CC BY
96
Н. А. Селиверстова
Санкт-петербургский государственный технологический институт
(технический университет)
ПАРАДОКСЫ ТОЛСТОВСКОЙ ЭТИКИ НЕНАСИЛИЯ
В представленной статье рассматриваются проблемы этики ненасилия Л. Н. Толстого, в частности, ее экзистенциальные истоки и противоречивость. Анализируются внутренние парадоксы принципа «непротивления злу силой». Обосновывается актуальность и непреходящая значимость толстовских идей в современной теории и практики этики ненасилия.
Ключевые слова: этика ненасилия, противоречивость, парадоксы, добро и зло, агрессия, христианство, экзистенциализм, толерантность.
N. A. Seliverstova
SPbTI
(Saint-Petersburg, Russia) PARADOXES OF THE TOLSTOY'S ETHICS OF NON-VIOLENCE
The article considers the problem of ethics nonviolence L. N. Tolstoy, in particular, its existential sources and inconsistency. The internal paradoxes of the principle of "opposition to evil by force"are analyzed. The urgency and permanent importance of Tolstoy's ideas in the modern theory and practice of ethics of nonviolence are substantiated.
Keywords: ethics of nonviolence, contradiction, paradoxes, good and evil, aggression, Christianity, existentialism, tolerance.
DOI 10.22405/2304-4772-2018-1 -3-27-31
Период конца 20- начала 21 века, обычно именуемый «постсоветским», остро поставил перед Россией проблему выбора нового, «некоммунистического», вектора её социокультурной эволюции. В этой связи представляется далеко не случайным тот факт, что в среде российской гуманитарной интеллигенции растет понимание необходимости заново переосмыслить фундаментальные концепции отечественного культурного наследия, в том числе, философию Л. Н. Толстого. Его творчество, наряду с сочинениями Ф. М. Достоевского и Вл. С. Соловьева не случайно связывают с важнейшим периодом становления русской философии как специфического феномена мировой философской мысли. В работах Толстого ярко выражены все характерные черты русского национального типа философствования, принципиально отличного от западного философского рационализма и сциентизма, как по содержанию, так и по форме. Философия Толстого - не абстрактное теоретизирование доступное только «высоколобым» интеллектуалам. Русский мыслитель для изложения своих взглядов использует совершенно неакадемическую форму философствования. Это художественные и публицистические произведения, доступные широкому кругу читателей, что не случайно, а обусловлено глубоко практической направленностью толстовских текстов, ориентированных на задачу нравственной эволюции человека и социума. Отсюда - антропосоциоцентризм творчества Толстого, предельная концентрация
на проблемах человеческой личности и общества и основанная на творческом переосмыслении христианских мифологем связь с религиозной проблематикой.
Идея переосмыслить христианское вероучение в соответствие с задачей нравственного перерождения человека явилась доминантой творчества у всех трех великих мыслителей «серебряного века» русской философии: Толстого, Достоевского и Соловьева. Их объединяет неприятие, как официальной христианской доктрины, так и практики русской православной церкви, хотя акценты в критическом анализе теории и практики христианства у русских писателей различаются. К примеру, образ Христа у Достоевского трактуется, пользуясь выражением Дитриха Бонхеффера, как «слабое и страдающее начало» в нашем мире, ибо поведение по принципам сострадания, любви и милосердия, может привести либо в тюрьму («Легенда о великом инквизиторе»), либо в сумасшедший дом («Идиот»). Соловьев же считает «основным фактом» христианства не воскрешение Христа, а рождение в нём нового человека, «Богочеловека». Причем божественная природа проявляется в Иисусе не в его способности творить чудеса, а в его нравственности как «дух любви и милосердия». Развивая на этой основе концепцию «номинальных» и «латентных» христиан, Соловьев к последним относит тех, кто называет себя неверующими, но реально живет по нравственным принципам христианства, ибо «дух Христов действует и через неверующих в него». Однако, несмотря на различия в расстановке акцентов, и у Достоевского, и у Соловьева явно прослеживается идея о расхождении теории и практики нравственного учения христианства; расхождение настолько существенное, что социум зачастую неадекватно реагирует на поведение личности, живущей по христианским заповедям. Та же мысль доминирует в концепции Толстого, но отправной точкой критического переосмысления христианской этики у него становится учение о достижении состояния «ненасилия» в отношениях между людьми через полный отказ от борьбы, «непротивление злу» и нравственное самосовершенствование. В работе 1884 года «В чем моя вера» он утверждает, что главное «извращение» учения Христа состоит в отступлении в практике жизнедеятельности людей, называющими себя «христианами», от заповеди непротивления злу силой. А почти 10 лет спустя, в трактате «Царство божие внутри вас или христианство не как мистическое учение, а как новое миропонимание», Толстой обосновывает свою правоту, приводя многочисленные примеры трагической судьбы тех верующих, которые стремясь жить по законам этой заповеди, отказывались служить в армии и попадали (как Христос у Достоевского) в тюрьму или сумасшедший дом.
Действительно, христианская традиция содержит в себе серьезное и непреодолимое противоречие между учением и практикой нравственного поведения. Провозглашенный в Нагорной проповеди принцип «не убий», заповедь непротивления злу, призывы любить врагов и т.п. в истории христианства не выдерживали испытания практикой. Вопрос, следовательно, заключался лишь в проблеме выбора: теория или практика? Два крупных мыслителя почти в одно и то же время подняли эту проблему: Фридрих Ницше - в Германии и Лев Толстой - в России. Ницше на волне настроя «проклятия христианству» делает выбор в пользу
практики, называя христианство ложной религией, основанной на самообмане моральных понятий. А Лев Толстой делает свой выбор в пользу теории. Анализ его «Исповеди» позволяет вскрыть экзистенциальные мотивы этого предпочтения: ужас своей временности, личного небытия, того, что Сёрен Кьеркегор назвал «болезнью к смерти», единственное спасение от которой - вера. В своей биографии Толстой удивительно точно воспроизводит описанные датским мыслителем этапы духовной эволюции человека: эстетический (поиск удовольствий), этический (поиск нравственной основы бытия) и религиозный (осознание своей смертности). Толстой называет своё последнее состояние «смертельной внутреннею болезнью» [1, с. 116], приведшей и осознанию бессмысленности жизни и «исканию бога». Немалую роль в причинах этого «заболевания», по-видимому, сыграли два события: вид смертной казни в Париже через гильотирование и смерть брата. Подтверждая правоту экзистенциализма, русский писатель отмечает, что «это искание бога было не рассуждением», оно «вытекало из сердца» как «чувство страха, сиротливости, одиночества» [1, с. 149], от которого совершенно не спасала мысль о «бессмертии» в потомстве, или в творчестве. (Много позже в повести «Посторонний» Альбера Камю не случайно наделит своего героя теми же чувствами: каждый умирает сам, не важно где и когда, но смерть неизбежна... Французский писатель, судя по его работе, прекрасно был знаком с русской классикой).
Итак, «ужас небытия» приводит Толстого к убеждению, что в одной лишь вере «можно найти смысл и возможность жизни». «Вера есть сила жизни». [1, с. 141]. Однако остановиться на этом выводе Толстой не смог. Неприятие слепой нерассуждающей веры для мыслителя его уровня, автора гениальных не только в литературном, но и в философском значении «Войны и мира», «Анны Карениной», «Смерти Ивана Ильича», «Крейцеровой сонаты» и др. было невозможно. Как следствие - критический анализ христианского нравственного вероучения на предмет его совпадения с практикой жизнедеятельности тех, кто считает себя «христианами» и постулирование принципа ненасилия как универсальной нравственной парадигмы поведения.
Конкретизация идеи «ненасилия» у Толстого трансформировалась в акцентирование принципа «непротивления злу силой». Абсолютизация идеи отказа борьбы со злом насильственными методами порождает целый ряд противоречий и парадоксов, которые легко обнаруживаются в текстах писателя. Например, выведенный им в «Войне и мире» образ «страшной дубины» партизанской войны против армии Наполеона есть не что иное, как оправдание любых форм освободительной борьбы против захватчика; да и что было бы с Россией, если бы она, движимая христианской идеей всепрощения, «подставила вторую щеку»?
Как известно, именно идея абсолютного отказа от насильственных форм борьбы с любым злом вызвала наибольшее возражение у критиков Толстого на том основании, что подобное поведение приведет к победе зла. Среди многочисленных аргументов, которые выдвигал мыслитель в защиту своей позиции наиболее существенным, с его точки зрения, был следующий: чтобы
сметь право противиться злу, необходимо найти «критериум того, что есть зло». А поскольку такого четкого и однозначного критерия нет, то лучше не противиться.
Логическая парадоксальность подобной аргументации очевидна: если невозможно четко и однозначно определить, что есть «зло», то и требование непротивления этому феномену теряет смысл. Можно, конечно, было бы идти «от противного»: зло есть то, что не есть добро. Однако, однозначного определения добра философия, как известно, тоже не выработала. И это закономерно, поскольку добро и зло - всего лишь оценочные категории нравственного сознания и субъективны, как любые оценочные феномены. А непонимание диалектики добра и зла может завести в тупик любого мыслителя. Не случайно В. С. Соловьев в трактате «Оправдание добра» рассуждает о связи «абсолютного добра» с нравственным смыслом жизни, выявляет его признаки (чистота, полнота и действенность), но так и не дает четкого, логически непротиворечивого определения главного предмета своего философствования.
Итак, этика ненасилия Л. Н. Толстого логически противоречива. Впрочем, как отмечает известный советский и российский ученый А. А. Гусейнов, само словосочетание «этика ненасилия» можно воспринимать как тавтологию, поскольку, во-первых, нет «этики насилия» и, во-вторых, ненасилие, трактуемое как содержательную определенность добра, вполне можно считать синонимом этики [2, с. 72].
Однако внутренние противоречия и парадоксы вовсе не умаляют значения толстовской «этики ненасилия», которая, пережив своего создателя, в ХХ веке стала экзистенциальная доминантой не только творчества целого ряда выдающихся религиозных мыслителей. Достаточно вспомнить идею «благоговения перед жизнью» А. Швейцера, осуждающего человечество за то, что оно с «плебейской жаждой правды» совершает насилие над природой, стремясь вырвать у неё тайны мироздания [3, с. 45]. Или концепцию «безрелигиозного христианства» протестантского теолога Дитриха Бонхеффера, в которой он Бога лишает традиционных «силовых» атрибутов, не допуская даже возможности «божественного насилия» над миром и человеком. «Христос помогает не благодаря Своему всесилию, но благодаря Своей слабости». «Бог - бессилен и слаб в мире», он даже позволил «вытеснить себя из мира на крест». Но именно такой «страждущий Бог», своим бессилием завоевывающий «власть и пространство в мире», способен понять современного человека и помочь ему [4, с. 112].
Современная этика ненасилия культивирует принципы толерантности, соучастия, взаимопонимания как более эффективные, неразрушительные для человека и культуры формы разрешения конфликтных ситуаций. Беспристрастный анализ истоков насильственных действий человека привел некоторых мыслителей к выводу о необходимости различать понятия «агрессия» и «насилие». Так Конрад Лоренц, как бы «реабилитируя» агрессивное начало в человеке, не случайно назвал свою книгу «Агрессия, или так называемое зло», подчеркивая принципиальное несовпадение этих понятий. Эрих Фромм, также частично оправдывая человеческую агрессивность, в «Анатомии человеческой деструктивности»
разделяет агрессию на «доброкачественную» (конструктивную) и «злокачественную» (деструктивную). Славой Жижек в работе «О насилии» предлагает принципиально разграничить понятия «агрессия» (как проявление «силы жизни») и «насилие» (как проявление избыточной агрессии или «силы смерти»). [5, с. 94].
Словом, проблема ненасильственного менталитета и поведения, его статуса в духовной эволюции и жизнедеятельности человека, значимости в развитии культуры и цивилизации, далека от окончательного разрешения. И концепция толстовской этики ненасилия, противоречивая и неоднозначная, видимо относится к тем фундаментальным вечным идеям, размышление над которыми в каждую эпоху по-новому раскрывает «человеческое в человеке».
Литература
1. Толстой Л. Н. Исповедь // Собр. соч. В 22 т. М.: Худож. лит., 1983. Т. 16: Публицистические произведения. 1855-1886. 447 с.
2. Гусейнов А. А. Этика ненасилия // Вопросы философии. 1992. № 3. С. 72-81.
3. Швейцер А. Благоговение перед жизнью. М.: Прогресс, 1992. 574 с.
4. Бонхеффер Д. Сопротивление и покорность. М.: Прогресс, 1994. 344 с.
5. Жижек С. О насилии. М.: Европа, 2010. 184 с.
References
1. Tolstoy L. N. Ispoved' [Confession] // Coll. Op. In 22 vols. Moscow: Khudozh. lit., 1983. Vol. 16: Publicistic works. 1855-1886. 447 p.
2. Guseynov A. A. Etika nenasiliya [The ethics of non-violence] // Voprosy filosofii [Questions of philosophy]. 1992. No. 3. P. 72-81.
3. Shveytser A. Blagogoveniye pered zhizn'yu [Reverence for life]. Moscow: Progress, 1992. 574 p.
4. Bonhoeffer D. Soprotivleniye i pokornost' [Resistance and obedience]. Moscow: Progress, 1994. 344 p.
5. Zizek S. O nasilii [Violence: Six Sideways Reflections]. Moscow: Evropa, 2010. 184 p.
Статья поступила в редакцию 13.05.2018 Статья допущена к публикации 30.09.2018
The article was received by the editorial staff13.05.2018 The article is approved for publication 30.09.2018
