CC BY
28
М. А. Робинсон (Москва)
" Отделение русского языка и словесности в период реформирования Академии наук (1920-е годы):
взгляд изнутри
Отделение русского языка и словесности или II Отделение Академии наук с момента своего возникновения в 1841 г. находилось внутри Академии в особом положении, оно имело, кроме общеака--демического, еще свой собственный уставОсобенность положения ОРЯС несколько десятилетий выражалась в его неравноправности2 с I физико-математическим и III историко-филологическим отделениями. Начало расцвета научной и научно-организационной деятельности Отделения связывается с его ролью в праздновании 100-летия А. С. Пушкина в 1899 г. и с организацией в связи с ним при ОРЯС Разряда изящной словесности 3. Следует добавить, что в достижении Отделением ведущих позиций в русской филологической науке огромна роль А. А. Шахматова, бывшего ближайшим сотрудником А. Н. Веселовского и сменившего его на посту председательствующего в Отделении в 1906 г. С конца XIX в. ОРЯС превращается в центр славистических исследований не только внутри России, но и занимает ведущее положение «в организации научной работы по славяноведению во всей Европе» 4.
Революция и Гражданская война серьезно дезорганизовали деятельность как всей Академии наук, так и ОРЯС. Тяжелейшие материальные условия заставили некоторых членов Отделения покидать Петроград как на относительно краткое, как, например, В. М. Ист-рин, одно время проживавший в Серпухове, так и на продолжительное время, как В. Н. Перетц, несколько лет проведший в Самаре. А. И. Соболевский навсегда покинул свою петроградскую квартиру и обосновался в Москве, лишь изредка выезжая на академические мероприятия. И, тем не менее, даже в таких условиях Шахматов и его ближайшие коллеги думали не только о выживании и спасении Академии от необдуманных «реформ» со стороны властей5, но и действительно необходимом ее реформировании, об организации ее жизни на общедемократических началах.
Предложения Академии были отвергнуты властями летом 1919 г. «ввиду несоответствия духу времени»6. Именно к этому времени относятся три письма Шахматова Перетцу. В них ученый описывал
как процедурные вопросы избрания новых академиков, так и намечал те отрасли знания, за счет которых необходимо было бы расширить круг интересов Отделения. О том, как все эти вопросы интересовали Шахматова, говорит то, что обозначенные проблемы с разной степенью подробности затрагиваются в письмах, написанных в течение трех недель августа 1919 г. Так, четвертого числа он сообщал Перетцу: «Между прочим, расширяем в проекте состав. Наше Отделение намечает пополнение себя представителями народной словесности (двумя), южнослав[янских] языков и литер[атур], западнославянских] языков и литер[атур]; русских древностей, этнографии (русской, и укр[аинско]-белор[усской]), малор[оссийского] языка и литературы. Конечно, вопросы не ставятся персонально, ибо самое избрание будет принадлежать не нам, а собраниям представителей соответствующих специальностей»7. В письме от 17-го Шахматов вновь возвращался к вопросу о новых членах Отделения, перечисляя их научную специализацию: «На очередь поставлена реформа Академии; мы поставили вопрос о расширении Отделения (слав[янские] языки, укр[аинский] язык и литер[атура], этнография, древности, византиноведение)» 8.
Более подробно предлагаемую процедуру выборов Шахматов описывал в письме от 26 августа: «Как я вам писал, нам приходится думать о реформах. Реформа выборов, нами предложенная, состоит в том, что Академия намечает кандидата или кандидатов. Эти кандидаты баллотируются в избирательном] собрании, в состав которого входят представители университетов и других высших учебных учреждений и учебных заведений по соответствующей специальности. Такая система, б[ыть] м[ожет], лучше теперешней обеспечит интерес сы науки»9. Как мы видим, предлагавшиеся новшества принципиально меняли сложившуюся практику выборов новых академиков только членами Академии. Можно предположить, что такой демократизм не мог устроить власти, так как был ориентирован прежде всего на членов научного сообщества и никак не учитывал реалий нового политического устройства. А реальное положение академической жизни было довольно печально. В том же письме Шахматов кратко, но очень выразительно описывал положение дел в Отделении: «Вы спрашиваете, кто здесь у нас налицо из членов р[усского] отделения? Истрин, Котляревский, Никольский, Пальмов. Все мы пока здоровы. Собираемся редко» 10.
Следующий, 1920 г., стал для дальнейшей истории Отделения поистине переломным, в августе умирает Председательствующий в Отделении Шахматов. «Отделение осиротело, — писал Перетц шестого сентября Истрину. — Кто будет его председателем? Историче-
ски — старейший по избранию. Но согласится ли А[лексей] Ив[анович] (Соболевский. - М. Р.)? Он вряд ли покинет Москву. Тогда — Вы?» п.
Шахматов был не только выдающимся ученым и организатором науки, активно отстаивавшим права Академии как до, так и после революции, он являлся и безусловным моральным авторитетом во всем научном сообществе. Ученый обладал большим влиянием и в руководстве Академии, неохотно, но по мере необходимости он использовал и свои возможности в обращении к новым властям. Шахматова связывали давние отношения с удравляющим делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевичем, за которого до революции он не раз хлопотал, когда видный деятель большевистской партии подвергался арестам. После революции уже Шахматов через Бонч-Бруевича устраивал встречу Непременного секретаря Академии С. Ф. Ольден-бурга с В. И. Лениным, а потом и хлопотал за Ольденбурга после его ареста, а до этого за арестованного А. И. Соболевского12. Кстати, существует свидетельство, исходящее от того же Бонч-Бруевича, о том, что известие о смерти Шахматова произвело на Ленина сильное впечатление 13. Дальнейшие события показали, что смерть ученого сильно ослабила положение Отделения внутри Академии наук.
Вслед за Шахматовым умирает И. С. Пальмов, в Отделении создается положение, которое в декабре 1920 г. Перетц в письме из Самары Истрину, заменившему Шахматова на посту председательствующего, характеризует как «безлюдье», предлагая активнее начать работу по подысканию и выбору в Отделение новых членов. В этом деле Перетц предполагал трудности самого разного плана: «Конечно, — писал он, — самым ценным кандидатом был бы все же М. Н. Сперанский], но ведь он не поедет... да и к Акад[емии] относится довольно холодно^Ло он был бы хорошим приобретением. Жаль, что славист-язычник, Кульбакин — за пределами досягаемости14. Он был бы вполне подходящим... Подумайте» 15.
Кандидатура Сперанского оказалась бесспорной, и девятого апреля 1921 г. Истрин обратился к ученому с письмом, в котором сообщал: «Отделение русского языка и словесности АН выразило желание иметь Вас в своей среде и поручило мне спросить у Вас, согласны ли Вы подвергнуться баллотировке на должность академика. Отделение выражает надежду, что Вы найдете возможность переехать в Петроград и там принять непосредственное участие в делах Отделений. [...] Было бы хорошо, если бы Вы своим ответом не замедлили. Теперь процедура избрания в академики очень длинная, и даже первая инстанция может быть к лету выполнена лишь при условии ускорения» 16. Не прошло и месяца, как четвертого мая Истрин уже поздравил Сперанского «с окончательным избранием в ака-
демики» 17, тогда же в академики был избран М. Н. Розанов. Оба вновь избранных члена Отделения так и не переехали в Петроград, составив вместе с Соболевским группу академиков-«москвичей».
Состояние Отделения привлекало внимание не только его членов, но и людей, мечтавших когда-либо в него попасть, как, например, Н.С.Державина. Поздравляя 21 мая Сперанского, он отмечал: «Ваше вступление в среду академиков как нельзя более своевременно. Истрин — болен, Перетц, оставшийся без квартиры, собирается обратно в Самару. После смерти незабвенного Алексея Александровича Шахматова 2-ое отделение] замерло. Бодрится несколько Карский. Кажется, окончательно порвал с Петроградом и Ал. Ив. Соболевский» 18.
Еще одним новым членом Отделения стал В.А.Францев, чье окончательное утверждение, в отличие от Сперанского, прошло не вполне гладко. Как сообщал Соболевский в ноябре 1921г. Б.М.Ляпунову, жившему в Одессе:« Ак[адемии] Н[аук] был предложен В. А. Францев. Забаллотирован в Общ[ем] собрании. Потом стали просить предложить его опять, вышло-де недоразумение. Предложили, и он теперь прошел»19. В декабре Отделение пополнилось и новыми членами-кор-респондентами, о чем Истрин сообщал Сперанскому: «В последнем заседании в члены-корр[еспонденты] выбраны — Орлов, Сиповский, Каринский, Абрамович, Ильинский (славист в Саратове) и Симо-ни»20. Заочные же выборы Францева, выехавшего в 1921 г. в Чехословакию, для пополнения Отделения оказались неудачными. Ученый, по-видимому, искренне надеялся в начале своей эмиграции на возможность возвращения на родину, о чем он сообщал в письме, направленном Непременному секретарю Академии в феврале 1922 г. Францев, упоминая о трижды перенесенном им в последний год тифе, писай: «Горячо желаю быть возможно скорей в достоуважаемой Академической среде, но по состоянию моего здоровья я не могу осуществить моего желания немедленно. Всячески буду стараться исполнить его возможно скорее»21. Но надежды ученого вернуться и неоднократные попытки вплоть до «ультиматума» руководства Отделения вернуть Францева, продолжавшиеся еще почти два года, закончились ничем. В конце концов, Францев отказался от звания академика 22
Информация о деятельности и состоянии Отделения, распространявшаяся за пределами Петрограда и Москвы, была столь скудной, что коллега Сперанского, профессор из Нежина В. И. Резанов, даже в начале января 1922 г. спрашивал его: «Кто председательствует во II отделении]?» 23.
В сложившихся условиях Отделение не было способно выйти по составу на тот уровень, который намечал Шахматов, оно с трудом
могло лишь возмещать понесенные потери. К тому же стало очевидно, что Академия в целом не представляется властям чем-то очень ценным и необходимым, а гуманитарная ее часть, и в особенности ОРЯС как основной центр изучения национальной и славянской культуры — тем более. Даже предпринимались попытки материально ущемить положение членов II Отделения. В мае 1922 г. Ф. Е. Карский писал в Москву Соболевскому: «Живем довольно удовлетворительно, хотя по золотому обеспечению нас поставили разрядом ниже, нежели I и III Отделения (мы в IV разряде)» 24. Удивительным образом вновь появившееся неравенство напоминало положение членов ОРЯС в середине XIX в.25. И именно в мае 1922 г. на Академию наук обратило внимание Политбюро ЦК РКП(б). Вопрос об Академии был поднят Л.Б.Каменевым, который ознакомился с докладом вице-президента РАН В.А. Стеклова «Современное состояние научного дела Российской академии наук»26, рисовавшим бедственное положение Академии. Было принято решение, содержавшее как указание «хотя бы в минимальной степени» обеспечить Академию, с весьма странным добавлением — «с тем, однако, чтобы их низшие просветительные ячейки не были уничтожены, но чтобы сокращение пало, главным образом, на театр, искусство и пр.» 27. Это добавление дает основание утверждать, что «политическое руководство страны еще не отдавало себе отчета в значимости доставшегося ей в наследство научного учреждения России» 28. Летом того же года был создан Особый временный комитет науки, в который вошли такие партийно-госу-дарственные функционеры, как, например, А. И. Рыков, Ф. Э. Дзержинский, М. Н. Покровский; Академию представляли В. А. Стеклов, П. П. Лазарев и А. Е. Ферсман29. Обратим внимание на то, что в академической группе не оказалось ни одного гуманитария. Летом же было принято правительственное решение: «Признать в принципе необходимым отпуск средств Академии Наук» и «Все расходы по содержанию учреждений и штатов Академии Наук выделить в смете Наркомпроса в особые литера» 30.
Если «принципиальное» решение правительства никак не могло моментально отразиться на улучшении материального положения Академии и ее членов, то вообще проявленный властями интерес к делам Академии мог вызывать определенное беспокойство. Свидетельством той тревоги, которую испытывало руководство Академии в это время, служит обращение к новоизбранному члену ОРЯС Сперанскому от Истрина. Председательствующий в ОРЯС с некоторым неудовольствием описывал визит и разговор, который состоялся у него с Президентом и Непременным секретарем Академии в 20-х числах ноября 1922 г.: «На днях заявились ко мне Ольденбург и Кар-
пинский и „конфиденциально" просили помочь в том важном деле, говоря, что без моей помощи им будто бы трудно найти выход. А дело будто бы в следующем. Под Академию начинают подкапываться, и подкоп прет из Москвы, где появляются гадостные статьи против Академии и даже брошюры, как напр [им ер], молодого Тимирязева, доказывающего, что Академия не нужна. Это — во-первых. Во вторых — в декабре ожидается ревизия Академии, и ревизовать будет-де сам Лун[ачарск]ий. А потому академический] акт 29 дек[а6ря] надо обставить так, чтобы всем было ясно, что Академия нужна. Одно из средств — это произнести соответствующую] речь, но для этого дела годится речь только по естественным наукам, по физике или по химии, а никак не по наукам гуманитарным. Они бы так и хотели сделать, но их смущает-де то, как же они обратятся*« новому члену Ак[адемии], т[о] е[сть] к Вам, с предложением поступиться своею речью в пользу, напр[имер], химика, и вот в этом-то они и просят моего посредничества. На такое посредничество я ответил согласием и откровенно скажу, что при настоящих условиях надо уступить. Я думаю, — и высказал это, — что если хотят Академию уничтожить, то такие уступки ее не спасут, но, конечно, можно опасаться, что такая речь, как Ваша, по своему содержанию может дать материал для нападок. Такого же мнения держится и Отделение, которому я докладывал все это дело. Речь Ваша может быть напечатана, напр[имер], в наших Известиях.
Хотелось бы, чтобы Вы согласились с приведенными доводами и сообщили бы нам свой взгляд. Общее мнение таково: приходится мириться с обстоятельствами»31.
Нагнетание беспокойства внутри Академии способствовало началу обострения отношений и внутри ОРЯ С, тем более, что фактичё-ски действующих в Петрограде его членов оставалось всего четверо. В складывающейся непростой ситуации они по-разному видели перспективы дальнейшего существования Отделения. В связи с этим обозначились первые признаки будущего серьезного конфликта между Перетцем и Истриным. Интересно отметить, что в тот же день, 23 ноября 1922 г., когда Истрин писал Сперанскому, Перетц написал письмо Соболевскому, в котором он прежде всего охарактеризовал положение «первенствующего ученого сословия»: «Академия влачит существование, подобно „бедной, но благородной" родственницы или приживалки (судите сами — мой сын — младш[ий] библиот[екарь] в дивизии получ[ает] и паек и сверх 100 м[ил]л[ионов], а академик — 95 м[ил]л[ионов] и т.п.). И это все еще ничего: от непременного] секретаря] идет слух, что Академии угрожает тяжелое испытание, а м[ожет] б[ыть], даже закрытие. Пост[упил] слух о том, что будто бы
Академики — отжили свой век»32. Основным содержанием письма были размышления о принципиальных способах усиления позиций Академии в научном сообществе всей страны и конкретные предложения по расширению влияния ОРЯС путем увеличения количества его членов-корреспондентов. Перетц с определенной долей раздражения писал: «И вот на фоне таких унылых вестей, вместо того, чтобы всем ученым сплотиться и поддерживать друг друга морально, — вижу такую мелочность и интриганство, что тошно смотреть. Не знаю, согласитесь ли Вы со мною, но мне думалось, что именно теперь мы должны были бы связаться с широкими кругами ученого мира, не брезгуя провинцией: ведь число вакансий чл[енов]-корр[ес-пондентов] очень велико. Но Вас[илий] Михайлович] по капризу заявил сначала, что никого не надо выбирать, довольно, мол, и наличных. Потом, после увещевания Карского — уступил, но весьма своеобразно». Далее ученый, не скупясь на весьма резкие оценки поведения своих коллег, обрисовал ситуацию, возникшую с его предложением о возможной кандидатуре. «Не знаю, — писал Перетц, — какого Вы мнения о Лободе, но мы с Евф[имием] Федоровичем] предложили его в чл[ены]-корр[еспонденты] на свободное] место Сумцова (по нар[одной] слов[есности]); думая, что Л [обода] — хоть писал немного, но свое дело знает и школа у него хорошая: Дашкевич] и Флор[инский]. И что же: Истр[ин] на дыбы, за ним, по доверию (ибо сам заявил, что ничего из трудов Л[ободы] не знает!) Никольский; баллотировка — и голоса пополам, т. е. результат отрицательный. Ведь за отъездом Котл[яревского] за границу — нас всего четверо. И я, как Катон, повторяю: Ваше присутствие по многим причинам было бы полезно для Отд[еления], потому что В. М. (Ист-рин. — М.Р.) — человек сварливый и совершенно не общественный — не объединяет, а "разъединяет людей, работающих у одного дела. Благополучно выбрали все-таки Михайлова А. В. и Д. К. Петрова. [...] Мне очень хотелось бы знать Ваше мнение о Лоб[оде]: хуже он, чем Ильинский, Михайлов и др., которых мы выбрали в [нрзб.] и прошлом] году?» 33.
Перетцу еще не раз пришлось дополнительно информировать Соболевского о своем кандидате, причем важным моментом были не только его чисто научные достоинства, но общественно-политическое лицо. В декабре того же года ученый сообщал: «Насчет Лобо-ды — скажу, что „дрянь", т.е. ректор Киевского ИНО (Институт общественных наук. — М. Р.) — не сын Лободы, а лишь однофамилец, чем доставляет моему протеже немало неприятных минут» 34. Что имелось в виду под определением «дрянь», становится понятно из письма Перетца, продолжавшего хлопотать о своем кандидате и осе-
нью следующего, 1923 года. Ученый писал 18 октября Соболевскому: «У меня к Вам есть просьба: если будете писать Вас[илию] Михайловичу] (Истрину. — М.Р.) и если это не противно Вашим убеждениям и симпатиям, — предложите в чл[ены]-корр[еспонденты] Андр[ея] Митр[офановича] Лободу, ведь у нас не так много людей, чтобы не ценить ученого, работавшего 30 лет (в 1924 г. — 30-летие!) и ничего дурного не сделавшего. Записка у меня готова, но, боюсь, опять подведет Никольский (он и Вас. Мих. воображают, что Лоб[о-да] — „большевик") N. В. в Киеве есть Лобода Н. И. такой марки, но он даже не родственник профессора] A.M.!»35. Перетцу удалось убедить своих коллег в непричастности члена Украинской Академии наук, ее вице-президента, к господствующей партии, и Лобода был избран в 1924 г. членом-корреспондентом Российской Академии наук. Эти выборы надолго запомнились ученому, и в августе 1925 г. он вспоминал в письме Сперанскому: «Лободу я с трудом провел в чл[ены]-корр[еспонденты]» 36. Острые дискуссии по поводу избрания тех или иных кандидатов не являлись чем-либо необычным и новым внутри Отделения. Следует, однако, отметить, что новые условия политической жизни страны и попытки реагировать на них зачастую приводили к тому, что обсуждения превращались в ожесточенные споры. Но споры вокруг кандидатуры Лободы не идут ни в какое сравнение с теми баталиями, которые предстояли в ближайшем будущем в связи с выдвижением в академики П. Н. Сакулина.
Литературовед, профессор Сакулин сразу после революции встал не только на путь сотрудничества с новыми властями, но и, вероятно, искренне пытался освоить и применить в научной работе новую марксистскую методологию. Благодаря своей советской ориентации* Сакулин не только избегал тех увольнений, которым подвергались его коллеги, но и входил, а иногда фактически возглавлял руководство некоторых научных комитетов. Еще весной 1921 г. И. Н.Дурново, описывая Истрину своя трудности с устройством на работу в Москве, сообщал: «В Университете по кафедре русской литературы уволены все профессора с ученой степенью кроме полубольшевика Сакулина (Сперанский, Михайлов, Шамбинаго, Орлов) [...] Понятно, что мне в таком Университете места не нашлось» 37. Очень невысокого мнения был Дурново и о профессиональной деятельности Сакулина. Ученому удалось, наконец, устроиться в Комитет по составлению общедоступного словаря русского литературного языка, и там появился Сакулин, который «постарался придать делу совершенно ненаучный характер»38. Уже в 1922 г. Сакулин опубликовал труд с характерным названием, привлекший внимание научной общественности — «Русская литература и социализм».
Однако общей проблемой для всех членов Отделения стала перспектива его возможной ликвидации в рамках предстоящей реформы Академии. Причем ощущение, что О РЯС непременно окажется под ударом, было как бы само собой разумеющимся. Об этом 17 декабря 1922 г. Перетц писал Соболевскому: «Мы живем в ожидании реформы Академии наук, о чем привез слух Ферсман. Говорят, что у Вас там под Академию подкапывается Лазарев, пользующийся большой популярностью на кухне. Не знаю, куда нас, 2-е отделение, денут при этих реформах. Хорошо еще, если бросят в объятия Ольден-бурга; там, впрочем, мы будем в большинстве, если не расколемся, а увы — я эту тенденцию замечаю; В. М. (Истрин. — М. Р.) ставит себе целью противоречить из принципа — что делать!» 39. Под объятиями Ольденбурга Перетц подразумевал включение ОРЯС в состав III отделения, к которому в это время ученый относился как к наименьшему из зол. Само по себе стремление соединить II и III Отделения не было чем-то абсолютно новым для Академии. Еще в XIX в. предпринимались, правда безуспешно, попытки реформировать Академию, и наряду с другими возникала и упомянутая идея. В 1856-1857 гг. вопросами подготовки нового устава занималось несколько специальных комиссий, в их недрах возникали разные предложения, например, уничтожить должность председательствующего в ОРЯС40. Специально был поставлен на обсуждение вопрос об объединении II и III отделений, но решено было оставить их в прежнем виде41. Новые опыты по реформированию Академии, также неудачные, были продолжены в 1864 г. Сделанные Комиссией предложения заставили многих академиков выступить со своими замечаниями, одним из которых было «не допустить присоединения ОРЯС в виде разряда к Историко-филологическому отделению»42. Все перечисленные попытки так или иначе ликвидировать ОРЯС ни к чему не привели, наоборот, с конца XIX в. оно заняло в Академии настолько прочные позиции, что ни у кого даже не возникало мысли о его упразднении.
Возрождение в новых условиях сходных идей и возможность подобного решения станет основной угрозой для самостоятельного существования Отделения и будет в дальнейшем вызывать бурные переживания как у самого Перетца, так и у его коллег. Причем действия руководства Академии абсолютно не пользовались у академиков ОРЯС доверием, и именно оно, а не власти, было главным объектом критики и недовольства. Вполне обоснованными были подозрения, что некоторые инициативы по ущемлению прав Отделения исходят не столько от властей, сколько от собственного академического руководства, опасавшегося за судьбу Академии и поэтому заранее готовому на уступки, предугадывающие желание властей. О таком отно-
шении ярко свидетельствует письмо Истрина от б января 1923г., описывавшего сложившуюся ситуацию Сперанскому: «С нашим уставом вышла какая-то заминка. Наши заправила повезли еГо в Москву, но, возвратившись оттуда, упорно молчат. Злые языки говорят, что когда они заявились с уставом, то будто бы им сказали: „А кто Вас просил лезть с уставом? И ступайте Вы к чертовой матери! Не до Вас и не до вашего устава теперь!" Правда ли или нет, не знаю, но только они ни гу-гу» 43.
В этом же письме Истрин делился со Сперанским планами по выбору новых членов Отделения, и впервые в таком качестве появляется фамилия П. Н. Сакулина. Следует отметить, что в данном случае он не воспринимается еще Истриным как реальный кандидат, достойный обсуждения. Председательствующего в ОРЯС гораздо больше волновала проблема с находившимся в Болгарии Н. А. Кот-ляревским и возможным пополнением Отделения коллегами, специалистами по славяно-византийским древностям, профессионально близкими и ему, и Сперанскому. Итак, Истрин писал: «Нест[ор] Александрович] К[отляревский] прислал просьбу [об] отсрочке до июля, но ему послан ultimatum — вернуться в январе или быть отчисленным от Академии. Как бы он не выбрал последнее. То-то возрадуется Сакулин, которого в академики особенно усиленно подстегивает... Пиксанов. Уже не мечтает ли он и сам через Павла Никитича] попасть в академики? Теперь у нас идет речь о Лихачеве. Вероятно, и Ал[ексей] Ив[анович] (Соболевский. — М.Р.) будет доволен. Предвидится возражение со стороны Ольденб[урга], но мы его не спросим и на него не посмотрим. Как относится Ал[ексей] Ив [анович] к выборам Лаврова и Ляпунова» 44.
Практически тех же вопросов, связанных с пополнением Отделения, кроме перспектив Сакулина, о которых Перетц еще явно не знал, ученый касался в своем письме Соболевскому в апреле того же года. Из письма следует, что Котляревский к этому времени еще не внял ультиматуму Истрина, хотя пребывание его за границей было не безоблачно. «Котляр[евский] писал из Софии, — сообщал Перетц, — что его облаяли в тамошних газетах: „советский, мол, ученый почивает на лаврах"; он и вырезку прислал. Видно, не всех хорошо встречают за границей». Далее ученый информировал о том, что «Францев отказался приехать». Упоминал Перетц и еще одну попытку привлечь из эмиграции Кульбакина, кандидатуру которого он обсуждал с Истриным еще в декабре 1920 г. «Встает вопрос о слависте, — писал Перетц, — Истр[ин] писал Кульбакину, но приедет ли он — Господь знает». Специально останавливался в письме своему учителю Перетц и на разворачивании работы внутри Академии по подготовке
выдвижения Н. П. Лихачева, кандидатуры небесспорной для академического руководства, как было видно из письма Истрина Сперанскому. Ученый с явным удовлетворением сообщал о том, что удалось заручиться поддержкой влиятельного члена III отделения: «Еще новость: сам С. Ф. Платонов подговаривается, что, мол, если наше Отделение] выдвинет кандидатуру Лихачева, то и он поддержит... Давно ли это настроение у него? Конечно, Ник[олай] Петр[ович] этого едва ли ожидает» 45.
О возможной кандидатуре Сакулина Перетц узнал только осенью и сразу же высказал свое мнение в письме Соболевскому. «Из М[оск-вы] мне пишут знакомые, — сообщал Перетц, — в литер[атурно]-уче-ных кругах будто бы называют в качестве будущего академика — Сакулина. Я ничего не знаю — м[ожет] б[ыть], Истр[ин] с другими коллегами решили это „в частном совещании", но меня это весьма удивляет; ведь у С[акулина] нет багажа, кроме его Одоевского, довольно посредственной диссертации. Впрочем, на свете все возможно» 46. Ученый не только не изменил своего мнения о научных достоинствах работ Сакулина, но с выходом новых работ этого исследователя только укрепился в нем. Но основное внимание ученого было привлечено к слухам, связанным с проектом нового Устава Академии. События вокруг него стали приобретать характер скандальной интриги. Судьба устава так волновала ученых потому, что подвергалось сомнению само право на существование ОРЯС как самостоятельной единицы. Очень остро реагировал на складывающуюся ситуацию Перетц, причем его возмущение вызывала активизация именно деятельности собственно академического руководства, и прежде всего Ольденбурга. 18 октября 1923 г. Перетц подробнейшим образом передавал Соболевскому свой разговор с видным членом III отделения, индологом Ф. И. Щербатским о заседании, состоявшемся в этом отделении. Все, что узнал Перетц, заставило его обратиться к Соболевскому с настоятельным призывом: «А Вам — и не только Вам, а всем Московским академикам — следует быть здесь». Из письма очевидно, что два академика очень обстоятельно обсудили как саму возможность, так и перспективы «объединения» II и III отделении Академии наук. Итак, Перетц писал: «Вот какой пассаж сегодня произошел. Иду по Невскому в Публ[ичную] Библиотеку] — встречаю Ф. И. Щербатского — знаете? Он остановил меня и стал рассказывать, что'-де вчера (среда, 17) в их 3-м отделении обсуждали, правда, без занесения в протокол, — вопрос о присоединении 2-го отделения] к ним! Я сразу заявил, что это совершенно бестактно — в стиле „modern". Надо сначала спросить, желает ли II отд[еление] „присоединяться"; во всяком случае инициатива должна идти от нас, а не извне. Он со-
гласился, но сослался на то, что-де „слухи идут из Москвы" о желании Правительства] закрыть 2-е отделение], и эта мера — присоединение— придумана для спасения личн[ого] состава. Я объяснил ему, кто это присоединение задумал — еще в1914г. — и ведет интригу. Он — живя 2 года за границей — ничего не знал. Когда я ему указал на историческое и практическое значение автономии 2-го отд[еления], то он согласился со мною и признал, что действительно, 3-е — преимущественно (я сказал — исключительно]) восточное, а 2-е — славянское, и как таковое имеет свое значение. Я указал, что при таком соединении окончат[ельно] погибнут Изв[естия] 2 отд[еления], Сбор-н[ик] — во всяком случае, как „инородное тело" в 3-м отд [елении] они совсем захиреют и нам, и без того не имеющим возможности] печататься, будут закрыты последние двери на воздух. "Но у них, видимо, ведется деятельная агитация — в связи с пересмотром Устава Академии. о котором шла речь на 2-м (окт[ябрьском]) Общ[ем] Собрании]; сверху предлагают выработать новый Устав, а наши деятели „забегают", стараясь понравиться». В некоторых замечаниях Перетца можно увидеть определенный упрек московским коллегам. Так, он отмечал, что «3 академика нашего отделения живут в Москве, а мы должны питаться слухами из канцелярии непрем [енного] секретаря—и слухами, без сомнения, злопыхательскими и провокационными. Я сказал Щербатскому: как Истр[ин], Карский, Никольский хотят — пусть так и решают, но я — останусь при особом мнении в вопросе о присоединении. И кроме того — я буду требовать, чтобы мне показали документальное подтверждение давления сверху, а не ссылались на „слухи", особ[енно] если они фабрикуются в канцелярии бывшего министра, старающегося реабилитироваться пред новыми властями». Особо ученый просил Соболевского ознакомить с текстом письма Сперанского и М. Н. Розанова: «Пусть все будут предупреждены на случай „запроса" о мнении. Хотя нынче, пожалуй, обойдутся и без таких галантностей» 47.
Надо отметить, что на этот раз Перетц напрасно сомневался в настроении как своих петроградских коллег, так и перспектив «запроса». Уже через четыре дня после разговора Перетца с Щербат -ским, 22 октября в ОРЯС поступил следующий документ с грифом «Весьма срочно» и за подписью и. о. Непременного секретаря Ферсмана: «Ввиду необходимости срочного составления нового устава Российской Академии Наук и возникшего в связи с этим вопроса о соединении Отделения Рус[ского] Яз[ыка] и слов[есности] с Отделением исторических наук и Филологии в одно Отделение „Исторических и филологических Наук", о чем среди членов Отделения Исторических Наук и Филологии имелось уже предварительное су-
ждение, признавшее такое соединение принципиально желательным, прошу Вас на основании постановления Президиума Российской академии Наук образовать в спешном порядке Комиссию из членов Отделения русского языка и словесности и Отделения Исторических Наук и Филологии для срочного разрешения означенного вопроса». Истрин доложил содержание запроса 24 октября на заседании ОРЯС и вместе с текстом постановления 30 октября направил, в частности, и Соболевскому. Решение, принятое на заседании, было весьма кратко: «Постановлено ввиду важности вопроса о слиянии, могущем иметь большие следствия для всей будущей деятельности Отделения, запросить о том мнения всех отсутствующих членов Отделения» 48. Судя по этой краткости, вопрос никаких разногласий у членов отделения не вызвал, их мнение было единодушно отрицательным.
В столь напряженной обстановке руководство и некоторые члены Отделения, пополняя его ряды, попробовали учесть определенные конъюнктурные моменты. Истрин 14 ноября 1923 г. информировал Сперанского: «Мы решили избрать в члены-корр[еспонденты] Резанова, Лободу и Сакулина, последнего отчасти по „политическим" соображениям». Очевидно, они, привлекая Сакулина хотя бы в таком качестве, надеялись на его возможную поддержку в решении дел академических в сферах неакадемических.
А дело приобретало все более неопределенный характер. В том же письме Истрин писал: «Идет жесточайшая борьба за II Отд[еление]. В Общ[ем] собр[ании] мы победили, но... в результате оно, по-види-мому, все-таки исчезнет»49. Через месяц, 18 ноября, он вновь писал Сперанскому: «Наши кандидаты в Общ[ем] собр[ании] прошли благополучно: П. А. (Лавров. — М.Р.) — 22 и 3, Б. М. (Ляпунов. — М. Р.) — 23 и 2. П. А. уже Заседает. Посылаю Вам для ознакомления новый устав, который в таком виде поехал в Москву. После жесточайшей борьбы удалось на бумаге отстоять II Отдел[ение], но останется ли оно в действительности — еще неизвестно. Но должность Пред сед [а-тельствующего] отстоять не удалось. Вся беда в нашей малочисленности». Далее Истрин не преминул попенять своим коллегам за их нерешительность в противостоянии с академическим начальством: «А к тому же Н. К. Никольский] сыграл постыдную роль, при всех голосованиях воздерживаясь от подачи своего мнения, а Евф[имий] Фео[доровн^ч] (Карский. — М.Р.) ... слишком бережет свое здоровье» 50. В тот же день Истрин отправил Сперанскому еще коротенькое письмо, в котором сообщал, что предложенные Отделением члены-корреспонденты также утверждены, а «наши Стеклов с Ольд[ен-бургом] теперь в Москве; вероятно, исправно проваливают 2-е Отде-
ление. Член-корр[еспонденты] наши утверждены»51. Среди новых членов-корреспондентов был и Сакулин, реакция которого на избрание несколько удивила Сперанского, писавшего в декабре 1923 г. Истрину: «В газеты проникло известие об избрании П. Н. Сакулина, который сам мне о том на днях сообщил с довольно кислым видом: видимо, не особенно доволен, ждал, будто, чего-то иного, ссылаясь на Ольденбурга» 52. Совершенно очевидно, что Сакулин ожидал избрания в академики, но подобная возможность тогда казалась Сперанскому невероятной.
Шаткое положение ОРЯ С очень беспокоило и новоизбранного его члена, Ляпунова. Свое письмо Истрину из Одессы он посвятил не столько благодарности за извещение об избрании, сколько безрадостным размышлениям о судьбе славистики, науки вообще и своей роли в ней.« Очень сожалею, — писал Ляпунов, — если Отделение русского] яз[ыка] будет лишено самостоятельности и сольется с Ш-им, так как можно опасаться в таком случае прекращения научных изданий, посвященных исследованию славянских языков. Вследствие этого я сомневаюсь, смогу ли я быть полезным высокому научному учреждению, в члены которого проводит меня пока еще существующее русское Отделение... Позволят ли нам работать не про себя только, но и для обогащения избранной нами специальности? Все это вопросы, которые очень смущают меня, ибо, принимая на себя почетное звание академика, я желал бы носить его по заслугам и работать в избранной мною области более энергично, чем я имел возможность в последние годы» 53.
Первые впечатления другого новоизбранного академика, Лаврова, от методов реформирования Академии были также весьма удручающими. Они подвигли ученого и к обобщениям политического характера. Лавров весьма откровенно делился своими соображениями со Сперанским: «Очень меня огорчило то заседание, в котором я в первый раз присутствовал. Оно касалось нового устава. Поспешность, с которой он составлялся, и дух его — угождение большевикам — все это очень печально. Наше отделение висит на волоске, хотя В. М. (Истрину. — М. Р.) и удалось его отстоять, и проект идет с тремя отделениями. Какое национальное унижение мы переносим. Ведь хотят умалить силу того отделения, которое свои труды посвящает родному языку, родной литературе и ближайшему славянству, которое в последнее время так широко развернуло свою деятельность. И, конечно, главным виновником этого является Ольденбург с своими ближайшими единомышленниками. В то время как везде национальные интересы оберегаются, у нас они приносятся в жертву чуждым духу народа заправилам, захватившим власть» 54.
Из процитированных писем новоизбранных членов ОРЯ С видно, что Отделение пополнилось явными сторонниками его самостоятельности, выражавшими, однако, свои взгляды в зависимости от своего общественного темперамента. Все это, безусловно, поддерживало Истрина в действиях, направленных на борьбу за сохранение прежнего положения ОРЯС.
В 1924 г. картина нажима на ОРЯС со стороны руководства Академии не изменилась, хотя в начале года казалось, что блеснул луч надежды. 10 января Перетц в свойственной ему язвительной манере и с радостью писал Соболевскому «о блистательном провале „блудного кадета": когда только пронеслась молва о желании властей закрыть 2-е Отделение], С. Ф. Плат[онов] сообщил нам свое мнение: это не власти хотят, а корень идеи — в недрах Академии. Так и вы-1 шло: и разоблачил нашего оберинтригана не кто иной, как неукротимый его сосед по отделению: когда Ольд[енбург] в комиссии по пересмотру устава начал — вернувшись из М[осквы] — снова „напирать" на московские желания — Марр отрезал: „совершенный вздор! в М[оскве] сказали: нужно установить — число должностей и перечень наук, а распределение по отделениям — ваше внутреннее дело!" Ольд[енбург] поперхнулся... и дело присохло»55. Тут же Перетц с удовлетворением отмечал: «Выборы новых акад[емиков] прошли гладко: Лавров получил — 3 черняка, Ляпунов — только 2, хотя...». Ученый предлагал развить наметившиеся успехи выбором новых членов и возобновить начатое за год до этого обсуждение кандидатуры Лихачева. «Теперь, — писал он, — после долгих моих приставаний, вытащил из-под спуда Вашу записку о Н. П.Лихачеве и решил двинуть эту во всех отношениях почтенную кандидатуру. Карск[ий], Никольский] и, м[ожет] б[ыть], я освежим несколько записку (добавим по нынешнему времени необходимые комплименты и подчеркнем громадное значение работ Н. П.) и в след[ующем] заседании] Отдел[ения] выберем Н. П[етрови]ча, чтобы к 1-му февр[аля] представить дело в Общ[ее] Собр[ание]. Иначе 3-е или 1-е отд[еления] захватят вакансию: это теперь водится, по настоящему это надо было сделать сразу, по получению известия о кончине бедного Вл[ади-мира] Степановича] Иконн[икова]»56.
Но эта надежда просуществовала недолго, уже 20 марта Истрин отмечал в письме Сперанскому, что сторонники лишения ОРЯС самостоятельности, вице-президент и непременный секретарь Академии, явно воспрянули духом и своей затеи не оставили. «Наши заправила, — писал ученый, — Стекл[ов] и Ольденб[ург] вернулись из Москвы, с торжеством и цинизмом утверждают, что II Отд[еление] будет уничтожено.
На ближайшей неделе они опять едут в М[оскву] докладывать в Коллегии об Академии и об утверждении устава. Значит, своего добились, что и ожидалось». Как уже отмечалось выше, Истрин прилагал отчаянные усилия в попытках отстоять интересы Отделения. В этом же письме он передавал Сперанскому специальную записку, выражавшую несогласие с планами упразднения ОРЯС. Она заслушивалась на заседании Отделения «больше для очищения совести». Сам Истрин, правда, не верил в действенность этого протеста, и поэтому резюмировал свою акцию следующим образом: «Показывайте ее кому угодно, толку все равно никакого не будет. Вы увидите, как неприятно теперь иметь дело с такими хулиганами, которые разъярены против II Отделения] отчаянно». После таких оценок неудивительно содержание постскриптума письма, в котором один академик сообщал другому академику следующий образец студенческого фольклора: «В университете] на дверях библиотеки висит такое двустишие:
„Академик Ольденград
Большевисткий лижет зад"»57.
Именовали Ольденбурга «Ольденградом» не только студенты, точно так же его неоднократно называл в письмах Перетц (Сперанскому и Соболевскому) 58.
Не только Лавров, но и другие ученые усматривали в желании упразднить II отделение отражение политики всеобщего насаждения интернационализма, выражавшегося прежде всего в неуважении ко всему национальному. Так, Перетц, интересуясь результатом интриг академического начальства 21 августа 1924 г. спрашивал Истрина: «Горю нетерпением узнать, что нам вчера поднес наш непременный] секретарь, так долго таивший московский проект. Живы ли еще мы — вообще как академики и как члены 2-го Отд[еления] — „русского] я[зыка] и сл[овесности]"» 59. Специальное выделение Перет-цем кавычками названия Отделения, безусловно, не было случайно. В этом же году Г. А. Ильинский, выражая соболезнования Ляпунову по случаю смерти его брата, композитора и музыканта С. М. Ляпунова, весьма эмоционально писал: «Но это горе не только Ваше, но и всех, кто следит за развитием русского национального искусства, в частности, любителей народной музыки и песни. Случись кончина Вашего брата в нормальное время, без сомнения, она вызвала бы тысячу откликов в русской печати. А теперь? Но что об этом и говорить в момент жестокого похода на русскую культуру!»60. Временно активные действия по составлению нового устава Академии затихли, инициативы, исходившие от самой Академии, пока не удостаивались особого внимания. Не имея сведений о каких-либо радикальных из-
менениях в жизни Академии, Сперанский писал Истрину четвертого октября 1924 г.: «По-видимому, „реформа" Академии еще не прошла в сферах, и мы пока доживаем еще в качестве ОРЯС; потому я пока, руководствуясь прежним расписанием заседаний, собираюсь в Питер в 20-х числах октября, чтобы 28-го попасть на наше заседание и 1 ноября — на общее» 61.
Наступивший 1925 г. был для Академии наук годом особым, предстояло отметить ее 200-летие и внимание научной общественности было привлечено прежде всего к этому событию. Предстоящий юбилей вызвал и самое пристальное Внимание высших властей, на него обратило внимание Политбюро ЦК РКП(б). В начале года была создана специальная комиссия по проведению торжеств под председательством А. И. Рыкова. В июне Рыков доложил свои соображения в Политбюро, в которых, в частности, отмечалось: «Ввиду того, что дата празднования юбилея (первые числа сентября) приближается — крайне неудобно оставить Академию Наук без Устава» 62. Для составления проекта Устава была создана специальная Комиссия под председательством В. П. Милютина, а также было принято решение переименовать Российскую Академию наук в АН СССР, о чем было сообщено в печати 28 июля. С этого момента разработка Академией нового Устава превратилась в директивное задание. Все эти новшества не очень радовали членов ОРЯС, не ожидавших от совместной деятельности руководства Академии и властей ничего хорошего. Так, Перетц седьмого августа сообщал Соболевскому не только сведения о пополнении ОРЯС, которые могли особенно его порадовать, но писал и о грядущих в ближайшее время неприятностях. «Поздравляю Вас, — писал ученый, — с новым коллегой по Академии: 1 августа выбран наконец Н. П. Лихачев в экстренном Общем Собрании». НоГ«главное — продолжал Перетц, — сердце порою очень беспокоит — когда, например, думаю о наших академических дрязгах и их авторах, гг. Ленинграде и Стеклове. [...] Вопрос о слиянии отделений II и III решен. Не знаю, будем ли мы еще собираться отдельно до юбилея, но после его — видимо, наша самостоятельность окончательно будет утрачена» 63. Думается, что Перетц вполне сознательно переименовал Ольденбурга (Ольденграда) в господина Ленинграда.
Юбилей сопровождался не только торжественными заседаниями научной общественности и встречами коллег. Осенью предстояли новые выборы в Академию, и у многих это вызывало трево1у. Сперанский писал Истрину: «Ходят у нас зловещие слухи о предстоящем внедрении в число академиков по случаю юбилея: Луначарского, Покровского и... П. Н. Сакулина!!» 64 Операция по «внедрению» Луначарского и Покровского была отложена властями на четыре го-
да, а первая попытка продвижения Сакулина оказалась неудачной. Об этом с комментариями Сперанскому писал Перетц в конце ноября: «[...] а у Сакулина — и мало работ, а которые есть — один Одоевский хорош» 65. Тогда же свое мнение о трудах Сакулина Перетц сообщил и Соболевскому, полагая, что его «новые „социологические" и „социалистические" методы и книги таковы, что вызывают к себе отрицательную] критику с обеих сторон — и со стороны марксистов и с нашей, ибо между двумя стульями сидеть нельзя, а его подлаживание к духу времени — незаметно только для слепых» 66.
Почти весь 1926 год прошел у членов ОРЯ С под знаком сопротивления уничтожению его самостоятельности и начавшегося внутри отделения спора вокруг кандидатуры Сакулина, у которого в 1925 г. вышли две книги: «Социологический метод-в литературоведении» и «Синтетическое построение истории литературы». В отличие от большинства своих коллег, склонившихся все-таки к этому времени к идее избрания Сакулина, Перетц остался самым бескомпромиссным ее противником. Отдавая должное прежним работам Сакулина, он абсолютно не принимал его современного творчества. В письме Сперанскому от 13 января Перетц весьма резко высказывался на этот счет: «От Сакулина я получил его новый елаборат (опус. — М. Р.у. цитаты и цитаты из книг не только плохо переваренных, но порою даже просто непонятых». И труд этот «на бирже учености — не создаст Павлу Никитичу ни славы, ни дивидендов»67. Возмущение Перетца «после последних „богословских" работ по методологии» было столь велико, что 26 января ученый вновь вернулся к этой теме. «И зачем он, — писал ученый, — в сущности, сведущий человек, печатает такую дрянь, да еще написанную наспешку. Я немало изумился, прочтя изложение своих мыслей: так не понять—' даже студенту неловко» 68. Тем не менее, Сперанский явно дал Ист-рину уговорить себя и исполнил его просьбу, о чем и сообщал седьмого февраля: «Посылаю Вам отзыв о П. Н. Сакулине, подписанный и М. Н. Розановым; не знаю, насколько он Вас удовлетворит: составлялся наспех. [...] Что выйдет из всей нашей затеи, сказать трудно; Вам виднее; вероятно, 15-го заседание будет очень тяжелое; сужу так потому, что получил письмо от В.Н. Перетца очень суровое и недовольное; вероятно, будет разговор и о В. В. Сиповском. Ну будь, что будет» 69.
О непростой обстановке, сложившейся в Отделении в начале года, когда в силу обстоятельств в зависимость от выдвигаемых кандидатур ставился и авторитет ОРЯС, и самой Академии наук. Об этой ситуации, не называя фамилий претендентов, писал 10 февраля Соболевскому Лихачев. Как видно из этого письма, страсти закипели
еще до назначенного на 15 февраля официального заседания Отделения. Итак, Лихачев сообщал: «По новому уставу академиков будет 50. Дано было понять, что уступят местечка два второму отделению, но персонально, если кандидаты будут подходящие.
И Карский и Истрин торопились, чтобы не прозевать места. Я заранее заявил, что, не будучи компетентным, присоединяюсь к большинству, как оно выяснится. В частном совещании стали обсуждать. Наша оппозиция столкнулась на двух С., и наговорили такого, что пришлось их снять. Ваш южный кандидат по науке вызвал полное одобрение, но, оказалось, что он неприемлем. Было какое-то столкновение. А мне случайно попался среди брошюр ответ его Марру, такой, что не прощается.
Выплыл М., человек порядочный, охаяли его жестоко, но большинство склонилось к нему — на безрыбье и рак рыба. Почему-то Истрин особенно стал за него стараться, а оппозиция заявила о внесении контротзыва на общем собрании. Из президиума же было получено предупреждение, что в случае выбора, выбранный будет забаллотирован и 2 Отделение явится в роли понижателя достоинства высокого звания академика и самой Академии, только что поставленной на высоту. Мое мнение, что М. нельзя выбирать [...]. Существование 2-го Отделения более чем непросто, по самому наименованию, и нежелательно, чтобы могли сказать, что само Отделение дало толчок к своему уничтожению». В этом же письме Лихачев особо отмечал: «Надо отдать справедливость, больной Истрин отстаивает интересы отделения энергично и силен в административной переписке» 70.
Сообщаемые Лихачевым новости лишь дополняли картину начавшихся еще в ноябре 1925 г. дискуссий между членами отделения, о чем Соболевского информировал Перетц: «У нас в Отделении начинается опять „движение" („и начат бесъ подвижен бывати")»71. Уже тогда развернулся спор вокруг Сакулина и Сиповского, которого предлагал Перетц. «Я отстаивал его кандидатуру, — писал ученый, — не как абсолютную (напр[имер], таковой абсолютной была кандидатура Лихачева), но как лучшую из возможных».72. Тогда же возникла и кандидатура Б. Л. Модзалевского, крайнее неприятие которого очень резко выразил в своем письме Перетц. Он удивлялся, как впоследствии и Лихачев, настойчивости Истрина: «Вас[илий] Михайлович] одержим манией во что бы то ни стало всадить на место Нест[ора] Ал[ександрови]ча (Котляревского. — М.Р.) Модзалевского; при этом в обмене мнений ссылается, как на лиц, поддерживающих эту кандидатуру, — на М. Н. Розанова и на Вас. Неужели это правда?» 73 Острота прений сказалась и в том раздражении, с кото-
рым Перетц отзывался не только об Истрине, но и о своих коллегах. Он был уверен, что Соболевский разделяет его взгляды и позицию, и поэтому не стремился скрывать своих чувств: «Все носит характер какой-то лавочки. Наши же блаженные — подают голоса, как скажет председатель, и я теперь скажу откровенно, что жалею о своем отказе председательствовать, когда Вас[илий] Михайлович] заявил о том, что по болезни более не может. Мы его уговорили, имея в виду возможные финансовые] потери. А теперь он уже впрямь хочет неограниченно командовать»74. Новым в письме Лихачева было сообщение о благосклонном отношении Отделения к предложенной Соболевским кандидатуре «южного кандидата», А. И. Томсона, обосновавшегося после революции в Одессе.
Работа над продвижением Сакулина после бурных дебатов начала года отнюдь не прекратилась. Вопрос был лишь отложен, тем более, что в 1926 г. выборы в Академии не проводились. Все внимание членов Отделения было направлено на выявление какой-либо информации о перспективах ОРЯ С. А информация циркулировала в основном в виде слухов и была неясна и противоречива. Уже 21 февраля, когда праздновался юбилей президента Академии Карпинского, Лихачев со всей определенностью сообщал Соболевскому: «В этот день как раз получены были самые грустные новости. Наше отделение с новым уставом, который будет готов к Пасхе, уничтожается. Слово „русский» в уставе не фигурирует, и где оно было, там наименование изменено. Академиков будет 50, по 25 на двух отделениях: „физико-математическом" и „гуманитарном". Кафедры уничтожаются, выбираются „способные"». Далее Лихачев описывал предполагавшиеся правила выдвижения и выборов в академики и с грустью призывал Соболевского: «Приезжайте весной непременно на первое заседание после ломки Академии»75. В тот же день Ляпунов сообщал также как абсолютно точные сведения Сперанскому: «Я слышал, что все москвичи нашего Отделения собирались сюда на Пасхе, но вчера узнал от Е. Ф. Карского, что наше Отд[еление] уже решено в Москве слить с 3-м в одно. Я думаю все-таки, что не мешало бы всем членам рус[ского] Отд[еления] еще раз съехаться» 76. Через неделю с небольшим, второго марта, уже Перетц сообщал Сперанскому: «Устав готов — 2 отделения, и т[аким] обр[азом] нас „сливают" с азиатами. Хорошо, еще, что не выгоняют вон за ненадобностью». Также, как и другие его коллеги, ученый усматривал антинациональную направленность подобного реформирования. «И это в то время, — писал Перетц, — когда Европа и Америка особенно интересуются наукой о России. Но — нам теперь важнее негр Айша (см. у Еренбурга77) с его идолами» 78.
Далее Перетц сообщал, что ему удалось узнать о процедуре выдвижения новых членов Академии. Но, подчеркивал ученый: «Все это слухи, потому что, хоть мы и клялись, что не будет „тайной дипломатии", но президиум усвоил себе сквернейшие черты бюрократического строя и мы, т.е. р1еЬз, Общ[ее] собр[ание] — узнаем обо всем после всех. Т[аким] обр[азом], и вышеизложенное — только, повторяю, слух»79- Действительно, утвержденного официального текста проекта нового устава еще не существовало. Только шестого апреля специальная Комиссия передала текст на рассмотрение Политбюро и после этого закончила свое существование. Комиссия в своих предложениях рекомендовала: «Выработанный проект Устава Академии Наук передать на рассмотрение и утверждение СНК СССР» 80. Из документов Политбюро следует, что проект «постановлением 16-го апреля 1926 г. направлен на рассмотрение и утверждение Совета Народных Комиссаров Союза»81, но далее никаких решений принято не было.
До глубокой осени внутриакадемическая жизнь затихла. Только 12 ноября Никольский сообщал Сперанскому: «У нас здесь — начинается большое оживление. Прибыл С. Ф. (Ольденбург. — М. Р.) из-за границы. Идет предвыборная кампания — по вопросу об избрании вице-президента и обсуждается проект Устава...» 82. Но, судя по всему, это обсуждение касалось проекта устава, вырабатывавшегося в самой Академии, а не проекта, создававшегося специальной комиссией Милютина. Об этом свидетельствует письмо Д. Н. Зеленина Соболевскому от 17 ноября, в нем, кстати, отразилось то тотальное недоверие, которое испытывали многие ученые к академическому руководству. «На днях, — сообщал Зеленин, — я встретился в одном собрании с С. Ф. Ольд[енбургом], который тогда только что вернулся из Москвы. Все ждали, что он привезет оттуда новый устав Академии, а он привез только новые штаты, и то — на один ближайший год. За отсутствием иных тем для разговора, я спросил его о новом уставе Академии. Ответ: еще не утвержден. — Спрашиваю: второе Отделение сольется с третьим? — Ответ: нет, по всей вероятности, останется самостоятельным. — Для меня этот ответ был столь неожиданным, что я не придал ему тогда никакого значения. Усомниться в искренности 0[льденбурга] всегда не только можно, но и должно. Теперь, когда я узнал из Вашего письма о чашке чая для членов второго Отделения, мне стало ясно. То соображение, которое заставило открывать в Москве славянский факультет, теперь заставляет сохранить второе отделение. Прежде я не предполагал, что славистику в Питере будут усиливать по этой линии. Все говорили, что новый устав Академии уже утвержден» 83. Действительно, президент
Академии Карпинский приглашал Соболевского для обсуждения внутриакадемических проблем, таких как Устав Академии и выборы вице-президента Академии. «По моему глубокому убеждению, — писал президент, — оба эти вопроса, прежде официального их рассмотрения в Конференции, требуют подробного и всестороннего обсуждения в нашей товарищеской среде, при участии всех действительных членов Академии». Для этого Карпинский просил «не отказать принять участие в указанном обсуждении и пожаловать [...] на чашку чая, в понедельник 15 сего ноября в 7 час[ов] веч[ера]»84. Заметим, что это приглашение было не только для членов ОРЯС, как представлял себе Зеленин, и собственно не давало еще никаких надежд на окончательное и положительное решение вопроса о самостоятельности Отделения. С другой стороны, Ольденбург не погрешил против истины, сказав, что устав еще не утвержден.
С самого начала 1927 г. в ОРЯС оживилось обсуждение кандидатур новых претендентов на академическое звание, и фигура Сакули-на возникла уже как практически поддержанная большинством членов Отделения. Перетц, фактически оставшись единственным противником этого избрания, стал еще решительнее и бескомпромисснее. Он с первого января возобновил критику работ кандидата, убеждая Сперанского: «Мне как-то не верится, что за одну в сущности диссертацию] — можно (невзирая на ряд плохих компиляций, вроде ,,Соц[иализм] в р[усской] лит[ературе]" и пресловутой „Методологии")— получить звание академика»85. Можно отметить, что в письмах к Сперанскому, подготовившему по согласованию с Истриным рекомендацию Сакулину, Перетц был еще достаточно сдержан. В те же первые месяцы 1927 г. он неоднократно описывал сложившуюся ситуацию Соболевскому. Перетц называл Сакулина «флюгером» и писал, что большинство его сочинений «жалкая компиляция, вызванная не особенно чистоплотными мотивами» 86. Он не преминул жестко покритиковать отзыв Сперанского, который «вообще очень строгий в суждении о научн[ых] достоинствах людей науки», но в данном случае им была сочинена «записка о „трудах" Сакулина, где малочисленность и ничтожество его работ скрашены теплыми словами об „общественности Щавла] Щикитича]"». По его же мнению, труды Сакулина «сплошная, как говорят теперь— халтура!»87. «Что касается „старого есера", — писал Перетц Соболевскому 1 марта,,— то это его прошлое — не повышает — увы, его научной квалификации» 88.
Перетц стремился найти сочувствие у Никольского, которому писал 10 марта: «Чем больше я вникаю в дело, тем более укрепляюсь в своем убеждении, что в лице С[акулина] — имеем популяризатора — тенденциозного притом, а не исследователя. Его работа о Пушк[ине]
и Радищеве — насмешка над здравым смыслом» 89. Не могли остановить Перетца увещевания и сочувствовавших ему, но более осторожных коллег. Эта чрезмерная осторожность была столь странной для него, что он счел необходимым специально остановиться на этом сюжете в письме Соболевскому: «N13: после заседания] Никольский, советовавший мне в засед[ании] взять мое мнение обратно, — спросил: неужели я не боюсь нажить себе в С[акули]не врага (?!). Я ответил, что ничего не боюсь» 90. В конце концов Перетцу удалось добиться того, что после фактического избрания Сакулина ОРЯС, это решение в марте было отложено Общим собранием Академии и возвращено в Отделение.
В начале апреля Истрин, оправдываясь, старался объяснить Са-кулину сложившуюся ситуацию: «Исконный и заклятый враг II Отделения, Непременный] секр[етарь] постоянно делает нам пакости, особенно при выборе новых членов. Выборы акад[емика] Лихачева он успел задержать на 1 1/2 года. В прежнее время у нас была защита в Велик[ом] князе (Президент Академии К. К. Романов. — М. Р.), а теперь... не жаловаться же в Совнарком!
Теперь дело в том, что вместе с Вами мы выбрали языковеда, профессора] Томсона. Оказывается, что 40 лет тому назад у него было с Олденбургом (точнее с Марром) столкновение на научной почве, покоющееся, однако, чисто по-марксистски — на экономической базе. Т[омсон] об этом забыл, но Ольд[енбург] не забыл. Узнав о нашем выборе Т[омсо]на, он просто взбесился и поклялся, что устроит провал [Томсо]на. Но пока до провала он всячески задерживает выборы в Общ[ем] Собр[ании] под разными крючкотворными предлогами. А т[ак] к[ак] Вы идете с Т[омсоно]м неразлучно, то тем самым попадает и Вам. Дело же Ваше мы не можем отделить от Т[ом-со]на, т[ак] к[ак}-все формальности одинаково касаются и Вас и его. А тут помогает ему еще Перетц. В результате мы опять должны будем распутывать все дело. Все это оттягивает завершение дела, но мы ничего не можем сделать» 91.
В конце апреля Отделение вновь выбрало Сакулина. Но тот в результате столь тяжелой избирательной кампании выражал свое неудовольствие действиями Истрина и искренне признавался Сперанскому: «Вместо чести получается бесчестье. Если 3 мая положение вещей ни в чем не изменится, то, может быть, лучше совсем снять мою кандидатуру. Никогда еще мои репутация и самолюбие не подвергались такому испытанию, как во время этих выборов» 92.
Майское заседание Общего собрания Академии дело с выборами вновь отложило. Только в конце июня Истрин, получив информацию о том, что по новому Уставу Академии «все долги старого ре-
жима» аннулируются, решил утешить Сакулина: «Я писал Вам, что мы не ручаемся за то, что не будет новой пакости со стороны Непременного] Секр[етаря]. Так оно и вышло. Но к великому своему сожалению Непременный] Секр[етарь] не выиграл, а вместе с тем и мы ничего не проиграли. При благоприятных условиях, окончательные выборы должны бы производиться осенью». Истрин отмечал в письме, что, по имеющимся у него сведениям, по новому Уставу Непременный секретарь будет лишен возможности активно влиять на выборы. После этого ученый не удержался от замечания: «И каких только гнусностей и подлостей не строил нам Ольденбург на выборах!» Ругая за интриги Ольденбурга, Истрин не мог обойти и позицию Перетца, так как именно он, а не Непременный секретарь, был принципиальным противником избрания Сакулина. На наш взгляд, Истрин несправедливо стремился уравнять поведение Ольденбурга и Перетца, заявляя: «Произошел трогательный союз. Один хотел напакостить Вам, другой — Томсону. Но так как нельзя было пакостить одному не тронув другого, то бывшие недавно враги соединились и стали действовать дружно». Истрин с оптимизмом смотрел в будущее: «Хотя II Отд[еление] теперь и уничтожено, но мы все-таки начнем осенью снова неоконченное дело. Ведь Вы (и Том-сон) Отделением выбраны!»93. Дело действительно было продолжено, но из-за общей реорганизации Академии сильно затянулось. Единогласно поддерживавшаяся всеми членами Отделения кандидатура Томсона так и не смогла преодолеть сопротивления Марра и Ольденбурга, а Сакулин, в конце концов, был избран академиком, но это случилось уже в радикально изменившейся обстановке 1929 г.94.
Как уже упоминалось, в Академии шла работа над своим собст- , венным проектом, и в ней активное участие принял Никольский, которому особого удовлетворения оно не принесло. Тем не менее он был одним из немногих, кто обладал достоверной информацией хотя бы об одном из проектов. Уже 10 февраля Никольский информировал Соболевского: «Ваше письмо я получил уже после того, как мои собеседования закончились, и мои оппоненты отбыли в Москву, увозя с собою проект нового Устава Академии». Ученый недаром назвал своих коллег по комиссии оппонентами, ибо окончательный вариант проекта его явно не удовлетворил. Никольский следующим образом охарактеризовал свою работу и сам проект: «Участие в Комиссии по пересмотру Устава Академии меня значительно утомило, но не оправдало моих ожиданий. В общем, новая редакция проекта его мало отличается от той, которая вызвала мои замечания. Слабая сторона обеих — это — зависимость научной деятельности Академии от административно-распорядительных ее органов, напоминающая собою
схему управления Академиею в эпоху знаменитого Шумахера и угрожающая науке такими же печальными последствиями, какие испытала Академия в XVIII веке. Мне остается неизвестным, кто был составителем этого Проекта, который пересматривался Комиссией, но меня изумляет, что он совершенно не соответствует общеизвестной директиве: „коренная ломка Академии недопустима"...»95. Но, «из подробностей новой редакции Проекта» для всех членов ОРЯ С было чрезвычайно важно то, что «по Проекту, в академии остаются три Отделения с прежними их наименованиями, но во II-ом Отделении, вместо должности Председателя учреждается должность Секретаря» 96.
Эта информация, однако, не внесла успокоения в ряды членов отделения, тем более, что руководство Академии вновь приглашало академиков на частное совещание. Так, Перетц сообщал Соболевскому в Москву: «У нас, кажется, много шуму и тревоги из-за Устава. Завтра все приглашаются „на чашку чая" к Президенту поговорить „по-товарищески" об академических делах. Если буду в силах — поеду, посмотрю, послушаю и если что-нибудь интересное услышу, сообщу»97. Ученого чрезвычайно интересовало, не знает ли Соболевский чего-либо об обсуждении устава в правительственных сферах, и он, делясь своими опасениями, спрашивал: «Что в Москве? Насчет Устава: пожалуй, будет „переборка" членов. Что об этом слышно?» 98. Но Соболевский сам получал информацию о делах с Уставом из Ленинграда от того же Никольского. Тот с большим запозданием из-за длительной болезни сообщал коллеге 19 апреля: «Но в окончательной своей редакции он (проект Устава. — М. Р.) не был заслушан ни в Комиссии, ни в 0[бщем] С[обрании], и мне не удалось получить его экземпляра... Какая дальнейшая судьба постигла „наш" „богоот-кровенный" проект (происхождение которого можно объяснить только чудом), выяснить также не посчастливилось» 9Э.
Дело с принятием Устава явно затягивалось из-за позиции высших властей. Еще 28 апреля вопрос об Академии был поставлен на Политбюро, решение было кратким: «Отложить». Далее последовательно вопрос уже со специальной формулировкой «Об уставе Академии Наук» поднимался 30 апреля, 5 мая, 12 мая, 19 мая. Решением, как правило, было: «Отложить до следующего раза» 10°. Наконец, 26 мая Политбюро рассмотрело записку Рыкова от 11 апреля с приложенными проектами устава, выработанными комиссией Милютина и Академией наук. В своей записке Рыков приводил основные положения комиссии Милютина, с указанием реакции Академии на предлагаемые положения нового устава. Подавляющее количество положений имеет помету: «Согласовано с Академией», изредка: « Ака-
демия Наук предлагает...» И только единственное положение вызвало сопротивление Академии, это пункт 4: «Академия разделяется на 2 отделения — Физико-Математических Наук и отделение Гуманитарных Наук (история, филология, экономика, социология и т. п.).
Академия — против этого пункта возражает и настаивает на 3-х отделениях: отделение Физико-Математических Наук, отделение Русского Языка и Словесности и отделение Исторических Наук и Филологии» 101. Из этого следует, что активное и многолетнее сопротивление членов ОРЯС и сочувствующих им членов III и I отделений, приверженных академическим традициям, было не бесполезно. Только в вопросе о сохранении самостоятельности ОРЯС удалось преодолеть и сопротивление одного из влиятельных инициаторов его упразднения Непременного секретаря Академии Ольденбурга, а также ряда других членов Президиума Академии, «олигархов»102, как их называл Перетц. Таким образом, внутри Академии удалось достичь всего, что было максимально возможно в обстановке того времени.
Неизвестно, обсуждалось ли это возражение Академии, во всяком случае, в списке поправок и дополнений, предложенных Политбюро, это не отражено, скорее всего его посчитали не достойным внимания и просто отмахнулись. Сам Рыков в своих предложениях рекомендовал: «В основу положить проект, выработанный комиссией т. Милютина» 103. Таким образом, вопрос о ликвидации самостоятельности ОРЯС был решен окончательно. И уже «18 июля 1927 г. Совнарком СССР утвердил первый советский устав Академии наук СССР» 104.
Примечания
1 Соболева Е. В. Борьба за реорганизацию Петербургской Академии наук в середине XIX века. Л., 1971. С. 46.
2 Члены только этого Отделения, после его образования, «не получали ни жалованья, ни пенсий» (Соболева Е.В. Борьба за реорганизацию... С. 49.) Жалованье пяти членам Отделения было установлено только в 1869 г. (Соболева Е.В. Организация науки в пореформенной России. Л., 1983. С. 91.)
3 Академия наук СССР. Краткий исторический очерк. М., 1974. С. 212, 216.
4 Лаптева Л. П. Организация славистических исследований в рамках Отделения русского языка и словесности Академии наук // Славяноведение в дореволюционной России. Изучение южных и западных славян. М„ 1988. С. 345.
5 В начале 1918 г. в Наркомпросе, которому подчинялась Академия, возник проект такой реформы, которая заменяла бы Академию ассоциацией научных учреждений. Но этот прект не нашел поддержки со стороны
высшего политического руководства страны (Академия наук СССР. Краткий исторический очерк. С. 260).
6 Академия наук СССР. Краткий исторический очерк. С. 260.
7 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 91. Л. 39.
8 Там же. Л. 34.
9 Там же. Л. 37-37а.
10 Там же. Л. 37.
11 ПФА РАН. Ф. 332. Оп. 2. Д. 118. Л. 32 об.
12 Робинсон М. А. Академик А. А. Шахматов: последние годы жизни. (К биографии ученого) // Славянский альманах 1909. М., 2000. С. 191.
13 Там же. С. 202.
14 С. М. Кульбакин эмигрировал в 1920 г. в Югославию.
15 ПФА РАН. Ф. 332. Оп. 2. Д. 118. Л. 46 об.
16 Там же. Ф. 172. Оп.1. Д. 135. Л. 20.
17 Там же. Л. 23.
18 Там же. Д. 101. Л. 75 об.-76.
19 Там же. Ф. 752. Оп. 2. Д. 293. Л. 17 об.
20 Там же. Ф. 172. Оп.1. Д. 135. Л. 37 об.
21 Там же. Ф. 332. Оп. 2. Д. 177. Л. 6.
22 См. подробнее: Робинсон М. А. Письма на родину: ученые эмигранты и российская славистическая элита (20-е годы) // Славянский альманах 2000. М„ 2001.
23 Там же. Ф. 172. Оп.1. Д. 257. Л. 200.
24 РГАЛИ. Ф. 449. Оп.1. Д. 187. Л. 5.
25 См. сноску 2.
26 Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) — КПСС. 1922-1991/1922-1952. М,2000. С. 10.
27 Там же. С. 27.
28 Там же. С. 11.
29 Там же.
30 Там же. С. 35.
31 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 135. Л. 47-47 об.
32 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 22-22 об.
33 Там же. Л. 22 об.-25-25 об. (так).
34 Там же. Л. 26 об.
35 Там же. Л. 44-44 об.
36 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 226. Л. 68 об.
37 Там же. Ф. 332. Оп. 2. Д. 54. Л. 1-1 об.
38 Там же. Л. 2.
39 РГАЛИ. Ф. 443. Оп. 1. Д. 290. Л. 26-26 об.
40 Соболева Е. В. Борьба за реорганизацию... С. 127.
41 Там же. С. 136.
42 Соболева Е. В. Организация науки в пореформенной России... С. 85.
43 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 135. Л. 70.
44 Там же. Л. 70-70 об.
45 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 36 об.
46 Там же. Л. 43 об.-44.
47 Там же. Л. 40 об.-42-42 об. (так).
48 Там же. Д. 176. Л. 18-18 об.
49 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 135. Л. 65.
50 Там же. Л. 67-67 об.
51 Там же. Л. 68.
52 Там же. Ф. 332. Оп. 2. Д. 153. Л. 55-55 об.
53 Там же. Ф. 332. Оп. 2. Д. 95. Л. 48-48 об.
54 Там же. Ф. 172. Оп. 1. Д. 166. Л. 63-63 об.
55 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 45.
56 Там же. Л. 45—45 об. Академик Иконников умер в Киеве 26 ноября 1923 г.
57 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 135. Л. 79-79 об.
58 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 226. Л. 68 об.; РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 65.
59 Там же. Ф. 332. Оп. 2. Д. 118. Л. 64.
60 Там же. Ф. 752. Оп. 2. Д. 117. Л. 109.
61 Там же. Ф. 332. Оп. 2. Д. 153. Л. 65.
62 Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б)- ВКП(б)- КПСС... С. 38.
63 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 51.
64 ПФА РАН. Ф. 332. Оп. 2. Д. 153. Л. 68 об.
65 Там же. Ф. 172. Оп. 1. Д. 226. Л. 73 об.-74.
66 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 61.
67 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 226. Л. 85-85 об.
68 Там же. Л. 93 об.-94.
69 Там же. Ф. 332. Оп. 2. Д. 153. Л. 70.
70 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 230. Л. 10-10 об.-12 (так).
71 Там же. Д. 290. Л. 60.
72 Там же. Л. 61 об.
73 Там же. Л. 60 об.
74 Там же. Л. 63-63 об.
75 Там же. Д. 230. Л. 13-13 об.
76 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 177. Л. 19.
77 Имеется в виду роман И. Г. Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников...».
78 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 226. Л. 96-96 об.
79 Там же. Л. 96 об.-97.
80 Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) — КПСС... С. 46.
81 Там же. С. 48.
82 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 210. Л. 22 об.
83 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 161. Л. 100-101. *
84 Там же. Д. 184. Л. 3.
85 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 226. Л. 128-128 об.
86 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 74, 76.
87 Там же. Л. 77-77 об., 79.
88 Там же. Л. 80 об.
89 ПФА РАН. Ф. 247. Оп. 3. Д. 559. Л. 77-77 об.
90 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 92.
91 Там же. Ф. 444. Оп. 1. Д. 385. Л. 19-20.
92 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 268. Л. 20-21.
93 РГАЛИ. Ф. 444. Оп. 1. Д. 385. Л. 27-27 об.
94 См.: Робинсон М.А., Сазонова Л. И. О судьбе гуманитарной науки в 20-е годы по письмам В. Н. Перетца М. Н. Сперанскому // ТОДРЛ. СПб., 1993. Т. ХЬУШ; Робинсон М.А. Русская академическая элита: советский опыт (конец 1910-х — 1920-е годы) // Новое литературное обозрение. № 53 (2002).
95 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 267. Л. 11-11 о6.-13 (так).
96 Там же. Л. 13.
97 Там же. Д. 290. Л. 86.
98 Там же. Л. 88 об.
99 РГАЛИ. Д. 267. Л. 1.
100 Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) — КПСС... С.46-47.
101 Там же. С. 49.
Ю2 ПфА РАН ф *172. Оп. 1. Д. 226. Л. 67.
103 Там же. С. 51.
104 Академия наук СССР... С. 284.
