AT THE BEGINNING OF 20th c.
(A. BELYI, M. GORKYI, V. NABOKOV)
V.S. Sevastyanova
The question on non-existence becomes the most significant in the art-philosophical search within Russian literature of first third 20th c. when the center of art systems created by poets and writers appears to be vacuity. However in literary criticism works this specific view on the world does not get proper attention and analysis among scholars. Researchers write about familiar handling of poet-decadents' reality, about poetic nihilism which exhausted its potentialities by the beginning of 1910-s, about attempts to justify existence in works by A. Belyi, M. Gorkyi, V. Nabokov. Meanwhile, the real result of art and theoretical searches amid these authors is creation of the «distorted worlds» — antisystems where existence of the God, the world and the «I am» substitute for ««another», i.e. nonexistence.
© 2008 г.
В.С. Федоров ПИСАТЕЛЬ ДУХОВНОГО РЕНЕССАНСА: ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МЕТАФИЗИКА А. ПЛАТОНОВА
Андрей Платонов, пожалуй, один из самых загадочных и самых трудночитаемых писателей XX века. Сложность восприятия и изучения его художественного наследия состоит не только в уникально-своеобразной, причудливо-«косноя-зычной» художественной форме, поэтике и языке мастера, но и в не менее оригинальной его мировоззренческой и философско-метафизической позиции.
Андрей Платонов уникален во многом, в том числе и в репрезентативности форм художественного текста, в политекстологичности своего поэтико-фило-софского наследия. На наш взгляд, изучение всего многообразия текстов писателя (как собственно художественных, так и подготовительных, черновых) можно разделить натри основные направления. Во-первых, это изучение всей палитры художественно-философского наследия автора, не только в привычной для исследователя форме поэтического, прозаического или драматического жанра (в том числе и в их сопоставлении), но и в таких видах художественных форм, как пародия, сатира, сказ, афоризм и т.д. Во-вторых, это изучение текстов Платонова с точки зрения интертекстуальности в широком смысле этого слова, то есть изучение немаркированного художником текста не только на фоне литературной, публицистической или научной реальности прошлого, но и настоящего, а также изучение самого чужого текста уже явно введенного в произведение автором. В-третьих, это изучение текстологических проблем в традиционном смысле этого слова: выявление «канонического» текста путем сопоставления различных редакций («Сокровенного челове-
ка», «Чевенгура», «Котлована», «Города Градова» и других произведений писателя), осмысление вариативных финалов «Чевенгура», «Котлована», «Джан», сквозных тем и мультипликационных сюжетов, принципов транскрипций чернового текста, авторедактуры и т. д. Так, говоря о правке лирики А. Платонова, М. Гах отмечает, что «правка Платонова направлена не на ритмический или звуковой рисунок стихотворения, а на выявление мысли, образа»1. Даже сюжет А. Платонов рассматривал не просто как один из аспектов содержания поэтики, но как важнейший принцип творчества нового человека вообще. В записной книжке 1935 года, говоря о финале романа «Счастливая Москва» и его герое, Платонов писал: «...в конце концов должно остаться великое направление, сюжетный потенциал — столь же резкий, как и в начале романа. Сюжет не должен приходить в конце, кончаться»; «Сарториус — исследователь, безвозвратный искатель фактов, никуда не возвращавшийся ни путем, ни желанием, проникавший жизнью сквозь всю толщу действительности и обраставший ею»2.
Последняя выделенная фраза, что мы и попытаемся показать в данной статье, может быть правильно понята при интертекстуальном сравнении данного текста с текстами родственных Платонову авторов. Поиск эликсира вечности, бессмертия, в особом, платоновском понимании этого слова, пронизывающий всю жизнь художника и его героев, в том числе и Сарториуса, не мог не отразиться и на поэтике, на «сюжетной» установке писателя, на принципиальной
3
открытости финала его произведений»3.
К сожалению, еще и сегодня, при все более увеличивающемся интересе исследователей к изучению творчества А. Платонова, многое в нем остается непроясненным. В этой связи по-прежнему вполне обоснованно звучат слова, высказанные несколько лет назад Н. В. Корниенко: «Восстановить канонический текст произведения Платонова, исключая эстетические и политические пристрастия текстолога, сегодня практически невозможно — слишком непро-яснены общий контекст творчества, границы периодов, явно зияют пустоты в хронике жизни и творчества писателя, неясны обстоятельства всех редакций. Здесь двигаться приходится мелкими шажками, штрихами обозначая узлы и вопросы, фиксируя белые пятна»4.
«Мелкими шажками» приходится двигаться при изучении А. Платонова пока что в каждом исследовательском направлении. Так и в нашей статье на минимальном материале мы только коснемся рассмотрения как самого платоновского текста, так и анализа компаративистского, интертекстуального, помогающего, на наш взгляд, объективнее и глубже разглядеть художественное, метафизическое и человеческое лицо А. Платонова.
Основной особенностью всей художественной стилистики и текстов А. Платонова, о чем справедливо говорят исследователи, является их многомерность, в них всегда имеется как формально-эстетический, так и содержательный «иной» смысл, за явным скрыто неявное, за зримым — незримое, говоря языком самого Платонова, — «сокровенное». «Сокровенное», представленное писателем в самых неожиданных и разнообразных модификациях, — общий ключ к загадочной тайнописи платоновского текста.
Все «сокровенные» герои А. Платонова очень разнообразны, но при этом у
них есть и много общего. В рассказе «Усомнившийся Макар» Макар Ганушкин во сне «отрывается от земли и летит по холодному ветру». Испытав радость полета, «он пожалел оставшихся на земле людей»5. Характеризуя героев, Платонов пишет, что Макар «действовал своими умными руками и безмолвной головой»6. Платонову важно, чтобы в порожней голове Макара появился, наконец, и ум. И этот ум появляется. Макар и Петр, заняв руководящие должности, «стали говорить с бедным приходящим народом, решая все дела в уме — на базе сочувствия неимущим»7. Так Платонов показывает, что через «напряжение высших сил» народа и его лучших представителей — «сокровенных» людей человек может прийти к пониманию «истинной жизни» и обрести внутреннюю гармонию. Практическое, преобразующее действие героев Платонова является прямым продолжением «сокровенного» в самом человеке. Жмых («Луговые мастера») строит в избе вечный двигатель. Макар Ганушкин — «колеса-самоходы». Пухов (в повести «Сокровенный человек», 1928) делает «разнообразные вещи».
Казалось бы, все «сокровенные» герои Платонова терпят фиаско. Вечный двигатель не работает, «колеса-самоходы» нужно было катить руками, и Пухову «что-нибудь умственно схитрить» так и не удалось. Да, на первый взгляд эти герои писателя смешны и беспомощны, но у них остается главное, «сокровенное» — вера в свои силы к преображению мира, в будущую рукотворную гармонию бытия. Недаром, несмотря на все нелепости и чудачества Жмыха, рассказчик констатирует, что Жмых — «мужик что надо», «мощного разума человек». Да и практически уже кое-что у них получается. Жмых, хотя и не без помощи односельчан, все же берется за осушение «мочливых лугов» и добивается своего. Да и Макар Ганушкин сумел сделать «из руды железо в печке, после того, как его баба испекла там хлебы»8.
«Сокровенный человек», как уже справедливо отмечалось, вместе с целым пластом других художественно-философских образов и мотивов в творчестве
А. Платонова берет свое начало в новозаветном библейском тексте. В первом послании ап. Петра мы читаем: «Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно перед Богом»9.
Очевидный, бросающийся в глаза рационализм А. Платонова, ярко проявляющийся через бесконечные рассуждения героев его произведений, в конечном итоге всегда упирается в сердечную, сочувствующую, сокровенно-бытийную, почти мистическую суть всего живого многообразия бытия, либо измеряется им.
Например, Захар Павлович «упорно ищет душу вещей». Для Захара «ум — это слабосудная сила, а машины изобретены сердечной догадкой человека — отдельно от ума»10. Воспитанник Захара Павловича Саша Дванов идет еще дальше: «Сашу интересовали машины наравне с другими действующими и живыми предметами. Он скорее хотел почувствовать их, пережить их жизнь, чем узнать. Потому, возвращаясь с работы, Саша воображал себя паровозом и производил все звуки, какие издает паровоз на ходу. Засыпая, он думал, что куры в деревне давно спят, и это осознание общности с курами или паровозом давало ему удовлетворение. Саша не мог поступить в чем-нибудь отдельно: сначала он
искал подобие своему поступку, а затем уже поступал, но не по своей необходимости, а из сочувствия к чему-нибудь или кому-нибудь»11.
Одна из основных характеристик «сокровенности» — это чувство времени, чувство истории. «Сокровенный человек», по Платонову, это тот человек, который не только может совлечь себя, но и сесть на поезд истории, несмотря на то, что никто не знает, куда этот поезд движется. Так делает Пухов, говоря, поезд «едет и мы с ним». Тот же, кто не может этого сделать, как маящийся офицер
Маевский, — уходит из жизни, ибо, как поясняет автор, «гораздо легче кончить 12
себя, чем историю»12.
13
Пятьсот красноармейцев, вчерашние «крестьяне из северных мест»13 в повести «Сокровенный человек», воплощают надежду А. Платонова на революционное духовное преображение народа, наглядно иллюстрируя пласт народа, максимально приближенного к «сокровенному». Их внутреннее единство, высокая жертвенность, пафос сверхличного необходимы и важны для писателя. Приняв жертвенное решение пойти на смерть за людей в «Советской России», умирающих с голоду, они с крестьянским простодушием и в то же время нравственной необходимостью пишут об этом в своих прощальных письмах к родным. Эти пятьсот героев, по словам А. Платонова, «не имели в душе цепей, которые приковывали бы их внимание к своей личности»14.
Казалось бы, описание нравственного подвига высокой жертвенности как примера революционного преображения народа вполне самоценно и достаточно для писателя, но этого явно не происходит с Андреем Платоновым. У него, как мы уже отмечали, всегда за явным событием, явлением или человеком таится неявное, всегда есть иной, более глубокий, более сущностный, «сокровенный» смысл.
Зададимся вопросом, кто же эти пятьсот красноармейцев в действительности, и почему их именно пятьсот? Ответ на эти вопросы мы можем получить, вновь открыв новозаветный библейский текст, в котором мы и читаем, что Христос со своим новым учением после чудесного воскрешения «явился Кифе, потом двенадцати; потом явился более нежели пятистам братий в одно вре-мя»15. Но самое для нас интересное, что строки о явлении Христа «пятистам братии» предшествуют развернутому разговору о главном историческом таинстве христианства, о воскрешении мертвых. «<...> Говорят, что нет воскресения мертвых? Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша»16. «Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых». «<...> при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное,
17
восстает тело духовное, во мгновение ока при последней трубе»1'.
Приведенный нами сакральный библейский текст, после слов о явлении Христа «пятистам братии», раскрывает и «сокровенный» смысл платоновской фразы о том, что эти пятьсот красноармейцев «были неизвестны самим себе». Они были неизвестны себе не только потому, что в сверхличном их идеале не оставалось места для эгоизма, «стены», главного зла жизни, но и потому, что эти провозвестники новой, более человеческой жизни умирали для воскрешения, как зерно, по словам Библии, брошенное в землю, умирает для колоса,
они были героями и победителями, по тексту Писания, над самым страшным
18
врагом человека — смертью , хотя, по замечанию автора повести, красноармейцам это было еще неизвестно. Но именно в этом, по замыслу Платонова, и состояла их самая последняя тайна, тайна их революции, тайна их внутреннего преображения. Таким образом, вышеупомянутая христианская братия, перенесенная из библейского текста в повесть, обрела в художественно-философском мире Платонова свой особый, «сокровенный», платоновский смысл. Думается, что далеко не случайно, с мифологемой зерна, берущей свое начало в вышеприведенном тексте, связан не только финал «Котлована» (погребение Насти), но и первоначальный замысел писателя, связанный с осмыслением духовного пути героя романа Вощева.
Победа над смертью, главным врагом человека, была для А. Платонова, как и для многих писателей Серебряного века, неизмеримо важнее любой социально-политической революции, которая имела смысл только в свете обязательного акта бессмертия. Изначальное «сочувствие» абсолютно всему, не только курам, но и казалось бы мертвому паровозу со стороны Саши Дванова, говорило не только о том, что весь мир для него измеряется единым нравственным началом, но и о том, что для него, как, видимо, и для самого Андрея Платонова, в этом нравственном мироотношении к бытию коренилось и начало экзистенциальное, в котором писатель находит ответ не только на мучительные вопросы о жизни и смерти, но и еще на более важный и глубокий вопрос, связанный с проблемой человеческого бессмертия.
Тема освобождения человека от внешней и внутренней несвободы и тема бессмертия — являлись главными темами на протяжении всего творчества Андрея Платонова. О тех же самых двух «великих истинах» человечества говорил и во многом близкий писателю, предтеча символистской эстетики, философ
В.С. Соловьев. Невозможно отказаться от мысли, что Андрей Платонов не читал следующих известных строк Владимира Соловьева. «Только при признании, что каждый действительный человек своею глубочайшею сущностью коренится в вечном божественном мире, — писал В. Соловьев, — что он есть не только видимое явление, т.е. ряд событий и группа фактов, а вечное и особенное существо, необходимое и незаменимое звено в абсолютном целом, только при этом признании, говорю я, можно разумно допустить две великие истины, безусловно необходимые не только для богословия, т. е. религиозного знания, но и для человеческой жизни вообще, я разумею истины: человеческой свободы и человеческого бессмертия»19. Эти размышления В.С. Соловьева о необходимости двух вышеназванных истин «для человеческой жизни вообще», судя по творческому наследию Андрея Платонова и его литературно-философским «заметкам», как убедительно показала Н. В. Корниенко, по существу разделялись 20
писателем полностью .
«Сокровенное» А. Платонова, как мы уже отмечали, многообразно и неоднородно, в нем отчетливо различаются три модуса, три основные круга; в которых оно проявляется. Во-первых, это «сокровенное» в природе (в Универсуме, в растениях, в животных, в животном-человеке, в человеке-животном), во-вторых, это «сокровенное» в человеке, еще не способном думать, но уже прозревающем, человеке сочувствующем, человеке с «сердечной догадкой». «Думать
он не мог, имея порожнюю голову над умными руками, — писал А. Платонов о
21
своем герое Макаре Ганушкине, — но зато он мог сразу догадываться»21. И в-третьих, это «сокровенное» в высшем типе «сокровенного человека», человеке homo sapiens, человеке разумном.
Познание «вещества мироздания», истины жизни, бессмертия, чем и занимаются все герои А Платонова (ибо это и есть их самое настоящее, самое главное дело), это не просто, на наш взгляд, открытие очередной умозрительной схемы или гипотезы, какой бы на первый взгляд привлекательной она ни была. Это означало, как пишет о Сарториусе А. Платонов, «обрастание» и проникновение героя жизнью «сквозь всю толщу действительности», сначала чувством (догадливым сердцем), а затем и сознанием постижение и переживание человеком подлинной первоосновы бытия, физическое ощущение им праосновы и первоматерии Сущего. «Люди, — пишет А. Платонов, — хотят понять ту первичную силу, ту веселую буйную мать, из которой все течет и рождается, откуда
22
вышла и где веселится сама эта чудесная бессмертная жизнь <...>».
Подобное мировосприятие близко и Гете, «буйный» пантеизм и идеи которого оказались весьма созвучны Платонову. В «Письмах об изучении природы» А. И. Герцена, которые, без сомнения, были известны Платонову, в главе «Наука и природа — феноменология мышления», мы находим вдохновенный фрагмент гетевского эссе о природе, «Природа! — Восклицает Гете. — Окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непрошенная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пляски и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадаем из рук ее. <...> У каждого ее создания особенная сущность, у каждого явления отдельное понятие, а все едино. <...> Все в ней живет, совершается, движется, но вперед она не идет. <...> У ней свой собственный, всеобъемлющий смысл, но никто его не подметит. Все люди в ней и она во всех. <...> Даже в неестественном есть природа, на самом грубом филистерстве лежит печать ее гения. Кто не видит ее повсюду, тот нигде не видит ее <...>. Она любит себя бесчисленными сердцами и бесчисленными очами глядит на себя. <...> Жизнь — ее лучшее изобретение; смерть для нее средство для большей жизни. Она окружает человека мраком и гонит его вечно к свету. Она приковывает его к земле и отрывает его снова. <...> Она позволяет всякому ребенку мудрить над собою; каждый глупец может судить о ней; <...> Венец ее — любовь. <...> Бездны положила она между созданиями, и все создания жаждут слиться в общем объятии. <...> Она не ведает прошедшего и будущего; на-
23
стоящее ее — вечность»23. Даже по этому небольшому кусочку текста чувствуется генетическая общность Платонова с Гете, ясно обозначается тот круг тем и идей, которыми всю жизнь будет заниматься Платонов. И далеко не случайно современная немецкая исследовательница творчества А. Платонова тонко и справедливо заметила, что роман писателя «Счастливая Москва» в смысловом переводе на латинский означал бы: «Фаустовская Москва», так как «фаустус» значит «счастливый»24. Очевидное влияние Гете можно найти в самых ранних произведениях А. Платонова, которое с годами лишь увеличивалось, а в «Счастливой Москве» оно, пожалуй, нашло свое кульминационное выражение.
Познать главную, фундаментальную истину жизни, по А. Платонову, значит почувствовать, а затем до конца осознать «вещество мира», «вещество сущест-
25
вования», своего рода «энергетический императив» как актуальную вечность. «Познанный же мир, — по утверждению писателя, — все равно что покоренный. А раз мы покорим мир, мы освободимся от него и возвысимся над ним,
26
создадим иную вселенную»26.
В 1920 году в Петрограде в серии «Труды Социалистической Академии» вышла объемная монография В. О. Лихтенштадта, на которую позднее с одобрением будет ссылаться В. И. Вернадский, «Гете. Борьба за реалистическое миро-
27
воззрение»27. В этой книге, как и в вышеприведенном гетевском тексте, как и в «Фаусте» Гете, многое по своему мировоззрению окажется также близким А. Платонову, в частности, и гетевское решение проблемы эпистемологии28.
Гете, и это опять-таки будет творчески воспринято А. Платоновым, очень чутко, очень обостренно слышал звуки, слышал шаги первоматерии, того «вещества существования», «вещества мироздания», «души мира», которых ищут платоновские герои. «<...> меня всегда чрезвычайно радует и утешает, — делился своими заветными мыслями Гете, — когда я вижу, что нежным душам всема-теринская природа дает услышать в колебаниях своих гармоний также и чуть слышные более нежные звуки и отзвуки, и столь различными путями дарит конечному человеку чувство вечного и бесконечного»29. Гете, читаем мы справедливые слова В.О. Лихтенштадта, «не допускал пропасти между живым и мертвым», и вся природа для него была «жива и едина», и все же он с грустью вынужден был констатировать, что у его духа «нет крыльев, чтобы взлететь до 30
первоначал»30. Однако А. Платонов и здесь, впитав дух и идеи великого Гете, пошел дальше создателя «Фауста», он нашел те «крылья», которые помогли ему «взлететь до первоначал», реально, зримо, физически постичь саму прамате-рию, спасительное «вещество мира».
Открытие «вещества мироздания» приводит писателя и к пониманию высшей, более глубокой «сокровенности», чем сокровенность природы, к своеобразной историософии сокровенности. «<...> сокровенность природы, — пишет А. Платонов, — мертвое лицо, в котором нет жизни и нет загадки<...>. Человеческой сокровенности одинаково чужды, в конце концов, и время, и пространство, и оно живет в звене между ними, в третьей форме, и только пропускает
31
через себя пламенную ревущую лаву — время <...>».
Тезисы молодого А. Платонова о том, что «вся загадка лежит в сознании человека, в его мысли», что «познанный же мир все равно что покоренный, что
32
«весь мир должен стать равен человеческой мысли» , характеризуют не только этап первого десятилетия деятельности художника, создавшего в этот период такие шедевры своего творчества, как романы «Чевенгур» и «Котлован», но и фактически декларируют ту высшую форму сокровенного, которая в виде самого главного духовного идеала в неизменном виде прошла через всю жизнь и все творчество этого неповторимого мастера.
Фантастический мир произведений А. Платонова, наполненный не только вещественным, природным, но и вселенским антропоморфизмом (живой паровоз, медведь-молотобоец, «вселенная-невеста, поющая звезда»), а также поэтические приемы «немотства», редукции текста, числовая символика и т. д., связан с изображением особого состояния бытия и человеческой жизни, когда, по
33
словам Апокалипсиса, «времени уже не будет»33 и все изменится «вдруг, во мгновение ока, при последней трубе»34. Саша Дванов, пишет А. Платонов, «верил, что революция — это конец света. В будущем же мире мгновенно уничтожится тревога Захара Петровича, а отец-рыбак найдет то, ради чего он свое-
35
вольно утонул»35. Однако, как всегда у А. Платонова, исходный библейский текст переосмысляется по-новому. Если в Библии речь идет о суде над человеком, то у А. Платонова суд идет над вселенной. В Чевенгуре — островке коммунизма — «история кончилась», и время здесь сворачивается, сокращается и исчезает. Но именно в силу вселенского «светопреставления» и тотального антропоморфизма эти «невозможные» чудеса здесь оказываются возможными. «Теперь жди любого блага, — с воодушевлением говорит всем Чепурной. — Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить, как отживевшие дети, — коммунизм дело нешуточное, он же светопре-36
ставление!» Чевенгур оказался вершинной историософской утопией А. Платонова, его страстной мечтой о наступлении новой, еще небывалой, фантастической жизни Вселенной.
Однако героическая попытка «обогнать» время у писателя так и не получилась, он и сам начал это осознавать уже с конца 20-х годов, когда свою «антропоморфную выдумку» ему пришлось отложить до лучших времен. И все же надежда на возрождение людей к будущей «истинной жизни» навсегда осталась для него заветной путеводной звездой.
В 1937 году, размышляя о Горьком и Пушкине, он в сущности говорил не только о них, но и о себе, о своей вере, о своих выношенных идеалах. «Дело Горького, — писал А. Платонов, — заключалось в том, чтобы спасти и сохранить любимое им человеческое существо <...> и вырастить человека для будущей, истинной жизни. Он ищет и находит людей будущего <...> в народе, зачумленном горем и нуждою <...> и все же хранящем в себе тайну своего терпения и существования и свет того воодушевления, который Пушкин превратил
37
некогда в «угль, пылающий огнем» .
В заключение необходимо отметить, что даже на малой толике приведенных в статье примеров в проблеме изучения творческого наследия Андрея Платонова, довольно отчетливо просматривается двоякий аспект. С одной стороны, это аспект, связанный с феноменальной политекстологичностью платоновского текста, внутри которого сложно переплетаются, трансформируются и меняются хронотопы и локусы при «феерической» их подпитке разнообразными интертекстуальными источниками. А с другой стороны, это аспект, связанный с еще во многом не проясненным механизмом своеобразных глубинных связей поли-текстологических инициаций в самом платоновском тексте. Все более очевидной в платоноведении становится мысль, что оба эти аспекта требуют при своем исследовании комплексного подхода, что позволит открыть новую плодотворную перспективу в плане дальнейшего изучения одного из самых неповторимых художников XX века.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Гах М. Лирика А. Платонова: контексты и текстология // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. Юбилейный. М., 2000. С. 458.
2. См.: Творчество Андрея Платонова. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1995. С. 8.
3. Подробнее о платоновском понимании бессмертия и «универсальном понятии» жизни в творческой судьбе писателя см.: Федоров B. C. Метафизический символизм Андрея Платонова //Русская философия. Новые исследования и материалы. (Проблемы методологии и методики). СПб., 2001. С. 343-357.
4. Корниенко Н. В. О некоторых уроках текстологии // Творчество Андрея Платонова. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1995. С. 16.
5. Платонов А. Государственный житель: Проза, письма. М., 1988. С. 95.
6. Там же. С. 94.
7. Платонов. Государственный житель. С. 107.
8. Там же. С. 94.
9. I Пет., 3-4.
10. Платонов. Избранное. М., 1966. С. 210.
11. Там же. С. 204.
12. Платонов. Государственный житель. С. 85.
13. Там же. С. 53.
14. Там же. С. 54.
15. I Кор.15, 5-6.
16. I Кор. 15, 12-14.
17. 1 Кор.15, 42-44, 51-52.
18. I Кор.15, 28; 54.
19. Соловьев B. C. Собр. соч.: В 10 т. / Под ред. С. М. Соловьева и Э. Л. Радлова. Т. 3. С. 127.
20. Корниенко Н. В. «Заметки» Андрея Платонова (Комментарий к истории невышедших книг А. Платонова 1939 года) // Русская литература. 1990. № 3. С. 179-192.
21. Платонов. Государственный житель. С. 94.
22. Платонов А. О любви // Платонов А. П. Государственный житель: Проза, письма.
С. 542.
23. Герцен А.И. Соч. в 9 тт. М., 1955. Т. 2. С. 143-145.
24. ДебюзерЛ. Тайнопись в романе «Счастливая Москва» // «Страна философов» Андрея Платонова. С. 630.
25. Баршт К.А. Энергетический принцип Андрея Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова. С. 255.
26. Платонов. Государственный житель. С. 541.
27. Лихтенштадт В.О. Гете. Борьба за реалистическое мировоззрение. Пб., 1920.
28. О философских взглядах и религии И. В. Гете см.: Федоров B. C. В поисках Света и Вечности: О религиозно-философском феномене Гете // Мера. Религиозно-философский, историко-художественный и литературный журнал. СПб., 1993. № 2. С. 38-59.
29. Лихтенштадт. Ук. соч. С. 417.
30. Там же. С. 39.
31. Корниенко. Ук. соч. С. 18.
32. Платонов. Государственный житель. С. 540-541.
33. Откр. 10, 6.
34. I Кор. 15, 51-52.
35. Платонов А. Чевенгур. М., 1991. С.77.
36. Там же. С. 268.
37. Платонов А. Пушкин и Горький // Платонов. Размышления читателя. Статьи. М., 1970. С. 54.
WRITER OF SPIRITUAL RENAISSANCE: A. PLATONOV'S ART METAPHYSICS
V.S. Fedorov
The work is about the specificity of A. Platonov's art principles. The author marks that the problem of studying Andrey Platonov's creative heritage has a rather distinct dual aspect. On the one hand, the aspect is connected with phenomenal poly-textual characteristic of Platonov's text; on the other hand, the aspect is connected with an abstract mechanism of original deep-laid connections of polytextual initiations in Platonov's text as it is.
© 2008 г.
Т.Е. Хузина
ПРЕДМЕТНЫЙ МИР СОВЕТСКОЙ ПРОЗЫ 1930-х гг. (Часть II)*
Революционная идея, крайности которой так ярко отразил в «Чевенгуре» Платонов, в 1930-е годы постепенно эволюционирует к компромиссу с вещью. В чем он заключался? В том, что идеей теперь становится производство вещей, необходимых для обеспечения будущей прекрасной жизни. В этом компромиссе предмет стал необходим как новая идея, что во многом объясняет фанатизм в осуществлении утопических планов создания новых домен, цехов, автомобилей и пр. Эта новая идея сохраняла связь со старой, революционной — призыв стахановцев «По тачкам!» звучал как призыв «По коням!». В какой-то степени это был выход, попытка высвободиться из обнажившегося абсурда существования, найти надежную цель, прочное обоснование жизни одного человека и целой страны, однажды ими утерянное. В союзе с предметом прежняя абстрактная идея, действительно, нашла свою опору, и этот союз оказался более жизнеспособным и перспективным. Платонов конца 1920-х гг. не принял бы этого компромисса, остро ощущая его половинчатость, его «Чевенгур» — это произведение максималиста, формирующего реальность, безоговорочно следуя логике ранней революционной идеи, приводящей к страшным парадоксам, столь далеким от здравого смысла. Персонажи «Чевенгура» блуждают в пустоте собственных мыслей, не в силах ни за что зацепиться, но уже герои «Ювенильного моря», как и герои Гладкова, Катаева и Эренбурга, находят обоснование своего существования в служении (подчинении) вещи. Можно сказать, что герои прозы 1930-х гг. борются с платоновской абстракций конца 1920-х, как борется с хаосом и абсурдом существования раз навсегда заведенный порядок вещей.
В идеологически упорядоченном мире 1930-х гг. предметы становятся вехами на этом странном пути существования ради вещи. Складывается собственная «эстетика обыденного» — целая иерархическая система, в которой вещи носят характер стаффажа, но стаффажа «символического», где каждая деталь
* Первую часть настоящего исследования см.: Историк и художник. 2007. №3(13).
