CC BY
48
М. А. Робинсон (Москва)
К истории создания Института славяноведения в Ленинграде (1931—1934 гг.)
До ликвидации самостоятельного существования в рамках структуры Академии наук ее Второго отделения — Отделения русского языка и словесности 1 — вопроса о создании какого-либо другого исследовательского центра по изучению славянства не возникало. Именно при Отделении находились научные комиссии, в деятельности которых это изучение и находило место. В их числе была не только собственно Славянская комиссия (СК), но также и Словарная комиссия (КС), Комиссия по изданию старославянских памятников (КСП), да и деятельность других комиссий в той или иной степени затрагивала славистическую проблематику. Большинство из них были связаны с изучением периода Древней Руси: Комиссия по собиранию словарных материалов по древнерусскому языку (КСМ), Комиссия по изданию памятников древнерусской литературы (КПДЛ), Комиссия по составлению толковой библиографии по древнерусской литературе (КТБ), а также Комиссия по диалектологии русского языка (КД).
О необходимости каким-либо образом сохранить организационно единство славистов, влившихся в бывшее Третье, Историко-филологическое отделение, состоявшее в основном из востоковедов, свидетельствует письмо Перетца Сперанскому от 7 июня 1927 г. Ученый полагал, что необходимо «поднять вопрос об организации] разряда слав[яно]-русс[кой] филол[огии]. Это тем более удобно, что ведь и в 3-м Отделении] есть „разряды" (очень немногочисленные)»2.
В период развернувшейся борьбы вокруг выборов в Академию все прочие вопросы отошли на второй план. Как только ситуация окончательно прояснилась и стало очевидным, что действовать придется в тех рамках, которые Академии определены властью, члены бывшего ОРЯС стали активно искать новые организационные формы для своей научной деятельности. Уже в протоколе заседания Группы по языковедению и литературе (ГЯЛ) 22 и 23 апреля 1929 г. зафиксирована мысль о создания Института славяноведения. Идея эта возникла в связи с предполагавшейся серьезной перестройкой работы и структуры ГЯЛ. Мы полагаем, что вопрос об организации Института славяноведения необходимо рассматривать в контексте деятельности Отделения гуманитарных наук (ОГН) по созданию новых академических институтов.
В протоколе отмечалось: «Слушали и обсуждали вопрос о структуре Группы по языковедению и литературе на основании доложенных Е. Ф. Карским материалов и проекта структурной схемы П. Н. Сакулина.
Постановили: принимая во внимание всесоюзное значение Академии Наук и необходимость подчеркнуть значение Академии наук СССР как центра для изучения русского языка и литературы, а также учитывая наличный состав Группы по языковедению и литературе, — а) предложить ОГН именовать Группу Русско-Европейским Разрядом; б) Разряд подразделить на три Секции: 1) Секцию русского языка литературы; 2) Секцию славяноведения, в которую войдут Институты славяноведения и украинского и белорусского языков и литератур; 3) Секцию всеобщей литературы (классические языки и литература, Византийская комиссия, Западно-Европейские языки и литература)»3. Что касалось необходимости расширения уже утвержденных издательских планов, то в решении ГЯЛ отмечалось: «И сверх того принять пожелание: Е. Ф. Карского об увеличении на 8 листов для Славянской энциклопедии; П. А. Лаврова — о 30 листах для сборника по славяноведению»4. Можно констатировать, что известные слависты предприняли очень серьезную попытку для укрепления позиций славяноведения внутри Академии наук. Надо отметить, что на заседании, на котором председательствовал П. Н. Сакулин, присутствовали в основном единомышленники: М. С. Грушевский, М. Н. Сперанский, С. А. Жебелев, Е. Ф. Карский, Б. М. Ляпунов, Н. К. Никольский, В. М. Истрин, М. М. Покровский, В. П. Бузескул, что и позволило сформулировать столь радикальные предложения.
Выдвижение предложений, однако, не означало их принятие. В конце 1929 г. академики-слависты предложили не менее радикальный план реорганизации, основной мыслью которой было объединение всех комиссий бывшего ОРЯС в рамках одного института. Заседание ГЯЛ 19 декабря 1929 г. состоялось почти в том же составе, что и весеннее, отсутствовали М. С. Грушевский и В. П. Бузескул, но добавился В. Н. Перетц. На заседании был заслушан «доклад акад[емика] Е. Ф. Карского о возможном объединении научных Комиссий. Предлагается образование Института Русского языка и словесности, который бы объединил 7 комиссий — в виде трех групп»5. Ученый предлагал объединить в единую Комиссии по языку Словарную Комиссию, Комиссию по диалектологии русского языка, Комиссию по древнерусскому словарю «(др[евне]русский и старославянский словари)» и новую Комиссию по народному языку. В Комиссии по древнерусской литературе должны были объединиться: Комиссия по изданию памятников древнерусской литературы, Комиссия по составлению толковой библиографии по
древнерусской литературе, Комиссия по научному изданию старославянских памятников. И, наконец, третья Комиссия по славянским языкам, литературам и истории организовывалась на базе Славянской комиссии.
Важным преимуществом своего плана Карский считал то, «что предлагаемая форма объединения, во-первых, не нуждается в новых больших ассигнованиях, а во-вторых, может быть произведена быстро и легко». В обсуждении проекта приняли участие почти все присутствовавшие, «причем, — отмечается в протоколе, — П. Н. Са-кулин выдвинул идею организации специального Института по славяноведению параллельно с Институтом русского языка и словесности». В итоге идея образования Института русского языка и словесности была поддержана. Предполагалось создать в нем и три отдела: русского языка, древнерусской литературы и новой русской литературы. Однако, отмечалось, что «каждый отдел объединяет относящиеся к нему существующие комиссии не в форме слияния, а в форме координации работы»6.
Результатом обсуждения явилась и следующая корректировка первоначального проекта Карского, отраженная в постановлении заседания. В нем отмечалось: «Принимая во внимание оживление в общественно-политических кругах интереса к изучению славянства, поставить на очередь вопрос об организации при АН Института по славяноведению, в основу коего должны лечь существующие по славянским наукам комиссии. Разработку вопроса об Институте славяноведения поручить особой комиссии». Но, с одной стороны, о самостоятельном существовании такого института пока речи не шло, а с другой, — он должен был образоваться не на основе только одной Славянской комиссии, как предлагавшаяся Карским Комиссия по славянским языкам, литературам и истории. В решении уточнялось: «Впредь до организации института по славяноведению все существующие при АН комиссии по славянским дисциплинам оставить в составе Института русского языка и словесности в виде четвертого отдела — славяноведения»7. В тот же день постановление ГЯЛ было доложено Сакулиным на заседании Отделения гуманитарных наук8.
Разработка положения об Институте русского языка и словесности (ИНРЯС) продвигалась быстрыми темпами. Уже через несколько дней, 28 декабря состоялось новое заседание ГЯЛ по этому вопросу. Вновь выступали Сакулин и Карский, первый доложил проект организации, а второй сделал «содоклад о том же». После обсуждения, в котором приняли участие все присутствовавшие, включая С. Ф. Платонова и Н. Я. Марра, было решено «принять проект акад[емика] П. Н. Сакулина, прося автора согласовать с ним некоторые дополнения проекта ак[адемика] Е. Ф. Карского, а также
включив положения, чтобы в ИНРЯС'е нашли себе место временно, до самостоятельной организации, изучения материалов по языкам, литературам и фольклору Украино-Белоруссии»9. В результате на заседании была принята «докладная записка», в которой тесно увязывалась задача учреждения ИНРЯС с организацией других институтов, и в первую очередь Института славяноведения. Так, во «Введении» указывалось: «Все свое значение Институт русского языка и словесности получит лишь при условии, что он не будет занимать изолированного положения, а войдет, как часть, в общую систему институтов ОГН в известной постепенности, но за этим Институтом должны возникнуть институты славяноведения, всеобщей литературы, сравнительного языкознания и т. п. <...> Вот почему нижеследующее положение об Институте русского языка и словесности устанавливает, хотя временную, но необходимую связь с дисциплинами, которые впоследствии должны составить Институт славяноведения»10.
Что касается предполагаемой структуры ИНРЯС, то она повторяла утвержденную еще на заседании 19 декабря. К разделу о структуре было сделано особое важное для нашей темы «Второе примечание». В нем указывалось: «Впредь до образования самостоятельного Института славяноведения в состав Института входят также: Славянская Комиссия, Комиссия по изданию памятников старославянского языка и комиссия по изданию Славянской Энциклопедии. Перечисленные учреждения временно составляют Славянский Отдел Института. В тот же Отдел временно следует отнести также изучение языков, литератур и фольклора Украины и Белоруссии»11. В общем «примечании» также отмечалось: «Временно (см. пункт 5, примечание] Второе) в ведении Института русского языка и словесности находятся издания: „Энциклопедия славянской филологии" и „Труды славянской комиссии"»12.
С началом нового года началась работа уже по подготовке проекта собственно Института славяноведения. На заседании ГЯЛ 30 января 1930 г. было заслушано «сообщение ак[адемика] П. Н. Сакулина о своевременности приступить к разработке положения об Институте Славян оведения АН СССР. Заслушаны докладные записки ак[адемика] Б. М. Ляпунова и ак[адемика] В. Н. Перетца (прилагаются при протоколе *)»13. Сам Перетц на заседании не присутствовал. После обсуждения представленных материалов было принято решение «считать своевременным составление положения об Институте славяноведения и поручить Особой комиссии в составе
* К сожалению, не только эти записки, но и большинство материалов, которые определены как прилагающиеся к протоколам заседаний ГЯЛ или ОГН, не сохранились.
академиков Б. М. Ляпунова, М. С. Грушевского, Е. Ф. Карского, Н. К. Никольского и М. Н. Сперанского это положение представить к заседанию ОГН 31 января, учтя необходимость открытия в АН СССР кафедры западнославянских языков и этнографии с фольклором»14. В тот же день Сакулин доложил на заседании ОГН о решении Группы, и было решено заслушать «Положение» уже на Следующем заседании ОГН|5.
На заседании ОГН 31 января было принято решение: «вопрос об организации Института славяноведения продолжать прорабатывать, войдя в сношение с Комакадемией»16. Уже само это последнее предложение говорит о том, что времена для организации подлинно академических институтов наступали неподходящие. Еще в конце зимы и весной 1929 г. на комфракции АН СССР неоднократно обсуждались планы по реорганизации работы Академии и прежде всего Отделения гуманитарных наук. Записки и проекты с предложениями «коренной» реорганизации подавались в Политбюро ЦК ВКП(б)|7. По одному из таких обращений Политбюро приняло 15 апреля резолюцию, в одном из пунктов которой значилось: «В основном принять предложение комфракции Академии Наук о дальнейшем направлении и организации работ Академии Наук с тем, чтобы не развертывать на данной стадии организации гуманитарных институтов»18.
В Политбюро 1 ноября поступил «Отчет председателя фракции Академии Наук СССР о сессии Академии 28—30 октября 1929 года» М. Н. Покровского. В его отчете прежний проект устава Академии наук был охарактеризован как «нелепый». С циничной откровенностью Покровский советовал: «Надо было составить новый проект, который отдал бы дирижерскую палочку в руки партийных органов и ставил бы академиков на их надлежащее место — руководителей по той или другой специальности, где они могут быть действительно полезны»19. Он предлагал «образовать правительственную комиссию» по коренной реорганизации Академии, а состав ее утвердить на ЦК ВКП(б)20. Вполне естественно, после последовавших в конце 1929 г. указаний от партийных властей в Академии был поставлен вопрос о необходимости для нее нового устава. Для выполнения задачи была создана специальная комиссия, состоявшая из академиков — коммунистов и сочувствующих, а также из представителей Комакадемии, отделов ЦИК СССР, ВСНХ, ВЦСПС и общественных организаций21.
Другим советчиком Политбюро по делам Академии выступал Г. М. Кржижановский. В поданной им 11 декабря под грифом «сов. секретно» записке содержались соображения по будущему составу руководства Академии, а также ставились и конкретные задачи, в частности, касавшиеся и интересующей нас области
славяноведения. Так, Кржижановский предлагал «поручить фракции академиков <...> реорганизовать Пушкинский Дом Академии в научно-исследовательский Институт по изучению русского языка и литературы, не возражая против сохранения в его составе действительно ценной части научной работы Академии в области славяноведения»22.
Напомним, что выдвигались и радикальные предложения. Так, 23 февраля 1930 г., Луначарский вместе с Бухариным направили в Политбюро свои соображения по реорганизации Академии, в одном из пунктов предлагалось со временем постепенно ликвидировать гуманитарное отделение, а его институты передать Комака-демии23. В итоге обсуждения их записки на Политбюро была решена судьба будущего руководства Академии. Политбюро 25 февраля постановило «оставить президентом Карпинского, вице-президентами утвердить т. Кржижановского, Марра и Комарова, непременным секретарем т. Волгина»24. Поэтому выборы, состоявшиеся на Общем собрании Академии, 1-3 марта25, были лишь формальностью. Такой же формальностью стало и утверждение нового устава Общим собранием, проходившим с 31 марта по 5 апреля. Тогда же состоялось и знаковое переименование Отделения гуманитарных наук в Отделение общественных наук (ООН)26.
Марр, став вице-президентом, еще больше увеличил свое влияние на всю гуманитарную часть Академии, что тут же сказалось и на планах создания ИНРЯС и Института славяноведения. Новоизбранный академик-секретарь Отделения А. Н. Самойлович ознакомил 3 апреля Отделение с результатами «работ Ком[иссии] по реорганизации в отношении II Отделения] АН». Докладчик особо подчеркнул: «По группе языковедения и литературы — Ком[иссия] наметила сосредоточить общие, теоретические] вопросы языковедения в Яфетическом Институте»27. В записи доклада в протоколе заседания ОГН ничего специально о судьбе славяноведения не говорится. Но в составленном в тот же день протоколе заседания ГЯЛ кратко обозначены основные положения собственно проекта «Оргкомиссии от 2 апреля с/г. о полной реорганизации существующих академических учреждений и комиссий, касающихся вопросов язы ка и литературы», одно из которых имело прямое отношение к славяноведению. Всего пунктов в проекте было пять, кроме пункта о Яфетическом институте, предлагалось полное «отделение дисциплин языковедных от литературных», для исследований русского языка предполагалось создать «Особую Комиссию», предполагалось также до утверждения проекта «всем комиссиям продолжать свою работу», и, наконец, последний пункт гласил: «Комиссия Славянская упраздняется»28.
На следующий день состоялось еще одно заседание ГЯЛ, на котором обсуждался доклад Самойловича и предложения Оргкомиссии.
На нем присутствовали в основном участники прежних обсуждений: Сакулин, Истрин, М. М. Покровкий, Сперанский, Жебелев, Перетц, Ляпунов, новой фигурой был только Луначарский29. В результате обсуждения было выработано специальное «заключение». Этот документ, безусловно, учитывает весьма ограниченную возможность для выражения какого-либо несогласия с предложениями руководства Академии. Он состоит из восьми пунктов. В первом пункте «Группа приветствует принципы рационализации, объединения и плановости научной работы». Далее утверждается, что именно эти принципы «лежат в основе ее собственного проекта о создании Института русского языка и словесности, который уже получил одобрение ОГН в заседании от 19 декабря 1929 года». Во втором — Группа «вполне соглашается» с идей «образовать Институт новой русской литературы имени Пушкина»30.
Инициатором проекта выступил Сакулин еще 23 апреля 1929 г., и тогда же поддержанный Группой31. Идея получила одобрение в высших сферах. В уже упоминавшейся записке Кржижановского в Политбюро от 11 декабря 1929 г. такой институт предлагалось создать на базе Пушкинского Дома32. В другой записке, также поданной в Политбюро 11 декабря Ю. П. Фигатнером, весьма красочно и цинично описывались приемы, которые уже были применены в деле создания нового института. В ней сообщалось: «В Пушкинском Доме имеются колоссальные богатства по истории русской литературы, начиная с конца XVIII века и до кануна революции. Но там нет ни одного марксистского литературоведа. Мы сейчас вышибли оттуда часть сотрудников, часть посадили в ДПЗ (Дом предварительного заключения. — М. Р.). Вопрос об объединении Пушкинского Дома и Толстовского Музея решается в положительном смысле. Будет создан Институт истории русской литературы. Но положение останется без изменений, если мы не посадим туда в качестве работников нескольких коммунистов-литературоведов. Мы можем и должны найти нескольких марксистов-литературоведов. Сейчас Пушкинский Дом возглавляется академиком Саку-линым»33.
Следующие шесть пунктов содержат в основном возражения членов Группы, выраженные с разной степенью решительности, и попытки отстоять свои прежние предложения. Указывалось на слабую мотивированность упразднения комиссий и создания новых, переименованных комиссий на базе существовавших. Отмечалось, что «проще сохранить прежние наименования комиссий и объединить их в Институты». Предлагалось добавить к Институту новой русской литературы комиссии по древнерусской литературе и русскому языку и получить таким образом «одно учреждение типа Института русского яз[ыка] и словесности, как он сконструирован
в проекте Группы». Выражалось неудовлетворение тем, что в схеме реорганизации не нашлось места для классических языков и литературы, что никак организационно не оформлены занятия «академиков по языку и литературе Украины и Белоруссии».
Зная истинное мнение о «новом учении о языке» академиков-славистов, часть следующего пункта их резолюции можно считать данью новым академическим реалиям. Однако смысл всего пункта явно антимарровский. Итак, «признавая важность того научного направления, которое представлено в Яфетическом Институте, Группа находит, что существование названного Института не должно закрывать путей для развития индоевроп[ейского] языкознания. Мало того, Группа выражает уверенность, что АН примет необходимые в этом отношении меры».
Вполне естественно, что наибольшие возражения всех филологов вызвало предложение о ликвидации Славянской комиссии. В резолюции прямо указывалось, что «Группа не может согласиться с полной ликвидацией Славянской комиссии. Ссылка на то, что со временем предполагается образовать Институт Славяноведения на широких основаниях, не может служить аргументом против существования Славянской Комиссии. С ее закрытием работа славистов неминуемо утратит коллегиальный и плановый характер, что находится в противоречии с основными принципами реорганизации, и что сделает невозможным продолжение коллективных изданий АН, именно „Славянская Энциклопедия" и [труды] Комисс[ии] по изданию старославянских] памятников. Славяноведение составляет столь важную отрасль науки, что отсутствие в АН организованных работ этого рода было бы вопиющим пробелом». И далее подчеркивалось: «Группа считает аксиомой, что пока проект реорганизации не получил окончательного утверждения, существующие учреждения (в том числе и Славянская Комиссия) продолжают функционировать на прежних основаниях»34. В тот же день Сакулин доложил «постановление» Группы на ОГН. После этого Отделение внесло в свое решение специальный пункт, гласивший: «Выразить в Общем собрании от имени Отделения пожелание, чтобы деятельность существующих учреждений, в частности, Славянской комиссии, не прекращалась до организации нового учреждения»35.
Академики-слависты все еще не оставляли надежд на осуществление хотя бы части своих наиболее разработанных планов, не совпадавших, однако, с общим планом реорганизации работы Отделения, направленным на усиление возглавлявшегося Марром Яфетического института. На заседании ОГН 25 мая 1930 г. обсуждалась записка «шести академиков (В. М. Истрина, Е. Ф. Карского, Б. М. Ляпунова, Н. К. Никольского, В. Н. Перетца и М. Н. Сперанского) о необходимости вместо выдвинутого Комиссией по
реорганизации АН проекта двух Комиссий: по русскому языку и древнерусской литературе — учреждения единого Института русского языка и древнерусской словесности». Эта записка была рассмотрена ранее ГЯЛ, которая рекомендовала «предложить ее на утверждение ОГН для пересмотра вопроса в комиссии по реорганизации АН»36. При голосовании за такое предложение выступили практически только сами составители записки, ее поддержало 7 академиков (из составителей присутствовало 5 человек). В постановлении заседания зафиксировано: «Произведенным голосованием — большинством 10-ти против 7-ми постановлено остаться при постановлении апрельской сессии об образовании двух Комиссий: по русскому языку и древнерусской литературе»37. Всего на заседании присутствовало 24 или 23 человека (председательствовавший на заседании Карпинский одновременно значится и в списке отсутствовавших), отсутствовало 15 человек38. Часть членов Отделения, по-видимому, или не принимала участия в голосовании, или к его моменту разошлась. Очевидно, что не поддержали коллег-славистов прежде всего члены бывшего Историко-филологического отделения — востоковеды и новые академики.
Неудача, постигшая действия группы академиков, произвела тяжелое впечатление на Ильинского, который, как всегда, определенно и резко высказался по поводу реформирования Академии и о своих впечатлениях об итогах майского заседания ОГН. Он писал Ляпунову 5 июня: «М. Н. С[перанс]кий привез самые удручающие известия о том, что происходит сейчас у Вас в Академии. Да и то, что Вы сообщаете о судьбе проекта Института] Русс[кого] Языка, прямо ужасно. Для разных фантастических учреждений вроде Яфетического Института находятся деньги, а для изучения языка, на котором говорит огромная часть населения Союза, считается достаточной „Комиссию"!»39
Ввиду очевидного нежелания Отделения поддержать идею создания ИНРЯСа, не говоря уже о самостоятельном Институте славяноведения, были предприняты попытки в рамках Комиссии по русскому языку (КРЯЗ) найти место и для славяноведения. Инициатором дела выступил Ляпунов. ГЯЛ одобрила его проект и внесла на обсуждение ООН 27 ноября 1930 г. следующий вопрос: «Заявление ак[адемика] Б. М. Ляпунова с просьбой, ввиду сокращения деятельности Славянской Комиссии, ходатайствовать перед ООН об учреждении при КРЯЗ как особой подкомиссии — Подкомиссии по славяноведению. Группой было постановлено возбудить ходатайство перед ООН об утверждении председателем Подкомиссии по славяноведению (при КРЯЗ) акад[емика] Б. М. Ляпунова». Отделение ответило отказом: «Постановлено: „По произведенном голосовании вопрос об утверждении Подкомиссии по славяноведению отложить
до весенней сессии"40. Тогда же было отложено и другое ходатайство Ляпунова о возобновлении издания «Энциклопедии славянской филологии» «впредь до решения вопроса об Институте славяноведения в АН СССР»41.
Если принять во внимание дальнейший ход событий, то становится совершенно очевидно, что принятие каких-либо решений затягивалось намеренно. Дело об учреждении каких-либо особых славяноведческих институций не продвигалось потому, что инициатива исходила от представителей бывшего ОРЯС. Нет сомнений, что созданное по этой инициативе учреждение было бы ориентировано на исследования в области славянской филологии, кирил-ло-мефодиевской традиции и в целом славянских древностей. Кроме того, в таком институте собрались бы открытые или скрытые противники методологических нововведений и прежде всего марризма. Все это никак не вписывалось в указания властей, на которых основывалось проводившиеся реформирование. Безусловно, эти же причины были основанием в отклонении идеи создания ИНРЯС'а *. Дополнительными обстоятельствами, осложнявшими отстаивание и без того не многочисленной старой академической элитой своих планов, были существенные потери, понесенные ею за два с небольшим года. В 1929 г. в мае умирает А. И. Соболевский, в ноябре — П. А. Лавров, теряет свою былую активность Е. Ф. Карский, умерший в апреле 1931 г., в начале того же месяца скончался и В. П. Бу-зескул, сочувствовавший своим коллегам, а в сентябре 1930 г. умер председатель ГЯЛ П. Н. Сакулин, поддерживавший группу академиков-славистов в их планах по созданию новых гуманитарных институтов.
Руководство Отделения оттягивало принятие решения об Институте славяноведения, очевидно, и потому, что весь 1930 г. велась подготовка к январским выборам 1931 г. новых членов Академии. Одним из фаворитов этой кампании считался Н. С. Державин, рекомендателем которого выступал сам Марр. Попытка Марра провести в академики Державина еще на выборах 1929 г. не удалась, академики-слависты смогли отвести его кандидатуру еще на предварительной стадии42. Теперь в успехе кандидата, за которого хлопотал вице-президент Академии, были уверены даже его противники43. Неожиданно для многих Державин с трудом, всего одним голосом, прошел 31 января 1931 г. в Отделении общественных наук44. Практически сразу же появляется новый проект «Положение об Институте славяноведения АН СССР», составленный уже Державиным
* Самостоятельный Институт русского языка АН СССР был создан только в 1944 г. уже в совершенно иной научной и радикально изменившейся политической обстановке.
15 февраля. Столь быстрая подготовка проекта из полутора десятка пунктов свидетельствует только о том, что он готовился заранее в расчете и на избрание Державина академиком, и на то, что именно ему будет доверено директорство в новом институте.
В науке существуют мнения, что 15 февраля был составлен «окончательный вариант» Положения45, который, однако, потом дорабатывался, и что в Положении от 15 февраля была закреплена «структура Института славяноведения»46. Приведенные мнения требуют серьезного уточнения, так как они, во-первых, не раскрывают того, когда и в чем собственно выразилась доработка Положения, и, во-вторых, от прояснения этого вопроса зависит, какова была предполагавшаяся структура Института. Итак, обсуждение Положения началось уже 1 марта на заседании ГЯЛ, причем этот вопрос был специально добавлен к повестке дня47.
Проект Положения был достаточно многословен и стремился отразить все стороны деятельности будущего Института, его структуру, проблематику. Он декларировал актуальность работы Института, которая будет проводиться «в теснейшей органической увязке с интересами социалистического строительства СССР», основное внимание предполагалось уделить жизни славянских народов «эпохи империализма и пролетарских революций»48. Но кроме таких обязательных для соответствующей эпохи положений документ содержал постановку и вполне традиционных задач в изучении славянства. Державин строил грандиозные планы, которые нашли отражение и в предлагавшейся структуре Института. Научно-исследовательская работа сосредотачивалась в пяти секторах, которые имели в Положении буквенную нумерацию: а) Сектор историографии и библиографии славяноведения; б) Сектор текстологический; в) Сектор истории литератур и языков; г) Сектор этнографии и фольклора; д) Сектор истории и экономики49. В качестве руководителей секторами он предполагал себя и еще четырех академиков, соответственно: Н. С. Державин, Н. К. Никольский, В. Н. Перетц, Е. Ф. Карский и М. С. Грушевский50. Надо отметить, что Державин не сразу пришел к такому распределению секторов между академиками. В предварительных набросках на руководство первым сектором намечался К. А. Пушкаревич, а себя Державин видел во главе сектора «в) Истории литературы и языка», причем, оставлять ли «язык» в названии сектора, было под вопросом. По-видимому, решив создать руководство секторов только из академиков, Державин, осознавая безусловный приоритет Перетца, решил уступить сектор ему51.
В Положении были подробно описаны задачи каждого из подразделений. Обратим внимание на номенклатуру славянских народов, на которые распространялось «изучение истории литератур
и языков» в Секторе истории литератур и языков «славянских и смежных с ними народов». В нее попали и восточные славяне «(украинцы, белорусы, русские)». В специальном примечании оговаривалось, что история русской литературы будет изучаться «только в пределах эпохи средневекового феодализма и торгового капитала (Х1-ХУ11), ввиду сосредоточения ее изучения в позднейшее время в академическом Институте новой русской литературы (ИНЛИ)»52. Все это означало, что Державин планировал полностью похоронить проект создания Института русского языка и древнерусской словесности, потому что КРЯЗ и Комиссия по древнерусской литературе (КДЛ) теперь должны были бы составить сектор в Институте славяноведения. Подобная перспектива членов названных комиссий явно не вдохновляла. На уже упоминавшемся заседании ГЯЛ 1 марта наряду с обсуждением проекта организации Института славяноведения основную повестку дня составляло обсуждение планов работ комиссий на 1932 г., в том числе КДЛ и КРЯЗ53. Относительно же предлагавшейся в Положении структуры Института славяноведения были сделаны весьма существенные замечания. Так, в постановлении ГЯЛ, в частности, предлагалось «объединение секторов б) и в), выделение в положении самостоятельного сектора — сектора языков»54.
На следующий день, 2 марта Державин докладывал свой проект на заседании ООН. В постановлении заседания предложения ГЯЛ учтены не были, а проект в целом получил одобрение. В одном из пунктов была кратко сформулирована основная задача института — «изучение истории экономической жизни, культуры, языков и литератур славянских народов, а также других народов Юго-Восточной Европы». Но претензии Державина на включение в состав Института КДЛ и КРЯЗ поддержки не получили. Этот вопрос предлагалось «временно оставить открытым». Возможно, что в этом пункте совпали настроения членов данных комиссий и еще не объявленные планы Марра относительно одной из них.
Было постановлено также: «Создать Комиссию в составе академиков]: Н. С. Державина, А. С. Орлова, В. П. Волгина, В. Н. Перетца и Б. М. Ляпунова для просмотра проекта Положения Института Славяноведения. Положение внести на утверждение в апрельскую сессию»55. Уже по составу комиссии можно представить, что никаких шансов у Перетца и Ляпунова, представителей академических традиций, как-либо повлиять на Положение об Институте не было. Знаком, свидетельствующим о том, какое важное значение придавалось руководством Академии созданию Института с таким инициатором и такой программой, служило включение в ее состав непременного секретаря Академии Волгина, ученого, чьи интересы были далеки от славяноведения. Волгин практически одновременно за год
до описываемых событий был избран академиком и на свою высокую должность по решению Политбюро ЦК ВКП(б), а до того, еще не будучи академиком, возглавлял Комиссии по составлению нового Устава Академии56. Оправдывая столь высокое доверие властей, «В. П. Волгин активно старался превратить тогдашнюю Академию наук в орудие тоталитарного режима»57. Орлов, отличавшийся лояльностью к существующему строю, был избран в Академию вместе с Державиным в январе 1931 г.
На следующий день, 3 марта решение ООН было подтверждено Общим собранием АН СССР. Но в части, перечислявшей области знания, которыми предполагали заниматься в Институте славяноведения, была внесена — при помощи запятой — одна важная поправка. Если в протоколе ООН значилось — «изучение истории экономической жизни», то же было повторено и выписке из этого протокола58, то в выписке из протокола Общего собрания этот текст выглядел следующим образом — «изучение истории, экономической жизни»59. Возможно, отсутствие запятой в протоколе ООН можно объяснить просто опиской. Но ее появление можно объяснить и диктовавшимся марксистской методологией вниманием к вопросам экономического развития.
Комиссия по доработке Положения об Институте славяноведения свою задачу выполнила. На следующем заседании ООН, состоявшемся 27 апреля 1931 г., Положение было принято. Судя по тому, что «непременный секретарь доложил проект положения об Институте славяноведения в окончательной редакции»60, сам Волгин и возглавлял комиссию. В результате обсуждения к проекту было сделано только одно несущественное замечание, предлагалось сократить список народов, связанных со славянами «в процессе своего исторического развития»61, что и было сделано в тексте Положения62, приложенном к протоколу. Этот документ остался вне внимания исследователей, занимавшихся историей Института славяноведения.
Некоторые пункты Положения были достаточно сильно отредактированы, и текст в целом стал короче. Редактирование еще больше приближало документ к новому направлению, заданному перестройкой всей деятельности Академии наук. Остановимся лишь на принципиальных изменениях, касавшихся задач Института и его структуры. Первый пункт проекта Положения в первоначальной редакции гласил: «Институт славяноведения Академии Наук СССР имеет своею задачей — всестороннее изучение истории культуры славянских народов <...> в ее литературно-художественных, языковых, историко-социальных и бытовых выявлениях в их развитии, в прошлом и настоящем, в теснейшей связи с развитием социальных отношений и международных связей»63. В окончательной редакции
этот пункт не только был сформулирован четче, но и дополнен принципиально новым методологическим аспектом: «Институт славяноведения Академии Наук СССР имеет своею задачей всестороннее изучение, на основе материалистической методологии (выделено нами. — М. Р.), — истории, экономической жизни, языков, литератур и быта славянских народов...». К первому пункту было сделано примечание, четко отграничившее русскую проблематику от славянской: «История, экономика, язык, литература и быт русского народа не входит в круг изучения Института славяноведения»64. Данное положение было учтено и в пункте, касавшемся учреждений, в «тесном контакте» с которыми должен был работать Институт. По сравнению с первоначальным списком были добавлены «Комиссия по русскому языку, Комиссия по древнерусской литературе»65.
Менее радикальному, но в том же направлении редактированию подвергся и второй пункт Положения. Теперь в нем формулировались задачи лаконичнее, исчезло упоминание «теснейшей органической увязки», ясно провозглашалась идеологическая и политическая актуальность: «Связывая свою научно-исследовательскую работу с интересами социалистического строительства СССР, Институт славяноведения выдвигает на первый план: а) изучение славянских и близких к ним народов в эпоху империализма и пролетарских революций»66. Что касается структуры Института, то в новом положении было сокращено количество секторов с пяти до трех, изменилось и их расположение в списке, поменялись местами области знаний в названии одного из секторов. С последнего на первое место переместился как наиболее актуальный Сектор истории и экономики, за ним следовали Сектор языков и литератур, далее — Сектор этнографии и фольклора. Вместо исчезнувших секторов а) и б) «при Институте организуется Комиссия, объединяющая работу всех Секторов в области историографии и библиографии»67, текстология как особая отрасль из нового перечня выпала. Окончательно Положение об Институте славяноведения было утверждено на Общем собрании АН СССР 28 апреля68. Таким образом, структура Института была окончательно определена, поэтому источником информации о ней не следует считать статью Державина и Кораблева, появившуюся в начале 1932 г.69
Дальнейшие события, связанные с организацией Института славяноведения и началом его деятельности, относятся к осени 1931 г. Нет необходимости подробно останавливаться на характеристике деятельности этого учреждения за весь период его существования, его печатной продукции, появившейся в двух томах его трудов. Эта работа была начата К. И. Логачевым70, продолжена и на новом уровне выполнена в монографии Е. П. Аксеновой71. Тем не менее в истории Института славяноведения остались вопросы, требующие
ответа, а некоторые положения указанных исследований нуждаются в уточнении и пересмотре.
Уже на первых заседаниях 27 и 29 сентября Державин продемонстрировал, что Институт строго придерживается современных идеологических установок. Предлагалось не просто «организовать учет славистов Советского] Союза», к сотрудничеству с Институтом следовало привлекать только «тех из них, которые порвали со старым славянофильством и перешли на позиции материалистической науки»72. Выдвинутое положение переводило критерий отбора коллег по работе из области науки в область политики и идеологии, ибо под «материалистической наукой» понималась не только приверженность соответствующей методологии. В оглашенном Державиным перспективном плане работ Института отмечалось, что в него «в качестве специальной проблемы должна войти критика на базе марксизма современного славянофильства и панславизма и проработка современных] западноевропейских буржуазных славяноведов»73. Планировалось не только не допускать в свой круг методологически чуждых отечественных ученых, но и развернуть с подобными учеными борьбу. Таким образом, не только объявлялось о разрыве с дореволюционным отечественным славяноведением 7\ но и отбрасывались традиции русского академического славяноведения, продолжавшие оставаться его основой до начала 1930-х гг. В плане также провозглашалось: «Основная работа Института должна пойти по линии разработки проблем эпохи промышленного капитализма и империализма»75. Таким образом, были декларированы ориентация на изучение актуальных проблем новой и новейшей истории и критика буржуазного славяноведения, на долгие годы ставшая обязательной составляющей советского славяноведения.
Намеченные планы Института76 явно страдали гигантоманией. Поэтому, когда Державин представил их 3 октября 1931 г. для обсуждения на заседании ГЯЛ, его покритиковали. Как отмечено в протоколе: «В обсуждении плана приняли участие ак[адемики] В. М. Ист-рин, В. Н. Перетц, отметившие широту плана сравнительно с штатом И[нститу]та». В итоге Группа постановила план «утвердить; рекомендовать сократить количество намеченных к разработке тем»77. Отметим, что Державин представлял план Института, директором которого он был избран официально только на следующий день на заседании ООН78. Но это будет уже вторая должность в системе Академии наук, на заседании ГЯЛ 3 октября Державин занимал председательское место, остававшееся свободным после смерти Са-кулина.
Но не обсуждение планов Института славяноведения составило основную интригу заседания ГЯЛ. На обсуждение Группы поступил новый проект Марра о преобразовании Яфетического института
в Институт языка и мышления (ИЯМ). Над лингвистическими подразделениями Академии возникла угроза влиться в новое образование. Если 3 апреля в Положении о Яфетическом институте значилось, что в нем должны сосредоточиться только общие «теоретические вопросы языковедения», то в первом же пункте Положения об ИЯМ отмечалось, что Институт «объединяет в себе всю языковедную работу АН». Проект был густо сдобрен марксистской риторикой и отсылками к партийным документам. Приоритетным провозглашалось «изучение методом диалектического материализма и на основе достижений нового учения об языке (яфетидология) истории языка в его неразрывной связи с мышлением», выражалось намерение исследовать практические проблемы языкового строительства, «выдвигаемые потребностями классовой борьбы и социалистического] строит[ельст]ва», и ставилась задача «изучения диалектики и движущих сил» развития языков «в связи с развитием общественных] формаций для научного обоснования путей языкового строит[ельст]ва (согласно установки тов. Сталина на XVI съезде)»79.
Проект вызвал бурное обсуждение, в котором упоминался и новосозданный Институт славяноведения. Выступавшие академики В. М. Истрин, Б. М. Ляпунов, А. С. Орлов, В. Н. Перетц, претензии ИЯМа оценили отрицательно. Их мнения были суммированы в протоколе из пяти пунктов. Прежде всего подчеркивалась «нежелательность отрыва изучения русского и славянских языков от изучения соответствующей литературы» и «неясность с дальнейшим положением самой Группы „языка и литературы", от которой одна из ее органических частей — язык — подлежала бы отчленению с переключением ее в проектируемый И[нститу]т языка и мышления». Обращалось особое внимание «на необходимость и с учреждением проектируемого И[нститу]та в отдельных учреждениях Группы иметь дело с изучением языковых проблем (например, в И[нститу]те славяноведения)». В пункте, указывавшем «на трудность для отдельных специалистов-лингвистов включиться в работу И[нститу]та языка и мышления», сквозило явное нежелание лингвистов-славистов попадать в организационном плане в прямую зависимость от марристов. Секретарь ГЯЛ С. П. Обнорский специально остановился на неясности «с положением КРЯЗ в проекте И[нститу]та языка и мы шления». Академиков смущала «сложность и неясность организационных форм, в каких могла бы осуществляться необходимая связь с Группой представителей русской и славянской лингвистики»80.
Больше всех в курсе дела оказался Державин, который и давал объяснения «по поводу высказанных суждений». В частности, он ознакомил коллег с решениями, принятыми руководством Академии относительно КРЯЗ. «Ее упразднение предрешено, — отмечается
в протоколе, — постановлением Президиума от 13 июня, определившего передачу Комиссии в ведение Института языка и мышления на правах самостоятельного его отдела»81. Данное разъяснение стало тяжелым ударом для всех славистов, но, тем не менее, и несмотря на решение академического начальства, ими было предложено на общее обсуждение три резолюции. Первая из них специально обращалась к вопросам славяноведения: «Считать целесообразным сохранение дисциплин русского и славянского языков в ведении Группы, оставив изучение русского языка за КРЯЗ, отнеся изучение славянских языков к задачам И[нститу]та славяноведения». Две другие касались судьбы КРЯЗ, предлагали или «не сливать КРЯЗ с И[нститу]том языка и мышления», либо «согласиться на включение задач по изучению русского языка в функции И[нститу]та языка и мышления». Последнее предложение обставлялось рядом оговорок. В итоге именно оно стало основой принятой резолюции: «Не возражать против учреждения Института языка и мышления при условии, однако, создания в нем единой организационной формы, объединяющей все работы по русскому языку, а также обеспечения необходимого для прочих дисциплин Группы контакта с нею»82.
Решение о сосредоточении в ИЯМе всех исследований в области языкознания могло привести к формальной ликвидации исследований в области славянских языков, заявленных в планах и структурно закрепленных в Инстйтуте славяноведения. Однако соответствующее подразделение продолжало существовать в Институте до его закрытия. При этом, несмотря на то, что согласно окончательно утвержденной структуре «язык» переместился в соответствующем секторе на первое место (в первоначальном проекте название — «Сектор истории литератур и языков», в окончательном — «Сектор языков и литератур»), практически никакой работы в области славянского языкознания в Институте не велось. Специально обсуждавшийся на заседании Инслава 18 ноября 1931 г. вопрос о приглашении к сотрудничеству двух ведущих лингвистов-славистов А. М. Селищева и Г. А. Ильинского закончился принятием решения «воздержаться» от их приглашения83. Заменить их оказалось некем, поэтому на заседаниях Института за всю историю его существования не было прочитано ни одного доклада по проблематике славянской филологии.
В планах института «язык» продолжал присутствовать, но только в соответствующем обрамлении. В плане «работы Инслава на вторую пятилетку (1933-1937)» тема была сформулирована следующим образом: «Отражение классовой борьбы в художественной литературе, языке, массовом рабоче-крестьянском быту и в устном творчестве славянских <...> народов»84. Можно отметить лишь индивидуальный «пятилетний» план Ляпунова, основным местом работы
которого был, кстати, ИЯМ. В разделе плана ученого «общая тема» значилось: «собирание материалов для словаря староболгарского, древнерусского и современных славянских языков по рукописям и печатным изданиям». А в качестве «частной» темы: «Морфологические исследования славянских языков в освещении классовой диалектологии». Последняя тема была конкретизирована в плане работ 1933 г.: «Пересмотр вопроса о местоименных формах йЬёДоЬё, зеЬёДоЬё в восточнославянских языках в освещении классовой диалектологии»85. Возможно, что такое положение с лингвистической проблематикой в Инславе сложилось не только из-за марристких убеждений его директора, но и ввиду попыток сосредоточить языковедческую проблематику в Институте языка и мышления.
Державин, выступая с докладами и статьями, отвечавшими идеологическим установкам партии и носившими такие многозначительные названия, как, например, «От филологического формализма к марксистско-ленинской методологии славяноведения», тем не менее, прекрасно сознавал, что без привлечения видных ученых-славистов его Институт в рамках Академии наук будет выглядеть несерьезно. Уже на упоминавшемся заседании Инслава 18 ноября 1931 г. рассматривались возможные кандидатуры для сотрудничества. Решение было компромиссным: наряду с отказом от контактов с Селище-вым и Ильинским было постановлено «озаботиться привлечением к сотрудничеству» Ляпунова и Сперанского 86. Но еще до данного постановления началось активное сотрудничество. Так, первый собственно научный доклад в Инславе «Украинский перевод жития князя Вячеслава Чешского» прочитал 14 октября 1931 г. Перетц87. Сперанский писал Державину 20 октября: «Поздравляю с началом хорошего дела — заседаний Славянского] Института]. Вам, вероятно, передал Влад[имир] Николаевич] Перетц мою тему для плана в качестве материала для будущих работ по его составлению: я его об этом просил». Темы, предложенные Сперанским, не выходили за рамки классического славяноведения. «Часть моей темы, — писал ученый, — взаимоотношения за XIII [в.] — кончая половиной XVI [в.] — мною закончена и переписана для печати (всего по моему подсчету листа на 3—4 она состоит из ряда отдельных очерков, из которых любой можно превратить в доклад на одном из заседаний Славянского] Института]»88. А в протоколе № 8 от 14 ноября того же года отмечалось: «Поручить Н. С. Державину снестись с акад. Грушевским по вопросам о его сотрудниках и о порядке их приглашения, а равно указать ак[адемику] Грушевскому, что его личные темы для Инслава приемлемы»89.
Информация о создании нового славистического Института, основанного в системе Академии наук, вскоре стала достоянием и зарубежных славистов. Ляпунов не преминул написать об этом
событии и ученику М. Фасмера, К. Менгесу. Молодой немецкий славист пользовался в период своего пребывания в СССР в 1928— 1929 гг. вниманием и содействием в своих научных занятиях таких видных отечественных славистов, как Ильинский и Ляпунов. Ответное письмо Менгеса Ляпунову от 28 октября 1931 г. свидетельствует, с одной стороны, о том, что работы Державина были мало известны в среде зарубежных славистов-филологов. Так, Менгес писал: «Я очень рад узнать из Вашей открытки, что у вас в Ленинграде основан Институт по славяноведению. Есть ли академик Державин славист? Я уж о нем когда-то слыхал, но не знаю, какой он специальности. В Институте только исследовывают (так!) или и преподают?»90. В то же время открытие нового научного Института производило сильное впечатление, вызывая даже чувство зависти. «У нас здесь в Германии, — сетовал Менгес, — такое дело не было бы возможно потому, что деньги имеются для разных других вещей, но не для науки. Вообще перспективы для нас всех — во-первых, молодежи — очень плохие. У нас нарастает как раз в этом кризисе (так!), которого здесь еще не видели никогда»91.
Штат сотрудников Инслава, кроме самого Державина и В. Н. Ко-раблева, состоял по преимуществу из молодых и начинающих ученых. Державин же не только вынашивал грандиозные планы научных работ, но и предполагал развернуть серьезную издательскую работу. В Протоколе № 2 заседаний Инслава от 28 сентября 1931 г. отмечалось, что Институт будет издавать «Труды» объемом 60 печатных листов и «Вестники» — по 20 листов, а «материалы печатать на всех европейских языках и, прежде всего, на славянских»92. Поэтому путь сотрудничества со старыми кадрами славистов, обеспечивавшими высокий научный уровень предоставляемых исследований, для Державина был очевиден. Но некоторые молодые его коллеги видели принцип формирования проблематики «Трудов» Инслава иначе. Так, Д. Д. Димитров, выступая 10 октября 1932 г. на обсуждение отчета Инслава за первый год работы, отмечал среди недостатков: «В „Трудах" Института, заключающих много ценного, все же боевая современность (политика и экономика) не нашла себе отражения»93, на что ему достаточно жестко ответил Державин: «Текущие (боевые) политические моменты не входят ни в круг задач и работы академических учреждений, ни в компетенцию Инслава»94. Державин, сам не чуждый ярко выраженных политических пристрастий, все же, как нам думается, понимал, что чрезмерная актуализация научной проблематики может привести только к потере качества научных исследований. Но критика, по всей вероятности, его задела. Мы полагаем, что для Державина подобные упреки были достаточно неожиданны, и на будущее, стремясь обезопасить себя от обвинений в забвении остро актуальной современности, он решил за счет
экономической проблематики расширить пятилетний план 1933— 1937 гг. Предполагалось заняться изучением «хозяйства современной Польши и промышленности Чехословакии»95. Но решение академической Комиссии под председательством Волгина, рассматривавшей, в частности, и этот план, «без объяснений предписывало снять из плана Инслава „темы, связанные с современной экономикой и политикой славянских стран"»96. По-видимому, руководство Академии наук придерживалось той же позиции, что и сам Державин в его ответе на критику Димитрова.
Державин, привлекая в «Труды» работы известных славистов, стремился таким образом обеспечить не только высокий научный уровень состава первого тома «Трудов» Института, но и оперативность его составления. Он воспользовался уже готовыми статьями, предложенными ранее в несостоявшиеся по разным причинам издания. Таковой была работа Е. Ю. Перфецкого о чешском и польском летописании, принятая при поддержке Лаврова в «Известия Академии наук» еще в 1928 г., а затем переданная в так и не вышедшие «Труды» Славянской комиссии97.
Очень показательна в этом же отношении и история с публикацией в «Трудах» Инслава статьи Сперанского «Неизвестный византийский флорилегий в старом славянском переводе». Впервые Сперанский доложил свою статью, носившую первоначально название «Неизвестный византийский флорилегий в старославянском переводе» на заседании Отделения гуманитарных наук еще 29 сентября 1929 г. Тогда же было постановлено поместить ее в «Известия» Отделения гуманитарных наук98. Прошло ровно два года, и Сперанский озаботился судьбой нескольких своих работ, сданных в печать, и, в частности, и этой статьи. Он обратился к Державину 26 сентября 1931 г.: «...будьте добры справиться, нашлась ли в Издательстве А[кадемии] н[аук] моя статья о М. Маяре, о которой мы с Вами говорили во время московской сессии? Она была сдана покойному Лаврову для предполагавшегося сборника по славяноведению. Вы хотели ее иметь в виду для нового издания Института славяноведения. Кстати, нельзя ли вынуть оттуда и еще одну мою статью — о болгарском флорилегии и его греческом оригинале, которую я в свое время передал Жебелеву для книжки Виз[антийского] Временника (последней, не состоявшейся). <...> Статья также, может быть, годилась бы для издания Института»99.
Сперанскому удалось узнать, какова была дальнейшая судьба его статьи после закрытия «Византийского временника». Он вновь обратился к Державину 8 октября с большим письмом. В частности, Сперанский отмечал: «Одновременно с этим письмом пишу Н. К. Никольскому относительно своей статьи о болгарском флорилегии с просьбой вручить ее Вам: поэтому можете непосредственно
обратиться к нему»100. А Никольскому Сперанский писал следующее: «Наводя справки о своих статьях, сданных в издательство А[кадемии] н[аук], я получил известие о том, что моя статья о болгарском флорилегии и его византийском оригинале, давно переданная для Византийского] Врем[енника], передана издательством в распоряжение КДЛ, т. е. в Ваше. Поэтому обращаюсь к Вам с просьбой передать статью Н. С. Державину для 1-го тома „Трудов" Славянского] Института: он просит ее и, по моему мнению, основательно: статья касается болгарской лит[ерату]ры и более подходит для „Трудов" Славянского] Института], нежели КДЛ»101.
Следует отметить, что Сперанский все-таки сомневался в пригодности своей статьи о флорилегии для изданий Инслава. Он делился своими размышлениями с Державиным: «По поводу печатания этих статей мне приходит в голову такое соображение: нельзя ли устроить в Издательстве такого рода мену: статью о флорилегии поместить в № 8 Известий ООН (куда, по Вашим словам в письме, предназначена статья о Маяре), а статью о Маяре в „Труды" Славянского] Института]? Это соображение возникло у меня ввиду следующего: во-первых, как будто не совсем ловко помещать в первом томе «Трудов» две статьи одного и того же автора (будто у нас не хватает людей); а, выбирая из двух статей одну, я бы для трудов предпочел статью о Маяре *, как относящуюся к истории XIX в. и этнографии славянской этого времени (а ведь этнография входит в программу Института), тогда как статья о флорилегии касается XII—XIII вв. и очень специального вопроса по истории литературы. Кроме того, думаю, статья о флорилегии более тяжеловесна, нежели о Маяре: в ней и старый болгарский текст; и довольно большой греческий, и она сойдет в Известиях легче среди разных восточных и лингвистических статей, помещенных в них. Объем же статьи о флорилегии не превысит предельного в Известиях»102.
Ученый высказывал пожелание, свойственное всем пишущим: «...лишь бы статьи были напечатаны, а то они больно уж залежались». А далее Сперанский, возможно, и неумышленно, сделал предположение, на наш взгляд, решившее вопрос о ее публикации именно в «Трудах» Инслава. Он писал: «В крайнем случае, я мог бы статью о флорилегии попытался пристроить в Праге, оттуда Вейн-гарт давно просит статей для его журнала, куда эта статья вполне подойдет»103. Не успел ученый сделать такое предположение, как возникло очередное обстоятельство, казалось бы, препятствовавшее публикации статьи в «Трудах» Инслава. Так, Сперанский сообщал
* Статья о М. Маяре в «Трудах» Инслава напечатана не была, не удалось ее обнаружить и в библиографии трудов Сперанского, составленной В. Д. Кузьминой.
Никольскому 9 октября: «Только вчера утром отправил Вам письмо с просьбой уступить для „Трудов" новосозданного Славянского] Института статью о флорилегии, как вчера же вечером получил набор статьи из Издательства А[кадемии] н[аук] с пометой, что она предназначена в КДЛ. Таким образом, моя просьба уступить статью Слав[янскому] Институту, по крайней мере, с моей стороны отпадает. Одновременно я уведомляю об этом и Н. С. Державина»104. Однако написал Сперанский Державину не сразу, а только 20 октября. «Что касается статей о флорилегии и о Маяре, — сообщал ученый, — то дело обстоит так: 1) я получил, прочел и отправил в Издательство АН на днях корректуры обеих; 2) статья о флорилегии, судя по подписи на конверте, предназначена для Известий ООН; 3) стало быть, Маяр может пойти к Вам. Настаивайте на этом и от моего имени»105. Но перспектива того, что статья Сперанского останется в Известиях Отделения общественных наук и тем более может уйти в журнал «81ау1а», явно не устраивала Державина, и она была определена в «Труды».
Отвергнутые Державиным слависты-лингвисты были в курсе подготовки издания первого тома «Трудов» института. Так, Ильинский, очень тяжело переживавший в это время гонение на его «Пра-славянскую грамматику» за ее якобы немарксизм, отмечал в письме Ляпунову от 23 декабря 1931 г.: «Державин, которому нельзя отказать в недостатке сочувствия к официальным доктринам, печатает в 1 т. Трудов Слав[янского] Ин[ститу]та три статьи Сперанского, в которых Вы напрасно стали бы искать даже со свечой марксистских или ленинских идей»106. Для нас в данном случае интересно то, что Ильинский отметил перспективу появления в «Трудах» Инслава статей, не соответствующих методологических взглядам Державина. Вероятно, Ильинский еще не был знаком с содержанием программного выступления Державина на первом открытом заседании Инслава 16 ноября 1931 г.: «От филологического формализма к марксистско-ленинской методологии славяноведения»107. Доклад был опубликован в конце того же года в «Вестнике Академии наук»108. Те же положения Державин высказывал и в статье, открывавшей первый том «Трудов» Института109. К лету следующего года Ильинский уже вполне представлял содержание этой статьи еще не опубликованного к тому времени тома. Он совершенно верно охарактеризовал ее в письме Попруженко от 26 июня 1932 г.: «У нас в скором времени выйдет 1 т[ом] Трудов Института славяноведения при Всесоюзной академии наук. В вводной статье Державин доказывает, что старая славистика умерла вместе с Ягичем; теперь же наступает новая эра марксистского славяноведения»110. И при таком определении Державиным современного славяноведения в том. же томе была напечатана не только статья Сперанского, но и работы Перетца
и Грушевского, которые, кстати, Ильинский называл в письмах По-пруженко «вполне научными и вполне приличными»"1.
Судя по письмам Сперанского, ученый встретил новую возможность для публикаций своих статей с энтузиазмом. Уже второго декабря 1931 г. он сообщал Державину еще о двух работах: «Посылаю Вам для Трудов Славянского] Института] письмо Караджича, о котором я с Вами говорил на сессии: если годится, возьмите; если — нет, то бросьте. Передал я для тех же трудов Вам перед заседанием группы и свой очерк взаимоотношений русской и славянских литератур. Но Вы его забыли на одном из столов Словарной комиссии: он находится у С. П. Обнорского; которого я просил Вам передать рукопись, буде Вы ее хватитесь»112. О том, что статьи приняты в «Труды», Ильинский сообщал Попруженко 27 марта 1932 г. вместе с известием о появлении новой славистической институции: «...славистика получила в Ленинграде новый центр в виде открытого при Академии наук Института славяноведения, возглавляемого новым ак[адемиком] Державиным. В первом томе его трудов, между прочим, будут помещены интересные статьи М. Н. Сперанского о влиянии русской письменности на южнославянскую»113. Именно эти «три статьи» и имел в виду Ильинский в письме Ляпунову в декабре 1931 г. Но и публикация письма В. Караджича и статья, получившая название «К вопросу о русском влиянии в сербской литературе XVIII в.», были отложены и появились уже во втором, последнем томе «Трудов» Инслава.
Проблем с публикацией работ по «неактуальной» проблематике славянской филологии становилось все больше. Ильинский, сетуя в письме Попруженко 4 февраля 1932 г., на проблему с реализацией уже готовых работ — «издавать их делается все труднее», отмечал: «Державин, правда, весной выпустит 1 т[ом] трудов Института славяноведения, но лингвистика и филология там будут на последнем месте: ни я, ни Селищев даже не получили приглашения принять в нем участие»114. В последних словах ученого можно видеть даже некоторое сожаление об упущенной возможности публикации. Надо отметить выдающуюся оперативность, проявленную Державиным при подготовке и издании первого тома «Трудов» Института. В отчете Инслава за сентябрь — декабрь 1931 г. уже было зафиксировано: «Подготовлен к печати первый том „Трудов Института Славяноведения"»115. Том, составивший при публикации более 500 страниц, фактически был собран всего за три месяца и вышел из печати летом следующего, 1932 г. Но и такая скорость издания казалась авторам недостаточной. Так, 28 апреля 1932 г. Сперанский писал Державину: «Жду с нетерпением, хотя и без надежды, 1-го мая, которое по обещанию Издательства Академии и Вашим словам, должно, между прочим, быть отмечено выходом первого выпуска Трудов Института
Славяноведения. Корректуры своей не получил, почему заключаю, что или до выхода книги фактически еще далеко, либо моя статья не удостоилась попасть в первую книгу по причинам, меня не касающимся. Ну, да к таким неожиданностям и случайностям нам не привыкать»"6.
Статья Сперанского о византийском флорилегии благополучно увидела свет, но с очень существенным, хотя внешне и незаметным изменением в заглавии. Вместо сочетания «в старославянском переводе» стало «в старом славянском переводе», исчезло определение языка перевода, оно было заменено простым указанием на хронологию. Это изменение отнюдь не было случайным. В таком уточнении проявились прежде всего марристкие методологические вкусы Державина, а также проболгарская позиция в определении языка Кирилла и Мефодия. В том же томе «Трудов» он поместил рецензию на две статьи болгарского ученого Ст. Младенова, опубликованные в 1930 и 1931 гг. в журнале «Родна речь». Державин не стеснялся в выражениях, критикуя не понравившиеся ему положения Младенова. Вначале он обрушился на общепринятое положение об едином предшественнике восточнославянских языков: «А вот еще одно из младеновских откровений: „прарусским языком, — говорит он, — называется тот, не сохранившийся ни в каком письменном памятнике славянский диалект или язык, от которого произошли три нынешние русские языка или наречия — великорусский, белорусский и малорусский или украинский". Очень жаль, конечно, что это своеобразное лингвистическое явление — младеновский „прарус-ский язык", плод фантазии старой науки, воспитанной в традициях насильнического великодержавного шовинизма, „не сохранился ни в каком письменном памятнике". И очень хорошо, впрочем, что не сохранился, потому что, если бы только он сохранился, тогда, несомненно, от украинцев и белорусов не сохранилось бы сейчас и мокрого места...»117.
Далее Державин вполне солидаризировался с определением Мла-деновым языка первоучителей славянских, но при этом вновь возвращался к общетеоретическим положениям: «...язык Кирилла и Мефодия должен называться, как думает Ст. Младенов, „древне-или староболгарским", а не „старославянским", какого никогда и нигде, конечно, не существовало и не существует, как, к сведению проф. Младенова, никогда и нигде не существовало и не существует и фантастического „прарусского" языка в его понимании: подлинная наука давно уже и очень далеко ушла от всяких „праязыков"»118. Столь резкие и революционные высказывания Державина вызвали не менее эмоциональную реакцию у славистов, приверженцев академических традиций.
Ильинский писал Ляпунову 31 августа 1932 г.: «Последний (Сперанский. — М. Р.) одолжил мне на днях 1 том Трудов Инслава. Впечатление от него невеселое. Это — бочка, в которой немногие ложки меду тонут в массе дегтя, которым пачкаются имена не только отдельных почтенных ученых, как Младенов, но и целых учреждений, как Пражского Славянского Института; не обошлось там и без инсинуаций; вроде, например, изречения редактора, что, если бы от прарусского языка сохранились памятники, то от белорусов и украинцев не осталось бы даже мокренького. <...> Вообще безобразное впечатление производит самый стиль редактора, может быть, подходящий для газетного листка, но недопустимый в органе научного учреждения. В общем помещенные в сборнике статьи представляют концерт довольно какофонический, и я радуюсь, что моя скромная скрипка там не участвует»119. Теперь у ученого не осталось сожалений о том, что его не пригласили в это издание.
Но, как было отмечено ранее, Ильинский признавал достоинства целого ряда статей. А статьи академиков Перетца, Сперанского и жившего в Москве под надзором органов безопасности Грушевского, а также эмигранта Перфецкого составили ровно половину объема отдела «Статьи и исследования» (4 статьи из 11) первого тома «Трудов» Института славяноведения. Кстати, материалы представленные приверженцами традиционного славяноведения, к которому с некоторыми оговорками можно отнести и Грушевского, составили половину объема и всего тома. Возможно, именно поэтому первый том и оказался удачнее второго. Как отмечали исследователи, «по сравнению с первым томом во втором резко сократился объем главного раздела», в нем было всего пять статей, в итоге этот раздел оказался «беднее и бледнее»1?0, и «в целом второй том производит гораздо более скромное впечатление, чем первый»121. Но совершенно очевидно, что первый том «Трудов» Инслава с точки зрения и традиционного, и нового «марксистского» славяноведения носил по составу компромиссный характер. И мы полагаем, что это было удачей для славяноведения в целом.
Ученым-славистам, продолжателям традиций Отделения русского языка и словесности, так и не удалось, несмотря на многочисленные попытки создать Институт славяноведения, отвечавший их идеалам. Период разработки проектов гуманитарных институтов в рамках Академии наук пришелся на время ее подведения под полный государственный контроль. Организация институтов уже полностью зависела от комъячейки в составе Академии, находившейся в постоянном контакте с государственными властями. Во главе Института славяноведения был поставлен Державин, ученый, не имевший серьезной научной репутации среди элиты отечественного славяноведения. Уже при откровенном диктате внутри Академии таких
фигур, как Марр, чьим ревностным сторонником и провозглашал себя, и был Державин, академикам-славистам, и прежде всего Карскому, удавалось некоторое время отклонять его кандидатуру на выборах в Академию наук. Марр старался провести своего протеже в академики еще на знаменитых выборах 1929 г., радикально изменивших лицо Академии. Но как только это избрание в начале 1931 г. совершилось, вопрос о создании Инслава на новых, «марксистских» основах решился практически сразу.
Провозглашавшиеся Державиным «научные» принципы могли только отталкивать от сотрудничества с ним любого приверженца академических традиций. Тем не менее Державин, человек, безусловно ощущавший себя славяноведом, кроме личных амбиций, искренне стремился к развитию этой области знания. Поэтому в практической деятельности он был готов к некоторым компромиссам. К осени 1933 г. изменилось отношение даже относительно отвергнутого в 1931 г. Селищева. Встал вопрос о его приглашении в Инслав, решенный положительно к концу года. Но перебраться из Москвы в Ленинград Селищев не успел, в начале февраля 1934 г. он был арестован.
Привлеченные Державиным к сотрудничеству ученые были крайне далеки от методов идеологизированной науки, поэтому он не навязывал им «актуальной» проблематики. Готовыми к разумному компромиссу оказались такие академики-слависты, как Перетц, Сперанский, Ляпунов. Сотрудничество с Инславом давало им возможность публиковать свои работы, выступать с докладами на заседаниях, выезжать в командировки от Института, включать в планы Института не только свои работы, но и работы своих учеников. И Перетц, и Ляпунов активно пользовались предоставленными возможностями, а Сперанский, живший в Москве, даже посылал свои доклады для прочтения на заседаниях Института. В сложившихся в советской науке того времени условиях такая деятельность позволяла поддерживать традиции академического славяноведения в рамках Института, организованного с целью искоренения тех самых традиций. Поэтому даже только с этой точки зрения создание Института славяноведения было делом, безусловно, положительным.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 О ликвидации ОРЯС см.: Робинсон М. А. Отделение русского языка и словесности в период реформирования Академии наук (1920-е годы): взгляд изнутри // Славянский альманах 2001. М., 2002. С. 234—262.
2 С.-Петербургский филиал архива РАН (далее — ПФА РАН). Ф. 172. Оп. 1. Д. 226. Л. 146 об.
3 Там же. Ф. 1. On. 1 - 1929. Д. 253. Л. 23.
4 Там же. Л. 23 об.
5 Там же. Л. 62.
6 Там же.
7 Там же.
8 Там же. Л. 56.
9 Там же. Л. 64.
10 Там же. Л. 65.
11 Там же. Л. 65 об.
12 Там же. Л. 66.
13 Там же. On. 1 - 1930. Д. 256. Л. 7.
14 Там же.
15 Там же. Л. 2.
16 Там же. Л. 16.
17 Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) — КПСС. 1922-1952. М„ 2000. С. 57, 59-60.
18 Там же. С. 62.
19 Там же. С. 75, 76.
20 Там же. С. 79, 80.
21 Академия наук СССР. Краткий исторический очерк. М., 1974. С. 286.
22 Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б)... С. 81.
23 Там же. С. 92.
24 Там же. С. 91.
25 Академия наук СССР... С. 289.
26 Там же. С. 287.
27 ПФА РАН. Ф. 1. On. 1 - 1930. Д. 256. Л. 34.
28 Там же. Л. 41—41 об.
29 Там же. Л. 46.
30 Там же. Л. 47.
31 Там же. Ф. 1. On. 1 - 1929. Д. 253. Л. 23 об.
32 Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б)... С. 81.
33 Там же. С. 84.
34 ПФА РАН. Ф. 1. On. 1 - 1930. Д. 256. Л. 47-47 об.
35 Там же. Л. 44 об.
36 Там же. Л. 57.
37 Там же.
38 Там же. Л. 54.
39 Там же. Ф. 752. Оп. 2. Д. 117. Л. 271-271 об.
40 Там же. Ф. 1. On. 1 - 1930. Д. 256. Л. 83 об.
41 Там же. Л. 84.
42 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 238. Л. 36 об.
43 ПФА РАН. Ф. 752. Оп. 2. Д. 117. Л. 301.
44 Там же. Ф. 1. Оп. 1 - 1931. Д. 259. Л. 4 об.
45 Логачев К. И. Советское славяноведение до середины 30-х годов // Советское славяноведение. 1978. № 5. С. 99—100.
46 Аксенова Е. П. Очерки истории отечественного славяноведения 1930-е годы. М., 2000. С. 65.
47 ПФА РАН. Ф. 1. Оп. 1 - 1931. Д. 259. Л. 19.
48 Там же. Ф. 220. Оп. 1. Д. 2. Л. 1.
49 Там же.
50 Аксенова Е. П. Очерки истории отечественного славяноведения... С. 66.
51 ПФА РАН. Ф. 827. Оп. 3. Д. 37. Л. 37.
52 Там же. Ф. 220. Оп. 1. Д. 2. Л. 1.
53 Там же. Ф. 1. Оп. 1 - 1931. Д. 259. Л. 22.
54 Там же. Л. 23.
55 Там же. Л. 18 об.
56 Академия наук СССР... С. 286.
57 Гладышев А. В. Вячеслав Петрович Волгин (1879—1961) // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 4. Новая и новейшая история. М., 2004. С. 82.
58 ПФА РАН. Ф. 220. Оп. 1. Д. 1. Л. 1
59 Там же. Л. 2.
60 Там же. Ф. 1. Оп. 1 - 1931. Д. 259. Л. 35 об.
61 Там же. Л. 35 об.
62 Там же. Л. 59.
« Там же. Ф. 220. Оп. 1. Д. 2. Л. 1.
64 Там же. Ф. 1. Оп. 1 - 1931. Д. 259. Л. 59.
65 Там же. Л. 60.
66 Там же. Л. 59.
67 Там же.
68 Там же. Ф. 220. Оп. 1. Д. 1. Л. 6.
69 См.: Логачев К. И. Первый этап развития советского славяноведения. (Славистические учреждения Академии наук в 1917—1934 гг.). Дис... канд. ист. наук. М., 1979. С. 96.
70 Там же. С. 96—166. Гл. IV. Институт славяноведения (1931—1934 гг.)
71 Аксенова Е. П. Очерки истории отечественного славяноведения... С. 59-90. Очерк 4. Институт славяноведения-АН СССР.
72 ПФА РАН. Ф. 220. Оп. 1. Д. 7. Л. 1.
73 Там же. Л. 4 об.
74 Аксенова Е. П. Очерки истории отечественного славяноведения... С. 69.
75 ПФА РАН. Ф. 220. Оп. 1. Д. 7. Л. 4.
76 См.: Аксенова Е. П. Очерки истории отечественного славяноведения... С. 67.
77 ПФА РАН. Ф. 1. Оп. 1 - 1931. Д. 259. Л. 80.
78 Там же. Л. 75.
79 Там же. Л. 95.
80 Там же. Л. 79.
81 Там же. Л. 79-80.
82 Там же. Л. 80.
83 Там же. Ф. 220. Оп. 1. Д. 7. Л. 17 об.
84 Там же. Д. 22. Л. 8.
85 Там же. Л. 40.
86 Там же. Д. 7. Л. 17 об.
87 Там же. Л. 6.
88 Там же. Ф. 827. Оп. 4. Д. 516. Л. 5.
89 Там же. Ф. 220. Оп. 1. Д. 7. Л. 12.
90 Там же. Ф. 752. Оп. 2. Д. 204. Л. 11.
91 Там же. Л. 11 об.
92 Там же. Ф. 220. Оп. 1. Д. 7. Л. 4.
93 Там же. Д. 15. Л. 61.
94 Там же. Л. 63.
95 Аксенова Е. П. Очерки истории отечественного славяноведения... С. 68.
96 Там же.
97 ПФА РАН. Ф. 284. Оп. 3. Д. 147. Л. 1, 5, 6.
98 Там же. Ф. 1. Оп. 1 - 1929. Д. 253. Л. 44.
99 Там же. Ф. 827. Оп. 4. Д. 516. Л. 3 об.
100 Там же. Л. 4.
101 Там же. Ф. 247. Оп. 3. Д. 662. Л. 46.
102 Там же. Ф. 827. Оп. 4. Д. 516. Л. 4-4 об.
103 Там же. Л. 4 об.
104 Там же. Ф. 247. Оп. 3. Д. 662. Л. 45.
105 Там же. Ф. 827. Оп. 4. Д. 516. Л. 5-5 об. Там же. Ф. 752. Оп. 2. Д. 117. Л. 334.
107 Там же. Ф. 220, Оп. I. Д. 7. Л. 14.
108 О содержании доклада подробнее см.: Аксенова Е. П. Очерки истории отечественного славяноведения... С. 23.
109 См.: Там же. С. 77-78.
110 Българо-руски научни връзки XIX—XX век. Документа. София, 1968. С. 173.
1,1 Там же. С. 175.
| ПФА РАН. Ф. 827. Оп. 4. Д. 516. Л. 7. 113 Българо-руски научни връзки... С. 170.
114 Там же. С. 168.
"5 ПФА РАН. Ф. 220. Оп. 1. Д. 5. Л. 3.
116 Там же. Ф. 827. Оп. 4. Д. 516. Л. 11-11 об.
117 Труды Института славяноведения Академии наук СССР. Т. 1. Л. 1932. С. 450.
118 Там же.
119 ПФА РАН. Ф. 752. Оп. 2. Д. 117. Л. 361.
120 Аксенова Е. П. Очерки истории отечественного славяноведения... С. 83.
121 Там же. С. 85.
