Падение на взлёте Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ЗАМЕТКИ АНГАЖИРОВАННОГО ИСТОРИКА

^ „ вопросы национализма 2016 № 2 (2 6)

сЕргЕй сЕргЕЕв

падение на взлёте

Уже с конца 1890-х гг. Россию, ещё недавно вроде бы тихую, смирную, беспрекословно повинующуюся начальству, начинает «потряхивать». В феврале 1899 г., как гром среди ясного неба, разразились массовые студенческие волнения, начавшиеся в Петербурге и затем перекинувшиеся в другие города. Внимательные наблюдатели из правого лагеря увидели в этом событии пугающий симптом. Л.А. Тихомиров записал в дневнике: «...изумительно как Правительство ухитрилось расшатать Россию в какие-нибудь 4 года. Теперь я бы кажется не удивился никакому перевороту. Нигде не видно ни искры движения к силе и прочности власти. Эта студенческая история обнаружила такое невероятное анархическое состояние правительства и такую энергию. заговорщиков, что страх берет за будущее... это такая "проба пера", это такое торжество их и такое поражение Правительства, что, конечно, дело скоро возобновится. Интересно знать, что будет через 3-4 года?» А вот цитата из дневника А.С. Суворина: «Мы переживаем какое-то переходное время. Власть не чувствует под собою почвы, и она не стоит того, чтоб ее поддерживать».

В связи с той же самой «студенческой историей» резко возрастает пессимизм в дневниках А.А. Киреева: «Мы никогда не переживали еще (насколько я себя помню) такого странного времени (да и страшного). Никто не хочет повиноваться и никто не умеет повелевать!» Александр Алексеевич передаёт следующий свой разговор с Победоносцевым, который жаловался, что «вообще все молодое поколение, все мыслящее становится враждебным

правительству, число его сторонников уменьшается. Да, отвечал я Победоносцеву грустно; но "на век государя [т.е. Николая II] хватит?" "Хватит ли?"— отвечал мне Победоносцев]. Да и действительно, хватит ли? Вопрос о будущности России ставится грозно, он настоятельно требует решения и этого не видят "на верху". Современный государственный строй отживает свой век. Это яснее дня (и не пасмурного Петербуржск[ого], а ясного Кутаисского). Мы идем навстречу сериозным, очень сериозным смутным временам. Идем с открытыми глазами, ничего не видя, и не понимая. Снизу идет революционная работа, сверху делаются глупости., а где опора?»

С начала нового столетия возвращается казалось бы окончательно побеждённый революционный террор. В 1901 г. его жертвой становится министр просвещения Н.П. Боголепов, в 1902-м — министр внутренних дел Д.С. Сипягин, в 1903-м — уфимский губернатор Н.М. Богданович, в 1904-м — министр внутренних дел В.К. Плеве и финляндский генерал-губернатор Н.И. Бобриков.

Осмелела пресса. В январе 1902 г. газета «Россия» опубликовала фельетон А.В. Амфитеатрова «Господа Об-мановы», в героях которого читатели без труда узнали самодержцев Дома Романовых, а в незадачливом Нике-Милуше — самого царствующего монарха. Газета тут же была закрыта, автор памфлета — выслан из Петербурга в Минусинск, что, как вспоминал позднее Амфитеатров, создало вокруг «Об-мановых» шум «неслыханного скандала»: «Номер газеты. в несколько дней сделался библиографическою редко-

стью, продавался по 25 руб., а некоторые москвичи впоследствии уверяли меня, будто платили даже сто рублей».

Весной 1902 г. по Полтавской и Харьковской губерниям прокатилась волна многотысячных крестьянских бунтов, участники которых разгромили десятки помещичьих усадеб. Летом и осенью того же года последовали крестьянские выступления в других губерниях Южной и Центральной России. В марте 1903 г. при разгоне войсками рабочей забастовки в Златоусте было убито 69 её участников и 250 ранено.

Оппозиционные элементы начали структурироваться. В 1903 г. возник либеральный «Союз освобождения» и окончательно оформилась партия социал-демократов (РСДРП), ещё ранее сложилась неонародническая партия эсеров со своей грозной Боевой организацией. Конфликт активных общественных сил (прежде всего интеллигенции) и власти явно назрел. Политические лозунги стали раздаваться со стороны самых невинных вроде бы общественных организаций. Так, на Девятом съезде Пироговского общества русских врачей, состоявшемся в январе 1904 г., в течение одного дня были приняты резолюции с призывом поддержать требования восьмичасового рабочего дня, ввести земства в губерниях, где их ещё не было, запретить телесные наказания, отменить смертную казнь, поставить школы под контроль местных властей и положить конец неравноправию евреев. В последний день съезда в зале, где он проходил, раздавались номера нелегального оппозиционного журнала «Освобождение» и листовки социал-демократов, слышались выкрики: «Долой самодержавие!», а несколько участников заседания попытались остановить игравший государственный гимн оркестр, ломая стулья и швыряя их прямо в музыкантов. В соседнем малом зале некий ветеринар Родионов зачитал резолюцию с требованием личной свободы, свободы

слова и собраний, упразднения цензуры, добавив, что поскольку всё это при существующем режиме недостижимо, необходимо копить силы для борьбы против правительства, используя все доступные средства. После оглушительных аплодисментов толпа запела: «Отречёмся от старого мира!» В этот момент появился отряд полиции, который разогнал мероприятие, арестовав нескольких человек и конфисковав все материалы съезда.

Нельзя сказать, что имперская бюрократия не понимала серьёзности ситуации. О том, что Россия стоит на пороге революции, в частных беседах говорили оба последовательно убитые руководители МВД — Сипягин и Плеве. Член Госсовета А.А. Половцов записал в своём дневнике за июнь — июль 1901 г. весьма проницательные размышления о возможном ходе событий, которыми он делился с Победоносцевым и с самим императором: «За студенческими беспорядками последовали стачки и сражения фабричных рабочих с полицией. За ними встанет крестьянская толпа с требованием земли... Здесь конец той России, которую мы знали, которую мы всей душой боготворили!.. Кто же явится надежным орудием репрессии? Прежнего, двадцатилетней службой оторванного от своей среды солдата не существует. Нынешний доблестный перед иноземным врагом воин покидает семью свою лишь на короткое время и остается солидарным с ее интересами, особливо земельными. На чью сторону станет он в такого рода поземельном процессе?» Половцов предлагает и «средства спасения»: «Умножать и усиливать класс землесобственников во всех видах. От табунного ковырянья земли, именуемого общинным владением, переходить к подворной и личной собственности. Открыть широко всем сословиям права поземельной собственности и непременно связанное с ними радение о местных пользах и нуждах. Сферу чиновничьей деятельности су-

зить, сделать ответственной в полном смысле слова.»

С похожими рецептами выступал тогда же и Вл. И. Гурко: «Необходимо предоставить простор свободной игре, свободному состязанию экономических сил и способностей народа, так как при нем происходит тот естественный подбор, при котором преимущественно вырабатываются и крепнут сильные народные элементы. Дайте вполне свободный выход из общины каждому крестьянину, отмените мертвящий закон о неотчуждаемости крестьянских надельных земель, и вы получите в сельских местностях многочисленный крепкий элемент порядка и хозяйственного прогресса».

В министерство Плеве под его покровительством даже начали разрабатываться проекты реформ в указанном направлении. Но, во-первых, всё это делалось без всякого обсуждения с обществом. Во-вторых, ни темпы подготовки преобразований, ни состав правящей верхушки не соответствовал гигантскому масштабу накопившихся из-за постоянного откладывания за десятки лет проблем: «Перестройка всего государственного здания была неизбежна, но для этого нужен был гений, размах и воля Петра, какового в нужный момент Россия, увы, не выставила» (Гурко). В-третьих, даже эти робкие попытки были свёрнуты из-за начавшейся в январе 1904 г. войны с Японией.

Амбициозная и в то же время плохо продуманная внешняя политика Николая II в сочетании с потрясающе низкой эффективностью российской военной машины, которой, как оказалось, совершенно не впрок пошла львиная доля государственных расходов, привела империю к позорному поражению, ставшему для неё «первым признаком начала конца» (О.Р. Айра-петов). Авторитет самодержавия критически пошатнулся (первые случаи крестьянского сквернословия в адрес императора зафиксированы именно в это время), и общество почувствова-

ло в себе силы в открытую бороться с внезапно одряхлевшей властью, от которой отвернулись не только заядлые оппозиционеры, но и многие пылкие «державники». Эта война, вспоминал позднее Гурко, «несчастная во всех отношениях. раскрыла многие наши внутренние язвы, дала обильную пищу критике существовавшего государственного строя, перебросила в революционный лагерь множество лиц, заботящихся о судьбах родины, и тем не только дала мощный толчок революционному течению, но придала ему национальный, благородный характер».

Даже бывший начальник Петроградского охранного отделения К.И. Гло-бачёв вынужден был признать в своих мемуарах, что события революции 1905 г. «были вызваны крайними элементами на почве общего неудовольствия военными неудачами и имели в своем основании, если хотите, национальную идею. Монархия уронила престиж Российской Великой Державы, и в защиту национальных интересов должна вступить новая власть — народная, способная вернуть России былое величие и дать такой строй стране, который обеспечил бы ей здоровое существование, вместо неспособного, отжившего монархизма. Вот лозунги, под которыми шла революция 1905 года и развивалась как бы на почве народного патриотизма». «Именно военная беспомощность самодержавия ярче всего подтвердила его бесполезность и вредность», — записал в дневнике того времени П.Б. Струве.

А.С. Суворин в мае 1905 г. в ответ на упрёки своего приятеля и постоянного автора «Нового времени» консервативно настроенного историка С.С. Татищева — как, дескать, он может сочувствовать революционному движению, в первых рядах которого «всевозможные инородцы и иноверцы, исконные враги и ненавистники России» — отвечал: «Заслуги самодержавия мне так же ясны, как и Вам, но оно пережило себя. Нечего смотреть на

тех, кто ополчается на самодержавие. Об этом нельзя судить под впечатлением минуты. Надобны годы, и поверьте, народ не выпустит власти из своих рук, т.е. не передаст ее всем тем, кого Вы перечисляете».

В.Я. Брюсов, единственный из крупных русских поэтов той эпохи, воспевавший борьбу России за «скипетр Дальнего Востока», в августе 1905 г. окончательно отрекается от симпатий к растерявшей свою харизму монархии: «Да! Цепи могут быть прекрасны, / Но если лаврами обвиты». Славянофил П.П. Перцов, пропагандировавший в начале войны «могучий русский империализм», пишет в мае 1906 г. своему другу В.В. Розанову, некогда ученику К.Н. Леонтьева, а ныне постоянному автору либеральной газеты «Русское слово» под псевдонимом «Варва-рин»: «.ей Богу, бросить бы Вам это чертово "Нов[ое] Время" и уйти к "левым" — без псевдонимов уже. Ведь будущее, конечно, за революцией. Нельзя же не видеть, что правда там. Я и сам теперь "левый"!»

Городское население, вовлечённое в революцию, оказалось способным к весьма эффективной самоорганизации. Это касается не только рабочих с их успешным опытом выросших из забастовочных комитетов Советов рабочих депутатов в 33 городах, но и интеллигенции и служащих. Уже в первые месяцы 1905 г. были созданы 14 профессионально-политических союзов: профессоров и преподавателей высшей школы (Академический), адвокатов, писателей и журналистов, учителей и деятелей народного образования, медицинского персонала, агрономов и земских статистиков, инженеров и техников, почтово-телеграфных и железнодорожных служащих, конторщиков и бухгалтеров, служащих правительственных учреждений и т.д. Каждый из этих союзов был весьма представителен. Например, Академический насчитывал в своих рядах в разное время 1500-1800 членов, что при-

близительно равнялось 70% всего преподавательского состава высшей школы. В мае эти организации образовали общественно-политическое объединение «Союз союзов», включавшее в себя до 50 тыс. человек (15% всей российской интеллигенции и служащих). В начале октября призыв Центрального бюро Всероссийского железнодорожного союза о всеобщей забастовке привёл к остановке 14 дорог, на которых работало 700 тыс. рабочих и служащих. Вскоре стачка стала всероссийской, к ней присоединились фабрично-заводские рабочие, печатники, горняки, телеграфисты, общее количество бастующих составило около 2 млн. человек в 66 губерниях и 120 городах. В Москве и Петербурге к 14 октября закрылись магазины, прекратили работу банки и электростанции (а в Москве и водопровод), перестали ездить трамваи, конки и даже извозчики. «В России жизнь остановилась», — констатировали современники. Следствием Октябрьской стачки и стал императорский Манифест от 17 октября «Об усовершенствовании государственного порядка», открывший новую эпоху в истории России.

Манифест обещал «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов» и «установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей». И эти обещания вскоре во многом были реализованы. 23 апреля 1906 г. были утверждены Основные законы Российской империи, разделявшие законодательную власть на паритетных началах между императором, Думой и реформированным Государственным советом (половина его членов теперь выбиралась от духовенства,

дворянских и земских собраний, Академии наук и университетов, торговых и промышленных организаций); для принятия всякого закона требовалось его одобрение большинством голосов в Думе и Госсовете, а затем — подписание императором. Преобразовывалась и власть исполнительная — 19 октября 1905 г. был учреждён Совет министров, коллегиальное правительство во главе с председателем, подотчётным лично императору. 4 марта 1906 г. были приняты «Временные правила об обществах и союзах», провозглашавшие отмену разрешительного порядка создания обществ: общества и союзы могли теперь быть образованы «без испрошения на то разрешения правительственной власти».

Итак, впервые за все века русской истории верховная власть в России гарантировала своим подданным основные гражданские права и даровала им права политические, ставя себя под — пусть и ограниченный — контроль общества, отрекаясь тем самым от своей надзаконной сущности. Империя стала конституционной или думской монархией. Хотя в Манифесте не прозвучало слово «нация», именно 17 октября 1905 г. следует считать днём рождения русской политической нации. Недаром один из идейных вождей освободительного движения, либерал-националист П.Б. Струве писал позднее, что «актом 17 октября по существу и формально революция должна была завершиться».

Но судьба новорождённой нации висела буквально на волоске, подвергаясь смертельной опасности как «справа», так и «слева». С одной стороны, Манифест был вырван у императора силой, и последний, подписав его, вовсе не собирался расставаться с привычным положением «хозяина земли русской», как не собиралась расставаться с надзаконным стилем управления значительная часть имперской бюрократии, воспринимавшая акт 17 октября как временную уступку.

В этом их поддерживали правые политические организации (Союз русского народа, Монархическая партия и др.), чьи многочисленные симпатизанты из среды городского мещанства — «черносотенцы» — сумели объединиться и устроили с 17 октября по 1 ноября в 36 губерниях и 660 населённых пунктах страны серию антиреволюционных и антиеврейских (еврей ассоциировался в их сознании с революционером, что имело некоторое фактическое основание, если вспомнить непропорционально высокое еврейское представительство в революционных партиях) погромов, стоивших жизни примерно 4 тыс. человек. С другой стороны, большей части интеллигентской общественности Манифест виделся лишь первым этапом в осуществлении её социалистических грёз, и в этом она совпадала не только с рабочим движением, но и с крестьянским бунтом, происходившим под лозунгом «чёрного передела» — отъёма и равного распределения помещичьих земель.

Вплоть до 1907 г. Россия переживала новую Смуту. Продолжались стачки (хотя уровня Октябрьской уже не достигавшие). То тут, то там вспыхивали волнения в армии и на флоте. К концу ноября крестьяне в Европейской части России разгромили до 3 тыс. имений, а всего за 1905-1907 гг. там произошло более 18 тыс. крестьянских выступлений. Иногда возникали даже самоуправляющиеся крестьянские «республики», например подмосковная Марковская, просуществовавшая 6 месяцев, жители которой поделили между собой помещичьи земли, отказались платить налоги и поставлять рекрутов и отменили сословные различия, решив называться отныне просто «русские граждане».

Зашкаливал революционный террор: в 1905 г. его жертвами стали 591 человек (233 убитых и 358 раненых), в 1906-м — 1588 (768 и 820 соответственно), в 1907-м — 2543 (1231 и 1312), только с 1908 г. он пошёл на

спад (394 убитых и 615 раненых). В ответ нарастал террор правительственный: в 1905 г. было казнено 10 человек, в 1906-м — 144, в 1907-м — 456, в 1908 — 825. К ноябрю 1905 г. в 40 губерниях было введено военное положение. В декабре того же года вооружённое восстание в Москве, в ходе которого погибло более 1000 человек, удалось подавить только с помощью присланного из Петербурга гвардейского Семёновского полка. Впрочем, армию применяли для борьбы против революции по всей стране: в 1905 г. с этой целью использовалось 3,2 млн. солдат и казаков; за первые 10 месяцев 1906 г. войска вызывались «для наведения порядка» 2330 раз, общее число участников карательных акций составило 2 млн.

В такой ситуации либералы, призванные по идее быть политическим центром, ощутимо сместились «влево», даже на уровне деклараций неоднократно подчёркивая, что там у них «врагов нет». Партия кадетов включила в число своих требований принудительное отчуждение земли у помещиков в пользу крестьян, впрочем, в кадетской программе вообще отсутствовало упоминание в числе основных прав ключевого для либерализма права собственности. Первые две Думы прошли в яростном противостоянии исполнительной и законодательной властей и были распущены.

152

Россию разрывали крайности, каждая из которых вела прямиком к диктатуре — правой или левой. И это естественно при катастрофической слабости в стране среднего класса. Идеи Манифеста 17 октября могли обрести под собой прочный социальный фундамент только тогда, когда класс этот стал бы реальной общественной силой. Указанную задачу и должны были решить реформы П.А. Столыпина, назначенного Председателем Совета министров в июле 1906 г. «Новый политический порядок в нашем отечестве

для своей прочности и силы нуждается в соответственных экономических основах и, прежде всего, в таком распорядке хозяйственного строя, который опирался бы на начала личной собственности и на уважение к собственности других. Только этим путем создана будет та крепкая среда мелких и средних собственников, которая повсеместно служит оплотом и цементом государственного порядка», — говорилось в особом журнале Совета министров от 10 октября 1906 г. «Пока крестьянин беден, пока он не обладает личною земельною собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда, тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма», — заявил глава правительства 16 ноября 1907 г. с думской трибуны.

Столыпин был последним шансом Петербургской России для её эволюционного перехода к национальному государству европейского типа. Именно в годы его премьерства впервые за всё время существования империи Романовых русский национализм стал действительной (а не декоративной, как при Александре III) государственной программой. Да, как справедливо отмечалось в мемуарной и научной литературе, в реформах Столыпина не было ничего принципиально нового, не предлагавшегося ранее теми или иными его предшественниками, однако заслуга Петра Аркадьевича как раз в том и состояла, что он сумел все эти прекрасные, но лежавшие годами под сукном предложения сделать неотложны-

ми правительственными мерами и незамедлительно принялся за их энергичную реализацию.

Без распространения права частной собственности, других гражданских прав и грамотности на подавляющее большинство русских — крестьян — построить русскую нацию было невозможно. Уже через полтора месяца после назначения на должность новый премьер обнародовал главные пункты своего курса: улучшение крестьянского землевладения и землепользования, введение всеобщего начального образования, гражданское равноправие, неприкосновенность личности, введение всесословного волостного самоуправления и т.д. 5 октября 1906 г. был издан указ, отменявший все правоограничения лиц крестьянского сословия. 9 ноября — указ «О дополнении некоторых постановлений действующего Закона, касающегося крестьянского землевладения», который предоставлял крестьянам право выхода из общины со своим земельным наделом, переходившим из временного владения в личную частную собственность (принят Третьей Думой в качестве закона 14 июня 1910 г.). Обрело полную свободу переселенческое движение, стимулируемое теперь рядом льгот: выдавались ссуды, достигавшие 400 руб., на новом месте переселенцев ожидали 15 десятин земли и 3 десятины леса на душу мужского пола.

Ещё ранее Министерство народного просвещения выработало законопроект «О введении всеобщего начального обучения». На его первом обсуждении правительством 8 августа 1906 г., в частности, прозвучало, что в ближайшие годы усилия и средства МНП будут сосредоточены на развитии школы в Центральной России, чтобы «постепенно двигаться от центра к окраинам». Открытие новых школ и признание готовности того или иного региона к обязательному обучению возлагалось на земства и городские органы самоуправления, министерство бра-

ло на себя содержание преподавателей. В проекте формулировались основные параметры новой школы: её бесплатный характер, возраст учащихся (8-11 лет), продолжительность учебного процесса (4 года), число учащихся, приходящихся на одного учителя (не более 50 человек), протяжённость школьного района (3 версты в диаметре) и т.д. Срок реализации было предложено определить в десять лет — 1907-1917 гг. В конце 1906 г. Министерство внутренних дел представило проект закона о создании всесословной волости в качестве мелкой земской единицы, но яростное сопротивление дворянства не позволило провести эту идею в жизнь.

Риторика и практика Столыпина в национальном вопросе также показывают его как последовательного русского националиста. Россия виделась Петру Аркадьевичу не сословно-династической или абстрактно либеральной, а национальной империей, «не стыдящейся быть русской»: «Можно понимать государство как совокупность отдельных лиц, племен, народностей, соединенных одним общим законодательством, общей администрацией. Но можно понимать государство и иначе, можно мыслить государство как силу, как союз, проводящий народные, исторические начала. Такое государство, осуществляя народные заветы, обладает волей, имеет силу и власть принуждения, такое государство преклоняет права отдельных лиц, отдельных групп к правам целого. Таким целым я почитаю Россию». Сама нация, а не только верховная власть определяет политический курс государства: «С введением нового строя в России поднялась. реакция русского патриотизма и русского национального чувства, и эта реакция. вьет себе гнездо именно в общественных слоях. В прежние времена одно только правительство имело заботу и обязанность отстаивать исторические и державные приобретения и права 15 3 России. Теперь не то». _

В то же время права других народов империи не должны ущемляться, а напротив, расширяться (скажем, Столыпин предлагал отменить ограничения для евреев, но встретил резкое сопротивление царя), целью правительственных мер в отношении «инородцев» провозглашалось их «мирное приобщение. к общему течению русской государственной жизни и возможное сближение. с русскою общественностью при условии сохранения религиозных и племенных. особенностей».

Под покровительством Столыпина весной-летом 1908 г. был создан Всероссийский национальный союз — первая легальная русская собственно националистическая партия, образовавшая в Третьей Думе вместе с умеренно-правыми фракцию националистов в количестве 78 депутатов (17,6% от общего числа последних; лидеры — П.Н. Ба-лашёв, В.А. Бобринский, В.В. Шульгин и др.), вторую по численности после октябристов, это положение она сохранила и в Четвёртой Думе (88 депутатов). Причём, по подсчётам Ф.А. Гай-ды, «националисты по своему составу были демократичнее фракции "Союза 17 октября". В период I сессии дворяне составляли в октябристской фракции 58%, крестьяне — всего 10, в то время как у умеренно-правых и националистов в совокупности — 40 и 28. После их объединения для единой фракции была характерна наиболее высокая численность крестьян во всей Думе (29% всех депутатов-крестьян)». Председатель ВНС С.В. Рухлов в 1909 г. вошёл в правительство в качестве министра путей сообщения. Опираясь на «своих» националистов и на союз с октябристами, премьер провёл в Думе ряд ограничений автономии Финляндии (в частности, из ведения местной компетенции изымались права русских подданных, не состоявших финляндскими гражданами).

В мае 1910 г. Дума приняла правительственный законопроект о земствах в Западном крае, по которому там вводились вместо сословных курий

(дворянской и крестьянской) курии национальные (русская и польская), что обеспечивало русское преобладание, ибо дворянство в ЗК было почти сплошь польским, а крестьянство — русским (малоросским и белорусским). «В этом законе проводится принцип не утеснения, не угнетения нерусских народностей, а охранения прав коренного русского населения, которому государство изменить не может, потому что оно никогда не изменяло государству и в тяжелые исторические времена всегда стояло на западной нашей границе на страже русских государственных начал», — подчёркивал Столыпин. Характерно, что проект был провален дворянским большинством Госсовета, для которого в данном вопросе сословная солидарность оказалась важнее национальной. Премьер-министр буквально продавил этот закон чрезвычайно-указным порядком, угрожая императору отставкой.

Именно в столыпинские годы национализм снова перестаёт быть монополией правых, сделавшись достоянием самых различных идейно-политических течений. Национализм «черносотенцев» (А.С. Вязи-гин, Б.В. Никольский, К.Н. Пасхалов, С.Ф. Шарапов и др.) играл в их идеологии скорее подчинённую роль сравнительно с охранением традиционных основ российской государственности и продолжал пребывать в качестве третьего, служебного члена уваровской триады, что, например, находило отражение в программных документах Союза русского народа, в коих ценности, отстаиваемые «союзниками», перечислялись в следующем порядке: «1. Святая православная вера; 2. Исконно русское неограниченное царское самодержавие и 3. Русская народность». Какие бы чувства ни обуревали «черносотенцев», на интеллектуальном уровне нация никогда не имела для них самоценного характера. Наиболее значительный консервативный мыслитель того времени Л.А. Тихомиров неодно-

кратно выступал с резким осуждением «узкой идеи русского интереса», «национального эгоизма», доказывая, что Россия велика лишь как носительница «идеалов общечеловеческой жизни», «христианской миссии, дела Божия». Творческое развитие националистической мысли явно стало прерогативой тех или иных вариантов национал-либерализма.

Превращение либерального национализма во влиятельное направление общественной мысли неразрывно связано с именем его признанного вождя П.Б. Струве, для которого национализм являлся «одним из незыблемых столпов его интеллектуальной биографии, можно сказать, ее константой, тогда как в отношении остального его политическая и социальная точки зрения постепенно менялись. Великая, полнокровная, культурная русская нация была для него. главной целью всей его общественной деятельности» (Р. Пайпс). По Струве, без «признания прав человека. национализм есть либо пустое слово, либо грубый обман или самообман». С другой стороны, и либерализм «для того, чтобы быть сильным, не может не быть национальным». Струве снимает противоречие, возникшее во второй половине XIX в., между русским европеизмом и русским национализмом в своей знаменитой и только внешне парадоксальной формуле: «Я западник и потому — националист». Единомышленник Петра Бернгардовича В.С. Голубев доказывал, что «бессилие "русского освободительного движения"» происходит прежде всего из-за его «бесплодной космополитической идеологии», что сама успешность борьбы за «европейские формы государственности» в России «во многом зависит от силы нашего национального самосознания».

Струве отстаивал «открытый», «прозелитический» национализм англосаксонского типа, втягивающий в орбиту русской культуры другие наро-

ды империи (кроме поляков и финнов, ассимиляция которых «немыслима»), в сочетании с их юридическим равноправием это, по его мнению, могло бы стать решением национального вопроса в России. В то же время он не уставал подчёркивать, что Российская империя «есть государство национальное» за счёт своего русского «национального ядра». Пётр Бернгардо-вич пропагандировал активную внешнюю политику во имя «политического и культурного преобладания России на всем так называемом Ближнем Востоке», прежде всего на Балканах. К 1917 г. «струвизм» числил в своих рядах немало талантливых пропагандистов, как именитых (А.С. Изгоев, С.А. Котляревский, А.Л. Погодин), так и начинающих (В.Н. Муравьев, Д.Д. Муретов, П.Н. Савицкий, Н.В. Устрялов), в его распоряжении находился один из лучших журналов того времени «Русская мысль», в 1910—1917 гг. возглавляемый самим Струве. Другим важнейшим печатным органом национал-либералов была газета «Утро России», финансируемая капиталистами-старообрядцами П.П. Рябушинским и А.И. Коноваловым, где, в частности, выделялись статьи публициста В.Г. Тардова.

«Нововременский» национализм, чьим главным выразителем являлся М.О. Меньшиков, по внешности имел много общего с национал-либерализмом. То же утверждение текучести жизни этноса, которая предопределяет неизбежность отмирания старых и возникновения новых общественных форм, то же требование участия всей нации в государственных делах, то же западничество. Но при этом Меньшиков был биологическим детерминистом и социал-дарвинистом с сильной примесью ницшеанства. Отсюда и вытекают основные противоречия между ним и «этическим идеалистом», опиравшимся на наследие Канта и Фихте, Струве: для Петра Бернгар-довича главная ценность — благо от-

дельной личности, для Михаила Осиповича — благо этноса как биологического организма; первому либеральный строй важен как осуществление высшего нравственного принципа равноценности всех людей, второму — как средство «отбора» новой аристократии, устанавливающей законы для «ленивого, мечтательного, тупого, простого народа »; с точки зрения духовного вождя национал-либералов национальность определяется принадлежностью к той или иной культуре, по мнению ведущего публициста «Нового времени» — к той или иной «расе», «крови», «породе» (биологизаторскую трактовку нации развивал и другой идеолог ВНС П.И. Ковалевский); если лидер правых кадетов призывал к утверждению юридического равноправия всех народов Российской империи, то идейный рупор Всероссийского национального союза считал инородцев врагами России и потому протестовал против их присутствия в Думе.

Короче говоря, «либерализм» Меньшикова носил ярко выраженный антидемократический и этнократиче-ский характер и, в сущности, был предельно далек от струвовского социал-либерализма, да и от классического либерализма тоже. Но от традиционалистских правых Меньшиков был ещё дальше, неоднократно подчеркивая, что для него высшей ценностью в ува-ровской триаде является ее третий элемент — народность/нация. В отличие от них он не боялся прославлять «национальный эгоизм»: «Апостолы мелких национальностей не стыдятся выражения "эгоизм". Мне кажется, и русскому национализму не следует чураться этого понятия. Да, эгоизм. Что ж в нем удивительного или ужасного? Из всех народов на свете русскому, наиболее мягкосердечному, пора заразиться некоторой дозой здравого эгоизма. Пора с совершенной твердостью установить, что мы не космополиты, не альтруисты, не "святые последних дней", а такой же народ, как и

все остальные, желающие жить на белом свете прежде всего для самих себя и для собственного потомства. Суть национализма составляет благородный эгоизм, сознательный и трезвый, отстаиваемый как душа, как совесть».

Меньшиков продолжал и развивал традиционную для «Нового времени» тему необходимости подъёма великорусского центра страны: «Расширяясь без конца, страна тратит капитал; развиваясь внутрь, она накапливает его, и, может быть, все беды России в том, что она все еще не начала настоящего периода накопления. Завоевывая огромные пространства, мы до сих пор оттягивали от центра национальные силы. Пора возвращаться назад, пора вносить в свою родину больше, чем мы вынимаем из нее, пора собирать землю Русскую из-под навалившихся на нее инородных грузов. Я вовсе не настаиваю на автономии окраин — я настаиваю на автономии русского центра от окраин. Я уверен, что только тогда мы разовьем наше национальное могущество, когда восстановим нарушенное единство, когда отбросим примеси, отказывающиеся войти в нашу плоть и кровь. Кроме народов-победителей, страдающих несварением желудка, мы знаем народы, гибнущие от этой болезни; пренебрегать этими уроками истории мы, националисты, не вправе». От тех окраин, которые невозможно «обрусить» (например, от Польши), Меньшиков предлагал в перспективе отказаться. Главным и прямо-таки онтологическим врагом «русского возрождения» Михаил Осипович считал евреев, беспрестанно и виртуозно обличая в своей публицистике их злокозненность в самых разных сферах российской жизни.

Национальная идея в разных ее вариациях становится главенствующей в творчестве многих «властителей дум»: в поэзии Александра Блока и Андрея Белого, в философских трудах Николая Бердяева и Сергея Булгакова, в живописи Михаила Нестерова. Отдельные смельчаки из оппозиционной

русской интеллигенции ставили на обсуждение табуированные прежде для неё проблемы. Струве выступил с резкой критикой украинского «культурного сепаратизма». Он же высказался о законности для русской интеллигенции особых русских интересов и чувств: «Я и всякий другой русский, мы имеем право на эти чувства, право на наше национальное лицо. Чем яснее это будет понято и нами, русскими, и представителями нерусских национальностей, тем меньше в будущем предстоит недоразумений».

Андрей Белый в 1910 г. опубликовал в журнале «Весы», редактируемом В.Я. Брюсовым, статью «Штемпелёванная культура», протестующую против еврейского диктата в литературе и искусстве: «.вы посмотрите списки сотрудников газет и журналов России; кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите почти сплошь имена евреев; среди критиков этих есть талантливые и чуткие люди; есть немногие среди них, которые понимают задачи национальной культуры, быть может, и глубже русских; но то — исключение. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству, пишет на жаргоне "эсперанто" и терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык. Если принять, что это все "законодатели вкусов" в разных слоях общества, то становится страшно за судьбы родного искусства. То же и с издательствами: все крупные литературно-коммерческие предприятия России <.> или принадлежат евреям, или ими дирижируются; вырастает экономическая зависимость писателя от издателя, и вот — морально покупается за писателем писатель, за критиком критик. Власть "штемпеля" нависает над творчеством: национальное творчество трусливо прячется по углам; фальсификация шествует победоносно. И эта зависимость писателя от еврейской или юдаизированной критики строго замалчивается: еврей-издатель,

с одной стороны, грозит голодом писателю; с другой стороны — еврейский критик грозит опозорить того, кто поднимет голос в защиту права русской литературы быть русской и только русской. Равноправием должны доказать мы евреям, что они не дурной народ, и в их стремлении к равноправию мы с ними. И протестом против их гегемонии во всех областях культурного руководительства должны подчеркнуть мы, что они народ иной, чуждый задачам русской культуры; в их стремлении к равному с нами пониманию скрытых возможностей русского народа мы безусловно против них».

Авторы сборника «Вехи» (Бердяев, Булгаков, М.О. Гершензон, Струве, С.Л. Франк и др.), произведшего после своего выхода 1909 г. настоящую сенсацию, выступили с резкой критикой всей интеллигентской политической и культурной традиции — революционизма, «безрелигиозности», «государственного отщепенства», социалистического утопизма, правового нигилизма и т.д.

Споры об успешности столыпинского курса сегодня ведутся, наверное, не менее бурно, чем в годы его проведения. Поскольку реформы реально осуществлялись всего семь с половиной лет (1907-1914) и были оборваны войной, однозначно утверждать, что они провалились столь же нелепо, как и настаивать на их безусловной победе. Первые результаты начатых преобразований скорее обнадёживают, чем разочаровывают. Всего к 1916 г. из общины вышли почти 2,5 млн. дворов (почти 27% крестьян). 914 тыс. владельцев сразу же продали свои наделы, чтобы переселиться за Урал или в города. Единоличное владение хуторского или отрубного типа завели 1 млн. 210 тыс. домохозяев 47 губерний Европейской России (немногим более десятой части общего числа крестьянских хозяйств в последней), что составило около

158

15,4 млн. десятин земли. С учётом многовекового господства общинных традиций это не такая уж и скромная цифра. «.Много это или мало 15.4 млн. десятин за 9 лет? — рассуждает Иван Русаков. — Ну, наверное, смотря как сравнивать. Например, с 1991 по 2010 г., т.е. за 19 лет, под фермерскими хозяйствами, в том числе и на праве аренды, находится 29.4 млн. га земли (1 дес. = 1.092 га). Как видим, цифры совершенно сопоставимые, только динамика у "столыпинских фермеров" повыше, и это объяснимо — еще не было коллективизации. Разве эта динамика — не победа и не успех?»

Кроме того, далеко не все крестьяне, получившие наделы, имели надобность выходить из общины, утратившей свой прежний принудительный характер, поэтому количество тех, кто подал заявления относительно землеустройства как такового (т.е. пожелавших провести внутринадельное размежевание, не обязательно выходя из состава сельского общества), гораздо больше — 6,2 млн. — «две трети общинников» (В.Г. Тюкавкин). А, вопреки устоявшемуся мнению, цель столыпинской аграрной реформы состояла вовсе не в разрушении общины, а в том, чтобы снять путы с крестьянской самодеятельности, а уже где последняя будет себя проявлять — на хуторе или внутри общины, закон этого не предписывал.

Процент выходцев из сельских обществ был особенно велик в Ново-россии (до 60), на Правобережной Украине (до 50), в ряде центральных губерний — Самарской (49), Курской (44), Орловской и Московской (в обеих — 31), т.е. в областях либо с развитым рыночным хозяйством, либо страдавших от острого малоземелья. Из великорусских губерний хуторское хозяйство стало решительно преобладать на Псковщине (82%). По данным германской правительственной комиссии, изучавшей в 1911-1912 гг. русский аграрный опыт, абсолютное большинство обследованных хутор-

ских или отрубных хозяйств добились качественного улучшения землепользования, урожайность там превышала общинную на 14%. Крестьяне активно скупали землю, в 1916 г. им уже принадлежало почти 89% всех посевных площадей, а помещикам соответственно — немногим более 11%.

Тульский крестьянин-толстовец М.П. Новиков описывает в своих воспоминаниях период 1908-1914 гг. как «крестьянский золотой век»: «.в деревнях все быстро улучшалось. заводились деньжонки у мужиков и, если они не были горькими пьяницами, у них появлялся хороший инвентарь, сбруя, ставились новые и перекрывались железом старые хаты, прикупалась земля... Появлялись у некоторых даже граммофоны, хорошие гармошки. Не один и простой праздник не обходился без белого хлеба и баранок. А в большие праздники все покупали 20-30 килограммов белой муки. Картошку без масла ели уж только любители. Девки и парни приходили на Пасху с фабрик в таких нарядах, что нельзя было уже узнать — то ли это мужицкие, то ли господские дети. Хорошее, золотое было время для старательных и более трезвых крестьян. О нужде были разговоры только в семьях пьяниц».

Другой, подмосковный крестьянин-толстовец С.Т. Семёнов, один из первых у себя в деревне вышедший на отруб, высказывал в 1915 г. надежду на кардинальное общественное обновление сельской России: «.с выделами должно распространяться и сознание, что один в поле не воин, и идти сознательное объединение крестьян на почве хозяйственных интересов. Таким образом, должна воспитываться необходимая общественность, отсутствие которой отличает русский народ от других наций, и нелюбовь к чему русского человека причиняла в прошлом огромный вред всему народу». (Замечательно, кстати, что оба цитируемых крестьянских последователя учения графа Льва Николаевича приветство-

вали столыпинскую реформу в полном противоречии со своим учителем, её безоговорочно отвергавшим.)

Обретение гражданского равноправия и рост материального благополучия крестьянства сказались и на его представительстве в высшей школе и культуре. Процент крестьянских юношей, учившихся в университетах с 1906 по 1914 г. увеличился почти в два с половиной раза — 5,4 и 13,3 соответственно (а лица из всех непривилегированных сословий вкупе дали к 1916 г. 55% университетских студентов). В специализированных технических и народнохозяйственных высших учебных заведениях крестьян было ещё больше — например, в инженерных институтах в 1914 г. — 22,4% (в 1895 г. — 9,4%), в 1915 г. в аграрных высших школах — 31,3% (в 1895-м — 8,2%). В 1912 г. доля крестьян в военных училищах составила 18,18%, превысив долю потомственных дворян (15,27%), совсем недавно там господствовавших (63,89% в 1894 г.). В литературе появилось весьма яркое «крестьянское» направление: в 1911 г. вышли в свет первые сборники стихов Николая Клюева и Сергея Клычкова, в 1916-м — Сергея Есенина, активно печатались их соратники Пётр Орешин, Пимен Карпов, Александр Ширяевец, Алексей Чапыгин.

Таким образом, крестьянские выходцы начали оспаривать у дворян даже те сферы деятельности, которые веками были их вотчиной, — военное дело и писательство. Культурный разрыв между элитой и «народом» начал заметно сокращаться. Ф.А. Степун считал, что «еще десять-двадцать лет дружной, упорной работы, и Россия, бесспорно, вышла бы на дорогу окончательного преодоления того разрыва между "необразованностью народа и ненародностью образования", в котором славянофилы правильно видели основной грех русской жизни».

Ассигнования на нужды начального образования в столыпинский период выросли почти в четыре раза: с

9 млн до 35,5 млн руб. В 1910 г. доля государственных средств на содержание земских училищ составила 36,5% общей суммы расходов на них (доля земств — 56,7%, сельских обществ — 6,8%). Хотя законопроект о введении всеобщего образования не был окончательно утверждён до падения монархии, деятельность МНП в данной сфере с 1908 г. стала официально обозначаться как «подготовительные работы по введению всеобщего начального образования». Рост ассигнований МНП на нужды начальной школы с большим отрывом опережал финансирование среднего и высшего образования и науки: в 1905 г. эти траты составили 18% всех расходов ведомства, в 1907 — 21%, в 1908 — 30%, а в 1912 — уже 52,6%, при том, что доля государственного бюджета, выделяемого МНП, в 1903-1912 гг. увеличилась более чем в два раза (это составило наибольший относительный рост расходов среди всех центральных ведомств).

За период 1893-1914 гг. число земских одноклассных училищ увеличилось более чем в три раза: в 1893 г. было 13,3 тыс. с 910,6 тыс. учеников, к началу 1915 г. — 43,67 тыс. с 3 млн. 73 тыс. учеников. В большинстве уездов, согласно информации от земств, введение всеобщего обучения могло состояться в 1918-1920 гг. К 1916 г. всего действовало 189,5 тыс. школьных комплектов (из них 139,6 тыс. по ведомству МНП), для реализации идеи всеобщего обучения оставалось открыть ещё 151 тыс. комплектов. «Можно с уверенностью предположить, что если бы России удалось избежать участия в Первой мировой войне и вызванных ею потрясений, всеобщее обучение в центральных регионах страны было бы введено к началу 1920-х гг.» (И.В. Зубков).

В годы реформы за Урал переселилось 3 млн. 772 тыс. человек, из них осталось на новом мете большинство — 2 млн. 745 тыс. (правда, далеко не все разбогатели, и из этих недовольных жизнью переселенцев позднее бу-

160

дет черпать кадры антиколчаковское партизанское движение). Сибирь, ещё недавно лежавшая «географическим трупом», активно развивалась. К 1911 г. там были освоены 30 млн. десятин целины. Сибирская железная дорога, ранее убыточная, стала давать к 1912 г. 400 тыс. руб. чистого дохода. К 1914 г. из Сибири вывозилось 50 млн. пудов хлеба и 5 млн. пудов масла, рост скота и посевов почти вдвое превышал рост населения. Именно тогда была намечена схема создания на сибирских землях нового индустриального района. Другой индустриальный район уже заработал в Донбассе и был воспет в известном стихотворении Блока «Новая Америка» (1913):

На пустынном просторе, на диком Ты всё та, что была, и не та, Новым ты обернулась мне ликом, И другая волнует мечта. Черный уголь — подземный мессия, Черный уголь — здесь царь и жених, Но не страшен, невеста, Россия, Голос каменных песен твоих! Уголь стонет, и соль забелелась, И железная воет руда. То над степью пустой загорелась Мне Америки новой звезда!

Столыпинские преобразования подготовили «исключительный хозяйственный подъем» (Гурко) России в предвоенные годы, когда она по величине национального дохода (7,4% от мирового) вышла на четвёртое место в мире после США, Германии и Великобритании, а по темпам экономического роста (7% в год) — на первое. Важно отметить, что на сей раз подъём этот шёл не за счёт благосостояния народа, а напротив, сопровождался ростом уровня жизни последнего. Если в 1900 г. доход одного человека в среднем составлял 98 руб., то в 1912-м — уже 130 руб., т.е. повысился более чем на 30%.

В империи развивалась легальная политическая жизнь — к февралю 1917 г. насчитывалось 45 партий обще-

российского уровня (а включая локальные — 205), представлявшие весь возможный политический спектр — консерваторов, либералов, социалистов. Росли, как грибы после дождя, разнообразные общественные организации. Только за 1906-1909 гг. были образованы, по данным русского правоведа Н.П. Ануфриева, 4801 общество. В одной Москве в 1912 г. насчитывалось более 600 различных обществ и клубов, а в Петрограде к октябрю 1917 г. — около 500. К 1914 г. существовало свыше 100 обществ учителей, около 40 — фельдшеров, более 150 — служащих частных предприятий. В период с 1905 по 1917 г. возникло около 120 новых научных обществ, их общее число превысило 300. Всего же в этот период, по оценкам американского исследователя Джозефа Брэдли, в Российской империи числилось около 10 тыс. добровольных обществ. Особо нужно сказать о колоссальном подъёме кооперативного движения, тот же Брэдли полагает, что по количеству кооперативов Россия в предреволюционные годы занимала первое место в мире (в 1905 г. их было 4 тыс., в конце 1914 г. — 30 тыс., на 1 января 1917 г. — 63 тыс.). «.Даже человеку с закрытыми на общественную жизнь глазами нельзя было не видеть быстрого, в некоторых отношениях даже бурного роста общественных сил России накануне злосчастной войны 1914 года», — вспоминал позднее Ф.А. Степун.

В 1907-1914 гг. в России впервые происходила не фасадная, «техническая» европеизация, а структурная, менявшая социокультурные основы страны, заложенные ещё в XV столетии. Об этом очень хорошо написал в своих воспоминаниях умный и наблюдательный меньшевик Н. Валентинов (Н.В. Вольский): «В 1912 г. я остро чувствовал преображение страны новым духом. Ускоренно шла индустриализация. Целыми пластами уходила земля из дворянских рук. Шло широкое жилищное строительство. Улучшалось

городское и земское хозяйство, в деревне внедрялась разного рода кооперация. Вырастал новый быт, новый тип рабочего, новый тип интеллигенции. Не на поверхности, не в сознании только передовых людей, а в самых глубоких, доселе плохо или совсем не затронутых недрах появились и укреплялись элементы европеизма. В 1907-1914 гг., желая "глазом своим" посмотреть, что сделалось со страной после всколыхнувшей её бури революции. я посетил множество городов — Казань, Нижний Новгород, Самару, Сызрань, Вольск, Саратов, Тамбов, Моршанск, Суздаль, Романово-Борисоглебск, Владимир, Кострому, Харьков, Одессу, Крым, Туапсе, Новороссийск, Владикавказ, Ростов, Батум, Тифлис, Камышин, немецкие колонии на Волге и т.д. и т.д. И всюду видел — оживление, подъем, даже грюндерство, рост культурных потребностей, в народных массах жажду образования. В поездках по России я всюду видел борьбу — старого и нового, двух экономических и культурных формаций, двух начал, двух "душ". Одна душа многовековая, восточная, византийско-татарская, проросшая некультурностью, духом Победоносцева., косных навыков, обрядов, быта с остатками Московии XVII века. И рядом — другая Россия, вытеснявшая старую, ее преобразовывавшая и, несмотря на все преграды, экономически, культурно, психологически, бытом своим и всем прочим отходившая от Востока к Западу».

Похожую характеристику указанного периода находим и у Г.П. Федотова: «Восьмилетие, протекшее между первой революцией и войной, во многих отношениях останется навсегда самым блестящим мгновением в жизни старой России. Точно оправившаяся от тяжелой болезни страна торопилась жить, чувствуя, как скупо сочтены ее оставшиеся годы. Промышленность переживала расцвет. Горячка строительства, охватившая все города, обещавшая подъем хозяйства, пред-

лагавшая новый выход крестьянской энергии. Богатевшая Россия развивала огромную духовную энергию».

Да, положительная динамика предвоенной России несомненна. Но беда в том, что она постоянно находилась под угрозой срыва, ибо экономические, политические и социокультурные новоделы не отвердели ещё в виде устойчивых, самовоспроизводящихся общественных институтов — нужно было немалое время, чтобы они воспринимались как естественные условия существования народа.

В деревне, несмотря на рост её благополучия, проблема малоземелья (по крайней мере для Центральной России) пока не была решена, и крестьяне продолжали мечтать о переделе помещичьих угодий. Между «частниками » и завидовавшими им «общинниками» вспыхивали многочисленные конфликты. При всех гигантских подвижках в развитии начального образования, к 1913 г. доля учащихся среди населения страны поднялась только до 5%. Несмотря на очевидный экономический рост, Россия 1913 г. по объёму промышленного производства отставала от Германии в 6 раз, а от США в 14,3 раза; годовое производство хлебов на душу населения составляло 26 пудов, в США — 48, в Канаде — 73; национальный доход на душу населения был ниже, чем в Германии, в 2,9 раза, чем во Франции — в 3,5 раза, чем в Англии — в 4,3 раза, чем в США — в 6,8 раза. Младенческая смертность в 1906-1910 гг. составляла 247 на тысячу родившихся, а в Германии — 174, во Франции — 128, в США — 121, в Англии-117. Ожидаемая продолжительность жизни в 1907-1910 гг. для православных — 32 года (мужчины) и 34 года (женщины), в то время как в Германии соответственно — 46 и 49, во Франции — 47 и 50, в США — 49 и 52, в Англии — 50 и 53.

Весной 1912 г. снова оживилось рабочее движение, «количество стачек. выросло до масштабов, которых страна не знала с 1905 г.» (М. Хаген). Одна

из них, на Ленских золотых приисках, закончилась трагедией (жертвами расстрела стали сотни забастовщиков), всколыхнувшей всю страну.

А главное, верховная власть и общество по-прежнему находились в состоянии холодной гражданской войны. Многие ретивые чиновники всё ещё видели очаги революции в любых проявлениях общественной инициативы — только один показательный по своей курьёзности пример: в 1910 г. представитель Департамента полиции в Особом совещании по пересмотру «Правил» об общественных организациях М.И. Блажчук приравнял по степени опасности для государства общества воздухоплавания к просветительским обществам, ибо «обе эти категории обществ. представляются особо важными, а потому требующими и особо бдительного надзора. Путем открытия громадного количества просветительных обществ народное образование стремительно стало переходить в руки неблагонадежных элементов. Авиаторское искусство, будучи предоставлено такому же свободному развитию и очутившись в руках тех же элементов, может стать в недалеком будущем орудием истребления крепостей, Императорских резиденций и т.п.». В свою очередь большинство интеллигенции не желало видеть никаких позитивных перемен и полагало, что в стране, как и встарь, царит «система опеки и бесконтрольного правительственного надзора» (А.И. Каминка).

Сохранялся, говоря словами В.А. Маклакова, «ров» между властью и обществом — их «недоверие друг к другу, отсутствие общего языка, которое мешало совместным действиям», причём «обе стороны были неправы»: «Неразумная линия прогрессивного общества находила свое объяснение и оправдание в неискренней политике власти». После смерти Столыпина его преемники не сумели наладить взаимоотношения правительства с Думой, и

последняя опять сделалась легальным центром политической оппозиции.

Вообще, инерция старорежимной психологии была ещё очень сильна, известный экономист И.Х. Озеров жаловался в 1910 г.: «.у нас считается жить впроголодь чуть ли не чем-то почетным. Эта черта свойственна слабым, пассивным натурам, которые, не чувствуя в себе достаточно силы воли, чтобы резко изменить известное положение вещей, выражают свое настроение состраданием; вот почему, быть может, в нашем обществе сложилось почти отрицательное отношение к лицам, развивающим энергию, инициативу в поднятии производительных сил страны. Правда, быть может, еще и то, что крупные заработки получались у нас нередко не в силу личной энергии, а господства деспотизма, протекционизма. У нас сложилось воззрение, что интеллигентному человеку заниматься лесным, торговым делом и т.п. не пристало, и кто много зарабатывает, того даже осуждают. Наша серьезная болезнь в том, что мы не понимаем, не чувствуем связи с целым, каждый держится у нас пословицы: "моя хата с краю, ничего не знаю" и этим руководствуется в жизни. Оттого-то мы и относимся к нашим обязанностям халатно, мы не хотим себе ярко представить, какое пагубное значение для общественной жизни имеет отмеченная формула поведения. Куда мы ни посмотрим, везде мы видим пренебрежение обязанностями, между тем из этого вытекает огромный общественный вред для страны. Все у нас вяло, все спит, люди мало верят друг другу, и в этой разрухе особенно обостряется инстинкт индивидуального самосохранения (не коллективного). Каждый думает только о том, как бы ему самому получше устроиться, а что делается кругом, для него безразлично. Каждый стремится использовать настоящий момент, мало заботясь о будущем, как будто он чувствует, что здание, в котором он живет, очень непрочно. Так некоторые больные, зная,

что все равно жить осталось недолго, стремятся поскорее прожечь жизнь. Мы не понимаем, что формулой индивидуального поведения может быть только такая формула, которая была бы приемлема всеми. У нас же каждый хочет быть исключением, рассчитывая на то, что авось другие будут поступать иначе. Нет в нашем обществе и развитого чувства ответственности. Мы все в положении безответственных детей и на таком положении желаем оставаться. Мы привыкли прятаться за чужую спину. Это красной нитью проходит через наше общество. Слово дать и не сдержать — у нас довольно распространенное явление. Мы не дорожим временем, ни своим, ни чужим. Все это — признаки малой культурности, которую нам во что бы то ни стало надо поднимать.»

Так что Столыпин не ради красного словца твердил о необходимых для успеха реформ двадцати годах покоя — «внутреннего и внешнего». «.Мы потеряли с устройством крестьян 20 лет, драгоценных лет, и надо уже лихорадочным темпом наверстывать упущенное. Успеем ли наверстать. Да, если не помешает война», — такие тревожные мысли, по свидетельству И.И. Тхоржевского, преследовали премьер-министра. «.Нам нужен мир: война в ближайшие годы, особенно по непонятному для народа поводу, будет гибельна для России и династии. Напротив того, каждый год мира укрепляет Россию не только с военной и морской точек зрения, но и с финансовой и экономической. Но, кроме того, и главное это то, что с каждым годом зреет: у нас складывается и самосознание, и общественное мнение. Нельзя осмеивать наши представительные учреждения. Как они ни плохи, но под влиянием их Россия в пять лет изменилась в корне и, когда придет час, встретит врага сознательно. Россия выдержит и выйдет победительницею только из народной войны», — писал Пётр Аркадьевич за месяц с небольшим до

своей гибели русскому послу в Париже А.П. Извольскому.

Смог бы Столыпин не допустить губительного втягивания России в мировую войну? Сумел бы он и дальше вести успешную политическую игру с Думой? Действительно ли его отставка в 1911 г. была уже предрешена? Бессмысленно сегодня гадать об этом. Проблема в другом: в который раз из-за отсутствия нормального общественного организма судьба России оказалась в зависимости от судьбы одного — пусть и выдающегося — человека, т.е., в конечном счёте, от случайности. Кто бы ни стоял за Богровым, выстрел его оказался роковым. За месяц до Февральской революции Л.А. Тихомиров, во многом не согласный со Столыпиным и нередко критиковавший его «справа», записал о нём в дневнике: «Завелся "раз в жизни" человек, способный объединить и сплотить нацию, и создать некоторое подобие творческой политики — и того убили!.. Но кто бы ни подстроил этого мерзкого Богрова, а удача выстрела есть все же дело случая, попущения. Все против нас, и нет случайностей в нашу пользу».

Россия не выдержала испытания изнурительной четырёхлетней войной, она оказалась к ней не готова по всем статьям. «С 1914 г. по 1917 г. доля военных затрат в национальном доходе России повысилась с 27% до 49% и, по-видимому, достигла того предела, за которым начинается необратимое расстройство товарно-денежного обращения и воспроизводственного процесса» (Н.С. Симонов). Управляемая, как и во времена Витте, бюрократическими методами промышленность не справлялась с напряжением военного времени: в 1914-1917 гг. русскими заводами было изготовлено и отремонтировано 3 млн. 576 тыс. винтовок, в то время как в Германии среднемесячный выпуск винтовок составлял 100 тыс. в 1915 г., 250 тыс. — в 1916-м, 210 — в

163

164

1917-м, т.е в общей сложности почти в два раза больше при значительно меньшей армии; количество боевых самолётов за годы войны выросло в России со 150 до 1000, в Германии — с 300 до 4000; и это при том, что российская экономика была самой милитаризованной в Европе — более 70% фабрично-заводских предприятий выполняли военные заказы, а в Германии — чуть более 61%. «Сапожный кризис» в армии не был ликвидирован даже к началу 1917 г. Мудрено ли, что русские войска, относительно легко бившие австрийцев, над немцами ни одной крупной победы не одержали. Несмотря на обилие продовольствия, правительство не смогло наладить нормального снабжения городов продуктами питания, что, кстати, стало поводом для «бабьего бунта» в Петрограде, с которого собственно и началась Февральская революция.

Л.А. Тихомиров с горечью записал в дневнике 5 августа 1915 г.: «Война — всегда есть страшная проверка национальной работы за долгий период. Вспышки энергий — не помогут, если за плечами этих вспышек лежат десятилетия гнилого бездействия или разнокалиберной толчеи. А у нас именно это и было, и настолько было, что остается и по сию минуту».

Главное же — в России остро отозвался так и не преодолённый дефицит национального единства. Февраль 17-го, что бы там ни измышляли все старые и новейшие конспирологи, случился не в результате заговора — английского или масонского (хотя планы государственного переворота оппозицией обсуждались), а в результате стихийного народного возмущения, вызванного тотальным недоверием к власти. В принципе, война могла бы «обернуться ростом чувства гражданственности на националистической основе. Однако в расколотом социальном пространстве подобная возможность скорее могла вылиться в свою противоположность — страстью к разрушению всего того, что не оправдало

доверия и обернулось крахом надежд» (В.П. Булдаков, Т.Г. Леонтьева).

Война не может быть действенной стратегией национальной модернизации, когда страна ещё не преодолела социокультурного раскола, заложенного в XVIII в. и искусственно замораживаемого в ХК-м. И дело не только в конфликте общества и власти, хотя, конечно же, противостояние «паралитиков власти» и «эпилептиков революции», по меткому выражению И.Г. Ще-гловитова, изрядно раскачало корабль российской государственности в 19151917 гг., но прежде всего в позиции подавляющего большинства населения России — собственно «народа», который за столетие этого конфликта так и не был интегрирован в культуру и правовое поле «верхов» и так и не получил своей доли в национальном богатстве (точнее, и эта интеграция, и получение этой доли только-только начали происходить) и потому оказался совершенно чужд всем тем — когда искренним, когда натужным — патриотическим призывам «господ» о «войне до победного конца». Генерал Ю.Н. Данилов писал уже в эмиграции, что русский народ к войне «оказался психологически неподготовленным», ибо «главная масса его — крестьянство — едва ли отдавала себе ясный отчет, зачем его зовут на войну». К декабрю 1916 г. почти два миллиона пленных и почти миллион солдат, имевших опыт дезертирства, красноречиво об этом сигнализировали, предвещая грядущую катастрофу.

Овеянный тускнеющею славой, В кольце святош, кретинов и пройдох, Не изнемог в бою Орел Двуглавый, А жутко, унизительно издох.

Эти жестокие слова Георгия Иванова — чистая правда. Тысячелетняя русская монархия рухнула совершенно бесславно и удивительно быстро и легко — «слиняла в два дня» (В.В. Ро-

занов). Николай II, которого современные монархисты со свойственным им агрессивным невежеством объявляют великим правителем, сумел за годы своего царствования промотать последние остатки символического капитала династии Романовых, и уже к 1915 г., по свидетельству не просто монархиста, а главного тогдашнего теоретика монархической идеи, автора фундаментальной «Монархической государственности» Л.А. Тихомирова, «его [Николая] авторитет исчез»; поэтому, пророчествует Лев Александрович, если «в 1612 [г.] тяжкая война привела к воскресению Монархии; здесь, по-видимому, война приведет к падению Самодержавия».

В.А. Маклаков накануне Февраля составил очень точное описание этой «болезни к смерти»: «.рушится целое вековое миросозерцание, вера народа в Царя, в правду Его власти, в ее идею как Божественного установления. И эту катастрофическую революцию в самых сокровенных глубинах душ творят не какие-нибудь злонамеренные революционеры, а сама обезумевшая, влекомая каким-то роком власть. Десятилетия напряженнейшей революционной работы не могли бы сделать того, что сделали последние месяцы, последние недели роковых ошибок власти. Сейчас это уже не мощная историческая сила, а подточенный мышами, внутри высохший, пустой ствол дуба, который держится только силой инерции до первого страшного толчка. В 1905 г. вопрос шел об упразднении самодержавия, но престиж династии все еще стоял прочно и довольно высоко. Сейчас рухнуло именно это — престиж, идея, вековое народное миросозерцание, столько же государственное, сколько религиозное».

Источники фиксируют резкий рост поношений царского имени в годы войны именно среди «простого народа», который последний самодержец считал — в противовес «западнической» интеллигенции — своей непоколеби-

мой опорой: «Царь дурак, сукин сын»; «а не лучше ли заставить воевать того самого Николашку, чтобы даром наша кровь не пропадала, которую он до сих пор пил.» и проч. Император «чаще всего обвинялся крестьянами в плохой подготовке к войне и неумении вести ее. Его сравнивали то с плохой деревенской бабой, то с нерадивым крестьянином, со временем к этому добавились обвинения в вовлечении страны в ненужную войну» (В.П. Булда-ков). «Нигде нет "монархистов", или очень мало, — вот в чем дело, — писал П.П. Перцов В.В. Розанову в сентябре 1915 г. — Вы представить себе не можете, что пришлось слышать от мужиков (самых "темных" и степенных) в наших костромских, "сусанинских" лесах. А раненые, вернувшиеся с войны? Побеседуйте-ка с ними?» Позднее трагическая смерть последнего русского монарха и его семьи будет встречена почти всеобщим народным равнодушием.

Самодержавие изжило себя. Характерно, что в 17-м у него не нашлось, как в 1905-м, добровольных защитников: «черносотенцы» как будто испарились, все слои общества, даже высшие сословия — дворянство и духовенство — приветствовали его падение, практически весь генералитет (кроме трёх человек) поддержал отречение Николая от престола. Подавляющим большинством жителей бывшей Российской империи владели безудержный восторг и уверенность в том, что «теперь Россия пойдет вперед семимильными шагами» (П.Б. Струве). Трагедия, однако, состояла в том, что пришедшая к власти на гребне революционной волны русская интеллигенция оказалась совершенно не готова к руководству страной, особенно с учётом экстремальной ситуации, в которой Россия находилась, и полностью «провалилась на государственном экзамене» (С.Е. Трубецкой). И это не удивительно, ведь интеллигенция к этому руководству никогда и не подпуска-

лась, всё её взаимодействие с властью почти полностью сводилось к борьбе с последней, а управленческой опыт ограничивался уровнем земства.

Ещё 17 декабря 1916 г. Л.А. Тихомиров проницательно записал в дневнике: «Эти земцы и городские головы не имеют ни искры государственного чутья и склада ума. Они ничего не понимают кроме оппозиции, агитации, революции. Организующей мысли нет ни на один грош. И все это ведет нас к гибели, не к либеральному устройству, а к гибели». Постфактум выглядит гораздо предпочтительнее, если бы образованное общество вместо раздувания революционного пожара нашло бы «в себе мудрость дальнейшего претер-пения безвольной и безыдейной, но далеко не такой кровавой. власти, которая одна только и могла довести войну до приемлемого конца и на тормозах спустить Россию в новую жизнь» (Ф.А. Степун).

Столь характерный для русской интеллигенции утопизм самым печальным образом сказался на практической работе Временного правительства. Скажем, первому его премьеру князю Г.Е. Львову, по свидетельству С.Е. Трубецкого, было свойственно «искреннее и наивное "народничество". Народничество это носило у Львова какой-то "фаталистический" характер. Я не подберу другого слова, чтобы охарактеризовать веру кн. Львова — не в русский народ вообще — а именно в простонародие, которое рисовалось ему в каких-то фальшиво-розовых тонах. "Не беспокойтесь, — говорил он накануне первого (летнего) выступления большевиков в Петербурге в 1917-м, — применять силы не нужно, русский народ не любит насилия. Все само собою утрясется и образуется. Народ сам создаст своим мудрым чутьем справедливые и светлые формы жизни."». Ещё более важно то, что новые правители России не имели никакого влияния на управляемый ими народ, и потому вынужде-

ны были всё время приспосабливаться к его вырвавшемуся на волю хаотическому «многомятежному хотению».

Распоряжения Временного правительства за недолгие восемь месяцев его нахождения у властного штурвала по большей части далеки не только от государственной мудрости, но и от простого здравого смысла. Фактически оно полностью уничтожило прежний государственный аппарат, не создав ему достойную замену. Более того, своим сентиментальным «непротивленчеством» правящие либералы и социалисты, по словам А.И. Гучкова, «свергли и упразднили саму идею власти, разрушили те необходимые устои, на которых строится всякая власть». Очень быстро вплотную к катастрофе подошла экономика: за 1917 г. валовая продукция металлообрабатывающей промышленности сократилась почти на треть, производство химической промышленности упало на 40%, добыча угля — на 14%, к октябрю 1917 г. движение на железных дорогах оказалось на грани полной остановки, стали массово закрываться фабрики и заводы, а некоторые города (например, Коломна, Звенигород, Можайск) переживали настоящий голод. «Демократизированную» армию охватила эпидемия дезертирства.

Демагогическая политика «селянского министра» земледелия эсера В.М. Чернова («сквернейший тип социал-революционера интернационалиста», по характеристике С.Е. Трубецкого) во многом спровоцировала «общинную революцию» в деревне. Подписанное им в июне 1917 г. постановление «О приостановлении действий некоторых узаконений о крестьянском землевладении и землепользовании и положения о землеустройстве, а также об упразднении землеустроительных комиссий», по сути, отменяло всё столыпинское аграрное законодательство, что было истолковано на местах как благослов-ление на «чёрный передел». «Вчиты-

ваясь в циркулярные распоряжения и проекты министра земледелия Чернова, приходится сделать кошмарный вывод, что. анархические явления вытекают непосредственно из его земельной политики, — писали члены Ели-заветградского союза земельных собственников 5 августа 1917 г. — Последнее распоряжение министра. вызовет несомненно тяжкие и опасные последствия, отдавая один класс населения на поток и разграбление другому».

Первым делом «общинная революция» ликвидировала хутора и отруба. «Хозяев, решивших презреть общинные узы, избивали, отнимали имущество, деньги, скот, вынуждали уезжать из обжитых мест или вернуться (вместе с землей) в общину. Натиск на хуторян и отрубников был характерен для всей европейской России, но с особой силой стремление выкорчевать столыпинские "саженцы" проявилось в Самарской, Уфимской, Саранской, Казанской и Симбирских губерниях, то есть в регионах, где община была традиционно сильна и столыпинские преобразования ощутимо задевали ее интересы» (Д.И. Люкшин). Сопровождалось это порой самыми варварскими выходками, например, в селе Спивцевском Ставропольской губернии в процессе насильственного возвращения отрубников в «сельское общество» было сожжено 5000 пудов хлеба. Потом настала пора тотального захвата помещичьих земель и разгрома «дворянских гнёзд». В одной Тамбовской губернии в сентябре 1917 г. было разгромлено 89 имений, в октябре — 36, в ноябре — 75.

«Как дворяне-помещики, так и крестьяне-отрубники в один голос негодуют на действия крестьян-общинников и сельские комитеты, — заявляли в мае 1917 г. земельные собственники Саратовского уезда. — По словам отрубников, общинники не дают им организоваться. Всегда оказываются правы общинники или. волостные комитеты. А кто в них сидит? Все те же общинники». Веками

культивировавшаяся в Российской империи общинная архаика не могла быть преодолена в течение нескольких лет, и пробуждённая новой Смутой, пользуясь бездействием, а то и потворством новой «демократической» власти, она буквально смела новую, столыпинскую деревню, что среди прочего нанесло страшный удар по производительности сельского хозяйства. К осени 1917 г. сельская Россия фактически уже не управлялась государством, а жила сама по себе.

Видя слабость центральной власти, заявили о своих правах народы бывшей империи. Уже 4 марта в Киеве украинские националисты создали Центральную раду, претендующую на роль самостоятельного правительства. Не только на Украине, но в самых разных областях и городах страны формировались украинские «национальные» воинские части (даже в Москве возник Украинский запорожский полк в количестве 1270 чел.) и этнические общины — «громады». 13 июня 600 делегатов Рады провозгласили автономию Украины, которая была признана Временным правительством. В июне же образуется автономная Эстонская губерния. Живо обсуждаются проекты автономных Латвии и Литвы. 5 июля Сейм Финляндии принял закон о верховенстве своих прав во всех внутренних делах управления. На Всероссийских мусульманских съездах, проходивших в мае, желательным государственным устройством страны была объявлена демократическая республика, построенная на принципе национально-территориальной автономии, национальностям же, не имеющим определённой территории, следовало предоставить культурную автономию. Объявили себя особой «нацией» казаки. Между февралём и октябрём образовались 46 новых национальных партий. Стоит, однако, заметить, что ни одна национальная окраина не выразила желания выйти из состава России. Исключение — Польша, чью независимость провозгласило

само Временное правительство (правда, вполне формально, ибо польские земли в ту пору были оккупированы немцами).

На фоне этой настоящей «весны народов» «национализм русского народа в целом оказывался пассивен», а русские национальные организации «встречались относительно редко» (В.П. Булдаков). Общество взаимопомощи великороссов 7-й армии, разумно призывавшее русских озаботиться защитой своих собственных прав, которые «нарушаются организованным меньшинством народов России вовсе не со злым умыслом, а в силу простой неорганизованности великороссов как народа» — один из немногих примеров такого рода. Историк Ю.В. Готье записал в дневнике 21 июля 1917 г.: «Необычайно уродливое явление — отсутствие русского вообще и в частности великорусского патриотизма. В так называемой Российской державе есть па-триотизмы какие угодно — армянский, грузинский, татарский, украинский, белорусский — имя им легион — нет только общерусского, да еще великороссы лишены оного».

Сравнивая способность русских к самоорганизации в двух Смутах — начала XVII и начала XX столетия, нельзя не заметить её очевидный упадок. Силы, сопротивлявшиеся всё более нарастающему социальному хаосу, оказались многократно слабее сил, этому хаосу способствовавших и старавшихся на его волне урвать побольше шкурных выгод. Далеко растерянным и безвольным буржуазии и дворянству 1917 года до посадских и служилых людей 1611-го, создававших народные ополчения! Два века господства петербургской «вертикали» подорвали всякую местную инициативу. Грустным парадоксом (особенно учитывая почти повальный антисемитизм белогвардейцев) смотрится тот факт, что в финансировании Белого движения на его на-

чальном этапе решающая роль принадлежала не русскому, а еврейскому капиталу: ростовский коммерсант Абрам Альперин дал в декабре 1917 г. А.М. Каледину 800 тыс. руб. на организацию казачьих партизанских отрядов, 200 тыс. Бориса Гордона составили львиную долю в критически необходимом для Добровольческой армии М.В. Алексеева полумиллионе, собранном ростовскими же предпринимателями. Какой контраст — борьба в это же время с коммунизмом в Германии, где «Антибольшевистский фонд» германской промышленности щедро выделил «Фрайкору» (местному и гораздо лучше организованному и многочисленному — не менее 150 тыс. человек — аналогу Добрармии) 500 млн марок!

Не мудрено, что в обстановке всеобщего распада власть взяла в руки маргинальная, но дьявольски энергичная и авторитарно управляемая марксистская секта, чему нимало не помешала её скверная репутация агентуры немецкого Генштаба. Большая часть населения России — крестьяне — охотно признали новых правителей, первым делом законодательно закрепивших «чёрный передел» и обещавших измученной стране скорый мир. В буржуазно-обывательской же среде «поначалу. господствовало убаюкивающее активный протест убеждение, что большевики продержатся не более двух недель. Потом стали возлагать надежды на то, что после окончания мировой войны победители — неважно кто — но непременно займутся ликвидацией "нелепого, но жестокого кошмара", затеянного большевиками. Среди сил, противостоящих большевизму, поразительно мало было людей, готовых сплотиться и действовать» (В.П. Булдаков). «Российские деловые круги не восприняли Октябрь

1917 г. как катастрофу. Вплоть до осени

1918 г. предприниматели, за редким исключением, не покидали мест постоянного проживания и вели, насколько это было возможно, привычный образ жизни» (М.К. Шацилло). Генерал и донской

атаман А.П. Богаевский так вспоминал о настроениях казачества: «Разбрелись казаки по своим станицам, и каждый эгоистически думал, что страшная красная опасность где-то далеко в стороне и его не коснется. Отравленные пропагандой на фронте, строевые казаки спокойно ждали Советской власти, искренно или нет считая, что это и есть настоящая народная власть, которая им, простым людям, ничего дурного не сделает. А что она уничтожит прежнее начальство — атамана, генералов, офицеров да кстати и помещиков, так черт с ними! Довольно побар-ствовали!» Тот же Богаевский приводит следующий характерный эпизод. Кто-то из белых спросил у донского крестьянина: «А что, дед, ты за кого, за нас, кадет, или за большевиков?» Тот ответил не задумываясь: «Чего же вы меня спрашиваете? Кто из вас победит, за того и будем». Похожая ситуация была и в других казачьих войсках (за исключением Терского, из-за поддержки большевиками их старинных врагов — чеченцев и ингушей).

Сопротивление большевизму, начавшееся сразу после Октябрьского переворота, долгое время было делом небольшой кучки мужественных идеалистов — в основном совсем молодых людей — новоиспечённых офицеров, юнкеров, интеллигентов, студентов, гимназистов. Собственно из них в то время и состояла русская нация — из людей, сознательно вставших с оружием в руках на защиту ценностей национально-демократической России против возродившегося в социал-демократическом обличии самодержавия. 29 октября 1917 г. в Петрограде вспыхнуло быстро подавленное восстание юнкеров, в московских боях 27 октября — 1 ноября также главную роль играли юнкера, к ним присоединились не более 700 офицеров «из находившихся тогда в городе нескольких десятков тысяч (курсив мой. — С.С.)» (С.В. Волков), в целом же «из 250 тыс. офицеров менее 3% сразу же с оружи-

ем в руках выступили против Октябрьской революции» (А.Г. Кавтарадзе). 8-17 декабря в Омске 800 юнкеров и 100-150 добровольцев безуспешно пытались противостоять 20 тыс. солдат запасных полков и рабочих.

Среди примерно 3700 человек, участников знаменитого Ледяного похода зимы-весны 1918 г., с коего и начинается, по сути, история Белого дела, насчитывалось 2350 офицеров (при том, что в Ростове их тогда обреталось до 17 тыс., а в Новочеркасске — до 7 тыс.), из них 1848 были офицерами военного времени — недавними штатскими, призванными на фронт, лишь пятая часть добровольцев по возрасту перешла сорокалетний рубеж, примерно столько же было едва достигших совершеннолетия (кстати, за подавляющим числом руководителей похода не числилось никакого недвижимого имущества — так что отнести их к помещикам или капиталистам нет никакой возможности). Это соотношение сохранялось и впредь: вплоть до 1920 г. офицеры в Вооружённых силах Юга России составляли 60-70%, а 95% из них были не кадровыми военными, а всё теми же офицерами военного времени. Лишь 40% (около 100 тыс. человек) офицерства оказались в составе различных белых армий. Большая же часть офицеров либо уклонились от участия в Гражданской войне, либо перешли на службу большевистской диктатуре — некоторые добровольно, преимущественно же «по мобилизации». Всего к концу 1920 г. в Красной армии служили по разным оценкам от 50 до 75 тыс. военных специалистов, которые занимали подавляющее большинство высших командных и штабных должностей — 85% командующих фронтами, 82% командующих армиями, до 70% начальников дивизий и даже до 80% среднего командного состава в звене командир полка — командир батальона (при этом идейных большевиков среди них было не более нескольких сотен).

Таким образом, две трети русско-

169

го офицерского корпуса, тщательно отученного самодержавием от всякой политической активности после декабристского инцидента, либо не препятствовали установлению в стране откровенно антинационального режима, либо, решив прислониться к твёрдой государственности, пусть даже и в марксистской упаковке, сыграли решающую роль в его победе, ибо без такого количества военспецов Красная армия, конечно же, никогда не сложилась бы в серьёзную боевую силу. Если в октябре — начале ноября пассивность офицерства можно ещё объяснить совершенно естественной неприязнью последнего к Временному правительству, допустившему массовую резню офицеров после провала августовского корниловского выступления, то с ноября — декабря, когда на Дону генералами М.В. Алексеевым, Л.Г. Корниловым и А.И. Деникиным (последние двое от Временного правительства как раз пострадали) было поднято знамя антибольшевистской борьбы, это «оправдание» уже не работает. Даже в период своих наибольших успехов, с учётом проведённой на отвоёванной территории мобилизации, в сентябре 19-го все Белые армии насчитывали в своих рядах не более 250-300 тыс. человек, в то время под красным знаменем воевали полтора миллиона.

Но, разумеется, если бы с большевиками сражались только добровольцы, Гражданская война не продлилась три с лишним года. Массовый народный отпор большевизму начался весной 1918 г., когда крестьяне почувствовали на себе прелести его продовольственной политики, изымавшей из деревни практически весь хлеб подчистую. За 15 месяцев 1918-1919 гг., по чекистским данным, произошло 344 крестьянских выступления, жертвами которых стали 1150 советских работников. Всего за период 1918-1920 гг. крестьяне уничтожили около 20 тыс. про-дотрядовцев. В марте взялись за оружие уральские казаки. Весной 18-го

частью донских казаков была создана антибольшевистская Донская армия во главе с П.Н. Красновым. В мае в Сибири произошёл мятеж сорокатысячного чехословацкого корпуса, сразу же изменившего ситуацию на востоке в пользу противников советской власти. В июне при активной поддержке местных рабочих в Самаре власть переходит к Комитету членов Учредительного собрания (КОМУЧ), разогнанного большевиками в январе, который объявил себя всероссийским правительством. В июле против большевиков ополчились их бывшие союзники левые эсеры, имевшие большое влияние в Сибири. Тогда же Союз родины и свободы под руководством Б.В. Савинкова организовал антибольшевистский переворот в Ярославле, город в течение 18 дней держался против превосходящих сил Красной Армии. В августе — ноябре против «пролетарского государства» поднялись рабочие Ижевского и Воткинского заводов, давшие белым около 5 тыс. штыков.

Наконец, весной 1919 г. в ответ на политику «расказачивания» (или, если называть вещи своими именами, политику «массового. истребления без всякого разбора», по выражению члена Донревкома И.И. Рейнгольда, целого сословия) восстали ранее вполне просоветские казаки Верхнего Дона, что позволило Деникину прорваться в Донскую область и начать наступление в Центральные районы России. Как от зачумлённой, от коммунистической России разбегались окраины. 6 декабря 1917 г. Сейм утвердил полную независимость Финляндии. 9 января 1918 г. Рада провозгласила Украинскую Народную Республику «независимым, свободным и суверенным государством украинского народа». (Рада не была популярна и быстро пала, но это вовсе не значит, что украинское крестьянское большинство тянуло к большевистской Москве — на выборах в Учредительное собрание «за исключением южных степей. Украи-

на отдала почти 60% голосов блоку украинских социалистических партий (т. е. социалистам и националистам), а на Киевщине они получили 70% голосов против 5,8%, отданных. большевикам» (А. Грациози), а мощнейшая крестьянская война 1919-1920 гг. шла под лозунгом «самостийной вильной Радянской Украины».) Позднее этим примерам последовали Эстония, Латвия, Литва, Грузия, Азербайджан, Армения, Дагестан (Горская республика). Даже кубанские казаки создали независимую самостоятельную Кубанскую народную республику. В октябре 19-го Деникин уже стоял в 250 км от Москвы.

И всё же белые проиграли. И главная причина этого — опять-таки в отсутствии широкой общественной поддержки, в отсутствии нации. Национально-демократические лозунги Белого дела («За Россию, за свободу!») русскому большинству казались совершенно абстрактными и непосредственно его не касающимися. Массовые антибольшевистские настроения и радость по поводу освобождения от красного ига так и не вылились в общенародное организованное движение, которое стало бы гарантией от всегда возможных перемен военного счастья. В.А. Маклаков, посетивший в октябре 1919 г. области, занятые Вооружёнными Силами Юга России, писал Б.А. Бахметеву: «Деникину удалось создать, по-видимому, прекрасную армию. Но зато в России, кажется, только и есть хорошего, что эта армия. Тыл просто никуда не годится, и больше всего потому, что я не вижу в нем никакого идейного одушевления, никакой жажды работать и абсолютно никакого организационного таланта... вся энергия, поскольку она осталась, уходит на удовольствия и на наживу. Спекулируют и воруют все. Вместе с тем у всего русского общества нетерпеливое ожидание, когда же мы будем в Москве. Но про приход в Москву они говорят так, как будто этот приход должны делать и сделать за них, помимо них».

О том же вспоминал позднее и сам Деникин: «Классовый эгоизм процветал пышно повсюду, не склонный не только к жертвам, но и к уступкам. Он одинаково владел и хозяином и работником, и крестьянином и помещиком, и пролетарием и буржуем. Все требовали от власти защиты своих прав и интересов, но очень немногие склонны были оказать ей реальную помощь. Особенно странной была эта черта в отношениях большинства буржуазии к той власти, которая восстанавливала буржуазный строй. Материальная помощь армии и правительству со стороны имущих классов выражалась ничтожными в полном смысле слова цифрами. И в то же время претензии этих классов были весьма велики». Похожую картину разложения тыла в колчаковском Омске рисуют мемуары белых офицеров, воевавших на Восточном фронте. В последнем оплоте Белого дела — Приморье — на призыв его правителя («воеводы») М.К. Дите-рихса к городской интеллигенции пополнить состав Земской Рати во Владивостоке откликнулось 176 человек из 4000, причём среди них не было ни одного (!) человека из организаций, политически поддерживающих белых. Буржуазная молодёжь скрывалась от призыва в Харбине, а на фронт шли преподаватели и студенты.

Впрочем, были и отрадные исключения. Как показывает новейшее исследование Л.Г. Новиковой, в бывшей Архангельской губернии, не знавшей крепостного права, с её многовековыми традициями развитого местного самоуправления, белое Северное правительство обрело неплохую социальную опору. Осенью 1919 г. общее число мобилизованных в Северной области составило более 54 тыс., т.е. десятую часть её населения, и этот успех «не был связан с каким-либо особым насилием со стороны белых властей». В самом Архангельске на основе добровольных квартальных комитетов, патрулировавших город с целью пре-

171

дотвращения грабежей, возникло народное ополчение из более чем тысячи мужчин, свободных от призыва, причём, по воспоминаниям очевидца, «собравшаяся публика по своему образованию и положению были первые люди в городе. краса и гордость города». Крестьяне в ответ на зверства красных сами организовывали белые партизанские отряды, которые к концу января 1919 г. представляли серьёзную военную силу — около 2,5 тыс. бойцов. Тем не менее степень их политической сознательности не стоит преувеличивать, член Северного правительства Б.Ф. Соколов, близко общавшийся с партизанами, с сожалением отмечал: «Напрасно. было бы искать в психологии партизан чувств общегосударственных, общенациональных. Напрасной была бы попытка подвести под их ненависть антибольшевистскую — идейную подкладку. Нет, большевики оскорбили грубо. душу партизан, допустив насилия над женами и сестрами, разрушив их дома и нарушив их вольные права. Но до России, до всей совокупности российских переживаний им было дела очень мало». И потом — судьба войны решалась не на Русском Севере.

Изначальная слабость социальной базы, конечно же, не снимает с вождей Белого дела ответственности за их плохо сформулированную положительную программу, не способную увлечь «широкие народные массы». Размытое решение агарной проблемы оттолкнуло от них крестьянство: в Сибири крестьянская партизанщина стала одним из важнейших факторов поражения А.В. Колчака. «Непредрешенчество» в национальном вопросе, проистекавшее из имперских иллюзий, сделало врагами нерусские национальные движения. «Дрались и с большевиками, дрались и с украинцами, и с Грузией и Азербайджаном, и лишь немного не хватило, чтобы начать драться с казаками, которые составляли половину нашей армии», — предъявлял претензии деникинской национальной политике П.Н. Врангель (к

этому списку стоит добавить и чеченцев, с которыми шла война с использованием тактики выжженной земли). Вполне антибольшевистские режимы Прибалтики и даже Польши предпочитали договариваться с красными, а не с белыми, правда, как оказалось впоследствии, на свою же беду.

Аграрная реформа во врангелев-ском Крыму, проводимая сподвижником Столыпина А.В. Кривошеиным и законодательно закреплявшая за крестьянами всю захваченную ими землю на правах собственности за небольшой выкуп, и заигрывания Крымского правительства с «националами» явно запоздали. В отличие от большевиков белые лидеры совершенно не владели искусством социальной демагогии: «.большевики выиграли потому, что умели обещать все, что угодно, чтобы затем забрать еще больше. Белые не умели обещать, а когда им приходилось забирать относительно немногое, то это воспринималось как морально ничем не подкрепленный произвол» (В.П. Булдаков).

Но победив белых, красные в 19201921 гг. столкнулись с «величайшим крестьянским восстанием со времен Пугачева» (А. Грациози) — по оценкам советского главкома (кстати, бывшего полковника императорской армии) С.С. Каменева на Тамбовщине действовало около 15 тыс. вооружённых повстанцев (на пике «антоновщины», в феврале 21-го, их количество возросло до 40-60 тыс.), в Западной Сибири — 50-60 тыс. (всего в Сибири — более 200 тыс.), при том, что большинство «мирных жителей», так или иначе, им сочувствовало. Только в Сибири было убито свыше 30 тыс. партийных и советских работников, восставшие на два месяца захватили Тобольск и создали Временное Сибирское правительство. Пугающим для новой власти симптомом стало «невероятное» присутствие среди повстанцев демобилизованных красноармейцев. В феврале 21-го под лозунгом «За Советы без

коммунистов» вспыхнул мятеж в ранее неизменно большевистской цитадели — Кронштадте (большинство матросов были крестьянскими сыновьями), в связи с чем «во многих местах стал наблюдаться массовый отъезд чиновной партийно-советской бюрократии» (С.А. Павлюченков). В Ярославле, где памятен был переворот 1918 г., ввели военное положение, а местный горпартком принял решение переселить всех коммунистов города в квартиры на двух улицах и создать там своего рода укреппункт.

Несмотря на то что мятежная деревня была буквально потоплена в крови, большевики вынуждены были пойти ей на серьёзные уступки — началась эпоха нэпа. Результаты «чёрного передела» были окончательно закреплены за крестьянством, но интересно, что прежнее общинное всевластие осталось в прошлом — по Земельному кодексу РСФСР 1922 г. крестьянские хозяйства получили право в любое время вывести свою землю из общины с её согласия или без последнего, если происходил общий передел или если о выходе заявляло 20% семейств. Уже к 1924 г. в Смоленской области количество отрубов и хуторов превысило дореволюционный уровень, составив более 30%, даже в Московской области к 1927 г. оно увеличилось почти до 2% с 0,13% в 1917-м. Сводки ОГПУ в 1926 г. отмечают, например, в Иваново-Вознесенской губернии «большое стремление крестьян выходить на отруба и в некоторых случаях на хуторские участки. В большей части к этому стремятся крестьяне-середняки — передовики по улучшению сельского хозяйства, которые, при всем желании провести улучшенные формы землепользования, в целом селении ничего не могут сделать, так как в селениях в этих случаях всегда возникают недоразумения и споры». Так что столыпинская реформа всё же не осталась без последствий, хотя частная собственность на землю

была официально отменена. Но недолго крестьяне праздновали победу.

В Гражданской войне Россия потеряла не менее 3 млн. убитыми с разных сторон, а вместе с жертвами болезней и голода — 16-18 млн. Общая же убыль населения (с учётом неродившихся) за период 1914-1923 гг. составила порядка 70 млн. Многолетнее обыденное массовое насилие чудовищно деформировало народную психологию. «Человека убить иному, какой руку на этом деле наломал, легшее чем вшу раздавить. Подешевел человек за революцию.», — говорит один из персонажей «Тихого Дона». Люди научились «шагать через людей», — отмечает в своих дневниках 1918 г. М.М. Пришвин и приводит слова своего приятеля о Свидригайлове из «Преступления и наказания»: нас учили, что он «страшное существо», «а я читал и думал:.. какой хороший человек, где найти теперь такого».

Уровень всеобщего ожесточения того времени — жуткое свидетельство того, до какого дна может дойти человек. Противников, а иногда и просто обывателей живьём закапывали в землю и топили в прорубях, поджаривали на огне и обливали водой на морозе, распинали, отрубали им руки, выкалывали глаза, сдирали с них кожу и т.д. и т.п. — и делали это практически все силы, участвовавшие в войне. Но, конечно, красный террор был не просто более массовым, он — в отличие от белого — имел систематический характер и чёткий социальный адрес — привилегированные и полупривилегированные слои русского этноса, способные к сопротивлению новой власти. Чекист М.Я. Лацис так определял суть красного террора: «Мы не ведём войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый дей- 173 ствовал делом или словом против со-

ветской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого».

А вот что писал в официальном письме член Донревкома И.И. Рейнгольд: «Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически.» В циркулярном письме Оргбюро ЦК РКП(б) от 24 янв. 1919 г. предписывалось: «Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью».

В марте 1922 г. в секретном письме Политбюро по поводу кампании об изъятии церковных ценностей Ленин призывал воспользоваться случаем и поставить на колени восстановившую в ноябре 17-го свою самостоятельность Церковь — устроить «с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства», «дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий», и «чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше».

Но ещё более наглядно это видно по статистике жертв террора, например, в собранных С.П. Мельгуновым сведениях о 5004 расстрелянных во второй половине 1918 г., среди последних лидируют интеллигенты (1286) и офицеры и чиновники (1026), вместе это почти половина общей цифры. Кстати, собственно «буржуев» в этом мартирологе всего 22 (!), из чего понятно, насколько растяжимо боль-

шевики трактовали понятие «буржуазия». Характерен финал Гражданской войны на Юге — зимой 1920/21 г. «в Крыму было расстреляно, утоплено в море, прилюдно повешено едва ли не 100 тыс. человек — не только из числа "офицеров, чиновников военного времени, солдат, работников в учреждениях добрармии", которым было предписано явиться на регистрацию, но и масса представителей интеллигенции» (В.П. Булдаков).

Красное самодержавие целенаправленно срезало «голову» только-только начавшей формироваться русской нации, уничтожало её образованный и руководящий слой. Пусть «голова» эта и была забита множеством глупостей, но она вполне имела шанс постепенно поумнеть при нормальной эволюции страны. Представителей русской элиты оказалось не только непропорционально много среди погибших, но среди почти двух миллионов беженцев из страны победившего социализма. Заметное место и там, и там занимали сознательные русские политические националисты. В Киеве членов Русского национального клуба местное ЧК уничтожало прямо по спискам, за свои «погромные» статьи без суда и следствия был расстрелян М.О. Меньшиков; в эмиграции оказались П.Б. Струве, В.В. Шульгин, П.И. Ковалевский, братья А.А. и Б.А. Суворины и др. Оставшиеся жить в СССР вынуждены были тщательно скрывать свои убеждения.

Попытки интеллигентского сопротивления жестоко карались, по т.н. «делу Таганцева» 1921 г. было расстреляно около 60 человек, среди которых поэт Н.С. Гумилёв и несколько видных петроградских профессоров. Немногие крупные деятели русской культуры, симпатизировавшие большевикам и с ними сотрудничавшие, довольно быстро разочаровались в созидаемом на крови и костях «прекрасном, новом мире», даже Горький надолго бежал из него, заклеймив перед этим своих властвующих друзей в «Несвоевремен-

ных мыслях»: «Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтоб лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают её в жертву своей грёзе о всемирной или европейской революции... большевизм — национальное несчастие, ибо он грозит уничтожить слабые зародыши русской культуры в хаосе возбужденных им грубых инстинктов».

Блок, восславивший Октябрь в «Двенадцати», уже в июле 1919 г. так передаёт свои ощущения от жизни в советской России: «.Новых звуков давно не слышно. Все они приглушены для меня, как, вероятно, для всех нас. Я не умею заставить себя вслушаться, когда чувствую себя схваченным за горло, когда ни одного часа дня и ночи, свободного от насилия полицейского государства, нет, и когда живешь со сцеплёнными зубами. Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве». В дневниках он называет Ленина «рабовладельцем», пишет про «тусклые глаза большевиков. глаза убийц». В отличие от Горького, Блоку не удалось выехать за границу для необходимого ему лечения, «рабоче-крестьянское государство» его не выпускало, что и стало причиной ранней смерти поэта: «Роковую роль в затягивании получения разрешения [на выезд в Финляндию] сыграло письмо возглавлявшего Особый отдел ВЧК В.Р. Менжинского В.И. Ленину, где говорилось: "Блок натура поэтическая; произведёт на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит."» (Е.В. Иванова).

Недоедание, холод, болезни косили ряды старой интеллигенции не менее эффективно, чем террор, по этим при-

чинам, например, в 1918-1922 гг. окончили свой земной путь семь академиков. В.И. Вернадский в одном из писем 1921 г. так описал реальность красного Петрограда: «Мне сейчас все это кажется мифом о Полифеме, в пещере которого находятся русские ученые». Некий саратовский интеллигент составил мартиролог скончавшихся в 19171930 гг. своих 134 знакомых, из которых 18 было расстреляно (в основном в 1919 г.), 17 умерли от истощения (как правило, в 1920-1921 гг.), кончили жизнь самоубийством 6 (20-е гг.), сошли с ума 4 (тоже 20-е).

Свято место пусто не бывает — уничтоженную или эмигрировавшую элиту замещала новая — большевизиро-ванные выходцы из русских низов и «инородцы», среди которых ведущая роль, разумеется, принадлежала предприимчивым и имевшим неплохой образовательный уровень евреям. Ленин, по свидетельству главы Еврейского отдела наркомата национальностей С.М. Диманштейна, признавал их принципиально важную роль в истории советской государственности: «Большую службу революции сослужил. тот факт, что из-за войны значительное количество еврейской средней интеллигенции оказалось в русских городах. Они сорвали тот генеральный саботаж, с которым мы встретились сразу после Октябрьской революции и который был нам крайне опасен. Еврейские элементы, хотя далеко не все, саботировали этот саботаж и этим выручили революцию в трудный момент. овладеть государственным аппаратом и значительно его видоизменить нам удалось только благодаря этому резерву грамотных и более или менее толковых, трезвых новых чиновников». О том же говорил в 1926 г. М.И. Калинин: «В первые дни революции. когда значительная часть русской интеллигенции отхлынула, испугалась революции, как раз в этот момент еврейская интеллигенция хлынула в канал революции, заполнила его большим процентом по сравнению со своей

численностью и начала работать в революционных органах управления».

Евреи охотно пошли к новой власти на службу, ибо это давало отличные шансы для социального продвижения наверх, и сделались передовым отрядом «социалистической модернизации», которую большинство русских отвергало. В 1920 г. доля евреев в РКП(б) превышала их долю в составе населения страны в 2,5 раза, а в ВЧК почти в 5 раз. Из семи членов первого Политбюро ЦК РКП(б), образованного накануне 25 октября 1917 г., четверо евреи — Зиновьев, Каменев, Сокольников, Троцкий. Среди шести членов «малого Совнаркома» (реального правительства РСФСР с ноября 17-го до лета 18-го) их тоже четверо: Свердлов (председатель), Каменев, Володарский, Стеклов. Всего в 1917-1922 гг. евреи составляли 13% работников центральных органов власти первого в мире социалистического государства.

«Нет сомнений, еврейские отщепенцы далеко перешли за процентную норму. и заняли слишком много места среди большевистских комиссаров», — писал еврей-антикоммунист Д.С. Пас-маник. «Евреи приблизились к власти и заняли различные государственные "высоты". Заняв эти места, естественно, что — как и всякий общественный слой — они уже чисто бытовым образом потащили за собой своих родных, знакомых, друзей детства, подруг молодости. Совершенно естественный процесс предоставления должностей людям, которых знаешь, которым доверяешь, которым покровительствуешь, наконец, которые надоедают и обступают, пользуясь знакомством, родством и связями, необычайно умножил число евреев в советском аппарате», — свидетельствовал другой еврей-антикоммунист Г.А. Ландау.

Это присутствие — пусть и значительной, но в масштабах страны всё же ничтожной группы евреев во власти на первых ролях принесло остальному еврейскому народу больше страданий,

чем выгод, породив невиданный до той поры в России вал массового антисемитизма, который царил не только в Белом движении, но и среди крестьян-повстанцев (типичный пример: листовка штаба «народной повстанческой армии Голышмановского района Ишим-ского уезда» в феврале 1921 г. возвещает о «великой борьбе за освобождение от позорного ига коммунистов и жидов»). Даже красный командарм Второй Конной Ф.К. Миронов, расстрелянный в 1921 г. по личному приказу Троцкого, говорил про большевиков, что «это не власть народа, а жидоком-мунистическая.» Погромами (а жертвы их исчисляются несколькими десятками тысяч) увлечённо занимались все стороны Гражданской войны — вплоть до лихих бойцов буденовской Первой Конной, но сомнительное первенство в этом деле всё же принадлежит украинским левым националистам — петлюровцам (40% всех погромов; доля белых — 17%, красных — 8,5%, «зелёных» — 25%). О том, что «еврейское засилье» провоцирует рост юдофобии, предупреждали большевиков такие известные юдофилы как Горький и Короленко (из дневника последнего весны 19-го: «Среди большевиков — много евреев и евреек. И черта их — крайняя бестактность и самоуверенность, которая кидается в глаза и раздражает. Мелькание еврейских физиономий среди большевистских деятелей (особенно в чрезвычайке) разжигает традиционные и очень живучие юдо-фобские инстинкты»).

Видный чекист еврейского происхождения Г.С. Мороз отправил в апреле 1919 г. в ЦК специальную докладную записку, где с тревогой констатировал, что «весь Западный Край пропитан в настоящее время ядом антисемитизма»; для борьбы с этим он, в частности, предлагал «влить евреев-коммунистов в ряды красной армии в качестве прямых солдат. До сего времени евреев-коммунистов в красной армии рядовых нет. Объясняется это просто тем,

что большинство из них как лучшие работники того края, в коем они находятся, заняты в Советских учреждениях в качестве сотрудников, но в настоящее время вполне возможно было бы заменить [их] и не коммунистами и не евреями». «В Центральный Комитет поступило также заявление одного московского коммуниста, отправленного на Украину вместе с продотрядами. Он пытался объяснить, почему деревни встретили его и его товарищей криком "бей жидов и москалей!" В происходящем, говорил он, есть доля нашей вины, так как мы использовали слишком много еврейских кадров, часто несоциалистов, и на постах слишком бросающихся в глаза. В заключение он приводил пример Киевского губпродкомите-та, где из 150 сотрудников 120 были евреями, подтверждая тем самым сказанное и оставляя членам ЦК самим вообразить, какое впечатление производило такое соотношение на крестьян, имевших дело с этим учреждением» (А. Гра-циози).

Вместо исправления всем очевидного «еврейского перекоса» большевистский СНК в июле 18-го издал декрет о беспощадной борьбе с антисемитизмом (при том, что в 1917-1918 гг., по подсчётам В.П. Булдакова, «антисемитские акции составили лишь 23,2% всех этнических столкновений», наиболее кровавые погромы пришлись как раз на период после принятия декрета — 1919-1920 гг.): «Совет Народных Комиссаров объявляет антисемитское движение опасностью для дела рабочей и крестьянской революции. Совнарком предписывает всем Совдепам принять решительные меры к пресечению в корне антисемитского движения. Погромщиков и ведущих погромную агитацию предписывается ставить вне закона». С учётом огромного количества разного рода зарубежных «интернационалистов» (латышей, поляков, венгров, немцев, китайцев и т.д.) в Красной армии и советских карательных органах (некоторые авторы оце-

нивают их общее число в 300 тыс.) у массового сознания были все основания воспринимать коммунистическое государство как «нерусское».

Произошедшая с Россией катастрофа вызвала у большинства русской элиты тяжелейший кризис веры в русский народ. Подлинный взрыв того, что можно было бы назвать русофобией, мы видим в сочинениях, дневниках, письмах русских писателей и интеллектуалов 1917 — начала 1920-х гг. Содержательно пассажи этих очень разных авторов на удивление схожи, но поскольку в большинстве случаев всё это писалось «в стол», заподозрить прямое взаимовлияние невозможно.

В более мягкой и в то же время более точной форме о крушении русского нациестроительства после Октября высказался в 1919 г. известный учёный-аграрник А.В. Чаянов: «Русский народ представлял собой только демос — темную людскую массу — в то время как он должен быть демократией — народом, сознавшим себя. Ему не доставало организованности, не доставало общественных навыков, не доставало организованной общественной мысли. Русская революция с подчеркнутой наглядностью вскрыла эту истину и показала, что у нас еще нет нации (выделено мною. — С.С.).»

Позднее у большинства тех, кто оказался в эмиграции, разочарование сменится надеждой, без которой невозможно жить человеку, и появится множество политических мифов — о перерождении большевизма в русскую национальную власть (сменовеховство), о том, что Октябрьская революция есть признак конца «романо-германского ига» в русской истории и скорого появления истинной «евразийской» России (евразийство), наконец, что русский народ опамятуется, преобразится в полное собрание славянофильских добродетелей и сбросит с себя коммуни- 177 стическое ярмо. Но все эти утешитель-

ные фантазии имели весьма косвенное отношение к процессам, протекавшим в государстве под названием СССР.

Литература

1. Айрапетов О.Р. На пути к краху: Русско-японская война 1904-1905 гг. М., 2014.

2. Брэдли Джозеф. Общественные организации в царской России. Наука, патриотизм и гражданское общество. М., 2012.

3. Будницкий О.В. Российские евреи между красными и белыми (19171920). М., 2005.

4. Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 2010.

5. Булдаков В.П. Хаос и этнос: Этнические конфликты в России, 19171918 гг. М., 2011.

6. Булдаков В.П., Леонтьева Т.Г. Война, породившая революцию: Россия, 1914-1917 гг. М., 2015.

7. Волков С.В. Трагедия русского офицерства. М., 2001.

8. Гайда Ф.А. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 — весна 1917 г.). М., 2003.

9. Гайда Ф.А. Национализм в правительственной политике П.А. Столыпина // Вопросы национализма. 2015. №1(21).

10. Гайда Ф.А. Власть и общественность в России: диалог о пути политического развития (1910-1917). М., 2016.

11. Грациози Андреа. Большевики и крестьяне на Украине, 1918-1919 годы: Очерк о большевизмах, национал-социализмах и крестьянских движениях. М., 1997.

12. Зырянов П.Н. Адмирал Колчак, верховный правитель России. М., 2006.

13. Иванова Е.В. Александр Блок: Последние годы жизни. СПб., 2012.

14. Кавтарадзе А.Г. Военные специалисты на службе республики Советов, 1917-1920 гг. М., 1988.

15. Карпенко С.В. Очерки исто-17 8 рии Белого движения на Юге России

_ (1917-1920 гг.). 2-е изд. М., 2003.

16. Коцюбинский Д.А. Русский национализм в начале ХХ столетия: Рождение и гибель идеологии Всероссийского национального союза. М., 2001.

17. Люкшин Д.И. Вторая русская смута: крестьянское измерение. М., 2006.

18. Новикова Л.Г. Провинциальная контрреволюция: Белое движение и гражданская война на русском Севере 1917-1920. М., 2011.

19. Павлюченков С.А. Крестьянский Брест, или Предыстория большевистского НЭПа. М., 1996.

20. Первая революция в России: Взгляд через столетие. М., 2005.

21. Расписание перемен: Очерки истории образовательной и научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880-х —1930-е годы). М., 2012.

22. Русаков Иван. Столыпин: незаконченная модернизация // Вопросы национализма. 2013. №4 (16).

23. Туманова А.С. Общественные организации и русская публика в начале XX века. М., 2008.

24. Тюкавкин В.Г. Великорусское крестьянство и столыпинская аграрная реформа. М., 2011.

25. Уильяме Стивен. Либеральные реформы при нелиберальном режиме: Создание частной собственности в России в 1906-1915 гг. М.; Челябинск, 2016.

26. Ушаков А.И, Федюк В.П. Белый юг (ноябрь 1919 — ноябрь 1920). М., 1997.

27. Ушаков А.И, Федюк В.П. Корнилов. 2-е изд. М., 2012.

28. Федюк В.П. Белые: Антибольшевистское движение на юге россии. 1917-1918 гг. М., 1996.

29. Хаген Манфред. Ленский расстрел 1912 года и российская общественность // Отечественная история. 2002. №2.

30. Шацилло М.К. Российская буржуазия в период Гражданской войны и первые годы эмиграции. 1917 — начало 1920-х годов. М., 2008.