Научная статья на тему 'Паноптические миры В. В. Набокова и А. Д. Синявского'

Паноптические миры В. В. Набокова и А. Д. Синявского Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
444
66
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Десятов Вячеслав Владимирович

Статья входит в цикл публикаций "Русские постмодернисты и В.В. Набоков". Она посвящена позитивным и негативным этическим, социологическим, гносеологическим, эстетическим аспектам паноптизма, моделируемого в художественных произведениях В.В. Набокова и А.Д. Синявского.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Panoptical worlds created by Nabokov and Siniavsky

The article is the part of the cycle of publications "Russian postmodernists and V.V. Nabokov". This article is devoted to positive and negative ethical, sociological, gnoseological and other aspects of panoptism in the works by V.V. Nabokov and A.D. Sinyavsky.

Текст научной работы на тему «Паноптические миры В. В. Набокова и А. Д. Синявского»

B.B. Десятое

Паноптические миры

В.В. Набокова и А.Д. Синявского

Проблема паноптизма интересовала русских писателей задолго до Мишеля Фуко (см.: [1, с. 285-334]).

Из пяти чувств человека для B.B. Набокова и

А.Д. Синявского важнее всего зрение. B фантастических произведениях Синявского описываются те или иные трансформации механизмов зрительного восприятия, приводящие к расширению возможностей созерцания. B рассказе «Пхенц» у повествователя-инопланетянина глаза расположены «на руках и ногах, на темени и на затылке». Он может видеть себя с разных сторон со стереоскопичностью, недоступной человеку [2, с. 247]. Повесть «Гололедица» рассказывает о проницаемости времени, прошлого и будущего: повествователь - ясновидец.

Рассказ «Ты и я» (1959), о котором далее пойдет речь, посвящен теме идеальной оптической проницаемости пространства. Повествователь одновременно видит все, что происходит в городе, где он живет (Москве): Шел снег. Толстая женщина чистила зубы. Другая, тоже толстая, чистила рыбу. Третья кушала мясо. Деа инженера е четыре руки играли на рояле Шопена. B родильных домах четыреста женщин одноеременно рожали детей [2, с. 130]. И так далее.

Герой набоковского рассказа «Совершенство» (сборник «Соглядатай») Иванов становится всевидящим после своей смерти:

...растерянного Даеида уеодила полная женщина е пенснэ, жена еетеринара, который должен был приехать е пятницу, но задержался, и Балтийское море искрилось от края до края, и поперек зеленой дороги е поредеешем лесу лежали, еще дыша, срубленные осины, и черный от сажи юноша, постепенно белея, мылся под краном на кухне, и над еечным снегом ноеозеландских гор порхали черные попугайчики, и, щурясь от солнца, рыыбак еажно гоеорил, что только на дееятый день еолны еыдадут тело [3, с. 601].

Персонажи Набокова и Синявского становятся не только всевидящими, но и всеведущими. Посмертное превращение человека во всевидящее око не раз с энтузиазмом описывалось Набоковым: в романе «Дар» (1938), в стихотворении «Око» (сборник «Poems and Problems», 1970), в романе «Transparent Things» (1972).

Пример из «Дара»: изобретенный Набоковым мыслитель Делаланд пишет, что смерть - это освобождение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все стороны света, или, иначе говоря: сверхчувственное прозрение мира при нашем внутреннем участии [4, с. 484].

Позже, в 11-й главе автобиографии «Conclusive Evidence: A Memoir» (1951) Набоков назовет способность поэта одновременно воспринимать самые разные явления внешнего и своего внутреннего мира «космической синхронизацией»:

поэт чувствует все, что происходит в точке времени. Погрузившись в размышления, он постукивает по колену карандашом, своей волшебной палочкой, и в это самое мгновение машина (с нью-йоркскими номерами) проезжает по дороге, ребенок барабанит в соседскую дверь, старик зевает в туманном туркестанском саду, на Венере ветер несет пепельно-серую песчинку, некий доктор Жак Хирш в Гренобле надевает очки для чтения и происходят еще триллионы подобных пустяков - все вместе образуя мгновенный и сквозной организм событий, ядро которого -поэт (сидящий в кресле в Итаке, штат Нью-Йорк). В то лето я был еще слишком молод, чтобы сколько-нибудь осознать «космическую синхронизацию»... [5, с. 49].

Синявский в рассказе «Ты и я» словно продолжает Набокова: Весь смысл заключался в синхронности этих действий, каждое из которых не имело никакого смысла. Они не ведали своих соучастников. Более того,они не знали, что служат деталями в картине, которую я создавал, глядя на них [2, с. 130].

Кажется, Синявский полемизирует здесь с Пастернаком, автором «Доктора Живаго» (1958). Лара над гробом Юрия думает:

Никогда, никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятного счастья не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкою мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной [6, с. 494].

Но Синявский полемизирует и с Набоковым. Слова «весь смысл заключался в синхронности

этих действий...» идут сразу же после абзаца: B тазу перед естречей бежал рысцой с чемоданом. Отеинчиеал щеки из ружья, смеясь, рожал старуху: «Bот те на! Приехали!» Умирала брюнетка. Умирал Николай Baсильееич. Умирал и рождался Женька. Шатенка играла Шопена. Но другая шатенка - семнадцатая по счету - есе-таки надееала штаны [2, с. 130].

Мир, который видит повествователь Синявского, резко отличается от того, что видят набоковские герои. Мир Синявского наполнен нелицеприятными деяниями и вообще абсурден. Позиции Пастернака и его оппонента-конку-рента Набокова, с точки зрения Синявского, близки. Герои Пастернака рады быть частью «всей картины», созерцаемой трансцедентным Зрителем, герои Набокова сами становятся такими трансцедентными созерцателями. Паноптическая мечта Набокова не ставит вопрос: а хотят ли земные люди быть наблюдаемыми? Для автора рассказа «Ты и я» это вопрос принципиальный.

Главный герой повести Набокова «Соглядатай» Смуров наблюдает со стороны за самим собой после своей (мнимой, скорее всего) смерти. Он утверждает, с некоторым, впрочем, надрывом, что счастлив:

Я понял, что единстеенное счастье е этом мире - это наблюдать, соглядатайстеоеать, ео есе глаза смотреть на себя, на других, -не делать никаких еыеодое, - просто глазеть. Клянусь, что это счастье [3, с. 93].

Когда Набоков переведет повесть на английский, он назовет ее «The Eye» (1965). «Глаз» по-английски омофонично слову «I» (я). Человек после соприкосновения со смертью становится у Набокова глазом. Соотношение между «я» и глазом, оком запрограммировано фамилией писателя: НабОКОв. B рассказе «Bеснa в Фиальте» повествователь говорит:

Именно е один из таких дней раскрыеаюсь, как глаз, посреди города на крутой улице, сразу ебирая есе... [4, с. 563].

Как отмечает комментатор Ольга Сконечная, в повести «Соглядатай» цитируется стихотворение Пушкина «Пророк» [3, с. 712]. Роман Богданович просит девушку Baню сыграть на рояле: А еы, Baреaрa Еегеньеена? <...> B^^i - перстами легкими как сон - а? [3, с. 75]. Стихотворение цитируется потому, что, умирая, герои Набокова уподобляются пушкинскому Пророку: Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он:

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

<... >

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье

[7, с. 304].

Слово «зеница» Набоков употребит в стихотворении «Око». Но в повести «Соглядатай» не все обстоит так благополучно, как в других, более поздних «паноптических» текстах Набокова. Смуров все же не пророк, а «соглядатай», т.е. по Далю, «тайный разведчик, проведчик, скрытный дозорщик, лазутчик или подсыльный, подосланный наблюдатель, подлаз, подзорщик, ищейка, шпион» [8, с. 259]. Подозрительный Baйнштoк считает Смурова советским агентом. Но Смуров - шпион иного рода. До покушения на самоубийство Смурова мучила неодолимая особенность его натуры: челоееку, чтобы счастлиео сущестеоеать, нужно хоть час е день, хоть десять минут сущестеоеать машинально. Я же, есегда обнаженный, есегда зрячий, даже ео сне не перестаеал наблюдать за собой... [3, с. 47].

Процесс наблюдения даже во сне отсылает к крылатому выражению «недреманное око». B христианской культуре недреманным оком наделен Бог или святой. Но в русской литературе XIX-XX вв. выражение стало популярным после появления сатирической сказки М.Е. Салтыкова-Щедрина «Недреманное око». Им обладает щедринский прокурор. С тех пор «так говорят, обычно иронически, о бдительном наблюдателе, о политическом сыске в дореволюционной России» [9, с. 428]. Сочетание двух названий повести Набокова - «Соглядатай» и «The Eye» - обнажает спровоцированное писателем столкновение двух традиций: христианской культуры (в том числе пушкинского «Пророка») и революционно-демократической русской литературы. Христианскую символику переосмыслил еще Лермонтов в стихотворении «Прощай, немытая Россия...»:

Быть может, за стеной Кавказа Сокроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их есеслышащих ушей.

Синявский две эти традиции сталкивает в лоб: беря, во-первых, эпиграф к рассказу из Библии, и во-вторых, прямо цитируя Лермонтова:

А тот есееидящий глаз, который наблюдал за есеми... [2, с. 129].

После попытки самоубийства Смуров в повести «Соглядатай» раздваивается на «я» (глаз) и собственно Смурова. Тема наблюдения осложнена темой двойничества не только в повести Набокова, но и в рассказе Синявского «Ты и я». B последнем случае сочетание двух

тем продиктовано, возможно, своеобразием природного оптического аппарата автора («разноглазием» Синявского).

В рассказе два главных героя: «я» (наблюдатель) и «ты» (наблюдаемый). «Ты» отличается от всех остальных людей тем, что чувствует на себе взгляд всевидящего наблюдателя. Это приводит к появлению у «ты» навязчивой идеи: то ли мании преследования, то ли, как считает наблюдатель, мании величия. Автор обыгрывает оба значения выражения «всевидящий глаз» (Бог и государственные органы сыска). Параноидальному «ты» кажется, что им интересуются советские службы государственной безопасности. В «Соглядатае» параноидальные страхи Вайн-штока, всюду видящего советских провокаторов и шпионов, передаются Смурову:

когда я познакомился с Вайнштоком, то сразу в нем обнаружил родственную мне черту - склонность к навязчивым идеям. <...> Я посмеивался над ним, но внутренне холодел. Мне показалось однажды странным, что человек, которого я случайно заметил в трамвае, - неприятный блондин с бегающими глазами, - был в тот же день встречен мною опять: он стоял на углу моей улицы и делал вид, что читает газету. С той поры я начал побаиваться [3, с. 56].

Синявский не скрывает своего диалога с Набоковым.

«Ты и я»: Ему казалось, что выключив мозг с помощью очевидной бессмыслицы, он избавится от соглядатаев, подсматривающих за ним изнутри. Мало ему было восстанавливать против себя целый свет. В самом себе он заприметил следы моего тайного розыска и решил сразиться со мной на путях своего сознания (выделение автора цитаты) [2, с. 141].

«Соглядатай»: В эту минуту можно было видеть на лице у Смурова совершенно неистовое желание, чтобы <...> исчез я - этот холодный, настойчивый, неутомимый наблюдатель [3, с. 75].

Напомним еще раз, что «Смуров» и «я» в повести Набокова - одно лицо. Рассказ «Ты и я» состоит из шести частей, так же, как повесть «Соглядатай».

Григорий Хасин в интересной и глубокой книге «Театр личной тайны. Русские романы

В. Набокова» пишет: «Набоков - певец паранойи. Соглядатайство в его мире встречается чаще, чем взгляд в глаза; манипуляция замещает прямую атаку; мимикрия занимает место экспрессии» [10, с. 90]. Цитируемая глава называется «Диалектика взгляда». По мнению Г. Хасина, Набоков «интерпретирует зрение как

защитную способность, а осознание окружающего - как элемент приватности» [10, с. 95]. Нужно быть зрячим, чтобы сохранить свою приватность, чтобы суметь защититься от нежелаемого чужого взгляда, от шпионажа. Г. Хасин прав: параноидальных героев у Набокова много. Заслуга книги Г. Хасина в том, что он едва ли не первым показал Набокова в качестве оригинального крупного философа. Но Набоков был еще и художником, т.е. певцом далеко не только паранойи. Взгляд в мире Набокова связан отнюдь не только с опасностью и самозащитой, но и с эстетическим переживанием. Об этом Г. Хасин прекрасно осведомлен. В первой главе своей книги он констатировал: «Набоковское видение изначально художественно: в самом акте взгляда он создает и, что еще важнее, драматизирует избыток знания по отношению к его объекту. Можно утверждать, что этот избыток является сущностью всего его творческого предприятия, делает его автором» [10, с. 38]. В последней главе Г. Хасин выделяет два полюса в набоковской концепции художественного видения: Роберт Горн

(«Камера обскура») как невидимый художник-паразит, шпион - и Федор («Дар») как художник, демонстрирующий себя: «В противовес Федору, для которого художественный акт связан с готовностью выйти на обозрение, Горн мыслит творчество как уход из-под взгляда» [10, с. 152]. Но именно Федор в «Даре» сочувственно вспоминает высказывание Делаланда о посмертном превращении человека в невидимый и всевидящий глаз.

Приведем еще один пример не самой удачной формулировки Г. Хасина. Исследователь признает, что бытие Федора «есть некое равновесие противоположных элементов, баланс доступности и соглядатайства, театра и шпионажа. Это равновесие - его структура и виды - крайне важно в набоковской концепции искусства. <...> Мораль равновесия у Набокова связана <...> с эффективностью и совершенством...» [10, с. 155, 157]. Слово «совершенство» в данной формуле неуместно, ведь в одноименном рассказе Набокова герой утрачивает равновесие доступности взгляду и соглядатайства; герой достигает «невозможного при жизни совершенного соприкосновения с миром» [3, с. 593], умирая - становясь опять же невидимым и всевидящим.

Г. Хасин не приводит ни одного примера позитивного посмертного всевидения набоковских героев - даже из романа «Дар», рассматриваемого исследователем. Слабость анализа Г. Хасина в том, что набоковские герои-

антиподы в его интерпретации легко меняются ролями и, по сути, ничем друг от друга не отличаются. Вначале Цинциннат определяется Г. Хасиным как жертва, а м-сье Пьер как хищник [10, с. 82]. Затем уже м-сье Пьер и ему подобные предстают жертвами взгляда Цинцинната [10, с. 102], причем именно непрозрачный Цинциннат - первый, изначальный агрессор-шпион-паразит. Жертва в мире Набокова не хочет покидать «мир паранойи, пространство скрытого взгляда,» - считает Г. Хасин, жертва лишь сама стремится занять выгодную, доминирующую позицию невидимого наблюдателя [10, с. 101]. Набоковские умершие всевидящие герои находятся, как мы уже отметили, вне поля зрения Г. Хасина (и вне поля зрения С. Даниэля, тонко, но бегло анализирующего «Дар» [11]). Набоковская мечта о всевидении в послесмертии - это мечта не параноика, желающего стать надзирателем, а художника (и ученого). Хотя бы потому, что автопсихологическим героям Набокова в послесмертии нечего бояться, там они находятся в полной безопасности (Герман Карлович в «Отчаянии» дистанцирован от автора). Функция зрения как самозащиты в этих случаях отпадает. Трансцедентный взгляд для Набокова принципиально отличается от посюстороннего. Эту разницу не учитывает Г. Хасин при анализе романа «Подвиг» [10, с. 102-110]. Герой повести «Соглядатай» соприкоснулся со смертью и приобрел претензии трансцедент-ного наблюдателя. Насколько законны его претензии - проблема повести.

Вслед за автором «Соглядатая» Синявский проблематизирует допустимость присвоения человеком при жизни божественных прерогатив. Но под вопросом оказывается и допустимость самого божественного всевидения. «Лишь будучи увиденным Богом, ты сделался человеком,» - мысленно обращается наблюдатель к наблюдаемому («Ты и я») [2, с. 135], однако на того никакие аргументы подействовать не могут. Тотально параноидальный человек, которого описывает Григорий Хасин, больше похож на героя Синявского, чем героя Набокова.

«Ты и я» содержит целый ряд любимых тем и приемов Набокова: созерцание/соглядатайство; мир как инсценировка («Соглядатай», «Приглашение на казнь», финал «Отчаяния», «Королек» и др.); мания преследования («Соглядатай», финал «Отчаяния», «Защита Лужина», «Signs and Symbols» (1948), «Лолита»); ненадежный рассказчик («Соглядатай», «Отчаяние» и др.); (псевдо-)двойничество («Соглядатай»,

«Отчаяние», «Лик», «Лолита»...); «история вопроса», т.е. цитатный обзор произведений предшественников на данную тему.

В «Соглядатае», «Отчаянии», «Ты и я» авторы ссылаются на самые известные в русской литературе тексты, посвященные теме двой-ничества: «Нос» Гоголя, произведения Достоевского, «Мелкий бес» Ф. Сологуба. Остановимся лишь на последнем романе.

Сологубовский подтекст «Соглядатая» исследователями творчества Набокова пока не затрагивался. Смуров украдкой проникает в квартиру Вани (чье настоящее имя Варвара): и еот, я уже был е стслоеой и, еще ездрагиеая, пожирал изюм [3, с. 72]. Передонов съедает тайно ото всех фунт изюма у себя дома: съел еесь фунт быстро и жадно, стоя у стола, озираясь на деерь, чтобы Клавдия не еошла неезначай. <...> Он ушел. А Клаедия скоро хеатилась изюма, испугалась, принялась искать, - но не нашла. Вар-еара еернулась, узнала о пропаже изюма и накинулась на Клаедию с бранью: она была уеерена, что Клаедия съела изюм [12, с. 106].

Синявский сравнивает с параноидальным Передоновым своего «ты»:

Перед ним от напряженного есматриеа-ния еозникали круги и пятна разного колера. Они предстаелялись ему глазами: без носое, без ушей - только одни глаза. Буркалы, зенки, гляделки, лупетки - карие, серые, голубоглазые - летали по комнате, хлопая ресницами, и пристраивались у него на груди для отдыха. Когда он приподымался, они еспархиеали и парили над его голоеой, изредка помаргиеая широко раскрытыми крыльями [2, с. 136].

«Мелкий бес»: - Глаз-птица пролетела, -угрюмо сказал Передоное, есматриеаясь е бе-лесоеато-туманную даль небес. - Один глаз и деа крыла, а больше ничего нету [12, с. 202].

Передонов перерезает горло своему псевдодвойнику Володину. Наблюдаемый Синявского перерезает горло себе. Финал рассказа вызывает в памяти развязки двух набоковских романов: «Защита Лужина» и «Приглашение на казнь». Стараясь выброситься из окна, параноидальный Лужин порезал шею об осколки стекла: Что-то полоснуло его по шее... [13, с. 464]. В «Приглашении...» Цинциннату отрубают голову - общество не в силах вынести его непрозрачность. В «Ты и я» наблюдаемый перерезает себе горло, не в силах смириться со своей прозрачностью.

Синявский решает проблему поднадзорнос-ти по-ницшеански. Вездесущий свидетель невыносим. Необходимо убить или себя (по совету Заратустры) или свидетеля - как поступает

Самый безобразный человек, убивший Бога в знаменитой книге Ницше. Заратустра обращается к убийце: Ты не вынес того, кто еидел тебя, - кто есегда и насквозь еидел тебя, -самого безобразного челоеека! Ты отомстил этому сеидетелю! [14, с. 190].

У Синявского самоубийство происходит в момент полного слияния сознаний «я» и «ты»:

Я еошел е теой мозг, е теое еоспаленное сознание, и есе теои последние тайны, которые я и знать не хотел, открылись передо мной.

Ты ескочил со стула. Все сеидетели теоего злодеяния б-ыли е сборе. Ага! Попались! Ты замахнулся на меня, на Лиду, на еесь мир сеоей заготоеленной бритеой.

- Стой! Не смей! Что ты делаешь?

Я зажмурился. И емиг даено не испытанное спокойствие еернулось ко мне. Стало темно и тихо. Я перестал тебя еидеть. Тебя больше не было [2, с. 143].

Всевидящий наблюдатель подобен Богу, поэтому Синявский берет эпиграф к рассказу из Библии: «И остался Иаков один. И боролся некто с ним, до появления зари...» [2, с. 126]. Самоубийство - последний поступок богоборца (согласно Достоевскому и чтившему его Ницше). Но даже смерть в рассказе Синявского не спо-

собна разорвать отношения между «ты» и «я»:

Ты ушел, а я остался. Я не жалею о твоей смерти. Мне жаль, что я не могу тебя забыты [2, с. 144].

Творчество Набокова - попытка вспомнить все. Набоков, если воспользоваться формулировкой из «Ады», - «genius of total recall» [15, с. 545], «гений тотального воспоминания» (так называется статья Б.В. Аверина [16]). Беспамятство - большой грех в набоковском мире. Герой Синявского стремится забыть. Для него память - часть гнетущего мира навязанной коммуникации, «паноптизма», «всеподнад-зорности» (Мишель Фуко). Григорий Хасин убедительно показал, что Набоков в «Приглашении на казнь» не только предвосхитил идеи книги М. Фуко «Надзор и наказание» (1975), но и в некоторых смыслах пошел дальше [10, с. 95-97]. Синявский двигался в этом же направлении мысли ХХ в., накладывая на художественно-философский опыт Набокова собственный социальный (тоталитарный) опыт. Синявский, как нам кажется, даже ближе к Фуко: для Набокова всевидение - это главным образом «вещие зеницы» пушкинского пророка, для Лермонтова, Синявского или Фуко -«всевидящий глаз» властных «пашей».

Литература

1. Фуко М. Паноптизм // М. Фуко. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М., 1999.

2. Терц Абрам (Синявский А.). Собр. соч. : в 2 т. -М., 1992. Т. 1.

3. Набоков В. (Сирин В.) Собр. соч. русского периода : в 5 т. - СПб., 2000. Т. 3.

4. Набоков В. (Сирин В.) Собр. соч. русского периода : в 5 т. СПб., 2000. Т. 4.

5. Набоков В. Первое стихотворение / / Звезда.

- 1996. - №11.

6. Пастернак Б. Собр. соч. : в 5 т. М., 1990. Т. 3.

7. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений : в 10 т. - Л, 1977. Т. 2

8. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка.- М., 1982. Т. 4. (Репринтное издание).

9. Ашукин Н.С. Крылатые слова / Н.С. Ашукин, М.Г. Ашукина. - М., 1986.

10. Хасин Г. Театр личной тайны. Русские романы В. Набокова. М. ; СПб., 2001.

11. Даниэль С. Оптика Набокова // Набоковский вестник. Вып. 4. СПб., 1999.

12. Сологуб Ф. Мелкий бес. - М., 1991.

13. Набоков В. (Сирин В.) Собр. соч. русского периода : в 5 т. - СПб., 1999. Т.2.

14. Ницше Ф. Соч. : в 2 т. - М., 1990. Т. 2.

15. Nabokov V. Ada, or Ardor: A Family Chronicle.

- New York, 1990.

16. Аверин Б. Гений тотального воспоминания. О прозе Набокова / / Звезда. -1999. - № 4.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.