CC BY
59
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 821.161.1.09
Белякова Елена Николаевна
кандидат филологических наук Костромской государственный университет имени Н.А. Некрасова
«ПЕЧОРИНСКИЙ ЭЛЕМЕНТ» В ХАРАКТЕРАХ ГЕРОЕВ РАННИХ ДРАМАТИЧЕСКИХ ОПЫТОВ А.Н. ОСТРОВСКОГО (этюд «Неожиданный случай» и первые варианты комедии «Бедная невеста»)*
В статье затрагивается проблема художественного осмысления А.Н. Островским героя «печоринского типа». Ключевые слова: печоринская идеология, характер, литературный тип, подтекст.
По замечанию А.И. Журавлёвой, «Лермонтов из всех классиков, предшествовавших Островскому, был наиболее далёк ему по мировосприятию, по типу личности, и воспринимался современниками Островского прежде всего как романтический бунтарь, поэт отрицания <...>. Романтический герой, с его исключительностью, противопоставленностью «толпе», не вызывал симпатий Островского <...>. По воспоминаниям Л. Новского (Н.Н. Луженовско-го, университетского приятеля Александра, сына Островского), говоря о человеческих слабостях Тургенева, Островский упоминал подчас напускную меланхолию а 1а Лермонтов» [2, с. 233].
Подобное отношение к «лермонтовскому направлению» в литературе определялось не только типом личности драматурга, но и состоянием русского общества 1840-50-х годов, когда всё более будничным и естественным явлением становилось не только оправдание, но и идеализация печорин-ского миропонимания, предполагающего личностную обособленность от мира и нарочито снисходительное пренебрежение этическими нормами. «"Герой нашего времени" по своему влиянию на читателя вне конкуренции в русской литературе своей эпохи, - пишет А.И. Журавлёва, - бытовое "печоринство" было распространено, и это зафиксировано во многих произведениях середины XIX века» [2, с. 233].
Публицисты «Москвитянина», активным сотрудником которого в начале 1850-х гг. был А. Островский, особенно остро реагировали на нравственную дезориентацию русского юношества, подчёркивая тот факт, что «"Герой нашего времени" оказал вредное влияние на молодых людей», которые «жалким идеалом исказили в себе естественные движения» [5, с. 405-406]. Со страниц журнала звучал призыв к сатирическому изображению «дендизма». И, согласно убеждениям его сотрудников, любое произведение, уничижающее в глазах общества печоринскую идеологию, «имеет право на внимание критики, как выражение правильного и здорового взгляда на жизнь» [8, с. 405-406]. Критики журнала всё более настойчи-
во отмечали потребность русской читающей аудитории в предъявлении ей нового идеала личности, более связанного с народной почвой.
Первым произведением А.Н. Островского, в котором отчётливо прозвучала ирония по отношению к «бытовому "печоринству"», стал драматический этюд «Неожиданный случай» (1851 г). Сам драматург рассматривал это произведение как творческий эксперимент, в котором он «хотел показать только все отношения, вытекающие из характеров двух лиц, <...> голо, почти без обстановки» [3, т. 11, с. 33].
Характеры главных героев, представленные в этюде, отличались не только эскизностью изображения, но и пародийной направленностью. В центре внимания два приятеля, один из которых слабохарактерный романтик Розовый, а другой -от природы рассудительный и опытный в сердечных делах Дружнин, склонный проявлять себя в обществе а 1а Печорин. Излишняя податливость женским чарам первого становится предметом озабоченности второго и вызывает в нём потребность опекать и наставлять чувствительного юношу. Желая предостеречь своего товарища от конфузных ситуаций, Дружнин предлагает ему примерить на себя печоринскую маску: «Да ты вот что попробуй: ты прикинься разочарованным. Попробуй, Сережа!» Подобный совет предполагает, что обозначенная Дружниным роль априори является панацеей от любых неловкостей в этическом пространстве. При этом печоринский скепсис воспринимается как весьма распространённое в обществе поведенческое клише. Об этом свидетельствует и ответ Розового, который, как оказалось, уж «пробовал» прикинуться, да ещё хуже вышло. «Нет, Паша, для этого нужны люди с сильными характерами», - глубокомысленно резюмирует чувствительный герой. Иронично-подтекстовая оценка печоринской идеологии, превратившейся в поведенческое клише, звучит здесь в нарочито бытовой интонации речи двух приятелей, формируемой изобилием частиц «да», «уж», «то»: «Да ты вот что попробуй», «Да что толку-то», «Да ты попробуй», «Да уж я пробовал» [3, т. 1, с. 173] .
* Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 13-04-00113.
© Белякова Е.Н., 2014
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова № 3, 2014
149
Во второй части этюда, когда Дружнин знакомится с Софьей Антоновной, невестой Розового, вновь отчётливо слышится печоринский мотив, но уже в проявлениях самого Дружнина. При обсуждении спектакля герой замечает, что смотрел не на сцену, а в зрительный зал, но искал там отнюдь не хорошенькие лица. «Так чего же вы ищете? - заинтересованно спрашивает Софья Антоновна. - А, я догадываюсь: вы, вероятно, ищете пищи для остроумия? Дружнин: Да-с! Вы угадали. Софья Антоновна: Вот как!.. Так вы опасный человек» [3, т. 1, с. 179] .
Печоринская маска язвительно-остроумного, «опасного» человека предопределяет дальнейший диалог героев. Именно с позиций печоринского типа, ставшего эталонной мерой мужского поведения, Дружнин нарочито негативно оценивает характер опекаемого им друга: «Что за мужчина, который готов растаять от всякой женщины?». И, откликаясь на это замечание, Софья Антоновна, в свою очередь, даёт негативную оценку модному «печоринству»: «Мне очень не нравится в молодых людях, когда они прикидываются разочарованными. Это так нетрудно нынче, да и едва ли они этим что-нибудь выигрывают» [3, т. 1, с. 180].
Однако незатейливый этюд Островского, действие которого целиком определялось стереотипными поведенческими моделями его героев, не вызвал интереса читательской аудитории и, «поруганный» журнальной критикой, был причислен к неудачным опытам драматурга. Островский стремится взять реванш и «выступить с чем-нибудь важным, совершенно доделанным» [3, т. 11, с. 38], и все творческие надежды возлагает на комедию «Бедная невеста», работа над которой длится в течение всего 1851 года.
Это произведение, более глубокое по идейному содержанию и по представленным в нём характерам, в первых рукописных редакциях имело особенно ярко выраженную антипечоринскую направленность. За время работы драматург несколько раз изменял свой замысел. Из сохранившихся рукописей видно, что сначала характер бедной невесты был сориентирован на печоринский идеал свободы и самостоятельности, о чём свидетельствует монолог героини, открывавший первое действие комедии: «Боже мой, какая скука! Не знаю, куда деваться от тоски <...>. Из чего хлопотал мой отец! Образовали меня, показали мне свет, <... > я привыкла видеть толпу вокруг себя <...>. Куда годятся эти качества без состояния! <...> За одно я только благодарю отца: это за свободное воспитание, в следствие которого я с самой ранней молодости научилась думать сама о себе, <...> сама себе давать отчёт во всём. Без этого я бы не пережила своего положения. А бедная маменька, та до старости жила, ничего не знала, а теперь должна сама хозяйничать. И считает своим долгом найти мне богатого жениха»[5, л. 32].
Идеал свободы и самостоятельности формируется в сознании героини под воздействием современной литературы. В одной из рукописей присутствует прямая отсылка к Лермонтову. В диалоге Марьи Андреевны и Хорьковой, отсутствующем в опубликованном тексте, Хорькова замечает: «Мой Миша всегда об вас с отличной точки относится. Какая, говорит, Марья Андреевна умная и образованная барышня, высшего, говорит, круга образования. <...> Он мне говорит, что вы завсегда книжками занимаетесь (показывает на стол). Это что у вас за книжка?». На это Марья Андреевна подчёркнуто сдержанно отвечает: «Стихотворения Лермонтова» [6, л. 28].
Марья Андреевна видится автору героиней более бунтующей, чем смиренной. «Опять, кажется, сватовство! - восклицает она в одном из монологов. - Господи, как это скучно. Мне так опротивело слово жених, что если бы кажется самый лучший мужчина посватался, мне и то было бы неприятно. Вот я теперь очень хорошо знаю мужские добродетели: тот, говорят, смирный, тот хороший хозяин; тот далеко пойдёт по службе; тот только непьющий. Что ж! И это не последнее качество. <...> И мне это и досадно. Иногда даже зло возьмёт. Вот назло бы теперь влюбилась бы в кого-нибудь. Полюбить-то некого. Что ж это за наваждение такое: женихов сватают уродов, полюбить некого. Вот положение!» [5, л. 31].
При этом Марья Андреевна проявляет жёсткость не только в высказываниях, но и в поступках. Так, Анне Петровне, уговаривающей дочь присмотреться к Хорькову, она ставит условие: «Маменька, я ведь вам сказала, что через год пойду замуж, и вы мне обещали и не напоминайте мне об этом. Через год мне будет ровно 20 лет, тогда и будем говорить о женихах». А Милашина, пытающегося разоблачить Мерича, резко обрывает: «Послушайте, я начинаю терять терпение. Или замолчите, или убирайтесь прочь от меня»1 [5, л. 14].
Очевидно, что образу Мерича, именуемого в рукописях также Зоричем и Моричем, отводилась в пьесе особая роль. Он должен был оказаться единственным воплощением девичьей мечты о любви и выразить собой печоринский (или, скорее, псевдопечоринский) тип мужчины. «Сколько я не знаю молодых людей, Мерич решительно лучше всех, - рассуждает героиня наедине с собой. -<... > Мерич хорош, только какой-то странный. Мне одно время казалось, что я его люблю, только он мало обращал на меня внимания. - Он должно быть очень разочарован» [5, л. 38].
Образ разочарованного героя, подобного лермонтовскому Печорину, заметно культивируется в рукописных вариантах. В опубликованный текст не вошёл, например, диалог Марьи Андреевны и Мерича, где Мерич во всех подробностях рассказывает девушке о пылкой любви к нему замуж-
«Печоринский элемент» в характерах героев ранних драматических опытов А.Н. Островского..
ней женщины: «Про меня говорят, что я коварный обольститель, что я расстраиваю семейное счастье, увёз жену от мужа» [6, л. 15]. И на бесхитростный вопрос девушки «Зачем же вы это сделали?», герой отвечает по всем правилам «печоринского» этикета: «Зачем! В том-то и вопрос. Я бы сам дорого дал, если бы мне сказал кто-нибудь, зачем я это сделал. Одно: я её любил, она меня тоже любила. Мне нужно было, по мнению общества, отказаться от любви; задушить в себе возвышенную и пламенную страсть. Я этого не сделал, я её увёз, Марья Андреевна». И далее: «Потом... ну обыкновенная история... Я слышал, что она несчастна... Что мне делать - я не виноват... Впрочем, это неинтересно. Пожалуй, если вам угодно, я человек жалкий; но что ж делать! Когда мной овладевает страсть, для меня не существуют ни расчёты, ни светские условия...» [6, л. 32]. Во всех этих высказываниях Мерича уже отчётливо звучит подтекстовая авторская издёвка. Однако драматургу этого было явно не достаточно, и он заставляет героя рассказать откровенно пошлую историю любви, якобы реально случившуюся с ним, после чего его фальшь, кажется, становится очевидной даже влюблённой Марье Андреевне, непринуждённо заметившей: «Я читала что-то похожее на это». Замечание это выбивает Мерича из удобного разочарованно-меланхолического состояния, обнаружив в герое ребяческую потребность в рисовке: «Да есть одна французская повесть; - торопливо признаётся он, - но это было и со мной, я вам могу доказать; есть свидетели, которые знают, это было. Но впрочем я не знаю, зачем и вспомнил об этом...» И далее, стремясь взять реванш, Мерич переводит разговор на Милашина, который кажется ему «очень смешным» и вызывает желание «посмотреть, как он сердится, <...> чтобы насладиться его бешенством». И, на очередное замечание героини «Как вы злы!», Мерич с излишним пафосом отвечает: «Да я безжалостен к своим жертвам!» [6, л. 33], а на вопрос «Зачем?» выдаёт запрограммированную тираду: «Зачем! Спросите у змеи, зачем она жалит, спросите у льва, зачем он терзает свою жертву. Спрашивать легче, чем отвечать, Марья Андреевна. <...> Марья Андреевна! вы чисты, вы прекрасное создание; на вас жизнь и страсть ещё не положили пятна. С моей стороны было бы бесчестно отравлять мир вашей невинной души. Меня считают безнравственным человеком. Я погубил многих женщин. Куда я гожусь с моей больной и мрачной душой» [6, л. 33-34].
Казалось бы, герой настолько разоблачил себя, что Марья Андреевна, как минимум, должна задаться вопросом пушкинской Татьяны: «Уж не пародия ли он?», но этого не происходит. Она слишком сама подвержена печоринской тоске по «интересному», и грубая рисовка Мерича во всём её окружении есть единственный отклик на эту тоску. «Мужчины, которых я знаю, какие скучные, -
признаётся она Меричу, - они всегда заняты мелкими интересами, толкуют только про службу или про дела... Я люблю вас слушать». И далее совсем а 1а печоринский диалог: «Мерич. В моих словах желчь и яд, Марья Андреевна! М а р ь я А н д -р е е в н а. Что ж, ведь не вы виноваты, виновато общество, которое не поняло вас. М е р и ч . Конечно, я прежде был чист, как вы теперь» [6, л. 34].
Особенно отчётливо в рукописях звучит тема гордости - качества, присущего не только гордо одинокому, отринутому обществом Меричу, но и другим представителям молодого поколения героев. Так, Милашин, зная о чувствах Марьи Андреевны к Меричу, произносит в адрес соперника: «Я слишком горд, чтобы им завидовать. Много будет чести для них»2 [5, л. 5; 6, л. 37]. Самой же героине Милашин торжественно заявляет: «Но я имею довольно твёрдости, чтобы перенести это, и довольно гордости, чтобы не унижаться и не вымаливать вашу любовь» [6, л. 37]. Сама Марья Андреевна в последнем разговоре с Меричем также признаётся: «Я горда, Владимир Васильевич, и не покажу вам своих страданий...» [5, л.13].
По мере написания пьесы печоринские мотивы заметно приглушаются. Более всего это сказалось на обрисовке характера самой бедной невесты, которая из тоскующей по любви и свободе современной барышни постепенно превращается в девушку, ждущую любви, но понимающую долг; готовую к решительному шагу, но не к слепому безрассудству; склонную к романтизации действительности, но умеющую при необходимости считаться с реальностью. Возможно, творческое чутьё подсказало драматургу, что именно такой женский характер, представленный в буднично-драматичных реалиях русской действительности, вызовет особое сочувствие у читающей и зрительской аудитории. Эволюция характера Марьи Андреевны заметно повлияла и на ближайшее окружение главной героини. Рядом с ней плохо представимы ярко пародийный образ прежнего Мерича, в котором она не может не почувствовать фальши, и выпукло-карикатурный образ Милашина, способного вызвать лишь раздражение и грубое нарекание, а и та, и другая реакции диссонируют с новым образом героини.
Но и в первом опубликованном варианте комедии отголоски печоринского поведения отчётливо проявлены у Мерича и Милашина. Так, в москви-тянинском тексте Мерич при расставании с Марьей Андреевной бросает подчёркнуто-высокопарные фразы в а 1а печоринском стиле: «Ах, как ты хороша с твоим страдальческим лицом, с слезами на глазах», «Прости меня, Мери, что я нарушил мир невинной души твоей» [4, с. 353]. А Милашин, будто вторя ему, разочарованно и наивно-высокопарно признаётся: «Конечно, Марья Андреевна, для меня бы легче было видеть вас в несчастном
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 3, 2014
151
супружестве, чем видеть вас счастливой с другим; но я не эгоист», и далее: «Прощайте, Марья Андреевна; быть может, мы больше не увидимся» [4, с. 286].
Пародийные ноты в пьесе отметили некоторые критики «Бедной невесты», по-разному оценив подтекстовую иронию Островского. Первый подробный анализ пьесы был предпринят И.С. Тургеневым в статье «Несколько слов о новой комедии А.Н. Островского "Бедная невеста"» [7]. По утверждению критика, в пьесе была «затронута одна струна, которая до сих пор в области искусства издавала только слабые звуки, - а именно: струна наивности, нецеремонности, какой-то детской откровенности в эгоизме» [7, с. 2]. По мысли Тургенева, «особенно отлично выразился этот эгоизм в лицах молодых людей Милашина и Мерича и в лице грубо-положительного г. Беневоленского» [7, с. 2-3], причём в образе Мерича «пошлость и эгоизм в сопряжении с молодостью необыкновенно резко и верно схвачены г. Островским» [7, с. 3].
Негативно отозвался о пьесе критик «Отечественных записок» С.С. Дудышкин [1]. Он, наряду с недостатками в построении комедии, заметил излишние этические вольности автора в обрисовке характеров молодых людей. Прежде всего, его упрёк обращён к образу главной героини. По мысли критика, слишком быстро открывшись в любви к Меричу и перейдя с ним на «ты», Марья Андреевна нарушает негласный этикет девичьего поведения, предполагающий «деликатность» и «известную стыдливость», запрещающую «коротко сближаться с первого раза» [1, с. 122].
Образ Мерича вызвал откровенное негодование критика в силу «мелочности внутреннего значения»: «Будь он не достоин любви, но посильнее натурой - и тогда трогательность страдания имела бы место» [1, с. 127]. По мысли Дудышкина, Ме-рич стал заложником авторской «идеи». «Скрытую мысль» Островского рецензент усматривает в преднамеренном развенчании героя печоринско-го типа, особенно претившего критикам «Москвитянина». «Видите ли в чём дело, - заключает автор статьи, - Том-Пусы критики, у которых прежде сама собою слезала с головы шапка при встрече с Печориным, вздумали (позднее раскаяние) отмстить себе за своё тогдашнее неразумие неразумием новым - намеренным нападением на Печорина. Толкуя о непосредственном отношении художника к действительности, они силятся сбить с пьедестала тот кумир, перед которым усердно кувыркались, подобно индийским деревяшкам. Надобно было присоединиться к ним и искусству - создать
лицо, щеголяющее фразами, которые лежали подле печоринских, и отражающее в себе печоринский элемент. И вот из-под мантии великана вылезла букашка Мерич...» [1, с. 127-128].
Это лицо, отчётливо «отражающее в себе пе-чоринский элемент», русской критикой XIX в. воспринято было как лицо карикатурное, но не уничижающее печоринскую идеологию. Наивный эгоизм героев Островского свидетельствовал не столько о изжитости лермонтовских характеров, сколько о их неожиданном преломлении и зарождении новых литературных типов, с хорошо выраженными чертами «наивности, нецеремонности, какой-то детской откровенности в эгоизме».
Примечания
1 Эта реплика вошла в первый опубликованный вариант комедии [4, с. 346], но затем, после очередной переработки текста, была исключена А.Н. Островским из окончательной редакции, вошедшей в его первое собрание сочинений.
2 Эта и следующая реплики Милашина вошли в первый опубликованный вариант комедии [4, с. 280], но затем, после очередной переработки текста, были исключены А. Н. Островским из окончательной редакции, вошедшей в его первое собрание сочинений.
Библиографический список
1. Дудышкин С.С. Журналистика («Бедная невеста») // Отечественные записки. - 1852. - № 4. -С. 119-144.
2. Журавлёва А.И. М.Ю. Лермонтов // А.Н. Островский. Энциклопедия / гл. ред. и сост. И.А. Овчинина. - Кострома: Костромаиздат; Шуя: Изд-во ФГБОУ ВПО «ШГПУ», 2012. - С. 233-234.
3. Островский А.Н. Полн. собр. соч.: в 12-ти томах. - М.: «Искусство», 1973-1980.
4. Островский А.Н. Бедная невеста // Москвитянин. - 1852. - № 4. - Февраль. - Отд. 1. - С. 259-384.
5. Островский А.Н. Бедная невеста. Черновой автограф первоначального текста (РГБ. Ф. 216. М. 3097. Ед. хр. 3).
6. Островский А.Н. Бедная невеста. Рукописная копия с поправками и вставками на отдельных листах (текст близкий к первопечатному) (ИРЛИ. Ф. 218. Оп. 1 Ед. хр. 9).
7. Тургенев И.С. Несколько слов о новой комедии А.Н. Островского «Бедная невеста» // Современник. - 1852. - Т. XXXII. - № 3. - С. 1-9.
8. Филиппов Т.И. «Библиотека для чтения». 1851. Январь // Москвитянин. - 1851. - № 7. -С. 405-406.
