34ББК 83.3(2=411.2)52-8
Н. Л. Ермолаева
П. Д. БОБОРЫКИН ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМАТУРГИИ А. Н. ОСТРОВСКОГО
Рассматриваются представления П. Д. Боборыкина об исторической драматургии А. Н. Островского в контексте критической мысли его времени. Автор статьи приходит к выводу: суждения критика отличает стремление найти объективный подход к творчеству драматурга, определить его творческую индивидуальность, показать мастерство бытописателя и мастера диалогов. Однако критик далёк от понимания новаторства Островского, его суждения об исторических пьесах отличаются малой оригинальностью; причина этого — приверженность Боборыкина традиционной для европейского театра эстетике.
Ключевые слова: «трудное время» для критики, П. Д. Боборыкин, теория драмы, А. С. Пушкин, В. Шекспир, понимание истории, драматические хроники, эпичность, характеры, диалог, бытописание, критики-современники, сверстники Островского.
The article views the P. D. Boborykin's opinion on the historical drama of A. N. Ostrovsky against the background of the critical thought of his time. The author of the article comes to the conclusion that the critic aimed at finding an objective approach to the creative work of the playwright, defining his creative personality and showing the mastery of dialogues and everyday life description. However, the critic was far from the understanding the innovations of Ostrovsky, his opinion on the chronicles are not at all original and the reason for this is the adherence of Boborykin to the traditional esthetics of the European theatre.
Key words: "hard times" for the criticism, P. D. Boborykin, the theory of drama, A. S. Pushkin, W. Shakespeare, understanding the history, drama chronicles, properties of the epic, characters, dialogue, description of the everyday life, contemporary criticism, A. N. Ostrovsky's contemporaries.
В 1860-х годах русские драматурги: А. Н. Островский, А. К. Толстой, А. Ф. Писемский, Н. А. Чаев, Д. В. Аверкиев и др. — обратились к исторической тематике. Большинством посетителей театра, искавших в нём развлечения, появление на сцене драмы, трагедии, драматической хроники, затрагивавших серьёзные проблемы, было встречено недоброжелательно. Д. Д. Минаев, В. П. Буренин, А. Н. Баженов, другие авторы в юмористических стихотворениях не раз высмеивали многочисленные исторические пьесы, наводнившие сцены обеих русских столиц (см., напр.: [16, 6, 11]).
Настороженно приняла историческую драматургию и современная ей критика. После смерти Н. А. Добролюбова, А. А. Григорьева, А. В. Дружинина русская критика переживала «трудное время». Невыработанность эстетических критериев, отсутствие чётких представлений о специфике художественного произведения, тем более драматического произведения с исторической тематикой, определили субъективизм суждений большинства рецензентов. Одним из современников Островского, заявлявших о собственной
© Ермолаева Н. Л., 2018
Публикация подготовлена в рамках поддержанного РФФИ исследовательского проекта № 16-04-00323.
объективности, подошедших к анализу творчества драматурга с точки зрения теории драмы, был П. Д. Боборыкин. Писатель, драматург, теоретик литературы, критик, он был женат на актрисе и близок к театральному миру. Во всей своей деятельности Боборыкин проявлял очевидное стремление противопоставить себя современникам в качестве человека высокообразованного, ориентировавшегося на европейскую литературу и театр, на позитивистскую эстетику И. Тэна. В 1878 году в журнале «Слово» Боборыкин опубликовал аналитическую статью «Островский и его сверстники», посвящённую современной русской драматургии. Подготовительными материалами к этому концептуальному обзору были лекции об Островском и русской драматургии, опубликованные в «Неделе» и «Театральной газете» в 1876 году, лекция о критиках Островского: А. А. Григорьеве, Н. А. Добролюбове, Д. И. Писареве, А. М. Скабичевском — в «Московском обозрении» 1877 года. В этих выступлениях Боборыкин позиционирует себя как противник критики Добролюбова, приверженец европейской критической мысли и формулирует теоретические принципы собственного научного подхода к творчеству Островского.
Статья «Островский и его сверстники» открывается изложением этих принципов. Главный её тезис — в драме «главнейшую роль играет художественное воспроизведение деятельной стороны человеческой души»; второй тезис — «горячая связь художника со своим народом, понимаемом в самом широком, общенациональном смысле»; «третьим мерилом служат развивающиеся духовные потребности самой нации в лице её... истинно культурного меньшинства» [4, с. 3] (здесь и далее курсив в цитатах авторский). Исходя из этих посылок, Боборыкин находит главный недостаток в драматургии Островского — присутствие в ней «эпического склада», препятствующего созданию пьес «с хорошим сценическим действием и с более осмысленными развязками» [там же, с. 18]. Это убеждение критик подкрепляет анализом произведений драматурга разных жанров и разного периода творчества. Драматургию Островского он делит на бытовую и историческую, значительную часть статьи занимают суждения об исторической драматургии. Материал этот представляется интересным как с точки зрения характеристики исторических пьес Островского и других русских драматургов, так и для понимания особенностей позиции Боборыкина, критика и теоретика театра.
Русскую историческую драматургию Боборыкин ценит невысоко. Главной причиной неудач в этом жанре он считает выбор писателями эпического по сути своей жанра драматической хроники: «Форма хроники до такой степени противна духу всякого драматического представления. что даже "Борис Годунов" Пушкина. не производил такого действия, какое можно было ожидать.» [там же, с. 28—29]. Боборыкин сожалеет, что Островский пошёл за Шекспиром и Пушкиным, «вставил себя в те же самые тиски» [там же, с. 29]. Неудачу первой хроники драматурга «Козьма Захарьич Минин-Сухорук» Боборыкин видит «в преобладании эпического строя как в творчестве писателя, так и в особенностях наших исторических событий» [там же, с. 30]: «Нашим летописям недостаёт красок, подробностей, контрастов для достаточной характеристики выдающихся личностей из этой эпохи». Только хроники Шекспира Боборыкин признавал за вполне художественные драматические произведения с историческим сюжетом, поскольку в них автор сумел найти в историческом событии «избыток энергии и страстности» [там же, с. 31]. Будучи последователем европейской романтической школы
в понимании драмы, Боборыкин не прислушался к мнению Анненкова о том, что «Минин» Островского — это эпическая народная драма, автор верен в ней «святому» народному воспоминанию. На первом плане в «Минине» «воспроизведение внутренней духовной жизни эпохи», а не столкновение вымышленных личностей; драматург изображает Нижний Новгород, «примиряясь с однообразием, тишиной и скромностию картины» [3, с. 398]. При этом Островский ориентируется не на Шекспира, а на религиозную испанскую драму [там же, с. 404].
В представлениях о русской истории Боборыкину близок Н. В. Шелгу-нов. Он хотел бы видеть в литературе своего времени истинно героические натуры, однако, по его мнению, в пьесах Островского отражена эпоха Смуты, в которой не было героических личностей [17, с. 69]. В свою очередь, А. М. Скабичевский писал о том, что Островский «не виноват, что жизнь наша — монотонная, вялая, мелочная, представляющая полное отсутствие сильных геройских характеров и могучих страстей, не возбуждает в поэте трагического пафоса.» [14, с. 3].
В отличие от тех современников, которые требовали в историческом произведении строго следования источникам, как, например, автор одной из рецензий на премьеру пьесы «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» в Малом театре [12, с. 2], Боборыкин считал, что в исторических пьесах любому автору предоставляется раздолье для вымысла. В этом смысле он также расходится с П. В. Анненковым, не допускавшим вольного обращения с историей, хотя и приветствовавшим пьесы, в которых история является «обработанной... художественным способом» [2, с. 66].
Следует признать, что теоретические суждения Боборыкина не всегда согласовывались с его конкретными анализами. И это проявилось в оценке той же пьесы «Козьма Захарьич Минин-Сухорук». Критик не видит трагизма в образе её главного героя: Минин — «это хозяин, администратор, устроитель, человек, способный подействовать своей убеждённою речью на массу, но вовсе не драматическое лицо» [4, с. 31]. Боборыкин сравнивает Островского с Шекспиром: «Тут нет той наивности, какая руководила Шекспиром, когда он, даже вопреки несомненному свидетельству истории, живописал своих героев сообразно молве народной, держась преувеличений и пристрастий наивной летописи» [там же, с. 33]. При этом Островского критик порицает за вымысел, по сути дела основанный на «молве народной»: ему пришлось придать Минину «оттенок, показавшийся не только критике, но и простой публике, присочинённым, произвольным, деланным — оттенок мистически-сентиментальный». Боборыкин имеет в виду религиозность Минина, присутствие в его речах обращения к Богу, ощущение им собственной божественной призванности. Заметим, что некоторое высокомерие присутствует в словах критика о странности гражданского мотива «для характеристики нижегородского говядаря» [там же, с. 31].
Такие претензии к первой хронике Островского не оригинальны, критики той поры не раз высказывали подобные суждения. Определяя пьесу «Козьма Захарьич Минин-Сухорук» как «прекрасное эпическое произведение в драматической форме», Скабичевский, например, сожалел о том, что драматург не сделал из Минина трагическую фигуру, не показал его смерть в темнице, как это следует из народного предания, а закончил хронику изображением выступления народного ополчения из Нижнего Новгорода [14, с. 34].
В статье Боборыкина нет прямых оценок мнений современников о пьесах драматурга (см.: [7]), однако он не мог не отозваться на них. Отвечая на один из спорных вопросов: кто из героев — Шуйский или Самозванец — может претендовать на первенство в пьесе «Дмитрий Самозванец и «Василий Шуйский», Боборыкин называет «главной фигурой» Шуйского, а Самозванца — «только придаточной»: «Борьба тут с первых же шагов неравная. В Шуйском сосредоточен процесс честолюбивого стяжания, в Дмитрии — легкомысленная игра во власть с прибавкою некоторой великодушной шири» [4, с. 32]. Критик считает, что Самозванец почти во всех наших драмах и хрониках, начиная с Пушкина, является «в таких внешних формах». В отличие от Пушкина, у Островского нет драматизма в отношениях Самозванца с Мариной Мнишек и в других сценах: «Перед вами проходят сцены придворной жизни, но они не поддерживают в вас возрастающего трагического интереса, опять-таки вследствие приёмов, отзывающихся повествовательным складом» [там же, с. 33]. Боборыкин найдёт «более живого человека» [5, с. 149] в Самозванце Н. А. Чаева. И вновь возникают претензии к русской истории: «для обработки таких исторических личностей всё-таки не хватает... обильного материала, чтобы дойти до настоящего творчества» [4, с. 32].
Для Боборыкина Островский не драматург, а автор бытовых сцен и диалогов. О его исторических пьесах критик выскажет далеко не оригинальное суждение: «В обработке бытовых сцен, тех, где действует народ, видна гораздо большая художественность, большее приближение к эпохе. Эта народная основа языка, юмора, собирательной психологии массы — лучшая доля всех драматических хроник Островского.» [там же, с. 33]. Гораздо раньше Боборыкина, но почти в тех же словах о «Самозванце» Островского в сравнении с его «Мининым» в газете «Голос» писал некий Псевдоним: «та же мастерски разработанная бытовая сторона эпохи; те же брызжущие комизмом отдельные сцены; тот же недостаток в развитии характеров; та же вялость общего действия; то же отсутствие внутренней драмы» [13, с. 1]. Скабичевский считал Островского художником с комическим дарованием, мастером бытового жанра: «Но чуть он отклонялся куда-либо в сторону от этого пути, талант тотчас же изменял ему. <.> И замечательно при этом, что наилучшими сцены в исторических драмах г. Островского, в которых талант его проявляется во всей своей силе, остаются всё-таки бытовые сцены» [15, с. 218].
Боборыкин высказал ещё одну существенную претензию, обращённую к драматургу: у него нет «настоящего дара, который помогал бы ему двигать массами, настраивать их драматически, сосредоточивать в известный момент страсти в одном фокусе» [4, с. 33]; одно из отрицательных качеств пьес Островского состоит в том, что «у него нигде в действии не участвует целый сбор лиц, связанных общностью одного чувства» [там же, с. 15], как в «Ревизоре» или «Горе от ума», а «в подобном коллективном действии заключается высшая задача» драматурга [там же, с. 16]. Именно за то, что «народная масса была. драматически ведена в её коллективной душевной жизни» [5, с. 148], Боборыкин очень высоко ценит пьесу Л. А. Мея «Псковитянка». Однако и в этом сравнении критик не оригинален. К сопоставлению изображения народных сцен в «Минине» и в 3—4 актах «Псковитянки» и тоже не во славу Островскому прибег ещё Д. В. Аверкиев в 1864 году [9, с. 8—9].
Как и большинство критиков-современников, в пьесе «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» Боборыкин находит «несколько больше внутреннего движения» [4, с. 32], считает её новой попыткой Островского овла-
деть формой шекспировской хроники, для чего произведение было поделено на сцены. Однако, по словам критика, такое деление только удалило «пьесу от драматического типа». Критик упрекает драматурга в том, что в хронике «с первого появления на сцену Шуйский выкладывает перед зрителем всю его программу. Это приём, который даже у Шекспира, в лице его Яго, вредит впечатлению. <...> Промежуточных минут, ярко живописующих душевную жизнь этого героя, нет в драме, и даже суд над ним не производит трагического впечатления» [там же, с. 34]. И эти суждения говорят о том, что Бобо-рыкин, как и многие современники, не увидел и не признал новаторства «пьес жизни» Островского. Развёрнутые экспозиции, затянутые завязки, широта охвата действительности, присутствие внесюжетных персонажей, сложность конфликтных ситуаций, разные возможности завязки и развязки* — всё это не соответствовало традиционным представлениям о драме, характерным для столь дорогой для Боборыкина западной традиции. Новаторство Островского воспринималось критиком как нарушение тех правил, по которым должно строиться драматическое произведение. Драматургия Островского представлялась Боборыкину бесконфликтной: в ней отсутствуют замыслы, заключающие в себе «как бы ядро необходимости действия» [там же, с. 15]. С такими представлениями о поэтике пьес драматурга связаны и претензии к его героям: единственным из них, наделённым способностью действия, во всей драматургии Островского Боборыкину видится Лёв Краснов, даже Катерину критик отказывается назвать трагической героиней.
Новаторство Островского в жанре хроники, столь очевидно проявившееся в структуре «пьесы-катастрофы» «Тушино», Боборыкин, как и большинство его современников, тоже не смог оценить по достоинству. По мнению критика, «Тушино» «страдает уже чересчур явною разрозненностью в своём внутреннем строе. Это смесь историко-бытовых картин с очень рыхлой любовной интригой. В "Тушине" народно-государственная драма низводится не степень жанровых картинок, производящих даже в печати весьма низменное действие» [там же, с. 35]. В этой хронике, по мнению критика, излишне изображение жестокости героев, в чём также проявляется стремление следовать Шекспиру. Однако, по мнению Боборыкина, современная русская публика, в отличие от лондонской публики эпохи Шекспира, не готова к зрелищу разного рода «зверств». Это может быть «правдоподобно, но нисколько не драматично»: «И приходится признать, что такие произведения — не что иное, как опыты, упражнения автора в слишком условном роде сценических зрелищ» [там же, с. 35].
Пьеса «Воевода» вызывает у критика впечатление «длинноты и тяжести». В ней Боборыкин находит лишь отдельные поэтические места, подробности быта и характеристики, «случайные» завязку и развязку, «как и в любой из картин современного Замоскворечья». Лицо пустынника в пьесе «отзывается рутиной», «воевода — довольно скучный негодяй некрупных размеров», удачнее других — герои из народа и женские лица. Лишь стихотворная речь в пьесе вызывает у критика положительную оценку: она «достигает простоты, правды и мастерства» [там же, с. 36]. Боборыкин убеждён, что произведение это эпическое и оно имело бы больший успех, если бы не было представлено в драматизированной форме.
* См. об этом, например, работы об Островском Е. Г. Холодова или А. И. Журавлёвой.
С точки зрения Боборыкина, излишня драматизация и в «Снегурочке». Во всём остальном пьеса превосходит другие исторические произведения Островского, в ней есть множество поэтических достоинств, «где всё поднимается до глубоко эпических форм нашей народной жизни»: «И Снегурочка, и натура её соперницы поставлены эффектно и проникнуты одна — душевной теплотой, другая — языческой кипучей страстностью», но в пьесе нет «ядра сценического движения»: «Всё расплывается в пёструю, своеобразную, но эпическую картину. Её нужно читать, а не смотреть на сцене». По мнению критика, «Снегурочка» является доказательством того, что драматург «способен обнимать своим поэтическим чувством всю совокупность народной жизни, откликаться и воображением, и юмором, и душевным сочувствием на всё, что в легендах, песнях, бытовых обрядах сохранилось достойного поэтического воспроизведения. Но эта несомненная способность к широкому творчеству проявлена Островским только в произведениях исключительного характера, не перенесена им на почву реальной комедии и драмы из теперешней текущей жизни.» [там же, с. 37].
Подобного рода упрёки, обращённые к драматургу, объясняются тем, что Боборыкин считает Островского художником без сложившегося мировоззрения, не участвующего в «высших интересах нового русского общества». В его исторических хрониках и историко-бытовых комедиях критик видит «отсутствие. чего-либо похожего на воспроизведение крупных политических или нравственных идеалов, хотя бы и окрашенных в личный, субъективный оттенок» [там же, с. 44]. Будучи сам писателем, откликавшимся на злобу дня, Боборыкин мало ценит в произведениях своего современника обращение к общечеловеческим проблемам. В качестве примера злободневного творчества он рекомендует драматургу «Губернские очерки» М. Е. Салтыкова-Щедрина, чтобы стать современным художником, предлагает изобразить в народе, в семье, в общине «задатки дальнейшего культурного развития», считает, что самостоятельные мужские и женские характеры нужно искать «в деревне, в избе, поле и сельском сходе» [там же, с. 21]. Однако подобная перспектива добиться популярности и доброжелательных отзывов в критике не показалась Островскому заманчивой. Ещё в середине 1850-х годов А. Ф. Писемский призывал его заняться мужиком [10, с. 106], но и тогда драматург не соступил на этот путь.
Свой метод критического анализа Бобрыкин распространяет и на историческую драматургию современников Островского. Рядом с ним критик ставит А. Ф. Писемского, самым значительным произведением которого считает «Горькую судьбину», исторические же пьесы оценивает очень невысоко. В «Самоуправцах» он находит «элементы действия»: «Между собою сведены четыре страсти, и одна, самая сильная, старческая страсть, вложена в крутую, неукротимую натуру. Завязка поставлена с самого начала пьесы.» [5, с. 118]. В этом состоит достоинство произведения. Однако Боборыкин упрекает Писемского в недостаточном изучении эпохи, в отсутствии «настоящего творчества», в том, что в «Поручике Гладкове» из удачного замысла он «не сумел создать и подобие политической трагедии» [там же, с. 118—119]. Заметим, что и в данном случае критик не оригинален, его оценки драматургии Писемского не добавляют ничего нового к тому, что уже было сказано современниками.
Не новы для русской критики и похвалы Боборыкина в адрес Л. А. Мея. Драмой «в настоящем смысле слова» называет критик его «Царскую невес-
ту»: в ней «коллизия страстей поставлена более резко», её язык — «шаг вперёд против всего, что было написано в таком роде в сороковых годах». Сравнивая «Царскую невесту» с «Василисой Мелентьевой» Островского, критик отдаёт предпочтение пьесе Мея «как драме в тесном смысле» [там же, с. 148]. Причину её успеха Боборыкин видит в том, что в ней «отразилось романтическое влияние западной драматургии» [там же, с. 146—147].
Главным достоинством исторических произведений Н. А. Чаева критик считает их язык: автор сумел найти способ приспособить прозаический язык к историческому повествованию, найти альтернативу безрифменному стиху в исторических пьесах, тем самым придал речи героев «большую свободу, большую народность» [там же, с. 149].
Как и другие критики в эти годы, Боборыкин даёт невысокие оценки трагедиям А. К. Толстого, в которых не видит трагической коллизии и трагических героев. Сравнивая их с хрониками Островского, приходит к выводу, что пьесам Толстого мешает их театральность, внешняя эффектность [там же, с. 152].
«Фрола Скабеева» Д. В. Аверкиева Боборыкин ставит ниже «Свата Фа-деича» Чаева, а «Каширскую старину» считает даже менее состоятельной, чем хроники, поскольку в ней находит дилетантское желание писать мелодрамы, ходульность замысла, жаргон [там же, с. 157]. За мелодраматизмом этой пьесы Боборыкин не увидел того, что в ней «всё подчинено иллюзии присутствия. торжеству воскрешения живой старины», не оценил стремления автора скрупулёзно воссоздать «детали быта и речи» [8, с. 35].
Заключая, отметим, что статью Боборыкина «Островский и его сверстники», явившую собой «первое развёрнутое изложение понимания драмы в духе позитивизма» [1, с. 460], отличает поиск объективного подхода к творчеству драматурга, стремление определить его творческую индивидуальность, показать мастерство Островского, бытописателя и мастера диалогов. Однако в суждениях о драматургии как Островского, так и его сверстников Боборыкин исходит из традиционных для европейского театра требований к драме и трагедии, которым, по его мнению, не может соответствовать русская драма, она оценивается критиком значительно ниже драмы европейской. Исторические пьесы Островского и других русских авторов Боборыкин рассматривает как драматические хроники, произведения эпические, близкие повествовательным жанрам. Очевидно, что тяготение к нормативной эстетике сближало Боборыкина с современниками, лишало многие его суждения оригинальности, помешало ему увидеть новаторство драматургии Островского, дать ей глубокую и адекватную оценку.
Библиографический список
1. Аникст А. А. Теория драмы в России от Пушкина до Чехова. М. : Наука, 1972.
643 с.
2. Анненков П. Новейшая историческая сцена // Вестник Европы. 1866. № 1. Март.
С. 66—83.
3. Анненков П. О Минине и его критиках // Русский вестник. 1862. Т. 41, № 9—10.
С. 397—412.
4. Боборыкин П. Островский и его сверстники // Слово. 1878. № 8. Авг. Отд. 2.
С. 1—45.
5. Боборыкин П. Островский и его сверстники // Слово. 1878. № 9—10. Сент. — окт. Отд. 2. С. 111—158.
6. Выборгский пустынник (Буренин В. П.) Мой псевдоним // Искра. 1867. № 11. 26 марта. С. 141.
7. Ермолаева Н. Л. Драматические хроники А. Н. Островского о самозванцах в оценке русской критики 1860—1870-х годов // Вестник Костромского государственного университета. 2017. Т. 23, № 4. (октябрь — декабрь). С. 92—96.
8. Журавлёва А. И. Русская драма эпохи А. Н. Островского // Русская драма эпохи А. Н. Островского. М. : Изд-во МГУ, 1984. C. 6—42.
9. Один из почитателей Островского (Аверкиев Д. В.) Значение Островского в нашей литературе (Письмо к редактору «Эпохи») // Эпоха. 1864. № 7. С. 1—12.
10. Писемский А. Ф. Письма. М. ; Л. : Academia, 1936. 929 с.
11. Предсказания халдейского астролога за 1868 год // Развлечение. 1868. № 1. 4 янв. С. 2—4.
12. П. С. Московская жизнь (.«Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский») // Голос. 1867. № 38. 7 февр. C. 2.
13. Псевдоним. Московская жизнь (.Историческая хроника Островского) // Голос. 1866. № 275. 5 окт. С. 1.
14. Скабичевский А. М. Драма в Европе и у нас // Отечественные записки. 1873. № 5. Современное обозрение. С. 24—42.
15. Скабичевский А. М. Особенности русской комедии // Отечественные записки. 1875. № 2. Современное обозрение. С. 199—248.
16. Современный сатирик (Минаев Д. Д.) Фельетоны в стихах. (Слабое подражание «сатирам» Некрасова) // Искра. 1867. № 4. 29 янв. С. 60.
17. Языков Н. (Шелгунов Н. В.) Бессилие творческой мысли (Собрание сочинений А. Н. Островского : в 8 т. СПб., 1874) // Дело. 1875. № 4. Апр. С. 50—84.
ББК 83.3(2=411.2) 64-8-117
К. А. Ребрикова
ЭСТЕТИЗАЦИЯ ИЗЪЯННОЙ ТЕЛЕСНОСТИ КАК АКТ ТРАНСГРЕССИИ
Рассматривается трансгрессивный характер телесности героя. Через область эротики/своеобразных сексуальных предпочтений героя абстрактный автор пытается показать мучительную попытку Палисандра обрести свою самость, отыскать себя в бесконечных сериях сингулярностей. Каждый из объектов вожделения героя в концепции «мир — текст» являет собой целую семиотическую систему, вторгаясь в которую Палисандр пытается отыскать свой код среди чужих сообщений.
Ключевые слова: трансгрессия, переходность, телесность.
The article discusses the transgressive nature of the physicality of the hero. Through the area of erotic/sexual preference of hero abstract the author tries to show the painful attempt Palisander to find himself, to find his identity in the infinite series of singularities. Each of the objects of the hero's desire in the concept of «the world is a text» is a semiotic system, in which Palisander intrudes trying to find his own code among other's messages.
Key words: transgression, transitivity, corporeality.
© Ребрикова К. А., 2018
