Академик В. Н. Перетц — ученик и учитель Текст научной статьи по специальности «История и археология»

М. А.Робинсон (Москва)

Академик В. Н. Перетц — ученик и учитель *

К 75-летию О. В. Тоорогова

Роль В. Н. Перетца как организатора науки широко известна. Нет ни одного специалиста по славяно-русским древностям, кто не слышал бы о его знаменитом Семинарии.

Материалы о деятельности этого научного сообщества публиковались самими его членами в период существования Семинария присутствуют они и в статьях мемуарного характера2. Известны достижения учеников Перетца В. П. Адриановой-Перетц, Н. К. Гудзия, И. П. Еремина (а также уже и их учеников), благодаря научной и организационной деятельности которых изучение древнерусской литературы не пресеклось в годы наиболее откровенного идеологического и политического давления и смогло постепенно освобождаться от навязывавшихся ему идеологических схем, по мере ослабления этого давления3. Однако за рамками научных хроник и исследований остается материал, характеризующий личные взаимоотношения учителя с учениками, те отношения, которые во многом формируют личность ученика и позволяют говорить о передаче не только собственно научных, но и продолжении общегуманитарных традиций в целом.

В связи с этим стоит обратить внимание на отношения самого В. Н. Перетца с его учителем А. И. Соболевским. Нельзя сказать, что мы располагаем большим и разнообразным материалом, касающимся столь специальной темы. Однако сохранилась более чем 30-летняя переписка ученых со времени окончания Перетцем Петербургского университета и до кончины Соболевского, переписка, охватывающая период с воцарения последнего русского императора и до начала сталинского «великого перелома», период нескольких войн и революций, крушения всего уклада жизни научной элиты, к которой, несомненно, относились оба академика Императорской Академии наук. За это время сам Перетц из «оставленного» Соболевским в 1893 г. при кафедре русского языка и словесности превратился в мэтра филологической науки.

Не получавший в это время стипендии и вынужденный преподавать в школе 4, Перетц, однако не остался без внимания и поддержки

*

Статья подготовлена при финансово!! поддержке РГНФ. Проект № 03-03-00075а.

своего учителя. Через два года, сдав магистерские экзамены, молодой ученый, увлекавшийся в то время славянским фольклором, еще не мог определиться с темой своей магистерской диссертации. Этот период совпал с длительной командировкой его учителя в славянские земли, которая, однако, не прервала общения Перетца и Соболевского. Писем Перетца не сохранилось, но весьма обстоятельные ответы Соболевского дают нам достаточно полное представление о проблемах беспокоивших молодого ученого. Причем Соболевский интересовался заботами ученика и поощрял его к их обсуждению. Так, 9 декабря 1895 г. он писал Перетцу из Праги: «Вы напрасно думаете, что я очень занят. Главная цель моей поездки за границу — отдых, и я занимаюсь здесь всего по три-четыре чеса в день, и то не подряд. [...] Ввиду этого я отнюдь не прочь поболтать о каких-нибудь пустяках, не только побеседовать о серьезных материях, которыми интересуетесь Вы». Соболевский выражал готовность помочь Перетцу в приобретении необходимой литературы. «Вы желаете, — писал он, — иметь сборники сказок. Постараюсь приобрести для вас, что есть новейшего» 5. Сообщал Соболевский ученику и о своих поисках и находках интересных рукописей во время своего пребывания в Львове и уже в Праге, делился соображениями об интересовавшем Перетца персонаже кукольного театра, Петрушке. Здесь же он информировал и о плане дальнейшего путешествия: «Последнее имеет быть по следующему маршруту (если не помешают политические] события и если я сам не передумаю): Вена, Загреб, Белград, София, Филиппополь, Константинополь, отечество» 6.

Перетц отправил в Прагу только что вышедшую свою работу о кукольном театре1. Соболевский сразу же откликнулся и дал краткую принципиальную и строгую оценку работы. В письме от 26 декабря 1895 г. он писал Перетцу: «Книгу Вашу прочитал. Составлена аккуратно и интересно, но имеет большой недостаток: нет личного знакомства. У Вас Петрушка лишь то, что у Ровинского (и еще что у Алферова в Р[усских] Ведомостях]); но можно б[ыло] бы сказать — право в десять раз больше» 8. Далее ученый делился своими соображениями о принципах постановки кукольных пьес в вертепах, рекомендовал Перетцу книги для рецензирования. «Мужайтесь и дерзайте!» 9 — подбадривал Соболевский ученика. Как следует из дальнейшей переписки, Перетц посылал свою работу учителю не просто для ознакомления. Он был озабочен поисками подходящей темы для магистерской диссертации, кроме того, его интересовали возможности получения приват-доцентства. Ответ Соболевского содержал, с одной стороны, весьма строгие и трезвые оценки достижений ученика, а с другой — был полон абсолютной уверенности в его научных

возможностях. Итак, уже 9 января 1896 г. ученый писал: «Отвечаю на Ваши вопросы. Из ,,Кук[ольного] т[еатра]" можно сделать диссертацию, но лишь такую, которая может пройти тихо, но может и вызвать шум и встретить препятствия. Ведь материала у вас немного и он весь чужой, а исследование не дает других выводов, кроме очень мелких» 10. Здесь Перетц не только подчеркнул фразу в письме, но и сделал примечание на полях: «Верно!» Соболевский не напрасно подчеркивал уже во втором письме необходимость для ученого заниматься самостоятельными поисками новых источников. Это принципиальное положение Перетц поставил во главу угла в работе своего Семинария. Оно было четко сформулировано от имени его учеников в книге, отмечавшей пятилетие существования Семинария: «Главное, чего мы стремимся избегать — тем, где можно отделаться компиляцией по готовым пособиям, не обращаясь к источникам. Каждый должен научиться работать над сырым материалом, на „черном дворе науки", как говорят некоторые ученые-белоручки; ибо без „черного двора" — нельзя попасть в блестящие чертоги подлинного, прочного знания» п.

Основным в письме Соболевского, однако, была не критика, а желание внушить ученику больше уверенности в своих силах: «А главное: Вы можете написать нечто гораздо лучшее: и более самостоятельное, и более скоро. Нужно лишь выбрать тему получше». Далее ученый не только разбирал предложения Перетца, но и предлагал наиболее перспективное, с его точки зрения, направление исследований. «Боюсь, — размышлял Соболевский, — что Ваша тема об отражениях Вел[икого] Зерц[ала] в нашей народной словесности с течением времени Вам самим покажется неудачной (трудно определить, что от Вел[икого] Зерц[ала], что от его источников и т. п.). Я бы вам посоветовал взять тему из той же области, но другую: о фацециях и вообще мелких повестях светск[ого] характера. Мы до сих пор не знаем, к[а]к[ие] повести мы имеем, какова их история у нас, влияние на нар[одную] словесность и т. п. Эта область совершенно свежая, результаты, те или другие, будут интересны, Вы к ней имеете достаточно интереса и подготовки». Но ученый никак не навязывал ученику своего мнения. «Впрочем, — заключал он, — Вам самим лучше знать, что для Вас более подходяще» 12. Соболевский предлагал Перетцу форсировать процедуру, необходимую для получения при-ват-доцентства. «Немедленно, — рекомендовал он, — обратитесь к начальству (вер[оятно], к ректору) с просьбою о допущении Вас к пробн[ым] лекциям. Одна из них — на Вашу тему, другая — на тему факультета. Когда вы сбудете эту обузу и получите право прив[ат]-доцентуры, прочтите в одно ближайшее полугодие к[акой]-нибудь кур-сик (1 ч[ас] в неделю) и затем только числитесь в числе прив[ат]-до-

центов». Последнюю рекомендацию Соболевский мотивировал следующим образом: «Дело в том, что чтение лекций, увы, вещь совсем нелегкая, и занимаясь лекциями, Вы не имеете возможности, при других своих занятиях, работать над диссертацией. Иначе: что-нибудь] одно — работа над лекц[иями], или раб[ота] над диссертацией^...] Само собой разумеется, против Ваших курсов я решительно ничего [не] имею. [...] Мне их высылать не трудитесь; мы лучше поговорим при встрече. Вы, конечно, должны взять себе курс по народной словесности». Завершал Соболевский свое письмо следующим пожеланием: «Вот Вам мои советы. Насчет формальностей справьтесь у людей бывалых. Я был в разных университетах, и у меня часто путаются в голове их порядки (здесь что город, то норов)» 13.

Судя по следующему письму Соболевского, Перетц выполнил его указание начать дело с оформлением приват-доцентства, но при этом продолжал проявлять нерешительность относительно предстоящих пробных лекций. Не был он, по-видимому, и достаточно уверен в предложенной учителем диссертационной проблематике. Отвечая на вопросы ученика, Соболевский старался развеять его сомнения, поддержать и настроить на решительные действия. В небольшой открытке из Праги от 25 февраля 1896 г. Соболевский сумел ответить на все вопросы ученика. Прежде всего, ученый сообщал, о том, что выполнил некоторые книжные заказы Перетца: «Как-ниб[удь] побеседую пообстоятельнее, а пока след[едующее]. Знайте, что я Вам закупил довольно много сказок и, мож[ет] б[ыть], закуплю еще у словаков, но имейте терпение: мне не хочется платить несколько рублей на почт[овую] пересылку Ваших книжек». Далее, остановившись на проблемах Перетца с публикациями, Соболевский давал наставления ученику по тактике поведения при чтении пробной лекции. «Затем, — писал ученый, — не особ[енно] тоскуйте о „Библиографе". Правда, окт[ябрь] близко. Р[усский] Фил[илологический] В[естник] может его заменить, он напечатает, что хотите, и собственно] статью, и заметку. Направляйтесь смело туда. Затем, Б[ули]ч на пр[об-ной] лекции быть не должен, есть Лам[анский]. А если будет, смело спорьте и не церемоньтесь: он знает очень мало, а думал еще меньше». И, наконец, Соболевский старался раскрыть перспективность рекомендуемой им темы для исследования: «Насчет фац[еций] не робейте: [нрзб.] ничего не опубликовал, а указал лишь №, и тема совершенно открыта. Сверх сборников фацец[еций] имеются отдельн[ые] повести, на них похожие, вроде повести о бражнике в раю, о Шем[я-кином] суде (о последней одной можно написать диссертац[ию]). Если хотите, к ним можно присоединить] мелк[ие] повести (отдельные], вне сборник[ов]) не юмористич[еского] содержания]». «Во-

обще, — завершал свои наставления Соболевский, — займитесь и увидите, что унывать нет нужды» 14.

Соболевский просил Перетца выслать свою работу и некоторым чешским коллегам. Уже из Оломоуца он сообщал ученику: «Получил ,,Кук[ольный] театр" и передал Зибрту, к[о]т[орый] принял с ве-лик[ой] радостью и обязался в рецензии поместить библиографические] указания на кук[ольный] театр у чехов (у них совсем не то, что у нас Петрушка)» 15. Организуя Перетцу рецензии, Соболевский, однако, не скрывал от ученика и несколько скептическое отношение как к личным качества Зибрта16, так и к его работам, одну из которых он охарактеризовал как «чудовищное произведение чешской учености» 17. И вновь учитель подбадривал ученика: «Мужайтесь и дерзайте!» 18

Известие о первой пробной лекции Перетца застало Соболевского уже в Белграде. Судя по содержанию его ответного письма и по тем пометкам, которые сделал на письме Перетц («Утешил! Спасибо!»), последний пребывал в состоянии крайней неуверенности в успехе своей лекции. Дело в том, что после лекции произошло некое, неизвестное нам выступление академика А. Н. Веселовского, которое Соболевский прокомментировал, опираясь на сообщение Перетца, чрезвычайно резко и эмоционально: «Что до глупой сцены, которую перед Вами разыграл Веселовский, то она Вас нимало не касается и если кому не приносит чести, так это самому актеру» >9. В остальном ответ Соболевского должен был внушить ученику уверенность в полном успехе его лекции. «Все, что Вы сообщаете о своей пробной лекции, — писал Соболевский 12 марта, — свидетельствует лишь одно: что факультет относительно Вас не имеет никаких сомнений». Далее шло объяснение тех университетских традиций, которые могли быть неизвестны Перетцу: «Лекция выслушивается вся или почти вся, когда факультет колеблется, следует ли дать прив[ат]-доцентское звание или не следует. Она сводится к простой формальности, если факультет против дарования прив[ат]-доц[ентского] звания ничего не имеет. Итак, в этом отношении будьте спокойны» 20. Кстати, волнения Перетца действительно были напрасны, в 1896 г. он получил желаемое звание приват-доцента и начал читать лекции в Петербургском университете21. Как всегда, Соболевский интересовался у Перетца о необходимых ему книгах, которые возможно приобрести в Белграде.

Уже в следующем письме от 27 марта ученый подробно сообщает о состоянии книжной торговли, ее репертуаре, сопровождая информацию своими рекомендациями. Так, Соболевский отмечал: «Книжная торговля в Белграде такого рода, что я никак не могу Вам обе-

щать многого. [...] Можно наверное найти одни белградские издания, из новых и особенно из правительственных и академических; что до сараевских, новосадских, панчевских, то, пожалуй, кое-что, немногое, найдется; а загребских нет нигде, также как и болгарских. Ввиду этого я могу Вам купить 3 (2-4) тома песен Вука и, помнится, 4 тома собрания сочинений Вука; только действительно ли желаете Вы иметь это последнее? Оно Вам едва ли особенно интересно в своем целом (спор об орфографии и т. п.)». «Впрочем, — продолжал Соболевский, — я еще осмотрю несколько магазинов» 22. Кроме собственно деловой информации Соболевский дает очень колоритное описание этих магазинов и самого процесса книготорговли: «Если вы, желаете представить себе белградский книжный магазин, зайдите на своем Екатерининском проспекте в какую-нибудь табачную лавочку и полюбуйтесь на нее. Впрочем, я уверен, что Ваша табачная лавочка лучше отделана, и что в ней нет надобности торговаться как на толкучем рынке. Вообразите, что книгопродавец, «поставщик королевского двора», один из лучших, запросил 12 динаров за то, что отдал за 3. Один книжный магазин особенно интересен. Это лавка с двумя дверями; над одной вывеска: колониальный магазин; над другой: книжный магазин. А лавка одна, колониальная, в которой одна стенка занята полками с книгами» 23. Так же как обстановку в чешских научных кругах и слабое знакомство русской науки с чешской литературой 24, Соболевский описывал и встречи с сербскими коллегами. И если относительно чехов ученый отмечал их активность, то сербы произвели на него противоположное впечатление. «Я расспрашивал здешних знакомых, — замечал Соболевский, — о разных разностях, меня интересующих, но успех невелик. Сербские ученые — какие-то сонные, апатичные, и я не ручаюсь за результат расспросов о кукол[ьном] театре. Думаю, что статей у сербов никаких нет и в этом отношении Вам поживиться нечем»25. Поиски интересовавшей Перетца литературы в Белграде все же приносили некоторые плоды. «Нечто Вам закупил, — писал Соболевский 8 апреля, — и песен, и сказок, и осенью привезу. Ищу еще, но добыча вообще невелика» 26.

Помогая своему ученику книгами, научными рекомендациями и практическими советами, Соболевский думал и о введении его в более широкий научный круг. В 1896 г. в Риге планировалось проведения 10-го Археологического съезда. Фактически Археологические съезды, начало проведения которых относится к 1869 г., представляли все гуманитарные науки и привлекали сотни участников. «Я думаю, что Вам съездить в Ригу небесполезно, — писал Соболевский, — людей посмотреть и — главное — себя показать. Было бы не худо, если б Вы запаслись одним-двумя рефератами». Ученый рекомендовал

поподробнее разузнать о рижском съезде у кого-нибудь из членов Археологического общества 27.

Перетц в выборе темы для диссертационной работу проявил самостоятельность, не вняв рекомендациям учителя, хотя изучение фацеций его очень привлекало 28. Во второй половине 90-х гг. он одновременно занимался разными темами, в частности переводной древнерусской литературой, апокрифами и легендами и готовил несколько изданий. Но сосредоточился ученый на изучении истории украинской и русской виршевой и песенной поэзии ХУ1-ХУШ вв. Результаты первого этапа исследований Перетц подготовил в виде издания 29 и магистерской диссертации, которую успешно защитил 5 ноября

1900 30. В следующем, 1901 г. выходит в свет второй выпуск «Материалов к истории апокрифов и легенд» («К истории Лунника»31), первый увидел в свет в 1899 г. («К истории Громника» 32). Окрыленный успехом, Перетц решил предложить эти работы в виде докторской диссертации. Здесь он не мог обойтись без совета учителя, и Соболевский выразил готовность поддержать смелое предложение ученика, сразу предвидя, однако, что дело будет непростым. В письме от 17 сентября 1901 г.33 он предупреждал ученика: «Я лично не прочь дать Вам докторство за Гр[омника] и Лунн[ика] вместе, но, как Вы знаете сами, дело не во мне одном. Если бы Вы повидались с Шл[япкиным]34 и потолковали, и всего лучше по возможности скоро? Ответ его сообщите мне немедленно!» 35 Судя по всему, обсуждение перспектив защиты Перетца продолжалось, и Соболевский, хорошо представлявший себе внутрифакультетский расклад сил, реально оценивал и пределы своих возможностей в поддержке ученика. Обо всем этом прямо и откровенно он писал Перетцу 31 октября

1901 36 г., дабы несколько остудить пыл ученика. Соболевский писал: «Я говорил Вам не раз и весьма ясно, что протащить Громн[ика] и Лунн[ика] через факультет возможно, хотя мой союзник Лавров сказал мне: я пойду за Вами, но уж Вы за все отвечайте. Но я никак не могу обеспечить Вам приличный диспут; здесь (помните диспут Погодина) всякий, не читавший диссертацию, может наговорить дерзостей диспутанту, благодаря выгоде своей позиции — безопасно, и пустить скверную молву; тем более Шляпкин, который кое-что смыслит и который может вздуть в громадный пузырь слабость исследования». «Итак, — спрашивал Соболевский, — есть риск. Есть ли надобность рисковать?» Соболевский пытался просчитать и дальнейшие перспективы научной карьеры ученика. Все свои соображения он излагал в том же письме: «Ваше желание — попасть в Киев. Но шансов у Вас мало, так как в Киеве уже имеется кандидат — Сперанский37. [...] Итак, у Вас — Нежин. Туда берут свободно магистров. Стоит ли под-

вергаться опасностям скандала, когда для Неж[ина] докторство Вам не нужно?» 38 Несмотря на все эти предостережения, Соболевский все же не настаивал на их безоговорочном принятии и обещал свою поддержку в любом случае, оставляя окончательное принятие решения Перетцу. Он писал: «Вот мое рассуждение. Теперь: 1)если Вы желаете во что бы то ни стало рискнуть, представляйте Гр[омника] и Лунн[ика]; мой отзыв будет для Вас самый благожелательный; 2) если Вы хотите без скандала добиться скорого докторства, пишите в Юрьев Петухову; я к Вашему письму присоединю свою приписку или напишу свое письмо». Еще как один из вариантов действий Соболевский предлагал обращение в министерство народного просвещения. Но этот путь он полагал сопряженным с обязательными для ученика сложностями. «Если Вы вообще хотите пытать счастья, не боясь неудач и мелких неприятностей; вот Вам мой совет; — писал Соболевский, — немедленно составьте прошение или докладную записку к Ванновскому и проситесь в Киев. Я имею нек[о]т[орый] опыт в писании деловых бумаг и готов Вам помочь; нужно кратко и ясно» 39.

Столь явное предостережение не торопиться и подготовиться основательнее, а также напоминание о защите А. Л. Погодина, судя по письму Соболевского, сопровождавшейся неприятными эксцессами, по-видимому, подействовали на Перетца. Он не стал спешить, дождался выхода в свет в 1902 г. третьего тома своих историко-литературных исследований и материалов, посвященных развитию русской поэзии в XVIII в.40, и уже их защитил как докторскую диссертацию.

Даже материал процитированных писем дает определенный материал для понимания взаимоотношений учителя и ученика. Соболевский готов добывать необходимые для ученика книги, даже путешествуя за границей, не скрывает предстоящих трудностей и, с одной стороны, призывает ученика при уверенности в своих силах смело отстаивать свои взгляды, а с другой, не давать повода оппонентам использовать малейшую слабость работы и не всегда спешить с реализацией некоторых своих планов. Откровенно Соболевский судит и о научных возможностях и поведении своих коллег, вводя ученика в курс непростых отношений внутри научного сообщества. Мы полагаем, что, создавая свою школу, Перетц не забыл и уроки, полученные от своего учителя.

В 1903 г. уже в качестве экстраординарного профессора Университета св. Владимира Перетц переехал в Киев41. И если в 1901 г., еще до защиты диссертации, ученый сам стремился в Киев, то после успешной защиты в Петербурге это уже его не радовало. Вскоре после обоснования на новом месте ученый остро ощутил отрыв от своего петербургского круга друзей и знакомых, к тому же обострилась,

как он писал его, «чахотка». В самом начале октября 1903 г. Перетц жаловался Яцимирскому на то, что его забывают, что ни П. А. Лавров, ни Д. И. Абрамович не шлют так нужных ему книг. Он и старого друга просил: «Пособите и по части книг!» «Не удивляйтесь, — писал Перетц, — что я опять воссылаю Вам „слезное моление" из этой окаянной дыры». Его теперешнее положение: «Просто горе» 42. Далее он подкреплял свое мнение отсылкой к авторитету: «Вижу, как прав был один из величайших русских славистов — В. И. Григорович, не без злой иронии говоривший о забытых судьбой, заброшенных в провинции ученых!» 43 Однако внутренняя жизнь провинциального университета была достаточно бурной, и Перетц явно ощущал себя к ней причастным. Описывая выборы нового проректора, он отмечал: «Наш прогрессивный кандидат не прошел. Собрал из 60 всего голос[ов] 25. Но и черносотенный — около 12». Прошедшего кандидата он язвительно охарактеризовал — «ни богу свечка, ни черту кочерга». Заканчивал свое письмо Перетц весьма эмоционально: «Здоровье мое все хромает. Боюсь, что если не выберусь из Киева, то придется подыхать» 44. Интересно, что именно в эти же дни А. А. Шахматов, осведомленный о настроениях Перетца, писал ему: «Не печалуйтесь по поводу отсутствия из П[етербур]га. Вы забываете, что киевский климат лучше для Вашего здоровья, чем здешний. Кроме того, у Вас теперь досуг для составления цельных систематических курсов. Ученики, наверное, найдутся со временем» 45. Последнее предположение Шахматова оказалось удивительно точным: успехи Перетца, учителя и воспитателя нового поколения ученых, не заставили себя ждать.

Перетц, конечно, был не прав, полагая, что его стали в Петербурге забывать, прежде всего, это относилось к его учителю. «Скучно без Вас», — писал ученому Яцимирский в ноябре того же года. И продолжал далее: «У Алексея Ивановича всегда вспоминаем о Вас и жалеем о Вашем -отсутствии»46. Именно Соболевский подробно и с комментариями информировал Перетца о делах в Петербургского университете, которыми его ученик продолжал живо интересоваться. Уже в сентябре в ироничной и даже несколько язвительной манере ученый описывал Перетцу состояние научных дел у своих учеников: «Ваши знакомые все заняты. Яц[имирский] усиленно печатает Цамблака; не важен, как-то смахивает по манере на труды Сырку. Козмин только что принес мне свое произведение о Полевом; тоже не в моем вкусе. Сип[овский] печатает свои списки; не видел еще, хотя я — редактор, говорит, конец — скоро. Каринского и Васильева я толкаю в спины, чтобы не мямлили; как будто Щаринский] подается, впрочем, я как-ниб[удь] потолкую с его женой; она — особа рассудительная» 47. Продолжала учителя заботить и оценка научных

успехов ученика со стороны Академии наук. Соболевский рекомендовал докторскую диссертацию Перетца на Ломоносовскую премию 48. О двойном успехе своих начинаний и материальном его выражении ученый сообщал Перегцу в краткой открытке в ноябре 1903 г.: «Поздравляю с Ломоносовской премией в 500 и толстовской медалью в 250. Хотели было медаль побольше, но нашли, что довольно!» 49 В мае 1904 г. Соболевский вновь сообщал Перетцу об университетских делах: «Сегодня А. Л. Погодин получил докторскую. Прошло более благополучно, чем я ожидал. Лавров сказал пустяки. Бодуэн тоже, только в заключение обругал; затем обругал Булич, наконец, поговорил с похвалой Жаков. Сев в начале 2-го, встали почти в 5. Никто из оппонентов главного не заметил; возились с опечатками, описками, критических талантов нам не хватает. Остальное — по-ста-рому». Далее Соболевский сетовал на подрастающее поколение: «Комиссионный экзамен меня огорчил до зела, было так много глупых, что пришлось спрашивать даже о смягчении гортанных, и тут пришлось почти половине поставить неудовлетворительно. По-видимому, и у других тоже. Удивительно: куда-то исчезли у нас умные люди!» 50 Любопытно отметить, что Перец «с осени 1904 г. начал организацию специального семинария» 51, успешно доказывая, что умные люди среди студенчества отнюдь не перевелись.

Первая русская революция и общественно-политические изменения в обществе, которые она вызвала, сильно повлияли и на научное сообщество. Многие из деятелей науки открыто проявили свои политические пристрастия, вступив в различные партии, спектр которых был весьма широк, от крайне правых до леволиберальных. Перетц, еще со студенческой поры отличавшийся «неблагонадежностью» 52, оказавшись в Киеве, увлекся украинофильством, отношение властей к которому колебалось от запретительного до умеренно разрешительного. Резко негативно украинофильство своих коллег воспринимали и ученые право-националистических убеждений, к которым принадлежал и Соболевский.

Начало профессиональной деятельности Перетца в Киевском университете, совпавшее с предреволюционными годами, вызвало пристальное внимание как местной, так и зарубежной прессы, за материалами которой по общественно-научной проблематике в Петербурге следил Соболевский. Ученый, проявив прекрасную осведомленность о состоянии дел с украинским вопросом, счел своим долгом в мягкой форме пожурить своего ученика. В марте 1904 г. Соболевский писал Перетцу: «А тут еще что-то странное в газетах о Ваших лекциях по малорусской литературе древнего периода (или XI в., не помню). 81оУапзку РгеЫес! в последнем № сообщает как о перемене направ-

ления в политике министерства внутренних] дел, об этом обстоятельстве Галичанин полемизирует с кем-то (с Д1лом) о значении этих ваших лекций. Полагаю, что Вы никакой малорусской литературы XI в. не нашли, что все старое остается пока по-старому, что Вы можете говорить о принадлежности Слова Илариона и т. п. малорусской литературе только как о гипотезе; зачем же писать об этом в заглавии лекций? Ведь достаточно бы было сказать где-нибудь в самих лекциях, во введении, в заключение, разве затем, чтобы подразнить Флоринского, попечителя и еще кого-нибудь из местных не-украй-нофилов?»53. В строках письма явно звучит даже не столько несогласие с постановкой вопроса Перетцем, сколько забота о нем, желание оградить его от возможных неприятностей по службе. Но увещевания на Перетца не подействовали. Он остался верен выбранной общественно-политической позиции, приобретя, кстати, в лице Т. Д. Флоринского непримиримого противника. Перетц видел в этом противостоянии моменты личной неприязни, что, однако, не мешало ему признавать за последним компетентность в научной области. Так, он спрашивал Яцимирского в письме от 30 июня 1905 г.: «Как Ваша диссертация]? Удивляюсь, отчего Вы весною на всякий случай не сунули ее нашему Тимошке Флоренскому]! У нас бы она прошла бы, т[ак] к[ак] личных мотивов — не встретила бы» 54. Не помешали Перетцу стойкие неприязненные отношения и выразить впоследствии свое негодование по поводу расстрела Флоринского большевиками 55.

Политика начала постепенно оказывать влияние и на внутреннюю жизнь научного сообщества. Активная политическая деятельность ученого могла послужить помехой его научной карьере, встречая не только неудовольствие властей, но и ученых коллег. И здесь Перетц и Флоринский, не ведая того, оказались конкурентами при выборах в Академию наук, правда, не сталкиваясь при баллотировке. Научные успехи Перетца были столь очевидны, что мысль о возможности его избрания возникла уже в 1909 г. В июле этого года А. И. Яцимирский, петербургский товарищ ученого, писал ему: «Недавно я говорил с П. К. Симони о невозможности выборов Флоринского] в академики, и он сказал: „Вот Владимир Николаевич Перетц скорее может быть академиком. Почему ему не быть им? — Все данные". В самом деле. Дай Бог1» 56

К этому времени «Семинарий русской филологии», с 1907 г. переросший рамки «обычного университетского „спецсеминара", превратился в своеобразный научный кружок» 57, уже готовился к ставшим знаменитыми выездам «за пределы Киева для занятий и в крупнейших собраниях Петербурга и Москвы», начавшимся в 1910 г.58. Одной из первоочередных задач Перетц полагал познакомить со своими

учениками Соболевского. В последних числах февраля, перед началом Великого поста (первая экскурсия в Петербург проходила с 20 февраля по 6 марта 59), он писал учителю: «Вот я уже со своими птенцами в Петербурге, они — в восторге от Петерб[урга]. Семеро сидят в Публичной] библиотеке], один в Синод[альном] Архиве. Прочие посещают музеи. Я все-таки в надежде, что Вы будете уже на первой неделе в Петербурге, и я смогу Вам представить мою молодежь. Я этого очень, очень хочу. И если Вам не очень трудно — исполните мою просьбу: сообщите то, когда позволите нагрянуть к Вам» 60. Еще в середине месяца Соболевский сообщал, что на первой неделе Великого поста он должен отправиться в Москву, там в Археологическом институте он «прочел небольшой курсик истории р[усской] литературы]». На первую неделю планировалось провести экзамен, но приглашение запаздывало, и ученый находился «в недоумении»61. Письмо Пертца о приезде его Семинария в Петербург Соболевский получил уже в Москве. Дело с экзаменами передвинулось, и отвечал ученый: «[...] теперь просят остаться на первые дни 2-й недели. Сверх того, у меня есть и другие обязательства относительно 2-й недели и, между ними, публичная лекция для рабочих об славянской азбуке, в воскресенье 7 марта. Одним словом, при всем желании вырваться к текущим делам в Петербург на 1-й неделе, это мне, несомненно, не удастся. Итак, прошу о снисходительном извинении» 62. В первое посещение Перетцу так и не удалось представить своих учеников Соболевскому, но состоявшиеся встречи с другими ведущими филологами, на которых его воспитанники демонстрировали свои достижения, добавили ему авторитета в ученом сообществе. В марте 1910 г. А. А. Шахматов, председательствующий в ОРЯС Академии наук, счел долгом специально сообщить о своих впечатлениях Перетцу: «Все не успевал Вам написать несколько благодарственных строк по поводу того удовольствия, которое Вы доставили нам, познакомив нас с Вашими учениками. Честь Вам и слава! Некоторые из них, несомненно, станут скоро украшением которого-нибудь из наших университетов» 63.

Второе посещение Петербурга Семинарием также состоялось в начале Великого поста с 13 февраля по 1 марта 1911 г.64 На этот раз Соболевский уже ждал встречи и с учеником, и с учениками ученика. Ученый в ожидании встречи 16 февраля с радостью писал: «С приездом! Я дома каждое утро до половины 12-го всегда и до 1 ч[аса] часто. Если Вам нельзя будет заглянуть ко мне завтра, в пятницу, пожалуйте хотя бы в субботу вечером, часов в 10. Встретите старых знакомых. А на 1-й неделе я постараюсь выбрать удобный вечер и соорудить у себя маленькую вечеринку для Вас и Вашей компании» 65.

Для быстроты связи Соболевский указывал в письме и номер своего домашнего телефона. В этот раз воспитанники Перетца выступали не только в Обществе любителей древней письменности, но в Неофилологическом обществе при Петербургском университете 66. Шахматов очень высоко оценил успехи Семинария. Своими впечатлениями он поделился 7 марта 1911 г. с Яцимирским: «Был здесь недели две тому назад В. Н. Перетц со своею молодежью; как в прошлом году, его ученики и ученицы прочли несколько рефератов в Неофил[о-логическом] обществе и в Обществе д[ревней] письменности]; впечатление они произвели великолепное» 67. Яцимирский с явным удовольствием передал это мнение своему товарищу. В письме от 24 апреля 1911г. кроме оценок Шахматова приводится и оценка известного польского слависта А. Брюкнера. Итак, Яцимирский сообщал: «О Ваших учениках хорошо отзываются, и Шахматов хвалил их в письме мне за границу. Проф А. Брюкнер остроумный человек, он дал вашему семинарию кличку fliegende seminarium 6S. Ловко? Теперь пойдет гулять это определение» 69. О высокой оценке в научных кругах выступления учеников Перетца свидетельствует и письмо Н. К. Никольского. «Поздравляю весь Ваш семинарий, — писал Никольский ученому 4 мая 1911 г. — избранный почти in corpore в члены-корреспонденты ОЛДП»70. Конечно, это было некоторым преувеличением, в действительности в члены ОЛДП были избраны 8 постоянных и наиболее активных членов экскурсий Семинария71. Письмо Никольского от 15 февраля 1913 г. вновь подтверждало успешность избранной Перетцем формы демонстрации достижений своих учеников. Коллеги уже ждали очередного появления в Петербурге Семинария. «Как Вам сообщил Владимир Владимирович, — писал Никольский, — члены комитета ОЛДП будут очень рады выслушать рефераты Ваши и Вашей академии. — Ваш приезд всегда вносит так много оживления в монотонную жизнь нашего болота, что известие об этом приезде уже приподняло здешнее настроение. Жду с нетерпением»72. В декабре того же года Никольский называл членов Семинария «сподвижниками» 73 Перетца.

Много позже, в 1926 г., когда исполнилось 30 лет профессорской деятельности Перетца, своими впечатлениями от Семинария поделился с ним П. Н. Сакулин. Кроме высокой оценки научных трудов, Сакулин специально отмечал: «В качестве организатора и руководителя научных исследований Вы не имеете соперников среди университетских преподавателей. Я живо помню, как много лет тому назад Вы приехали из Киева в Петербург с группой своих учеников, и как все вы выступили с докладами в Обществе Л [¡обителей] Др[евней] Письменности]. На меня эта „научная экскурсия" произвела неза-

бываемое впечатление. С тех пор я особенно внимательно стал следить за тем, как работает школа Перетца»74. Авторитет Семинария Перетца сохранялся и в дальнейшем, когда ученый после избрания академиком в 1914 г. переехал в Петербург. В марте 1916 г. Шахматова писал ученому: «С удовольствием посещу Ваш семинарий, если окажусь свободным в указанные Вами дни»75.

В период столь успешного развертывания деятельности Семинария не прекращалась и переписка Перетца с Соболевским, касавшаяся самых разных научных и научно-организационных вопросов. Так, например, Соболевский сообщал Перетцу свое не всегда лестное мнение о разных ученых коллегах, делился соображениями по проблемам палеографии76 и т. д. Между учителем и учеником оставались добрые и доверительные коллегиальные отношения в то время, когда их политические воззрения все радикализировались, причем в противоположных направлениях. В декабре 1909 г. Яцимирский, сам ученик Соболевского, человек весьма левых убеждений, сообщал Перетцу: «Как видите по адресу, я переехал, живу недалеко от Николаевского] вокзала, около Литовского пер[еулка], близко от Соболевского, к которому боюсь пойти после того, как он обозвал всех приват-доцентов „сволочью". Вообще, с правой компанией стараюсь — быть подальше. ,,Н[овое] Вр[емя]" меня обвинило в сочувствии экспроприации (!?), по поводу моей юбил[ейной] заметки о Кольцове, и теперь попечитель назначит следствие. Могут уволить со службы, хотя я дал, по-моему, убедительные объяснения. Но, ведь времена-то теперь! А ,,Н[овое] Вр[емя]", делая эту низость, думало помочь Соболевскому, и меня уверяют, что это так. Бог с ними!»77 Все большее вовлечение Соболевского в политику на крайне правом, националистическом фланге, вызывало у его учеников не осуждение его взглядов, а сожаление о том, что ученый может лишиться привычной для него среды общения. Уже в ноябре 1911г. Яцимирский писал Перетцу: «Соболевский избран товарищем Дубровина по союзу, и мне до слез жаль его во всех отношениях. Публика у него по субботам бывает отчаянная, и людей, причастных к науке, становится меньше»78 И если официальные общественные институты вполне сочувственно Относились к крайне правым, то быть заместителем председателя «Союза русского народа» А. И. Дубровина для либеральной научной интеллигенции было не лучшей рекомендацией.

Вполне можно допустить, что в такой тонкой процедуре, как выборы на ту или иную должность, связанную с научными достижениями испытуемого, его политические взгляды могли иметь определенное значение. Именно их считал причиной своей неудачи в Киевском университете, например, Ю. А. Яворский. Он жаловался в нояб-

ре 1910 г. М. Н. Сперанскому: «Вопрос о моей доцентуре в здешнем ун[иверсите]те, наконец, после почти двухгодичной канители, разрешился, и именно так, как можно было — по существующему в нашем факультете „соотношению" партийных сил — предвидеть: каде-то-„украинский" блок, с обер-украинцем Перетцом во главе, дружно провалил ее 7-ю голосами против 5-ти»79. Отметим, что в научной среде подобные столкновения происходили и на самом высоком уровне. Так, в январе этого же 1910 г. одним из участников острейшего внутриакадемического конфликта стал Соболевский. Вопрос касался неизбрания в академики Флоринского. Шахматов подробнейшим образом описывал своей сестре Е. А. Масальской не только результаты собственно академической баллотировки, но и всю предысторию дела, связанного с определенными договоренностями между заинтересованными в разных кандидатах сторонами. Так, он сообщал: «Когда в декабре 1908 года был поднят вопрос об избрании Котляревского (Нестора Александровича]) в члены Отделения, Соболевский заявил мне, что согласится на его избрание только в том случае, если я положу направо Флоринскому, профессору] Киевского университета, которого он желает предложить в академики. Скрепя сердце я согласился на это условие. В феврале 1909 года Соболевский и Кондаков с тревогой сообщили мне слух, что Флорин-ский принимает место цензора в Киеве. Кондаков просил меня написать Флоринскому и указать, что принятие им должности цензора может помешать нам провести его в академики (т. к., конечно, в Академию проходят только за ученые, а не за какие-либо другие заслуги). Флоринский ответил мне, что письмо мое запоздало, что он уже принял должность. Скоро я узнал, что Флоринский всецело отдался политике, стал во главе союза русского народа в Киеве. А в декабре мне сообщили об его записке генерал-губернатору, в которой он требует полного изгнания малор[усского] языка из печати. Конечно, я с тревогой думал о предстоящем избрании, тем более, что ученые заслуги его вообще очень невелики; вот уже много лет, что он ничего основательного не издал. Тем не менее, я не мог считать себя свободным от обязательства и решил класть Флоринскому направо; вместе с тем, однако, я счел необходимым, в случае, он будет избран, уйти из председательствующих, так как предвидел, что Отделение превратится из ученого учреждения в политическое. Соболевский и Флоринский, один в Москве и П[етербур]ге, другой в Киеве, все время выступают в разных организациях крайне правых партий с речами, докладами и т. п. — Сегодня происходили выборы, я положил направо вместе с четырьмя другими академиками, а налево было положено троими. А так как для избрания требуется 2/3 голосов, то Флорин-

ский оказался неизбранным. Инцидент этим исчерпан, хотя, конечно, можно предвидеть и неприятности. Но совесть моя покойна. Сделать больше того, что я сделал, я не мог, т. е. не мог я против своей совести уговаривать Корша и Фортунатова класть Флоринскому направо, достаточно и того, что я клал сам не с ними, а с Соболевским. [...] Беспокоит меня мысль, не ушел бы Соболевский в виде протеста из Академии. Что-то скажет завтрашний день?» 80 Шахматов, по-видимому, зная характер Соболевского, не ошибся, предчувствуя осложнения с проведенными выборами. Эти осложнения проявились в виде официального протеста Соболевского и Кондакова на имя президента Академии К. К. Романова, опиравшегося на толкование процедуры выборов. «И все это, — как отмечал Шахматов в следующем письме сестре, — чтобы сделать неприятное не ему, а мне. И это несмотря на то, что я при протоколе приложил копию с Правил о выборах, где сказано, кто участвует в баллотировке» 81. Протест, однако, последствий не имел, хотя разговоры о перспективах Флоринского продолжались еще и в начале 1912 г. О них Перетцу писал Яцимирский: «Недавно Истрин серьезно говорил о возможности избрания Флоринского» 82.

Но отнюдь не Флоринский стал кандидатом на ближайших выборах в ОРЯ С, а Перетц. 21 марта 1913 г. Шахматов в конфиденциальном письме сообщал ученому: «Мне хочется поделиться с Вами своею радостью. Вполне уверен, что все то, что пишу, останется между нами. Во всяком случае, прошу Вас об этом. Сегодня после заседания Отделения мы (Фортунатов, Котляревский, Миллер и я) остались вчетвером и подняли вопрос о новых членах. Н. А. Котляревский назвал Вас и только Вас в качестве желательного кандидата. Миллер поддержал его. Горячо поддержал, конечно, и я. Вопрос поднимем в ближ[айшем] осеннем заседании. Весной мы уже не соберемся в полном составе. Итак, дело только за Истриным и Соболевским. Корш будет за Вас. Радуюсь возможности видеть осуществление того, что я давно желаю. Радуюсь и за Отделение, в которое Вы внесете, конечно, оживление». В post scriptum Шахматов специально отмечал: «Быть может, мне не следовало бы писать Вам это письмо. Но делаю это для того, чтобы Вы видели просвет: — возможность вырваться из Киева, попасть в П[етербур]г» 83.

Переговоры с остальными членами Отделения уже весной дали, по-видимому, положительный результат. Дело представлялось решенным, и Яцимирский сразу же поздравил Перетца. «Я узнал об избрании вчера у А. И. Соболевского», — писал он в апреле 1913 г. В том же письме он напоминал Перетцу о своем разговоре с Симони, ситуацию, его вызвавшую, и те подробности, которые он в письме дру-

ту от второго июля 1909 г. не упоминал, дабы не огорчать его. Итак, писал Яцимирский: «Вчера же я напомнил добрейшему Павлу Константиновичу разговор в моем присутствии. Некто гнусный, года четыре назад, когда речь шла о кандидате в академики, со злобой сказал, „что же, неужели выбирать Перетца?" А П. К. спокойно ответил: „а почему и не Перетца?" и прибавил хорошую характеристику. Мне очень понравились слова кроткого П. К.» 84.

Стоит отметить, что обсуждение кандидатуры Перетца повлияло на деятельность его Семинария. Много лет спустя, в марте 1927 г., в период ожесточенного сопротивления ученого выдвижению в академики П.Н. Сакулина85, Перетц писал Соболевскому: «Перед выборами он приехал в Питер, читал всюду доклады, забегал ко всем, кто мог быть полезен. Такой ambitus — не к лицу будущему академику. Я, по крайней мере, когда возникла идея моего избрания — нарочно отложил обычную экскурсию в Петр[оград], чтобы кто-ниб[удь] не подумал, что я нарочно лезу на глаза! Надо же иметь деликатность!» 86

Состоявшееся осенью заседание ОРЯС подтвердило предварительное решение. По существовавшей традиции Шахматов обратился к Перетцу с официальным запросом: «Отделение русского языка и словесности Императорской Академии Наук поручило мне спросить Вас, согласны ли Вы подвергнуться баллотировке на одну из свободных вакансий ординарного академика по названному Отделению». Шахматов информировал ученого о процедуре избрания. «Ваш ответ, — писал он, — желательно получить, возможно, скорее, так как баллотировку в Отделении предположено назначить на 12 декабря. Окончательное же избрание (в Общем Собрании) последует не раньше начала февраля» 87.

Научные достоинства Перетца были столь очевидны, что его кандидатура встретила всеобщую поддержку. В день, когда состоялись выборы, Шахматов поспешил обрадовать Перетца, дать ему несколько советов и наметить дальнейший план действий. Здесь же ученый упомянул и самую последнюю инстанцию в процессе выборов. Шахматов советовал, прежде всего, написать благодарность Котляревско-му как инициатору его выдвижения, Истрину, который специально приехал проголосовать за него, и, конечно, Соболевскому. «Разумеется, — предупреждал Шахматов, — трения могут быть. Но надо подготовить Вашу кандидатуру в Общем собрании». Особо упоминал он о заявленной уже позиции К. К. Романова и возможной реакции Николая II: «Не думаю, чтобы вышли затруднения при Высоч[айшем] утверждении. Президент дал свое согласие» 88 Тогда же, информируя Кондакова об успешных результатах баллотировки, Шахматов все же выражал беспокойство о возможных внеакадемических осложне-

ниях у бесспорной, по его мнению, кандидатуры Перетца: «Сообщаю Вам, что выборы прошли хорошо 12 декабря. Единогласно избраны в Отделение и Иконников, и Перетц. Присутствовали: Истрин, Кот-ляревский, Фортунатов, Соболевский и я. Оба кандидата заявили о своем согласии переехать в П[етербур]г. Кандидатура Перетца вызывает на стороне много толков. Но, право, не знаю, кого мы могли бы ему предпочесть» 89. А толки были, по-видимому, серьезные, откровенная оппозиционность Перетца сильно раздражала не только представителей власти, но и идейно близких к ней коллег ученого. Эти настроения были хорошо известны и Яцимирскому, который, спеша в начале февраля 1914 г. «поздравить с окончательным избранием в академики» своего друга, писал: «Значит происки „некоторых" успеха не имели, что, впрочем, я предвидел еще в Петербурге, когда говорили о Вашем избрании Отделением и возможной воркотне „недовольных". В каком деле их не бывает? Мне особенно было приятно, что Вы не придавали значения их агитации, — и поступили правильно. Ибо знать себе цену — великое достоинство, которое в конце концов покоряет всякие препятствия». С особенным удовольствием Яцимирский отмечал полный провал идейных противников Перетца, всячески осложнявших жизнь ученого в Киеве, и радовался столь блистательному его возвращению в Петербург. «Помните, — писал Яцимирский, — много раз эти десять лет нашей переписки Вы говорили о своей ссылке в Киев. Теперь многие позавидуют Вашему возвращению из „ссылки" и, наверное, пожелали бы претерпеть временно и то, что преподносили Вам „враги света" в Киеве, и затем въезжать триумфатором» 90.

Но более опытные в делах Академии старшие коллеги не спешили считать дело выборов окончательно завершенным. Обсуждая с Перетцем возможности его профессуры в Петербургском университете, Шахматов писал 1 марта 1914 г.: «Я уверен, что все хорошо для Вас устроится; устроилось бы главное — Ваше утверждение. Меня сильно тревожит неизвестность. Неясны размеры кампании, ведущейся из Киева. Время мы переживаем тяжелое. Очень уж обнаглели те враги русского народа, которые присвоили себе преимущественно звание его друзей»91. Прямым подтверждением того, что для беспокойства Шахматова были основания, и что фигура Перетца вызывала не просто раздражение, но и прямой интерес у органов правопорядка, является то, что цитировавшееся письмо было перлюстрировано и отложилось в делах Департамента полиции. После февральской революции 1917 г. Перетц получил эту копию92, на которой в специальной приписке была отмечена политическая ориентация, как Шахматова, так и Перетца: напротив обеих фамилий значи-

лось — «левый». Ученый не удержался и тут же приписал свое мнение: «Интересно, какими письмами интересовались жандармы — и их безграмотность, зачисляя меня — в кадеты! Для них „левее" не было?» 93 Из этого следует, что Перетц считал свою позицию более радикальной, чем у кадетов, ведь «левый» Шахматов был одним из весьма уважаемых членов Конституционно-демократической партии. Своими опасениями Шахматов в том же марте делился и с В. М. Истри-ным: «Заботит меня вопрос о Перетце: ну, как его не утвердят!» 94 Но все обошлось, Перетц был утвержден в звании академиком, хотя отношение властей к нему не улучшилось. Все тот же Шахматов в начале 1915 г. в письме филологу-востоковеду академику К. Г. Залеману, обращавшемуся по каким-то вопросам в Министерство просвещения, советовал: «В разговоре лучше, думаю, не ссылаться Вам на В. Н. Перетца, которого в Министерстве недолюбливают» 95.

Все эти академические и политические перипетии не мешали активной деятельности Перетца и его Семинария. Кроме собственно научного руководства, для Перетца было очень важно в наибольшей степени облегчить своим ученикам исследовательскую работу, а также обеспечить материальные условия для возможности спокойно заниматься наукой. И здесь он широко использовал возможности ОРЯС и его председательствующего. Шахматов после благоприятного впечатления, которое оказали на него участники первого выезда Семинария в Петербург в 1910 г., охотно шел навстречу хлопотам Перетца о своих учениках и широко раскрыл двери академического книжного склада. Уже весной 1911 г. последовали первые просьбы о помощи в получении книг. Как правило, обращения имели формулировки, схожие с той, которую мы находим в прошении «преподавательницы Вечерних Высших женских курсов в г.Киеве Варвары Павловны Адриановой»: «Живя в Киеве, городе крайне скудном книгами по истории древнерусской литературы, и имея весьма ограниченные средства, позволяю себе обратиться к Академии наук с ходатайством о бесплатной выдаче мне тех трудов ее, которые имеют наибольшее отношение к предметам моих занятий — истории русского языка и древнерусской литературы,преимущественноХ1-ХУ и XVIIвв.»96. Иногда на Перетца прямо ссылались как на инициатора обращения за помощью, как, например, в письме Н. К. Гудзия Шахматову: «По совету Вл[адимира] Николаевича] Перетца, я, вслед за некоторыми другими членами его семинария, обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой [...]. Решаюсь Вас беспокоить своей просьбой именно теперь потому, что просимые мной книги необходимы мне для подготовки к магистерскому экзамену и не могут быть в данное время приобретены мной на собственный счет» 97. А С. А. Бугославский в своем прошении

подчеркивал: «Эти книги мне нужны для занятий по истории древнерусской литературы под руководством профессора В. Н. Перетца» 98

Той же весной с просьбой о бесплатном получении книг обратились С. А. Бугославский A.A. Назаревский, они же уже осенью это сде-лали еще раз99, а Бугославский и в 1915г.100 В 1911 г. книги просили также А. С. Грузинский, Н. К. Гудзий, С. А. Щеголева101 и И. И. Оги-енко. В последующие годы с такими же просьбами обращались, например, в 1912 г. С. И. Маслов, В. И. Маслов дважды, С. Ф. Шевченко, вновь Огиенко, Ф. П. Сушицкий, Б. А. Ларин 102, в 1915 г. — Ларин, в 1916 — Гудзий и Е. А. Рыхлик. В 1917 г. книги просили Л. Т. Белецкий 103 и С. Д. Балухатый, причем просьбу и список книг за последнего написал сам Перетц104. Точно так же Перетц сам обращался в конце 1916 г. с просьбой выдать несколько книг Адриановой, Щегловой и Сушицкому105. Не было случая, чтобы все эти просьбы были не выполнены, единственной причиной невыдачи некоторых книг было их отсутствие на складе Академии. Только в 1911 г. члены Семинария получили по нескольку десятков книг, изданных Академией наук: Щеглова — 12, Адрианова-Перетц — 24, Назаревский — 32. Список рассылаемых книг был весьма обширен, до сентября 1911 г. он включал в себя 46 названий, с октября — 70, к 1916 г. — 76 названий, начиная с середины XIX в. Прежде всего это были академические серии, такие, как: Известия ОРЯС, Сборники ОРЯС, многочисленные словари, начиная с И. И. Срезневского, отдельные труды и собрания сочинений как ученых (А. X. Востоков, Я. Грот, А. А. Шахматов, Ф. И. Буслаев, И. Н. Жданов, А. Н. Веселовский и др.), так и писателей (М. В. Ломоносов, Г. Р. Державин, А. С. Пушкин и др.)

Кроме обеспечения своих учеников книгами Перетц активно содействовал в получении ими всяческих академических пособий и стипендий, первыми в этом ряду стояли Адрианова и Щеглова. Документ от 7 марта 1913 г., подписанный Шахматовым, гласил: «М[ило-стивая] г[осударыня] Варвара Павловна. Имею честь уведомить Вас, что Отделение р[усского] яз[ыка] и слов[есности] в последнем заседании постановило высылать вам в течение настоящего года ежемесячно, по 50 руб[лей], начиная с марта, на поддержание Вашей научной деятельности» 106. Нам неизвестно, сама ли Адрианова обращалась в ОРЯС или за нее ходатайствовал Перетц. Возможно, обращение за стипендией было и вынужденной мерой в связи с невозможностью получить ее в университете. Активные хлопоты Перетца за предоставление стипендии Адриановой в Киевском университете произвели обратный эффект. Об этом писал ученому его коллега по университету и работе в Семинарии А. М. Л обода107. Он сообщал, что дело «относительно Варвары Павловны» переслано попечителю

учебного округа, что, по его предположению, заключение по делу будет отрицательное. «Напрасно вы муссировали это дело — писал Повода, — Ваши письма [...] по-видимому, производили как раз нежелательное впечатление» 108.

Безусловно, что некоей «особой», которая упоминается в ходатайстве Щегловой в Отделение как пострадавшая от ретроградных настроений начальства, была Адрианова. Итак, ученый счел своим долгом лично обратиться в Академию наук 2 ноября 1913 г. В развернутом ходатайстве-характеристике он Писал: «Моя ученица, хорошо мне известная, Софья Алексеевна Щеглова по окончании гимназии с медалью обучалась на Высш[их] ж[енских] курсах в Киеве; преимущественно занимаясь историей др[евне] русской литературы в семинарии профессора] Перетца, опубликовала несколько работ. В мае 1913 г. Историко-филологической испытательной комиссией при Университте св. Владимира удостоена диплома 1 -й степени по отделению славянорусской филологии и в заседании 30 мая 1913 г. представлена Истор[ико]-фил[ологическим] факультетом к оставлению при Университете по каф[едре] р[усского] яз[ыка] и слов[есно-сти]; это представление одобрено Советом Университета; но если г[оспо]жа Щеглова и будет оставлена при Университете, то все же стипендии не получит, ибо попечитель учебного округа толкует § 135 Устава лишь в пользу студентов, успешно окончивших Университет, а не лиц женского пола, о чем гласит прецедент с другой особой, оставленной при Киев[ском] Университете. Г[оспо]жа Щеглова обнаруживает серьезные способности к занятиям историей литературы. [...] На основании всего выше изложенного, прошу Отделение русского языка и словесности Императорской Академии наук оказать материальную поддержку г[оспо]же Щегловой на время подготовки ее к магистерскому экзамену, дабы она, вынужденная зарабатывать себе на существование уроками, — могла на указанное время быть отчасти свободной от преподавания в средних учебных заведениях» 10Э. В прошении приводился и список работ Щегловой.

Перетц так активно отстаивал интересы своих учеников, что даже иногда ставил Шахматова в затруднительное положение. В декабре 1915 г. Шахматов сообщал Перетцу: «Насчет Бугосл[авского], Сушиц-кого, [...] Розанова у меня сомнений нет. Но в отношении В. П. Адри-ановой и С. А. Щегловой, если они получали уже два года, возможны будут разговоры. Подумайте, не дать ли им работу, хорошо оплаченную. Но если это может помешать им в их занятиях, то я поддержу Ваше ходатайство» и0. Бугославский, например, обратился к Шахматову за материальной поддержкой в сентябре 1915 г. «Снова, -писал он, — решаюсь обратиться к Вам с просьбой, беру на себя

большую смелость подать в Отделение русск[ого] яз[ыка] прошение о стипендии (о ней я имею представление по рассказам В. П. Адриа-новой и А.С.Щегловой, бывших стипендиатками)»111. Прошение было связано и с тем, что Киевский университет в связи с условиями военного времени был переведен в Саратов, а сам Бугославский по семейным обстоятельствам был вынужден обосноваться в Пензе. Но для продолжения работы «над окончанием исследования о произведениях на тему о Св. Борисе и Глебе» ему необходимо будет выезжать в Москву112. В следующем году Бугославский горячо благодарил Шахматова «за субсидию от Академии» 113. В конце декабря 1915 г. за поддержкой обратился в ОРЯС Гудзий, и эта просьба также была мотивирована причинами, вызванными войной. В официальном прошении он писал: «Ввиду эвакуации из Киева университетской библиотеки и всех крупных книгохранилищ, я должен буду провести летние каникулы в столицах, с тем, чтобы там заняться научной работой, главным образом, собиранием материалов для диссертации» 114. В личном письме Шахматову Гудзий подчеркивал: «Не только для крупной по размерам работы, но и для небольшой статьи здесь не хватает материала и даже пособий» 115. И на этом письме Шахматов сделал пометку: «Гуд[зию] 200 р[ублей]». Уже 28 января 1916 г. Гудзию было направлено официальное уведомление в том, что ему выделено «двести рублей на поездку в столицы с ученою целью» И6.

Несколько ранее, в мае 1915 г. в ОРЯС обратился А. В. Багрий с просьбой походатайствовать перед Министерством народного просвещения о продлении ему стипендии на второе полугодие. Он также просил Академию помочь получить ему «доступ в район военных действий». «Располагая свободным временем, — писал Багрий, — я намерен летом ехать в Галицию и мог бы быть полезен при охране древних памятников письма и печати, почему предлагаю свои услуги Академии наук, которая могла бы командировать меня в распоряжение профессора Шмурло117» 118. Шахматов сразу же в мае обратился от лица Отделения в министерство, но никакого решения не последовало. Тогда к делу подключился Перетц, и 10 сентября было составлено новое обращение к министру, в котором сообщалось: «Академик В. Н. Перетц вошел в Отделение русского языка и словесности Щмператорской] Академии наук с прилагаемым при сем представлением об исходатайствовании бывшему стипендиату Щмператорского] Университета св. Владимира для приготовления к профессорскому званию магистранту А. В. Багрию пособия на второе полугодие 1915 г. для поддержания его научных занятий» 119. Теперь положительное решение министерства последовало быстро, и уже 29 сентября в Отделение был направлен документ, в котором уведомлялось, что Баг-

рию назначено «пособие в шестьсот рублей из сумм Министерства, каковые деньги будут переведены в Правление университета св. Владимира» 120. Осенью следующего 1916 г. Назаревский обратился в Отделение и получил в конце года академическую стипендию121. Адрианова также не осталась без серьезной поддержки, последовавшей в конце 1916 г. «Имею честь уведомить Вас, — писал Шахматов, — что Отд[еление] р[усского] яз[ыка] и слов[есности] в заседании своем 12 сего декабря постановило выдать Вам 1000 р[ублей] на оплату расходов по печатанию Вашей диссертации о Житии Алексея человека Божия»122 Это решение не могло не порадовать Перетца, следившего и всячески способствовавшего публикации работ своих учеников. Так, например, еще в ноябре 1913 г. он обращался к Шахматову: «Посылаю Вам статью моего юноши Н. Гудзия — о любопытной переделке легенды о папе Григории — и прошу напечатать в Известиях. Юноша — плодовит, одна его статья лежит уже в ЖМНПр., другая — в РФВ, третья — в наших Несторовских „чтениях". Самое интересное для меня я выбрал для Известий: примыкает к моим работам по истории стиля Петров[ской] эпохи» 123.

Большинство учеников Перетца, участников его Семинария, оставалось связанными с Киевским университетом. Но это не мешало Перетцу из Петербурга внимательно следить за их успехами и быть в курсе их проблем. В этом ему помогали своего рода отчеты Лободы, который старался как можно подробнее и с комментариями сообщать о наиболее активных участниках Семинария. В письме, полученном Перетцем согласно его пометке 1 декабря 1916 г.124, Лобода на фоне общего состояния дел в Киевском университете после его возвращения из эвакуации в Саратов описывал и положение учеников Перетца. «Хуже всего, — сообщал Лобода, — конечно, приходится приват-доцентам; у некоторых из них курсы, пожалуй, не состоятся. Прочнее других братья Масловы, Назаревский, Гудзий; по-видимому, наладится дело у Сушицкого, благодаря его ретивости и ловкости». Сообщал Лобода и о только начинающих карьеру преподавателях. Так, он отмечал: «Искренне жаль мне Сашу Грузинского: рвения у него много, но от бестолковости своей никак он не может избавиться и, например, даже к вступительной лекции не сумел он, как следует, подготовиться». В отличие от него: «Огиенко прочел пробные лекции, в общем, недурно». Писал Лобода и об успехах членов Семинария, профессорских стипендиатов: «Начал держать экзамены Отро-ковский, русскую литературу сдал прекрасно; отчет тоже очень хорош» 125. Особой заботой Лободы, занимавшего должность секретаря факультета, было продвижение в печать готовых работ учеников Перетца. Он подробно информировал ученого о возникавших пробле-

мах: «Диссертацию Софьи Алексеевны (Щегловой. — М.Р.) постараюсь провести в Ун[иверситетских] Известиях; и надо, чтобы текст ее был прислан; не ручаюсь только за скорость печатания: наборщиков очень мало осталось. Оггисков за счет Университета, можно не свыше 300. Особенно трудно с ц[ерковно]-слав[янским] шрифтом: сейчас печатаются приложения Бугославского и сданы приложения С. Маслова, а шрифта в обрез». Тут же Лобода просил оказать помощь оставшемуся в Киеве ученику: «Дайте, Бога ради, экземпляр Ваших театральных текстов Рыхлику: он пришел к выводу, что Сумароков помимо Мольер[овских] комедий, пользовался тем театром, к[о]т[о]рый Вы издаете, и отделить Мольер[овские]. черты можно, только учтя Ваши тексты» 126.

Перетца кроме общей информации интересовали и конкретные вопросы, связанные с делами его воспитанников. Уже в следующем письме Лобода сообщал: «Хорошо, что Вы написали мне относительно Варвары Павловны. Дело в том, что прошения ее в канцелярии не оказалось вовсе: не дошло ли оно, затеряли его в канцелярии ректора — Господь ведает! Чтобы не было лишней волокиты, я написал соответствующее удостоверение от нашего факультета, Н. М. Бубнов подписал, и, вероятно, он будет в Петрограде вместе с этим письмом; послал его я на Ваше имя, так как адреса В. П. не знаю». Специально Лобода останавливался и на продвижении работы с публикацией диссертации Щегловой, текст которой он уже получил, «в ближайшие дни пущу». «К сожалению, — продолжал он, — не ручаюсь за быстроту: нет наборщиков, университетские] Известия обслуживаются только 2 лицами. Что можно, однако, все сделаю» 127. Далее описывались успехи других учеников Перетца: «Назаревский и Вас. Мас-лов получили практические занятия на курсах и начали их, дело, по-видимому, пойдет хорошо. Рыхлик закончил магистерские экзамены; на экзамене по русскому языку была сплошная чепуха — он и Грунский никак не могли приспособиться друг к другу: черт его знает, этого Грунского!» Но ■отнюдь не у всех членов Семинария дела обстояли благополучно. Некоторых отвлекала от науки необходимость поиска дополнительного заработка. «С. Ф. (Шевченко. — М.Р.) глаз не кажет, — писал Лобода, - боюсь, что кооператив, куда он попал, окончательно подрежет его. Ведь он сдал только русскую литературу и далее ни с места» 128.

Условия военного времени, безусловно, создавали трудности, нарушавшие привычный ритм научной и педагогической деятельности, как ученых старшего поколения, так и их молодых учеников. Но наступавшая эпоха революций и Гражданской войны полностью сломала весь сложившийся уклад жизни научного сообщества. Начало

1917 г. еще не предвещало тех потрясений, которые обрушатся и на жизнь Соболевского, Перетца и его учеников. Первого января 1917 г. Соболевский распоряжением Николаем II был назначен членом Государственного совета. Ученый вошел в число новых членов Государственного совета вместе с генералом, попечителем учебного округа и губернским предводителем дворянства со специальной формулировкой. В царском указе относительно всех вышеперечисленных говорилось: «[...] Всемилостивейше повелеваем быть Членами Государственного Совета, с оставлением Соболевского Ординарным Академиком» 129.

События Февральской революции были встречены большинством либерального научного сообщества с сочувствием и даже сопровождались выражениями восторга. Особенно они распространялись на сферу университетской жизни, в которой восстанавливалась справедливость по отношению к уволенным и добровольно ушедшим в отставку в 1911-1912 гг. профессорам и преподавателям130. В этом смысле характерны письма М. Н. Розанова и М. Н. Сперанского Са-кулину марта 1917 г. «Сегодня, — писал Розанов второго числа, — в экстренном заседании Совета университета единогласно постановлено ходатайствовать о возвращении А. А. Мануйлова, М.А. Менз-бира и П. А. Милюкова. Таким образом, стена, стоящая между Вами и университетом, пала. Всем, ушедшим в 1911 г., вновь раскрываются двери родного университета. [...] Очень приятно, что давно желанный момент нашей академической жизни совпадает с великим днем освобождения России. Пусть едва вспыхнувшая заря свободы обратится скорее в яркий солнечный день» 131. Вскоре, 14 марта, уже Сперанский не скрывал своих эмоций: «Ждем с распростертыми объятиями, ждем Вашей помощи в общем строительстве новой жизни в нашем родном Университете!» 132

Некоторым-ученым, за которыми в той или иной форме велось наблюдение правоохранительных органов, стали доступны свидетельства этого наблюдения. Так, Перетц получил уже упоминавшуюся перлюстрированную копию письма к нему Шахматова. В свою очередь сам Перетц, всегда слывший «неблагонадежным», решил, по-видимому, удивить своего учителя, недавно даже не избранного, а назначенного царем в Государственный совет. Он сообщал Соболевскому 15 мая: «Посылаю вам любопытный документ, доставшийся мне при обозрении помещений б[ывшего] Департамента] полиции после погрома первых дней революции. Это карточки из каталога неблагонадежных. по мнению Департамента], лиц. Таких карточек много было разбросано по полу. Цифры обозначают папку и дело, где есть и о Вас упоминание. Когда Архив Департамента] пол[иции] будет разо-

бран Щеголевым (это дело поручено ему), можно навести справки, что именно инкриминировалось Вам...» 133. На прилагавшейся к письму карточке значилось: «А. И. Соболевский Академик», там же были три каталожных шифра. Ответ ученого, по шифрам легко определившего то время, когда он попал в поле зрения полиции, был полон язвительных замечаний в ее адрес. Уже 18 мая Соболевский писал Перетцу: «Получил и приношу глубокую благодарность. Разочаровываюсь в Департаменте] п[олиции]. Три указания на меня и все относятся только к 1915 г.; когда я б[ыл] выбран в председатели Славянск[ого] о[бщест]ва. Как будто раньше 1915 г. меня не существовало!» 134 Кстати, деятельность возглавлявшегося« Соболевским Общества, особенно в провинции, после февраля стала встречать осложнения из-за изменяющихся настроений в обществе. Так, коллега ученого, К. В. Харлампович с горечью сообщал Соболевскому 31 мая из Казани о бесперспективности мероприятия по сбору средств в пользу сербов: «Что нам до славян, когда масса отреклась от собственного] славянства и даже от русского имени! Захотелось быть интернационалистами...» 135

Постепенно, летом и в начале осени общее настроение в ученой среде становилось все более тревожным. Радикализация настроений в обществе, неудачи на фронтах вселяли в ученых самые худшие ожидания. Живший летом в своем имении Шахматов, констатируя в своем письме в июле 1917 г. А. Ф. Кони «добрососедские отношения» с крестьянами, отмечал хрупкость такого положения: «Но я живо сознаю, что все это благополучие может сразу оборваться: стоит докатиться до нас какой-нибудь волне и сбить с толку бедных русских граждан. Но, конечно, несмотря на все эти внешние хорошие условия, мы все страдаем нравственно. Каждая газета приносит ряд ужасных известий о разложении, распадении, развращении России»136. С «особенным ужасом» ученый отмечал сепаратизм «украинцев во главе с Грушевским» 137, В этом письме впервые проявилось то психологически угнетенное состояние, которое после Октябрьской революции стало доминирующим у ученого до его кончины138. Он отмечал, что только занятия наукой спасают его, «а то иначе я попал бы в такой тупик, из которого едва ли увидел бы иной выход, кроме смерти»139. Тогда же Шахматов писал и Перетцу: «Мы живем здесь хорошо. Страшную тревогу и смущение приносят только газеты. Украина с Грушевским, бегство с фронта, переход власти к социалистам, все это действует подавляющим образом. Забываюсь в работе, но сейчас произошел досадный перерыв, и я нравственно чувствую себя отвратительно» 14°.

Но происходившие в обществе перемены открывали и новые перспективы в сфере высшего образования. Ученики Перетца оказались

вполне готовыми к либерализации высшего образования на Украине, связанной с допущением использования украинского языка в преподавании и с введением преподавания истории собственно украинской литературы и украинского языка. О том, «как обстоят у нас дела с украиноведением» в Киевском университете, и о новом положении учеников Перетца, ученому сообщал Лобода. «Курсы по истории укр[аинской] нар[одной] слов[есности] и литературы выразил желание читать Сушицкий, — писал Лобода, — и факультет уже санкционировал это; вначале Сушицкий будет читать их на правах пр[иват]-до-ц[ента], так как кафедры еще не установлены официально, и штаты на них не проведены, но по установлении кафедр он же, вероятно, явится и первым кандидатом на каф[едру] литературы; с этой кандидатурой придется считаться тем серьезнее, что у Сушицкого почти готова диссертация и как раз из области укр[инской] литературы». Далее Лобода отмечал и вненаучный, но важный общественно-политический аспект дела: «Наконец, в пользу Сушицкого и то, что его кандидатура наиболее желанна и с точки зрения местных украинских] кругов» ш. Возможным сильным конкурентом Сущицкого мог бы, по мнению Лободы, оказаться другой ученик Перетца, С. И. Мас-лов. Маслов собирался в тот момент перебраться или в Саратов или в Пермь, но, как отмечалось в письме, он «пошел бы лишь на место профессора, ибо доцентура ему обеспечена и в Киеве». «Если же С. И. Маслов останется в Киеве, — продолжал Лобода, — то м[ожет] б[ыть], не откажется и от кафедры укр[аинской] литературы, а согласись он, никто другой с ним бы не мог конкурировать; настолько бесспорны шансы С. И. в факультете» 142. Если эта часть письма касалась в основном планов членов Семинария, то далее шла информация и оценки уже их определенных достижений. «Украинский яз[ык], — писал Лобода, — за Огиенко, к[ото]рый, к слову сказать, вполне поладил с Грунским и теперь пользуется его полной поддержкой» 143. Обсуждалась в письме и проблема успешного завершения публикации диссертации Щегловой144. «Попросите ее, — обращался Лобода к Пе-ретцу, — тщательнее проверить оригинал и по возможности избегать дополнений в корректурах или поправок, связанных с переверсткой» 145. Он же делился с ученым слухами, связанными с Щегловой: «Говорили здесь, будто С. А. в октябре собирается вернуться в Киев: очень было бы хорошо в смысле печатания!» И завершал письмо Лобода, безусловно, приятным для Перетца мнением о работе его любимой ученицы, Адриановой: «Прочел диссертацию В[арвары] Павл[ов ны]146 — на редкость хорошая работа, немного таких появляется» 147.

В октябре 1917 г. Щеглова в Киев не вернулась, а страну потрясли события, разрушившие весь сложившийся уклад жизни научного

сообщества, и Перетцу, и Соболевскому, и ученикам Перетца предстояли жизненные испытания, не шедшие ни в какое сравнение с прежними проблемами. В октябре же Перетц отправился в командировку от Академии наук для обследования и научного описания старопечатных книг и рукописей Заволжья148. Сам Перетц обстоятельства своего путешествия описывал в письме Истрину от 8 марта 1918 г. более прозаично: «Я закинут судьбою в Самару — к счастью, что не один. Здесь двое моих учеников, кроме В. П. Адриановой. Директор Педагогического] Института] Нечаев — мой университетский] товарищ оказал мне великую услугу, вытащив в октябре из Петрогр[ада]. Я питаюсь нормально, а там бы пропал» 149. Как мы видим, ученый позаботился перетянуть из начавшего голодать Петрограда и некоторых своих учеников, состав которых во время его пребывания в Самаре то пополнялся, то сокращался. В том же письме Перетц весьма эмоционально сообщал о неудаче постигшей его рецензию в Журнале министерства народного просвещения на книгу-диссертацию его любимой ученицы, Адриановой. Он уже прочитал корректуру, «но в печати в двойном № ноябрь-декабрьском рец[ензия] не появилась». «Вероятно, — продолжал Перетц, — и ее „нарком" Луначарский нашел „лакейской и ханжеской", как он выразился о статьях, набранных, но не вошедших в последнюю (увы!) книжку ЖМНПр. Теперь наука взята под сомнение — и что дальше будет — трудно сказать. Разве нужно чему-нибудь учиться, когда можно штыками достать „всё"?» 150

В Самаре Перетц занял должность помощника директора Педагогического института и активно включился в работу по доведению его уровня до университетского. «Кроме того, — сообщал ученый Истрину, — за квартиру — имею на плечах обязанности декана и вожусь по части учебной, и организую факультет. До сих пор мне удалось составить его не хуже, а даже гораздо лучше, чем в Перми и Саратове: у нас хорошо поставлены] классич[еская] филол[огия], философ[ия] и [нрзб.] и русская филология. Недурна и сравнительная] грамматика]. Подгуляло только историч[еское] отделение. Единств[енный] историк известный Вам Е. И. Тарасов; теперь только выбираем по средней и нов[ой] истории. Слависта с 1 мая будем иметь из Киева, если его там не укокошили в междуусобной брани» 151. Уже в августе 1918 г. институт был преобразован в Самарский университет152, и с 1 сентября 1918 г. Перетц возглавил в нем историко-филологический факультет153.

Прекрасно осведомленный о продовольственном положении в Петрограде, в частности и от своих учеников, приезжавших из Петрограда, ученый сразу же организовал помощь своим коллегам, при-

влекая к этой работе бывших членов своего Семинария. Седьмого марта 1919 г. Шахматов писал Перетцу: «Ваше внимание очень меня тронуло. Благодарю за первую посылку, я не имел оснований думать, что она послана Вами, и благодарил Е. А. Рыхлика; благодарю теперь за вторую, как дорого ее содержание для нас, изнуждавшихся в масле и в жирах. Передайте, пожалуйста, мою признательность Варваре Павловне за ее хлопоты по упаковке и отправке. [...] Мы пока держимся и не очень слабеем, но боюсь, что настанет кризис» 154. В мае Шахматов просил Перетца «кланяться В*,П. Адриановой, А. В. Баг-рию, С. Д. Балухатому и С. А. Щегловой» 155. Кстати, именно Балуха-тый был одним из информаторов Перетца о жизни в Петрограде. Это становится ясным из письма ученого Никольскому от 11 июля 1919 г. «Читаю, — писал Перетц, — что Вы ухитряетесь во время страшной голодовки — работать1 Мой питомец, Балухатый, сбежавший в Самару из Питера, рассказывал, что там все заняты мыслью — получать, числясь номинально в разн[ых] местах — и приобретать за бешеные деньги продукты, и работа — научная — стоит, или только имеет видимость существования» 156. Привлекал Перетц к этой работе и новых своих студентов. В апреле 1920 г. он предупреждал Никольского: «Одновременно с этим письмом мои слушатели, поклонники Ваших трудов, Лукин и Пресман. посылают Вам посылочку с сухарями. Если на почте спросят от кого — ждете (это у нас заведено, м[ожет] б[ыть] и в Питере?) скажите, что от Пресмана из Сам[ары]» 157.

Как же складывалась в эти годы судьба Соболевского? Заслуженный ученый к началу 1920 г. успел пережить арест158, была экспроприирована его петроградская квартира. Информацию об этом Перетц получил от Шахматова, писавшего в феврале 1920 г.: «Встревожены за квартиру и библиотеку Соболевского, которым грозит опасность, в нее уже вселили какую-то женщину» 159. О тех условиях, в которых он оказался Москве, ученый в начале апреля 1920 г. сообщал Б. М. Ляпунову, жившему в Одессе. Описывая общую ситуацию в Москве, Соболевский отмечал: «Смертность в интеллег[ент-ских] кругах большая, всего больше от недоедания и сыпного тифа». О своем же положении, которое он считал не самым худшим, ученый сообщал со свойственной ему иронией: «Мои владения без заборов, без ворот и т. п. В саду резвится соседская молодежь, 5-17 лет. У сараев все замки давно сбиты, и мне приходится хранить все, даже старые доски, в квартире, почему квартира имеет вид скорее склада й 1а Плюшкин, чем профессорского кабинета. Я порядком одряхлел (64-й год идет!); ноги работают лениво, уши слабеют, но чувствую себя бодрым и работаю в множестве (верно!) направлений: пилю, рублю, копаю, покупаю, продаю, делаю доклады, пишу, читаю и т. д. Когда был

снег, возил на санках всякие тяжести. Питание обычное для москвичей, в основании которого ржаной хлеб и теплая вода, прибавьте жиров, немного сахара, некоторое количество капусты, морковь, свекла. Не все москвичи так питаются...» «А послезавтра, — продолжал Соболевский, — будет заседание Слав[янской] Комиссии того же Археологического] 0[бщест]ва. Доклад делаю я — о некоторых племенных и местных названиях у балт[ийских] славян. Не жду слушателей в большом числе [...] При отсутствии трамв[айного] движения, в будни, трудно ожидать прихода членов более 5 человек, живущих поблизости» 160. Ожидание малого количества слушателей не смущало активности академика. Еще в начале февраля трго же года, возобновляя переписку с Перетцем, Соболевский писал: «Я слава богу, жив и здоров. Этого мало: 29/П буду читать в здешн[ем] Археологическом] 0[бщест]ве об истории моды в России. Конечно, не надеюсь, что слушателей соберется много» 161.

Перетц продолжал отдавать много сил организации нового университета и гордился успехами в этом деле. «Университет] у нас „старого образца", не нижегородского типа» — писал он Никольскому в июле 1919. Из этого же письма следует, что из 16 сотрудников Историко-филологического факультета пятеро были Перетц и его ученики, причем из шести человек со степенью они составляли половину 162. Живо заинтересовался новой деятельностью своего ученика и Соболевский и, оценив ее успешность, сразу же снабдил Пе-ретца информацией о возможностях приобретения столь необходимых в Самаре книг. «Здешний „книжный центр", — писал Соболевский, — усиленно покупает книги „для новых ун[иверсите]тов". Цены, в сущности, стоят дешевые. Рубль здесь упал в своей покупательной стоимости более чем в 10.000 раз. Но обаяние слова рубль сохраняется, и хотя 100 р[ублей] нынешними бумажками равносильны недавней медной копейке, тем не менее эта сумма считается отличною ценою; ниже 40 р[ублей], 60 р[ублей] — обычно. Итак, примите все возможные меры, чтобы притянуть в Самару побольше купленного ,,кн[ижным] центром" добра. Ваш ун[иверсите]т — несомненный ун[иверситет] и если не может ожидать скорого расцвета, то существовать может не хуже ун[иверсите]тов сарат[овского] и воронежского. А другие ун[иверсите]ты наших дней имеют лишь название ун[иверсите]та, и доставленные им книги обречены на гибель» 163. И в Самаре у Перетца начали появляться новые ученики среди студентов и начинающих ученых, одним из них стал будущий академик М. Н. Тихомиров. Именно его отправил Перетц в апреле 1921 г. к своему учителю с поручениями как личного, так и общественного характера. Он извещал Соболевского: «Сейчас едет наш ас-

систент по палеографии, (окончивший] Московский] Ун[иверси-тет] и немного доучивавшийся у меня) Мих[аил] Ник[олаевич] Тихомиров. Он вручит Вам коробку с печеньем — изделие ученой женщины, Варвары Павловны. [...] Прошу от лица Археологического] Общ[ества] содействия по приобретению книг, главное Палеогр[афию] Щепкина, неск[олько] экземпляров] и полн[ое] собр[ание] изданий Моск[овского] Археол[огического] Института». В этом же письме Перетц упоминал и о занятиях, хорошо знакомых и Соболевскому: «Я впрочем, и здесь по утрам рублю дрора и колю, ибо дворников нет, а наемный труд доступен лишь комиссарам да спекулянтам» 164. О том, что Перетц скромно охарактеризовал, как «доучивание», Тихомиров сохранил благодарные воспоминания на всю жизнь. Так, в своих мемуарах, называя Перетца своим учителем, Тихомиров на примере его деятельности создал образ идеального педагога. «Это был не просто крупный ученый, а преподаватель „Божьей Милостью". Не все знают, — продолжает Тихомиров, что такое воспитывать студенческие и вообще научные кадры. Большинству кажется это явление довольно простым и легким. На самом деле для этого надо обладать и своего рода способностями и, в первую очередь, определенной сердечностью к людям для того, чтобы видеть ростки их новых знаний, вовремя помочь. Ведь без помощи очень трудно бывает для всякого начинающего ученого. Тут и вопросы чисто бытового характера, и вопросы о том, где поместить ту или иную статью, к кому обратиться за помощью, и т. п. и т. д. В. Н. Перетц был очень строгим преподавателем и в то же время довольно любящим учителем. Для меня он на всю жизнь остался незабвенным учителем и другом» 165.

Во время своего пребывания в Самаре Перетц переживал многочисленные неприятности, связанные с идеологическим и политическим контролем властей, и даже опасался ареста, из-за доносов на него, как он пис-ал, «в „Чеку"» 166. Только очень тяжелое положение в Петрограде удерживало ученого в Самаре, о чем он неоднократно писал своим коллегам. Уже в июле 1919 г. Перетц писал Никольскому: «Если бы Вы знали, как мне хочется в Питер, — но даже самый ярый оптимист, мнение которого я всегда ценил и ценю — и тот пишет мне, чтобы я сидел смирно в Самаре, потому что еще неизвестно, что ждет питерцев зимою. [...] Думаю, что все же учреждению дадут хоть сотни две сажень и мы, живущие на казенных квартирах, проскрипим. В Питере я был бы вынужден замерзнуть в моей квартире], а академической — не дают. [...] Но я не способен к передвижению] при нынешних обстоятельствах и буду сидеть в Самаре» 167.

К концу 1920 г. Перетц окончательно решил возвращаться в Петроград, а с начала января 1921 г. перевел это решение в практиче-

скую плоскость. Переезд Перетц планировал очень основательно, он не только хотел вывезти из Самары для передачи в Академию наук собранные им коллекции рукописей, старопечатных книг и икон медного литья168, но и старался заранее найти и для себя и для своих учеников работу в Петрограде. К этому времени ученый женился на своей первой ученице, Адриановой и считал своим важнейшим делом найти ей достойную работу в университете, но обращаться туда с просьбами ученый считал неудобным. «Мне самому, — писал он Истрину, — это очень трудно хотя бы потому, что, м[ожет] б[ыть] Вам еще не известно — соединился с В[арварой] Щавловной] „под обоими видами", а за жену просить у малознакомых лиц, хотя бы и за полноправную (магистр, 5 или 6 лет преподав[ала] в высш[ей] школе) — все-таки неловко: интеллигентский предрассудок». Поэтому Перетц просил «через уважаемую Евгению Самсоновну (Истрину. — М. Р.) справиться» о возможности Адриановой-Перетц «устроиться в Университет] по язычной части (истор[ия] литературного] яз[ыка], ст[аро]слав[янского], исто[рии] рус[ского] актового яз[ыка])» 169. Но вопрос у устройством на работу оказался весьма непрост. Коллеги предупреждали, что возможные сложности могут ожидать и самого Перетца. Второго апреля 1921 г. Никольский, поздравив его «и Варвару Павловну с началом новой жизни» 170, подробнейшим образом описывал особенности нового порядка вещей в Петроградском университете. «На днях только, — сообщал Никольский, — я имел возможность повидать Е. Ф. Карского, который принял от меня обязанности председателя Предметной Комиссии, и сообщил ему о Ваших пожеланиях. Как выяснилось из переговоров с ним, для Вас найдется вакансия в У[ниверсите]те. Надо полагать, что удастся удержать ее за Вами. В единогласном мнении всех членов Предметной Комиссии о желательности возвращения Вашего в П[етроград]ский У[ни-версите]т, сомневаться, конечно, нельзя. Что же касается дальнейшего движения дела, то в настоящее время — судя по недавним примерам, ручаться за несомненныйуспех едва ли возможно, ввиду затруднений, которые приходится преодолевать. Лично я почти не сомневаюсь, что Вам удастся их осилить, и пишу о них не для того, чтобы разочаровать Вас, но потому, что нахожусь под свежим впечатлением недавних выборов на кафедру [...]. Впервые в этих выборах приняли участие представители от студенчества, это значительно осложнило процедуру замещения вакансии. Чем кончится или уже кончилось избрание, мне пока неизвестно, но, во всяком случае, оно показало, что в настоящее время трудно предвидеть, встретит или и не встретит каких-либо неожиданных препятствий общее желание членов Предметной Комиссии снова видеть Вас в своей среде»171.

С переездом в Петроград оживилась переписка Перетца с Соболевским. Теперь ученый регулярно и весьма откровенно писал своему учителю и о своих научных планах, и о многочисленных проблемах, с которыми он столкнулся после трех с половиной лет отсутствия в Петрограде. Именно в Соболевском Перетц видел коллегу, у которого он всегда может рассчитывать на понимание, встретит сочувствие, получит поддержку. Однако не все коллеги радушно встретили ученого, уже осенью у Перетца возникли трения и из-за некоторых его начинаний в рамках ОРЯС, очень осложнял его жизнь нерешенный квартирный вопрос. Обо всем этом ученый с грустью писал 21 октября Соболевскому: «Вообще вижу, что я что-то не ко двору в Питере — меня явно выживает наш уважаемый коллега. Конечно, я выяснил это достаточно — охотно до лучших времен уеду куда-ниб[удь]. В Киев усиленно зовут. Даже прислали и мне, и Варв[аре] Павловне] бесплатные билеты на переезд... Неужели у Вас[илия] Михайловича] (Истрина. — М.Р.) нет соображения, что своей политикой он может разогнать тех членов Отделения], которым приходится зависеть от его каприза? Много много раз я жалел, что у нас в Отделении] председательствует не старший по обычаю172. Ни при Ал[ексее] Александровиче] (Шахматове. — М.Р.), ни при Вас, напр[имер], я уверен — не встретил бы такого своеобразного (скажу так) отношения к себе. В этих-то обстоятельствах, ожидая, что меня, и без того разоренного переездом — снова погонят куда-ниб[удь] — само собою и работа пока идет вяло. А хотелось бы многое сделать, пока время не ушло совсем» 173. И питерская погода угнетала ученого: «Вообще в Питере — осень, слякоть и нет ничего отрадного. Мы совсем приуныли». Огорчала Перетца и возобновленная работа в университете: «Я начал лекции, слушат[елей] — много. Но все — зеленая молодежь, им еще гимназия нужна, начитанность = 0. Одно утешение — своя работа, но и ее-то делать Не дает сознание полной необеспеченности! Напишите хоть два словечка, а то мы совсем тут закисаем: жена еще ничего, держится, а я — прямо в черную меланхолию впал» 174. Тем не менее ученый восстановил «деятельность „Семинария русской филологии", состав которого пополнился студенческой молодежью» 175.

Главной же заботой Перетца в это время оставалось устройство его старших учеников, неудачи в этом деле вызывали у ученого нарекания, прежде всего на своих коллег. В марте 1922 г. он сообщал Соболевскому о рецидиве своей тяжелой болезни, «легочном кровотечении». «Это — история, — писал Перетц, — подобная той, кот[о-рую] я перенес в 1899 г., но — тогда я был моложе и сильнее». Далее ученый повторял содержание письма, ранее им отправленного, но не полученного Соболевским. «В том письме, — не без сарказма отме-

чал Перетц, — я делился с вами некоторыми огорчениями, которые и свалили меня окончательно: в Институте] им. Весел[овского] мои коллеги мудро забаллотировали всех моих учеников, не исключая и магистров; зато набрали в аспиранты разной шушеры. Вероятно — гак надо для того, чтобы придать вес новому учреждению. От питерского шкурничества и интриганства я отвык и был очень огорчен поведением коллег — славистов и словесников». Собственное положение ученый считал более-менее приемлемым, «а вот кто помоложе — за тех досадно, что остались без поддержки»176. Далее Перетц обрушивал гнев на главных, по его мнению, виновников неустройства Петроградского университета: «Г[оспода] „профессора" .вроде названного (Долобко. — М.Р.) ропщут, что-де, мол, „большевики" губят унив[ерситет]. Присмотревшись к Питеру, вижу, что главное зло — в недрах самого Университета. Будь люди почестней, люби науку, а не интриганство, живи в согласии — и „врата адовы" не одолели бы цитадели науки» 177. В конце ноября того же года Перетц вновь писал Соболевскому и о делах Института, и о положении Этнолигвистиче-ского отделения, который «ожидает реформы — опять!» «Говорят, — сообщал Перетц, — об устранении старых проф[ессоров] и замене их молодыми силами — из недр „левой профессуры". К сожалению там по нашей части нет никого с какой-либо серьезной квалификацией, не говоря уже о талантах, которых и вообще-то встречается не много. Сейчас по яз[ыку] — действует Карский, по литер[атуре] — я и Абрамович, но прочее — совсем мелко, прямо некем заменить и по доброй воле! А извне — хоть и есть люди — но не пустят сами же Университетские деятели...» 178. В последней фразе Перетц имел в виду, прежде всего, Адрианову-Перетц и Щеглову.

Ученый продолжал следить и за судьбой своих учеников, оказавшихся в других городах, был в курсе их дел и стремился оказать посильную помощь. В том же письме Перетц интересовался у Соболевского: «Кстати — не видели ли Вы моего Киевского питомца, Буго-славского? Он переехал в^Москву, но живется ему несладко: если бы не поддержали его музыканты (он и тут кое-что понимает), то хоть зубы на полку. Если что-ниб[удь] подвернется — имейте в виду, способный малый. [...] Он обосновался еще в 1915 г. в Москве и был пр[иват]-доц[ентом]. Не думает ли 0[бщество] Щстории] и Др[евностей] Российских] возрождаться? Если да, то имейте в виду Бугосл[авскош], у него великолепная работа о Бор[исе] и Гл[ебе] и еще есть кое-что. Вот другой мой ученик Гудзий — прилично устроился в Гос[ударственном] Издательстве], а этому — не везет» 17Э. Не оставлял Перетц без внимания и положение вернувшегося из Самары в Москву Тихомирова. В конце декабря 1923 г. он с благодарно-

стью писал Сперанскому: «Спасибо, что приютили Мишу Тихомирова]: его самоуверенность объясняется тем, что в Самаре два последних] года он был „сам себе голова", — ну а это кружит голову». В том же письме вспоминал и осевших в Москве учеников. «Жалею от всей души, — сетовал ученый, — что не могут работать под Вашим руководством мои киевляне: Гудзий и Богуславский: в погоне за куском хлеба зело „страстьми житейскими подавляютъся"» 180. Очевидно, что вскоре Перетц получил вполне удовлетворительные известия об успехах своего самарского ученика. Уже через месяц, второго февраля 1924 г. он писал Сперанскому: «Радуюсь за М. Тихомирова: держите его в узде — и действительно выйдет хороший работник» 181.

Появились у Перетца во вновь отрытом Семинарии и перспективные ученики, и первым и любимым среди них стал И. П. Еремин. Когда в декабре 1922 г. Еремин направился в Москву для работы в архивах, Перетц просил своего учителя оказать начинающему ученому всяческую поддержку. «Пользуясь оказией, — писал он Соболевскому 17 декабря, — в Москву едет мой студентик Игорь Петрович] Еремин, который и принесет это письмо. Ежели нужно будет — поможете юноше советом, где и как найти ему то, что нужно. Он занимается КириллОм] Тур[овским], написал — прямо скажу — хорошую работу о притче про хромца и слепца (лучше, чем гадания Франка и Сухомлинова), а это для меня хороший показатель. У него собрана и библиогр[афия] списков. Н. К. Никольский проверит ее, ежели не надует. Прошу Вас, помогите ему ориентироваться в местонахождении рукописей, потому что теперь произошла такая их мобилизация, что по старым описаниям и не найти. Вы же, как старый москвич, уже знаете, где что» 182. Но неожиданный приезд друга молодости побуждает Перетца уже на следующий день вновь писать Соболевскому: «Мой юноша еще не уехал, а тут подоспели именины Варвары] Павл[овны], приехал А. И.Яцим[ирский]. Много вспоминали о Вас и жалели, что Вас нет в Петрограде! Варв[ара] Павл[овна] и Соф[ья] Ал[екссевна] ГЦегл[ова], кот[орая] живет у нас, посылают Вам образцы своих кулинарных, точнее кондитерских талантов, и просят принять их благосклонно». Перетц искренне сочувствовал другу, вынужденному преподавать в провинции, хотя в отношении к новым порядкам вообще и к делам в высшей школе их взгляды резко расходились183. «Жаль Яц[имирского], — писал Перетц их общему учителю, — ведь славист знающий, а едва ли устроится в Питере, невзирая на его „марксизм"» ш.

В начале февраля 1923 г. Перетц вновь отмечал успехи своего ученика. Он сообщал Соболевскому, что собирается предложить в «Сборник» Публичной библиотеки работы Адриановой-Перетц, свою

«и моего малыша Еремина, кот[орый] вернулся из Москвы в восторге, хотя сильно позеленел и похудел» 185. В том же феврале Перетц писал Соболевскому и об одной своей ученице, судьба которой в будущем доставит ему столько волнений: «У меня занимается сейчас студентка, дочь Б. В. Никольского, способная девушка. Вот была бы радость отцу! Я вспомнил наши студ[енческие] годы — ведь я был в Университете] одновременно] с ним, с ним же и [нрзб.] на 1-м курсе... Но жизнь развела нас. И теперь вижу его дочь, унаследовавшую от него большие способности. Мы с В[арварой] Павл[овной] натаскиваем ее по русск[ой] и слав[янской] части» 186. Следует отметить, что у Перетца были особые причины сообщать Соболевскому об успехах Никольской. Ее отец, профессор-классик был не только однокашником Перетца, но и человеком близким Соболевскому по политическим убеждениям. Судя по всему, ученый высоко ценил и научные работы Никольского. Так, по его просьбе М. Фасмер выяснял судьбу трудов Б. В. Никольского в типографиях Юрьева (Тарту). В декабре 1920 г. об итогах этой работы тот информировал Соболевского и, в частности, сообщал, что обнаружил «рукопись „Памятник: Гораций — Державин — Пушкин" — 217 стр. в8°». «Эту рукопись, — писал Фасмер, — я взял из типографии себе на квартиру и перешлю при первой возможности в Академиюв П[етер]б[ург]»187. Необходимость заняться научным наследием Никольского была вызвана его трагической гибелью. 3. Н. Гиппиус отмечала в своем дневнике летом 1919 г.: «Недавно расстреляли профессора Б. Никольского. Имущество его и великолепную библиотеку конфисковали. Жена его сошла с ума. Остались дочь — 18 лет и сын 17-ти» 188.

Перетц старался возродить традиционные для его Семинария научные экскурсии. В конце мая 1923 г. он предупреждал и обращался за содействием к Сперанскому: «Между 12 июня и 10 июля я намерен с женою и 10-ю молодыми людьми, в числе коих две девицы, побывать в Москве [...] можно ли членам моей экспедиции надеяться, что мы сможем воспользоваться рукописями Исторического музея». Среди собиравшихся приехать были и Еремин с Никольской189. Но большой замысел по каким-то причинам осуществлен не был. И 10 июня того же года Перетц уже специально писал Сперанскому: «Мой ученик, Игорь Петрович Еремин, снова едет в Москву для занятий. Прошу оказать ему содействие. Он закончил свою первую работу — о хромце и слепце, и если Ваше Историко-литературное] общество действует, он мог бы сообщить результаты своей работы, совершенно новые»1Э0.

Если успехи новых учеников радовали Перетца, то и его положение в университете, и положение в нем его учеников старшего поколения продолжали огорчать и, более того, раздражать ученого. В на-

чале лета 1925 г. он писал Сперанскому: «У нас с замещением штатов в Университете] произошло нечто высоко-комическое: велено было руководствоваться старой классификацией, т[о] е[сть] для профессоров — требуется ст[епень] доктора, или хоть магистра. Начали в Ф[акульте]те судить — и оказалось, что только мы с Сипов-ским можем претендовать на штатн[ую] профессуру: и из лет еще не вышли, и степень есть — но нас „отвели": мы-де штатны по другим службам (я в Ак[адемии] н[аук], он — в Морех[одном] учил[ище]). Остались же — „красные" проф[ессора], но беда — у них нет не только никакой квалификации, но и вообще даже грамотности, как, например], у Назаренка. Решили — оставить кафедру вакантной. При этом нарочно или случайно — забыли, что в составе Исследовательского] института], входящего в Унив[ерситет], — есть магистры — именно Варв[ара] Павл[овна] и Соф[ья] Ал[ексеевна]. Тут не без „антифеми-нистич[еского]" движения, которым отличались тут давно: один видный университетский] деятель при рассмотрении заявления одной особы женского звания года два тому назад выразился: „довольно с нас бабья". Хорош стиль! А мужеск пол у нас — весьма малограмотен» 19Но худшее еще ожидало Перетца, на фоне обострения его болезни («сердце порою очень беспокоит»), чему способствовали волнения, вызывавшиеся кампанией по уничтожению О РЯС как самостоятельного второго Отделения Академии наук; стало очевидно, что и его деятельность в университете завершается не вполне добровольно. С горечью обо всем этом он писал 7 августа Соболевскому «Из Унив[ерситета] я вылетел, как по болезни, так и по воле начальства, не поручившего мне обязательного] курса. Все это скверно. Но довольно об этом» 192.

Создавшееся положение не мешало, однако, ученому продолжать хлопотать о научном и материальном положении своих учеников. Не без гордости Перетц сообщал Соболевскому в октябре 1920 г. о серьезной научной работе Адрианой-Перетц: «Варвара Павловна работает сейчас над большущей задачей: пишет о пародиях в др[евне]рус[ской] лит[ературе]. Не могу перетащить ее на более хлебное = новое!»193 В это время Соболевский решил возродить Словарную комиссию Академии наук, о чем сообщал Перетцу, прося его содействия194. Сам Перетц готов был по мере сил поспособствовать этому делу. «А вот насчет сотрудников, — продолжал ученый, — у меня надежд нет: все молодые люди, сколько-ниб[удь] квалифицированные, — в погоне за куском хлеба. Я наводил у Вас[илия] Михайловича] (Истрина. — М.Р.) справки, будет ли оплачиваться словарная работа по д[ревне]р[ус-скому] словарю, но ничего утешительного от него не услышал. Могу ли я требовать, чтобы голодная молодежь отдавала свои силы и вре-

мя на словарь д[ревне]р[усского] яз[ыка]? Надо бы упрочнить его финансовое положение. Ведь Тимченко, редактор Исторического] украинского] словаря, — платит (из средств Киев[ской] Акад[емии]) сотрудникам. Почему «Всесоюзная» не может на сие раскошелиться?» 195 Старался Перетц помогать и просто студентам, посещавшим его лекции, о чем свидетельствует его письмо А. Ф. Кони от 11 ноября 1925 г. В письме он просит «помочь добрым советом» «моему слушателю по Университету». «Он, — сообщал Перетц, — пострадал в одном деле — по-моему, незаслуженно. Но вследствие болезни сердца я лишен возможности лично быть ему полезным. К тому же я не обладаю сотою долею того авторитета, который, .имеете Вы» 1Э6. Этим слушателем был М. К. Каргер, впоследствии известный археолог и искусствовед.

Несмотря на слабое здоровье, Перетц очень надеялся на продолжение активной педагогической деятельности. В июне 1926 г. он писал Соболевскому: «Меня просили вернуться в Университет]. Я поставил условием „приличный антураж", и вот жду, пройдет мой „номер" или нет...» 197 Но номер не прошел, в университет ученый уже не вернулся, что сузило работу его Семинария198 Кроме собственного здоровья Перетца очень волновало здоровье жены и беды, обрушившиеся на Никольскую. Все свои переживания ученый доверял письмам к учителю, который не только вникал в его проблемы, но и старался оказать посильную помощь. В конце декабря Перетц писал Соболевскому: «Варвара Павловна просит передать Вам ее искреннюю благодарность за книги, она последние дни хворает: возобновились сердечные припадки, беспокоившие ее летом [...] Судите сами, — да это видно и по моему писанию — в каком виде и мои нервы» 199. Не способствовала спокойствию ученого и ситуация с Никольской. В этом же он сообщал: «У нас кончился погром аспирантов, почему-то называемый экзаменом. Выдержали из 40 чел[овек] едва 10. Но и те не уверены в судьбе; отметки не окончательны, их будут „обрабатывать" в Москве в зависимости от посторонних веяний... Так покровительствуют молодым ученым. Ваша „правнучка" А. Никольская, ученица Варв[ары] Павл[овны] — прошла благополучно, на 4-ках, но ведь она — единственная аспир[антка] по ист[ории] др[евне]р[усской] литературы]!! Не влечет к себе эта наука» 200. Тревожные предчувствия Перетца вскоре оправдались. 30 марта 1927 г. ученый вновь сообщал о ее судьбе Соболевскому: «А вот с 3-м членом нашей семьи, с дочкой, доставшейся от | Бор. В. Ник[ольско]го — совсем плохо. Так хорошо занималась, мы с В[арварой] Щавловной] ее поддерживали. А тут присланные хулиганы из Москвы производили „экзамен" по марксизму: сначала ей поставили 4, а через неделю... эта четверка чудом

(вот и говорите, что у материалистов чудес не бывает!) обратилась в... 2, что привело к лишению стипендии. Это страшно раздергало бедняжку, она захирела, а две нед[ели] тому назад заболела так, что пришлось поместить для клинического исследования] в лечебницу [...] Я смотрю уныло на ее судьбу. Никогда я не думал, что придется нянчить дочку Б[ориса] Вл[адимировича], а еще меньше, — что наши заботы с В[арварой] Щавловной] и мои прервутся вторжением какой-то злой силы» 20При этих обстоятельствах Соболевский старался морально поддержать Перетца. Через два дня, второго апреля Перетц благодарил своего учителя «за пожелание душевного спокойствия». «Его-то, — продолжал ученый, — мне и не хватает. А не хватает потому, что и дома все неладно, да и в Акад[емии] тоже. [...] Птенцы наши — тоже едва дышат: одного, безработного Еремина (что писал о Кир[илле] Тур[овском] в Изв[естиях] Отд[еления] недавно) я снабдил деньжатами и отправил в Москву заниматься в рукописи [ых] собраниях. Его приютит у себя Несторыч (Сперанский. — М.Р.). А другое наше дитя совсем плохо: Никольскую 1) лишили степендии (80 р[уб-лей]) за то, что она „хотя и формально ответила на все вопросы по марксизму правильно, но не чувствовалось, что она разделяет марксистскую] идеологию": так было сказано одному из ее заступников, кот[орый] удивлялся, как из 4-х четверок — в итоге вывели двойку. 2) От всех этих неприятностей она захворала: у нее, как говорят врачи—в лучшей из современных] лечебниц — обнаружилась язва желудка нервного происхождения. [...] вот уже 3-я неделя как в больнице [...] О работе надолго не может быть и речи: осталась одна тень» 202.

Отправляя Еремина в Москву, Перетц и Сперанскому сообщал о тяжелом состоянии своей ученицы в письме от четвертого апреля: «Пользуюсь случаем написать Вам несколько строк с Игорем (Петровичем, не Святославичем!). Большое Вам спасибо за то, что согласились приютить его. Но другой наш птенец, которого я имел намерение подкинуть Вам в мае — Анечка Никольская. Совсем расхворалась: лежит в лечебнице» 203. Через три недели ученый вновь писал Сперанскому: «Я совершенно измотался с больными. Милая — Никольская — у нас почти при смерти. Добили окаянные налетчики из Москвы. А девочка так хорошо работала, со вкусом. Вот „жертва времени" — и вероятно таких есть и будет еще немало. [...] Спасибо, что приютили парнишку. Вернулся в восторге» 204. Перетц был так доволен успехами своего любимца, что уже через два дня, 26 апреля, сообщал Сперанскому: «Я уже Вам писал, с каким восторгом вернулся наш „молачек в штонах" от Вас. Мы его сразу засадили протирать творог и мешать пасху, что он исполнил с такой же добросовестностью, что и поиски в рукописях. Жду от него детального отчета о

работе» 205. Перетц и далее старался оказывать своему ученику всевозможную поддержку. В августе 1927 г. он писал Сперанскому: «Игорь гостил лето у меня» 206.

Похоже, что успешная работа Еремина была единственной радостью для Перетца в 1927 г. Этот год был знаменателен в жизни ученого двумя важными начинаниями, характеризующими его как учителя и ученика. В январе 1927 г. Соболевскому исполнилось 70 лет, и Перетц выступил инициатором подготовки юбилейного сборника. В том же году ученый посчитал возможным способствовать выдвижению- своей ученицы и жены Адриановой-Перетц в члены-коррес-понденты АН СССР. Оба эти начинания, особенно второе, вызывали у Перетца сильнейшие душевные переживания. В начале ноября 1927 г. ученый писал Соболевскому: «Обращаюсь к Вам по весьма деликатному делу. Мы беседовали с М. Н. Сперанским о том, чтобы предложить Варв[ару] Павл[овну] в члены-корр[еспонденты] по нашему Отделению. Вы сами понимаете, что я в этом деле не могу принимать участия. М. Н., как всем известно в Питере, — в дружественных со мною отношениях и ему не хотелось бы подчеркивать это, выступая „в первую голову" с предложением. Мы оба обращаемся к Вам с просьбою, — если Вы не имеете серьезных возражений — взять инициативу на себя, т. е. первым подписать записку, которую составит М. Нест., у которого уже все для этого имеется. Я долго думал, прежде чем написать Вам об этом. Но М. Н. полагает, что лучше мне написать об этом Вам, так как давние наши отношения м[ожет] б[ыть] позволят Вам — как бы Вы не отнеслись к нашей просьбе — ответить на нее без всяких церемоний.

В. П. из-за болезни приходится оставить службу в Ак[адемической] библиотеке]. М[ожет] б[ыть] — придется со временем хлопотать тоже о пенсии, так как „служебная", чиновничья ее работоспособность в зависимости от астмы значительно понизилась. Я же с каждым днем убеждаюсь, что мое сердце „сдает", хотя я бодрюсь и виду не показываю, как мне поррй трудно. Я был бы очень счастлив, если бы Ваш ответ был положительным. Но если Вы найдете, что работы В[арвары] Щавловны] ниже работ Абрамовича, [...] и др. — я в обиде не буду. Она содержания моего письма не знает и не узнает. Т[аким] обр[азом] все будет без огласки и огорчений» 207. Соболевский поддержал предложение своего ученика. До голосования по кандидатуре Адриановой-Перетц, однако, дело не дошло вследствие процедурных нарушений, в которых было повинно руководство Отделения. Перетц был чрезвычайно раздосадован таким исходом дела, в раздражении он весьма нелестно отозвался в письме Сперанскому о поведении своих коллег, не пожелавших исправить явную оплошность

и довести дело до голосования (так, характеристика «идиот» была еще не самой суровой) 208. Сложившейся ситуацией явно воспользовались недоброжелатели Перетца, о чем свидетельствует письмо Ис-трина Сперанскому от 10 декабря. Оно в очень несимпатичном виде выставляет его автора, известного ученого, хотя Истрин сам старается представить свою позицию исключительно как высоконравственную. Итак, он писал: «Чрезвычайно дурное впечатление произвело на всех выступление москвичей в деле В. П. Адриановой-Перетц. Третье Отделение прямо-таки взъелось на б[ывшее] второе, обвиняя нас, что мы занимаемся кумовством. А мы ни телом, ни думой не виноваты. Предложение москвичей для всех нас было полной неожиданностью. Хорошо, что кандидатура была снята по формальным основаниям, иначе был бы ей единогласный провал (кроме, разумеется, супружеского голоса). С педагогической стороны это было бы полезнее и поучительнее, но на бестактного и назойливого Перетца это не подействовало бы, а для кандидатки это было бы неудобно и конфузно. Перетц, конечно, не уразумел бы, что кандидатура его супруги в действительности устранена не по формальным, а по моральным. Ведь четыре года тому назад он обходил [нрзб.] прося представить Варвару] Щавловну] в чл[ены]-корр[еспонденты], но получил отпор. С тех пор он молчал, дожидаясь удобного случая. Случай этот представился, и дело вышло так: Перетц устраивает Соболевскому честь в виде Сборника, а Соболевский как будто в оплату устраивает супруге Перетца честь в виде почетного звания. Получилось нечто скандальное. Ну, а Вы-то с Матв[еем] Ник[аноровичем] (Розановым. — М.Р.) зачем впутались в эту историю?» 209 Как видно, Истрина вообще не интересует оценка научных достоинств работ Адриановой-Перетц, он во всем усматривает только хитроумную интригу ее мужа. Заметим, кстати, что отношения Истрина и Соболевского находились в это время на грани полного разрыва. Соболевский негативно относился к поддерживаемой Истриным кандидатуре П. Н. Сакулина в выборах в Академию. Еще в ноябре 1925 г. Соболевский весьма резко писал Истрину: «Позволяю себе откликнуться на Ваш призыв и высказать свое мнение о кандидатах в качестве старшего по возрасту и избранию.

Сакулин, Пиксанов (!!1 Господи!!!), Сиповский настолько себя скомпрометировали по части элементарной порядочности, что об введении их в Ак[адемию] Наук не может быть речи. Академии Наук нужны члены не только ученые, но и приличные, не подлецы. [...] Извините за резкие высказывания: пожалейте Академию Наук и ее 2-е отделение и подумайте о будущем возмездии за грехи против этики и науки. [...] Интересно знать, кто выставил кандидатуры Пик-санова и Сакулина» 210.

По-видимому, только к концу декабря Перетц смог достаточно успокоиться, чтобы вновь взяться за перо, 29 числа он очень коротко сообщал Сперанскому: «Варв[аре] Щавловне] лучше. О неприятности со стор[оны] Никольского] и Карского — пока ничего не знает, и я молю бога, чтобы ког[да]-ниб[удь] об их гадости она не узнала» 211. На следующий день он пишет письмо Соболевскому. Ученый подробно описывает ситуацию, пытается определить подлинные причины неудачности выдвижения. Поздравляя Соболевского с наступающим Новым годом, Перетц писал: «Вы, вероятно, слышали от Михаила] Нестор[овича], какую шутку устроили наши милые сочлены: придравшиеся к ротозейству и. о. секретаря Бартольда, отвели выборы В[арвары] Щавловны] в чл[ены]-корр[еспонденты]. Я, конечно, понимаю, в чем дело; свели со мною счеты за мою оппозицию при неудавшихся выборах Сакулина. Это все ужасно „благородно". Но хуже всего то, что (видимо возмущенные этой травлей) некоторые] члены б[ывшего] III отделения] — навалили черняков И. И. Замотину, которого представляли в чл[ены]-к[орреспонденты] Карский и я. А м[ожет] б[ыть] и свои же, вырвавшись из-под авторитета К[арско]го, опять сделали мне гадость... [...] У нас весь декабрь был лазарет. Со 2-го у Варв[ары] Щавловны] до 18-го не было дня без припадка. Я измотался так, что пришлось взять сестру милосердия, кот[орая] пробыла у нас 12 дней. Я немного отдышался. В. П. оч[ень] страдала. Сейчас — с 18 по сей день, не повторялись припадки. Она ползает по комнатам, а сегодня взялась даже за продолжение работы о „Кабацком празднике". К счастью, она не знает ничего об наших академических хулиганах, и я стараюсь уберечь ее от всяких слухов, чтобы не растревожить ей снова сердца» 212. И все это происходило на фоне явного наступления на изучение национальных древностей. «У нас еще новость, — продолжал Перетц, — РАНИОН — есть такое учреждение, которому подведомственны Исследовательские] Институты — „вычистил" из здешнего — меня, Соф[ью] Ал[ексеевну], Бельченка, а если вычесть Дм[итрия] Ивановича] (Абрамовича. — М.Р.), находящегося за пределами достигаемости213, то древняя литература, т[о] е[сть] наша группа — оказалась упраздненною: В[арвара] Павл[овна] подала заявление с просьбой освободить ее от звания сверхштатного] действительного] члена, ибо в пустоте „коллективной" работы вести нельзя. Вчера на юбилее Общ[ества] Др[евней] Письм[енности] Державин красноречиво ораторствовал о необходимости изучения др[ев-ней] письм[енности], но он в РАНИОН'е, видимо, голоса не имеет и вопли его о разорении целой специальности — вотще. В остальном у нас все по-старому. Как-то Вы в Вашем домике? Боюсь, что очень зябнете!» 214 Время показало, сколь не правы были коллеги Перетца,

поставившие свое желание досадить ученому за его общественную активность и принципиальность в вопросе пополнения рядов Академии выше интересов науки в очень тяжелое для нее время. Во многом благодаря именно всей последующей деятельности члена-корреспондента АН СССР Адриановой-Перетц удалось сохранить и продолжить изучение древнерусской литературы.

Что же касается сборника статей, посвященного 70-летию Соболевского, то история его выхода в свет тоже была полна сложностей ненаучного характера. Накануне юбилея, е!це в конце декабря 1926 г. Перетц писал Соболевскому: «Не сердитесь на меня за затею, которая] явилась не столько плодом моей выдумки, сколько товарищеского кружка Ваших Петербургских] учеников. Думаю, что ни один ученый нашего времени не собрал бы около себя столько лиц, как это вышло теперь с Вами. Это — оправдание нашей затеи» 215. К этому времени весь сборник был уже фактически собран, следует отметить стремительность, с какой было подготовлено это издание. Все статьи сборника имеют даты завершения работы, первая — 20 ноября 1926, последняя 31 декабря 1926 г., всего же статей — 109. В этом же письме Перетц сообщал: «Ваши портреты дошли благополучно. Новый — великолепен; жаль только, что поля малы»216. Некоторые коллеги обоих ученых предпочли, однако, в сборнике не участвовать, как, например, Истрин. Никольский же выступил автономно. «Написанная мною, — писал он Соболевскому 10 февраля 1927 г., — в ознаменование Вашего юбилея и прочитанная в Заседании Славянской Комиссии заметка о Кирилле-Философе, как писателе, предназначена мною для Известий, так как объем ее превышает 4-5 страниц, уделенных для каждой статьи в сборнике, предпринятом В. Н. Перетцем» 217.

Сам Перетц, по-видимому, считал излишним информировать Соболевского о сложностях подготовки сборника к печати. Но тот был в курсе дела благодаря письмам Д. К. Зеленина, который состоял с Соболевским в активной переписке. «Я сегодня был очень обрадован, — сообщал Зеленин 22 ноября 1926 г. — получив циркулярное письмо за подписями шести лиц: П.Н. Шефнера, В. Н. Перетца, А. И. Ля-щенко, В. В. Сиповского, Н. К. Козмина и П. К. Симони. Из письма узнал, что наконец-то близка к осуществлению давняя мысль издать научный сборник Вашего имени». Однако тут же он не преминул посетовать на организаторов: «К сожалению, места дают мало — всего ! 4 страницы (10 тыс. знаков). Придется дать лишь резюме, так как для полного изложения потребовалось бы 2 листа» 218. Прошло не- ; многим более трех недель, и Зеленин информировал Соболевского I об очевидном успехе в заполнении сборника. Одновременно он и сочувствовал трудностям Перетца, но и полагал, что тот упускает воз-

можность добиться большего объема для труда. «В. Н. Перетц получил очень много статей для Вашего сборника и требует сокращения у всех, — отмечал Зеленин, — кто вышел за пределы 4-х страниц, в частности у меня». «Впрочем, — отмечал он далее, — положение редактора тут очень тяжелое. Но я не сомневаюсь, что при известной дипломатичности всегда можно выйти за пределы той нормы в 15 листов, которую ему дали. Обычно многие академические учреждения (хотя бы наш Музей, наша Словарная комиссия) не выполняют своей нормы, так что всегда бывают остатки. В. Н. Перетц и тут, как всегда, оказывается слишком прямолинейным. — Успех сборника даже превзошел ожидания. Статьи целого ряда моих харьковских учеников не попали за недостатком места» 219. Зеленин вскоре убедился в том, что явно недооценил организаторских способностей Перетца. Уже через неделю, 26 декабря он писал Соболевскому: «Сейчас я беседовал с В. Н. Перетцем. Опасения мои оказались совершенно напрасными. И моя рукопись, и рукопись Бескровного сданы в типографию без всяких сокращений. В. Н. П. оказался тонким дипломатом; в марте выпустит книгу в 23 листа (вместо данных 15-ти). Все 70 статей — исследования; небывалый случай, ибо в подобных сборниках чаще всего видим информационные заметки. Несколько рукописей В. Н. П. вернул авторам, найдя их непригодными» 22°. Как показали дальнейшие события, подготовить сборник к весне 1927 г. оказалось невозможным, однако в окончательном виде он содержал уже не 70, а 109 статей, и объем его вырос до 38 листов.

Перетц придавал делу издания сборника большое значение, поэтому всячески старался ускорить дело. Уже в начале апреля 1927 г. он писал Сперанскому: «Сборник в честь А. И. Соболевского печатаю: уже 8 листов готово!» 221 Ему же 10 августа: «Я подгоняю сбор-н[ик] Собол[евскош], хочу его кончить в нач[але] сент[ября], чтобы потом отвезти лично ему» 222. Но тут в деле появились непредвиденные обстоятельства. Препятствием в деле выпуска издания в свет оказался Непременный секретарь Академии наук С. Ф. Ольденбург, сыгравший заметную роль в уничтожении самостоятельности ОРЯС. Неприязнь к нему объединяла практически всех академиков, бывших членов этого отделения. Чтобы преодолеть это сопротивление, Перетц пытался организовать сочувствующих делу академиков. «Сб[ор-ник] Собол[евского], — писал он Сперанскому 16 ноября, — выйдет только тогда, когда на Ольд[енбурга] будет давление: надо, чтобы Вы и М[атвей] Никанор[ович] порознь написали о необходимости] ускорить. А что Алексей Ив[анович]?» 223 Перетца поддерживали, но, как писал Соболевскому Б. М. Ляпунов в конце декабря: «Очень сожалею, что сборник статей, посвященный Вам, до сих пор не выпущен

цензурой. [...] Мы тщетно пристаем к Ольденбургу, добиваясь скорейшего выпуска, но он обещает лишь в январе 1928 г.» 224. А 30 декабря, вместе с поздравлениями, уже сам Перетц сетовал в письме Соболевскому: «Мне очень горько и обидно, что из-за какой-то нелепой дипломатии Ольд[енбург] не выпускает Сборника, издаваемого в Вашу честь: уже 2 октября я подписал к печати последнюю корректуру и до с[ей] пор[ы] не могу добиться, чтобы его подписал к выпуску в свет наш диктатор» 225. Ольденбург своих обещаний не выполнил, дело затягивалось. Удивлялись сложившейся ситуации и коллеги, жившие в провинции. Так, А. И. Томсон писал в марте 1928 г. Ляпунову: «Судьба Сбор[ника] Соболевскому меня поражает! Пропасть он не может, т. к. работа уже сделана, фактически расход произведен» 226. В марте же, строя планы будущих поездок, очень надеялся на успешное разрешение дела сам Перетц. В письме Сперанскому от 18 числа он предполагал: «Если бы Ольд[енбург] подписал и выпустил Сб[орник] Собол[евского], я бы сам его повез Ал[ексею] Ивановичу] и заодно заглянул бы в Исторический] Муз[ей]» 227. Но в апреле по Академии поползли нехорошие слухи, о которых Перетц тут же сообщил Сперанскому: «Слышал от Майковой, а она от Платонова, что будто бы Ольд[енбург] вообще не хочет выпускать в свет сборник Соболевского. Я не знаю, как бороться с этим самодурством. Теперь все бюджетные разговоры кончились и дипломатические] причины отпали. А дело — стоит. Хоть бы кто-ниб[удь] извне подействовал на него! М[ожет] б[ыть] собрать петицию участников? Не знаю» 228. Но летом дело разрешилось благополучно 22э, хотя и тут не обошлось без пренебрежительного отношения к организатору издания. Так, 30 июня 1928 г. Перетц сообщал Соболевскому: «На днях только я узнал, что подарок Вам от Ваших учеников и почитателей готов и — с большим запозданием все же рассылается. Сделалось это даже без моего ведома, как редактора; я хотел самолично привезти Вам сборник. Но наш Непременный] Секр[етарь] или его заместитель распорядились иначе, и я неожиданно узнал, что экземпляры уже пошли к авторам, в учреждения и — конечно, думать надлежит — и виновнику появления этой книги — которую я прошу Вас принять милостиво: каждый старался сообразно силам и способностям.

Многих авторов Вы не знаете — это молодежь, и меня радует, что среди молодежи есть еще интересующиеся тем, чему Вы — и я отчасти отдали свою жизнь. Варвара Павловна просит Вас принять ее наилучшие пожелания и долго еще вдохновлять на работу целый ряд представителей нового поколения» 230. Соболевский сразу же, второго августа, ответил Перетцу: «Вот уже десять дней, как я получил

свой сборник в количестве 25 экземпляров]. Внешность — прекрасная, статьи — не хуже, чем в других однородных сборниках. Спасибо Вам за хлопоты и еще большее спасибо за внимание к моей деятельности» 231. Благодарил Соболевский и других участников сборника, но настроение у него было явно нерадостное. Первого октября он писал Ляпунову: «Спасибо и за письмо, и за хлопоты об „моем" сборнике, и за оттиск Вашей из него статьи. Слава Богу, как-нибудь живем в нашей тревожной жизни, среди забот о хлебе, масле, сахаре, среди вестей о комиссиях и банкетах... Бедная русская наука! Так ее втягивают в политику, без всякого основания и без всякой надобности» 232.

Выход сборника в честь Соболевского был, безусловно, заметным явлением в русской науке. Участие в чествовании такого количества ученых, филологов и историков, от академиков до аспирантов, было демонстрацией сил и потенциала академической науки. Отметим, что 51 том сборника ОРЯС появился, когда само отделение после длительного, но безуспешного сопротивления уже прекратило свое существование летом 1927 г.233 Сборник появился в период актив-нош идеологического, политического и организационного наступления властей на Академию наук. В марте 1928 г. Политбюро ЦК ВКП(б) уже утвердило под грифом «Совершенно секретно» свой список кандидатов в академики 234. Особо поощрялись такие «марксистские» направления в науке, как социологическое и яфетидология (марризм) 235. Возможно предположить, что сама идея подобного издания несла в себе и своеобразный вызов официальному руководству Академии наук, откровенно искавшему расположения властей. Да и само объединение ученых вокруг фигуры Соболевского, с его политическим прошлым, с его нескрываемой неприязнью к новым властям не могло не вызывать раздражения руководства Академии. Сразу же после выхода сборника Ольденбург позволил себе публичные высказывания, в которых называл участников сборника контрреволюционерами и врагами народа. Подобное поведение Перетц оценил как «гнусность» 236. Тем не менее сборник увидел свет, и в нем приняли участие почти полтора десятка учеников Перетца, участвовавших в разное время в его Семинарии.

В этом году ученый придавал особое значение успешному завершению работы Еремина над диссертацией, оказывая ему самую разнообразную помощь. Перетц и заказывал через Сперанского, и оплачивал изготовление копий материалов, необходимых Еремину237. Когда у Сперанского возникли планы издания древнерусских повестей, Перетц сразу же предложил кандидатуру своего ученика и его работу «Повесть о посаднике Щиле» 238. Летом 1928 г., как и весной 1927 г., Еремин воспользовался протекцией учителя и останавливал-

ся в Москве у его друга. Так, 9 августа Перетц описывал Сперанскому состояние дел ученика: «Спасибо за то, что приютили Игоря. Он сделал оч[ень] много. Жаль, что из-за уроков должен засесть на зиму в Л[ени]нгр[аде]»23Э. Казалось, что дело благополучно шло к защите, но в обстановке нараставшей травли Академии наук и ее научных традиций со стороны властей и таких организаций, как «Всесоюзная ассоциация работников науки и техники для содействия социалистическому строительству» (ВАРНИТСО)240, непреодолимым препятствием стал отзыв на диссертацию известного приверженца социологического метода В. А. Келтуялы. Сложившаяся ситуация буквально вывела Перетца из себя. Для своего идейного и научного противника он не пожалел самых резких слов. В ноябре Перетц писал Сперанскому: «С Игорем — чепуха: Келтуяла, ровно ничего не нашедший сказать о его диссертации] о Щиле — придирается к тому, что «мало марксизма», и что вся работа сделана «по-буржуазному». Вот дурак! И это — лицо стоящее во главе специальности в когда-то славном Л[е]н[ингра]дс[ком] университете]». Был недоволен Перетц и позицией своего ученика, но решил придерживаться тех принципов свободы выбора, которых придерживался его собственный учитель. «Если бы я был на месте автора диссертации], — продолжал письмо Перетц, — я бы не стал колебаться и предпочел бы защитить ее в более приятном обществе. Но — Щгорь] человек современный и с большою угнетенностью психики и потому намерен переделывать «ас! шит с!е1р1шп [нрзб.]» 241 свою работу. Я хоть и предложил ему защищать в друг[ом] месте — сейчас никакого совета ему не даю. Чтобы не оказывать давления: пусть сам несет последствия своего решения, ибо честь была предложена. Боюсь только, что он будет наказан теми, к кому хочет прислужиться, ибо там „своим" его не считают и не будут считать, и ГУ С не утвердит его защиты, если учтет отзыв Келтуялы» 242. В результате защита диссертации была отодвинута почти на шесть лет.

Временная размолвка не могла нарушить отношений учителя и ученика. Еремин остался любимым из «младших» учеников Перетца, недаром, как вспоминала Адрианова-Перетц, ученый называл его именем младшего любимого сына библейского Иакова — «мой Вениамин» 243. Еремин в наступавшие мрачные времена идеологической цензуры оставался рядом с учителем. Даже на заседаниях в Институте славяноведения в начале 1930-х годов они, как правило, и присутствовали вместе, и выступали с сообщениями на одних и тех же заседаниях. Так, например, восьмого мая 1932 г. Еремин докладывал о ходе работ по теме «Иван Вишенский и его деятельность» 244. «В настоящий момент, — сообщал Еремин, — издание сочинен[ий]

Вишенского уже полностью подготовлено к печати; работа полностью будет окончена к 1 января 1933 г.» 245 На том же заседании Перетц делал сообщение о работе по теме «Сборники украинских пословиц ХУП-ХУШ вв. в марксистском освещении» 246. Кстати, собственно работой по этой теме занималась Ддрианова-Перетц, ее отчет об исследовании сборника пословиц иеромонаха Климентия (конец XVII в.) приложен к протоколу заседания 247. В неосуществленных планах Института славяноведения «на вторую пятилетку» (1933-1937) Перетц вместе с Ереминым значатся исполнителями проекта с соответствовавшим наступившей эпохе названием: «Отражение классовой борьбы в украинской литературе XVI-XVП вв.» 248

Выборы в Академию конца 1928 г. проводились "под сильным давлением властей, с ними фактически завершилась ее советизация. Слабая попытка сопротивления Академии — были забаллотированы три кандидата-коммуниста — привела к проведению повторных и успешных для них выборов в феврале 1929 г. В прессе была развернута травля Академии передовой «общественностью», раздавались в ее адрес неприкрытые угрозы и со стороны властей 24Э. Вполне возможно, что эта гнетущая обстановка вполне могла ускорить кончину Соболевского, последовавшую 24 мая 1928 г. Известие о смерти учителя стало для Перетца тяжелым ударом, 26 мая он писал Сперанскому: «Как громом поразило меня известие о смерти Ал. Ив. Соболевского], хотя, принимая во внимание его годы и утомление — этого можно было ожидать не сегодня — завтра. Но я так долго был связан с ним узами более чем уважения ученика к учителю, что очень тяжело переношу это несчастье. В сентябрьском засед[ании] 24-го, прочту в Ак[адемии] некролог — соотв[етствующую] характеристику его научной деятельности], чтобы наши [нрзб.] услышали об Ал[ексее] И[вановиче] то, чего не хотели знать, а академическая «молодежь» — пусть поучится на этом примере — научной работе и изумительной любви к науке.

Это известие мне передал Карский. Если бы не взятый билет в Минск, где я должен сделать доклад в назнач[енном] для этого заседании] — я бы приехал на похороны. Но это дела «внешние», погребут и без меня... А вот много ли найдется людей, кот[орые] наберутся смелости отдать дань покойному иным способом? Ведь А. И. — это целая эпоха в ист[ории] р[усской] науки. М[ожет] б[ыть], не все это сознают. Но и история скажет свое веское слово со временем...» Не мог Перетц не вспомнить те жизненные тяготы, которые переносил Соболевский в последнее десятилетие своей жизни. Он «был единственной силой дома. Из-за этого, может быть, и не выдержал... Дрова колол, воду носил — и это с больным сердцем!» Свежи были и

воспоминания о поведении академического руководства, чуть не сорвавшего появления юбилейного сборника. «Не без чудачеств был он, — писал Перетц, — но все ж — как горька доля русского ученого. Надеюсь, что теперь «смерть велит умолкнуть злобе», и гг. Ольд[ен-бург] и К0 уже не будут злопыхательствовать по адресу почившего?» 250 Однако написание некролога оказалось для Перетца психологически непростым делом. Десятого августа он сетовал тому же Сперанскому: «К 10 сен[тября] я должен составить некролог Ал. Ив. Соболевского], но до сих пор рука не поднимается на такое дело, а это — мое заветное желание и — если хотите — мой долг ученика» 251. Но ученый свой долг выполнил, и составленный им некролог был представлен «в заседании Отделения Гуманитарных наук 19 декабря 1929 года». Перетц сам лидер целой научной школы, выросшей из его Семинария, отмечал у Соболевского в его отношении к ученикам те принципы, которые были созвучны и его убеждениям. «Ученики его, — писал Перетц, — не испытывали никогда никакого давления его авторитета; терпимость его была беспримерна и воспитывала в нас таковую же. Он требовал одного: любви к научной работе и истине и честного отношения к фактам, не насилуя их, во имя предвзятых теорий». И далее: «[...] его организующая сила большого ученого сказалась в том, с каким вниманием и уважением к его научным заветам ученики его и ученики этих учеников разрабатывают темы, выдвинутые им» 252. Все сказанное можно с абсолютной уверенностью отнести и к самому Перетцу.

Почти за десятилетие до кончины своего учителя Перетц также остро реагировал на неожиданную смерть своего близкого друга и во многом единомышленника, Шахматова Тогда, в начале сентября 1920 г. он писал Истрину: «Как безжалостна наша жизнь, наше время, как безумно расточительно оно, давая гибнуть таким ученым! ...И таким праведникам. Не потому говорю так, что был близок к покойному и любил его, а потому, что вряд ли кго-ниб[удь] встречал другого, кого можно было бы назвать более этим словом. Я всегда бесконечно изумлялся его удивительному дару делать жизнь всем, кто с ним соприкасался — легче» 253. Нам представляется вполне закономерным, что, вспоминая своего учителя, Тихомиров в письме Адриановой-Перетц в очень близких и даже совпадающих словах описал важнейшие качества Перетца как учителя. «Теперь прошло много лет, — писал Тихомиров в марте 1954 г. — и пора вспомнить о покойном со словами древнерусских памятников: „праведники во веки живут и строение им от Вышнего". И хотя слово „праведник" употребляется очень узко, я вспоминаю эти слова всякий раз, когда думаю о людях, заботившихся о других, потому что в этом и есть, вероятно, праведность» 254.

Примечания

1 Семинарий русской филологии при императорском Университете св. Владимира под руководством проф. В. Н. Перетца. Первое пятилетие. Киев, 1912; Семинарий русской филологии акад. В. Н. Перетца. Участники Семинария своему руководителю. Л., 1929.

2 См., например: Гудзий Н. Памяти учителя// Русская литератур». 1965. № 4. С. 169; Назаревский А. А. Из далекого и недавнего прошлого // Воспоминания о Николае Каллиниковиче Гудзии. М., 1968; Назаревский А. А. Из воспоминаний о молодых годах В. П. Адриановой-Перетц // ТОДРЛ. Л., 1974. Т.29; КолпаковаН.П. Двадцатые годы// Там же; Бялый Г. А. Варвара Павловна Адрианова-Перетц //Там же.

3 Сазонова Л. И., Робинсон М. А. Изучение литературы русского средневековья и идеологизированная методология // Освобождение от догм. История русской литературы: состояние и перспективы изучения. М., 1997. Т. 1.С. 159-178.

4 Адрианова-ПеретцВ.П. Владимир Николаевич Перетц (1870-1935)// Перетц В. Н. Исследования и материалы по истории старинной украинской литературы XVI-XVIII веков. М.; Л., 1962. С. 212.

5 РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 78. Л. 2.

6 Там же. Л. 2 об.

7 Перетц В. Н. Кукольный театр на Руси. Исторический очерк // Ежегодник императорских театров. Сезон 1894-1895 г. 1895. Кн. 1. Приложение.

8 РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 78. Л. 4.

9 Там же. Л. 4 об.

10 Там же. Л. 6.

11 Семинарий русской филологии при императорском Университете св. Владимира под руководством проф. В. Н. Перетца. Первое пятилетие. Киев, 1912.

12 РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 78. Л. 6-6 об.

13 Там же. Л. 6 об.-ба.

14 Там же. Л. 69.

15 Там же. Л. 67.

16 Соболевский передал работы Перетца чешским коллегам Поливке и Зибрту, прося их послать в ответ свои работы. О слабой реализации этих договоренностей Перетц, по-видимому, сообщил учителю. На это Соболевский заметил: «Поливка — человек добрый; если теперь Вам мало выслал, вышлет потом, и Вы не будете в убытке. Но Зибрт — иного рода. Он мне так положительно утверждал, что Вам высылает — что Вам дожидаться уже нечего» (РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 78. Л. 11 об.).

17 РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 78. Л. 2.

18 Там же. Л. 67.

19 Там же. Л. 8.

20 Там же. Л. 8.

21 Адрианова-Перетц В. П. Владимир Николаевич Перегц (1870-1935). С. 213.

22 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 78. Л. 11 об.-11а.

23 Там же. Л. И.

24 Там же. Л. 4 об.-5.

25 Там же. Л. 11а об.

26 Там же. Л. 70.

27 Там же.

28 О. А. Державина в своем исследовании о фацециях специально отмечала: «Проф. В. Н. Перетц посвятил фацециям много труда. В архивах и библиотеках Москвы, Ленинграда и Киева им собран большой и очень ценный материал, где раскрываются источники сюжетов фацеций, дается описание одного из польских изданий, изучаются и сопоставляются русские списки. К сожалению, В. Н. Перетц не успел обработать собранный им материал, и широко задуманная работа осталась ненаписанной». Она также выражала благодарность В. П. Адриановой - Перетц за возможность познакомиться с этими материалами и использовать их (Державина O.A. Фацеции. Переводная новелла в русской литературе XII века. М„ 1962. С. 6).

29 Перетц В. Н. Историко-литературные исследования и материалы. Т. I. Из истории русской песни. Ч. 1, 2. СПб., 1900.

30 Адрианова-Перетц В. П. Владимир Николаевич Перетц (1870-1935). С. 215, 216.

31 Перетц В. Н. Материалы к истории апокрифа и легенды, II. К истории Лунника. Введение и славянские тексты. Дополнения к истории Гром-ника и указатели к вып. I и II // ИОРЯС. 1901. Т. VI. Кн. 3. Кн. 4.

32 Перетц В. Н- Материалы к истории апокрифа и легенды, I. К истории Громника. Введение. Славянские и еврейские тексты // Записки Историко-филологического факультета СПб. Университета. 1899. Т. LIV.

33 Письмо датировано только числом и месяцем и отнесено при архивном описании к 1900 г., что мы считаем ошибочным. Работа о Луннике еще не была опубликована.

34 У Соболевского были сложные отношения с И. А. Шляпкиным.

35 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп.1. Д. 78. Л. 14.

36 Письмо датировано только числом и месяцем и отнесено при архивном описании к 1898 г., что мы считаем ошибочным. В письме упомянут П. С. Ван-новский, ставший министром народного просвещения весной 1901 г.

37 М. Н. Сперанский оставался профессором в Нежине до 1906 г.

38 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 78. Л. 12-12 об.

39 Там же. Л. 12 об.-13.

40 Перетц В. Н. Историко-литературные исследования и материалы. Т. III. Из истории развития русской поэзии. XVIII в. Ч. 1. СПб., 1902.

41 Адрианова-Перетц В. П. Владимир Николаевич Перетц (1870-1935). С. 217.

42 РГАЛИ. Ф. 584. Оп. 1. Д. 184. Л. 4.

43 Там же. Л. 4 об.

44 Там же. Л. 4 об., 5.

45 Там же. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 91. Л. 4.

46 Там же. Д. 97. Л. 21 об.

47 Там же. Д. 78. Л. 18.

48 Адрианова-Перетц В. П. Владимир Николаевич Перетц (1870-1935). С. 217.

49 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 78. Л. 63.

50 Там же. Л. 25-25 об.

51 Адрианова-Перетц В. П. Владимир Николаевич Перетц (1870-1935). С.218.

52 Там же. С. 213.

53 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп.1. Д. 78. Л. 23-23 об.

54 Там же. Ф. 584. Оп. 1. Д. 184. Л. 2.

55 В июле 1919 г. Перетц писал Н. К. Никольскому: «С горечью прочел я в газетах о судьбе моего Киевского антагониста, Тимофея Дмитриевича. Что он мог сделать теперь? Ярые шовинисты (украинские. — М.Р.) — и те на него не обращали внимания, и тут — I Ведь он событиями был совершенно обезврежен [...]» (ПФ АРАН. Ф. 247. Оп. 3. Д. 559. Л. 63 об.).

56 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 97. Л. 34-34 об.

57 Адрианова-Перетц В. П. Владимир Николаевич Перетц (1870-1935). С. 218.

58 Там же. С. 220.

59 Семинарий русской филологии при императ. Университете св. Владимира под руководством проф. В. Н. Перегца. Первое пятилетие. Киев, 1912. С. 13.

60 РГАЛИ. Ф. 449. Оп.1. Д. 290. Л. 1-3.

61 Там же. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 78. Л. 38-38 об.

62 Там же. Л. 46-46 об.

63 Там же. Д. 91. Л. 7.

64 Семинарий русской филологии при императ. Университете св. Владимира под руководством проф. В. Н. Перетца. С. 13.

65 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп.1. Д. 78. Л. 47.

66 Семинарий русской филологии при императ. Университете св. Владимира под руководством проф. В. Н. Перетца. С. 15.

67 РГАЛИ. Ф. 584. Оп.1. Д. 258. Л. 21.

68 Летучий семинар (нем.).

69 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 97. Л. 43 об.-44.

70 Там же. Д. 59. Л. 3.

71 Семинарий русской филологии при императ. Университете св. Владимира под руководством проф. В. Н. Перетца. С. 15.

72 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1.Д.59. Л.6.

73 Там же. Л. 5 об.

74 Там же. Д. 75. Л. 7-8.

75 Там же. Д. 91. Л. 23.

76 Там же. Д. 78. Л. 15-17,18, 22 об.

77 Там же. Д. 97. Л. 51-51 об.

78 Там же. Л. 46 об.

79 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 336. Л. 51-51 об.

80 Там же. Ф. 134. Оп. 4. Д. 57. Л. 66-67 об.

81 Там же. Л. 68 об.

82 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 97. Л. 47 об.

83 Там же. Д. 91. Л. 10-10 об.

84 Там же. Д. 97. Л. 53 об.-54.

85 См.: Робинсон М.А., СазоноваЛ. И. О судьбе гуманитарной науки в 20-е годы (По письмам В.Н.Перетца М.Н.Сперанскому)// ТОДРЛ. 1993. Т.48; Робинсон М. А. Русская академическая элита: советский опыт (1910-е — 1920-е годы) // Новое литературное обозрение. 2002. № 53; Робинсон М. А. Отделение русского языка и словесности в период реформирования Академии наук (1920-е годы): взгляд изнутри // Славянский альманах 2001. М„ 2002.

86 РГАЛИ. Ф. 449. Оп.1. Д. 290. Л. 82.

87 Там же. Ф. 1277. Оп. 1. Д.91. Л. 11 об.

88 Там же. Л. 12-12 об.

89 ПФА РАН. Ф. 115. Оп. 2. Д. 440. Л. 17.

90 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 97. Л. 55, 55 об.

91 Там же. Д. 91. Л. 13-13 об.

92 На обороте копии Перетц специально отметил: «NB из перлюстрации!» (РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 91. Л. 44 об.)

93 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп.1. Д. 91. Л. 44.

94 ПФА РАН. Ф. 332. Оп. 2. Д. 181. Л. 46 об.

95 Там же. Ф. 87. Оп. 3. Д. 380. Л. 12.

96 Там же. Ф. 9. Оп.1. Д. 963. Л. 155.

97 Там же. Ф. 134. Оп. 3. Д. 436. Л. 1.

98 Там же. Ф. 9. Оп.1. Д. 963. Л. 187.

99 Там же. Л. 95, 276; Л. 187,381.

100 Там же. Ф. 134. Оп. 3. Д. 194. Л. 11.

101 Там же. Ф. 9. Оп. 1. Д. 963. Л. 92-93,112-112 об., 143.

102 Там же. Д. 979. Л. 68, 69,95,88-89,113-113 об., 180-180 об.

103 Там же. Ф. 134. Оп. 3. Д. 104. Л. 1.

104 Там же. Ф. 9. Оп. 1. Д. 1062. Л. 2-2 об.

105 Там же. Д. 1045. Л. 269.

106 Там же. Д. 992. Л. 1.

107 Занятия Семинария в 1905-1906 гг. проводились на дому у Перетца и у Лободы (Семинарий русской филологии при императ. Университете св. Владимира под руководством проф. В. Н. Перетца. С. 9).

108 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1..Д. 46. Л. 7 об.-8.

Ю9 ПфА РАН. Ф. 9. Оп. 1. Д. 992. Л. 40-40 об.

110 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 91. Л. 20-20 об.

111 ПФА РАН. Ф. 134. Оп. 3. Д. 194. Л. 12.

112 Там же. Л. 13.

113 Там же. Л. 15.

114 Там же.Ф.9. Оп. 1. Д. 1043. Л. 1.

115 Там же. Ф. 134. Оп.З. Д. 436. Л. 3.

116 Там же. Ф. 9. Оп. 1. Д. 1043. Л. 12.

117 Е. Ф. Шмурло был командирован в район военных действий для спасения памятников истории и искусства Академией наук. Первоначально предполагалось поручить эту миссию В. А. Францеву. Но, как писал 9 января 1915 г. Шахматов Яцимирскому: «Командировка В. А. Францева не состоялась. Он отказался. Командировку принял Е. Ф. Шмурло. На днях он отправляется в Галицию. Какие ужасы мы от него скоро узнаем!» (РГАЛИ. Ф. 584. Оп. 1. Д. 258. Л. 33 об.) В организации содействия Шмурло со стороны военных принимал участие Президент Академии К. К. Романов, действия которого инициировал Шахматов (Соболев В. С. Августейший президент. Великий князь Константин Константинович во главе Императорской академии наук. 1889-1915 годы. СПб., 1993. С. 161).

из ПФА РАН. Ф. 9. Оп. 1. Д. 1025. Л. 7.

119 Там же. Л. 5.

120 Там же. Л. 6.

121 Там же. Ф. 134. Оп. 3. Д. 1027. Л. 8,10.

122 Там же. Ф. 9. Оп. 1. Д. 1043. Л. 54.

123 Там же. Ф. 134. Оп. 3. Д. 1140. Л. 196-196 об.

124 Большинство писем Лободы не датированы.

125 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 46. Л. 13-13 об.

126 Там же. Л. 14-14 об.

127 Там же. Л. 16-16 об.

128 Там же. Л. 16 об.-17.

129 Там же. Ф. 449. On. 1. Д. 42. Л. 2.

130 Увольнения и массовые отставки профессоров Московского и Петербургского университетов были следствием жесткой политики министра народного просвещения Л. А. Кассо.

131 РГАЛИ. Ф.444. On. 1. Д. 737. Л. 7-7 об.

132 Там же. Д. 848. Л. 10-11 об.

133 Там же. Ф. 449. On. 1. Д. 290. Л. 7-7 об.

134 Там же. Ф. 1277. On. 1. Д. 78. Л. 72.

135 Там же. Ф. 449. On. 1. Д. 392. Л. 14.

136 ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 14. Д. 1. Л. 203.

137 См.: Robinson M. A. M. S. Hrusevs'kyj, la «questione ucraina» e l'elite ac-cademica Russa // Pagine di ucrainistica europea. Alessandria, 2001.

138 См. подробнее: Робинсон M. А. Академик А. А. Шахматов: последние годы жизни (К биографии ученого) // Славянский альманах 1999. М., 2000.

139 ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 14. Д. 1. Л. 203 об.

140 РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 91. Л. 30.

141 Там же. Д. 46. Л. 25-25 об.

142 Там же. Л. 25 о6.-27.

143 Там же. Л. 27.

144 Щеглова С.Л. Богогласник. Историко-литературное исследование. Киев, 1918.

145 РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 46. Л. 27 об.

146 Адрианова В. П. Житие Алексея человека Божия в Древней русской литературе и народной словесности. Пг., 1917.

147 РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 46. Л. 27 об.

148 Лебедева Е. В. Общественная и научная деятельность академика В. Н. Пе-ретца в Самарском государственной университете (1918-1921 гг.) // Самарский государственный университет. 1969-1999 гг. Самара, 1999. С. 24.

149 ПФА РАН. Ф. 332. Оп. 2. Д. 118. Л. 19-19 об.

150 Там же. Л. 20 об. В конце концов, рецензия попала в том 26-й Известий ОРЯ С, помеченный 1921 г. Реально она появилась еще позже. Шестого января 1923 г. тот же Истрин, отношения которого с Перетцем к этому времени уже основательно испортились, писал Сперанскому: «Вышла книжка Известий — содержание интересное. Прочитайте рецензию Владимира] Николаевича] на книгу своей супруги: вот страстное изъявление горячей любви. Я противился помещению такой рецензии, особенно введению и заключению ее. Называют иные это любовной рецензией» (ПФА РАН. Ф. 172. On. 1. Д. 135. Л. 70 об.).

151 ПФА РАН. Ф. 332. Оп. 2. Д. 118. Л. 19 об.-20.

152 Лебедева Е. В. Профессорско-преподавательский состав Самарского государственного университета. 1918-1927 гг.// Самарский край в контексте российской истории: II Международная научно практическая конференция «Самарский край в контексте мировой культуры», 11-14 июня 2002 г. Самара, 2002. С. 225.

153 Лебедева Е. В. Общественная и научная деятельность академика В. Н. Пе-ретца... С. 24-25.

154 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 91. Л. 42.

155 Там же. Л. 33 об.

156 ПФА РАН. Ф. 247. Оп. 3. Д. 559. Л. 62.

157 Там же. Л. 65.

158 Робинсон М.А. Академик А. А. Шахматов... С. 191.

159 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 91. Л. 45 об.

160 пФА РАН. Ф. 752. Оп. 2. Д. 293. Л. 10,11,12.

161 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 78. Л. 59 об.

162 пФА РАН. Ф. 247. Оп. 3. Д. 559. Л. 62 об.-бЗ.

163 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 78. Л. 59-59 об.

164 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 10 об., 12.

165 цит по; ц[мидт С. О. Письма В. П. Адриановой-Перетц М. Н. Тихомирову//ТОДРЛ. СПб., 1993. Т. 48. С. 473.

166 Po¿UHCoh М.А. Русская академическая элита: советский опыт... С. 167.

167 пФА РАН. Ф. 247. Оп. 3. Д. 559. Л. 62 об.

168 Робинсон М.А. Русская академическая элита: советский опыт... С. 164-165.

169 пФА РАН. Ф. 332. Оп. 2. Д. 118. Л. 48.

170 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 59. Л. 28.

171 Там же. Л. 27.

172 После смерти Шахматова председательствующим в ОРЯС стал Истрин, хотя старшим по срокам избрания был Соболевский.

173 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 13-15.

174 Там же. Л. 15 об.

175 Адрианова-Перетц В. П. Владимир Николаевич Перетц (1870-1935). С. 229.

176 РГАЛИ. Ф. 443. Оп. 1. Д. 290. Л. 17-17 об.

177 Там же. Л. 17 об.

178 Там же. Л. 23.

179 Там же. Л. 23-23 об.

180 ПФА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 226. Л. 24 об.

181 Там же. Л. 28 об.

182 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 26.

183 Так Перетц гордился,что Самарский университет задумывался как «старый», а деятельность Луначарского у него симпатий не вызывала Яцимирский же, наоборот, возлагал большие надежды на приезд в Ростов-на-Дону, куда был ранее переведен Варшавский университет, Луначарского. Последний благосклонно отнесся к преобразованию Археологического института, организатором ректором которого был Яцимирский, в Институт культуры. Но отношение Луначаркого к делам университета Яцимирского разочаровало, о чем он писал Перетцу в августе 1920 г.: «Реформа нашего ун[и-версите]та идет вяло. Луначарский дал возможность сохранить все старое, и сделал это напрасно, наш ун[иверсите]т и без того склонен к „консервации" во всех отношениях» (РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 97. Л. 72 об.). Кстати, в этом же письме Яцимирский сетовал: «Завидую Вам, что есть ученики, а мне не везет. Единственный, оставленный мною, отставлен фак[ультето]м за склонность к экономическому матерьялизму и уважение к Марксу. Мерзавцы..., но я не борец с черной сотней и думаю, что так почему-л[и]б[о] лучше для оставленного мною. Юноша хороший и дельный» (РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 97. Л. 4 об.-5).

184 РГАЛИ. Ф.449. Оп. 1. Д. 290. Л. 21.

185 Там же. Л. 30-30 об.

186 Там же. Л. 33 об.

187 Д. 387. Л. 1-2 об.

188 ГиттиусЗ. Петербургские дневники. 1914-1919. Нью-Йорк; М., 1990. С. 265. Благодарю за указание на эту книгу А. И. Рудзицкого.

189 ПфА РАН. Ф. 172. Оп. 1. Д. 226. Л. 17 об.

190 Там же. Л. 21.

191 Там же. Л. 63-64.

192 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 52.

193 Там же. Л. 56 об.

194 Робинсон М. А. Русская академическая элита: советский опыт... С. 179.

195 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 54 об.-56 (сбой в пагинации).

196 ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 3. Д.1284.Л.1.

197 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 70.

198 Гудзий Я. Памяти учителя // Русская литература. 1965. № 4. С. 169.

199 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 290. Л. 71 -71 об.

200 Там же. Л. 73 об.

201 Там же. Л. 86 об.-88 об.

202 Там же. Л. 89-89 об.

203 ПФА РАН ф 172 оп. 1. Д. 226. Л. 134.

204 Там же. Л. 140 об.-141.

205 Там же. Л. 142.

206 Там же. Л. 149 об.

207 РГАЛИ. Ф. 449. On. 1. Д. 290. Л. 93-95 об.

208 пфА РАН ф 172. On. 1. Д. 226. Л. 172-173.

209 Там же. Д. 135. Л. 119-120.

210 Там же. Ф. 332. Оп. 2. Д. 151. Л. 59,60.

211 Там же. Ф. 172. On. 1. Д. 226. Л. 180 об.

212 РГАЛИ. Ф. 449. On. 1. Д. 290. Л. 96 об.-96 (сбой в пагинации).

213 Д. И. Абрамович находился в это время в заключении на Соловках.

214 РГАЛИ. Ф. 449. On. 1. Д. 290. Л. 96-98 об.

215 Там же. Л. 71 об.-73.

216 Там же. Л. 71.

217 Там же. Д. 267. Л. 13 об.

218 Там же. Д. 161. Л. 103,104.

219 Там же. Л. 107-107 об.

220 Там же. Л. 109.

221 ПФА РАН. Ф. 172. On. 1. Д. 226. Л. 135 об.

222 Там же. Л. 148.

223 Там же. Л. 165 об.

224 РГАЛИ. Ф. 449. On. 1. Д. 238. Л. 30.

225 Там же. Д. 290. Л. 96 об.

226 пфА РАН ф 752. Оп. 2. Д. 319. Л. 74-75 об.

227 Там же. Ф. 172. On. 1. Д. 226. Л. 188-188 об.

228 Там же. Л. 194.

229 Сборник статей в честь академика Алексея Ивановича Соболевского. Статьи по славянской филологии и русской словесности. Сборник ОРЯС. 1928. Т. 51. № 3. На сборнике помечено: «Напечатано [...] июнь 1928».

230 РГАЛИ. Ф. 449. On. 1. Д. 290. Л. 102-102 об.

231 Там же. Ф. 1277. On. 1. Д. 78. Л. 57.

232 ПФА РАН ф_ 752. Оп. 2. Д. 293. Л. 27.

233 Робинсон М. А. Отделение русского языка и словесности... С. 259.

234 Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) - ВКП(б) - КПСС. 1922-1991 / 1922-1952. М„ 2000. С. 53-54.

235 См.: Робинсон М. А. Государственная политика в сфере науки и отечественное славяноведение 20-х годов // Исследования по историографии стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 1991; Робинсон М. А. Перелом в довоенном советском славяноведении. Идеолого-теоретиче-ские аспекты // L'idea dell'unita е reciprocita slava е il suo ruolo nello svi-luppo délia slavistica. Roma, 1994.

236 Робинсон M. А., Сазонова Л. И. О судьбе гуманитарной науки в 20-е годы... С.464.

237 пфА РАН ф 172 on. 1. Д. 226. Л. 188.

238 Там же. Л. 197 об.

239 Там же. Л. 208 об.

240 См.: Робинсон М. А. Государственная политика в сфере науки и отечественное славяноведение 20-х годов; Тугаринов И. А. ВАРНИТСО и идеологизация науки // Философские исследования. Наука и тоталитарная власть. М„ 1993. № 3.

241 Латинское изречение, характеризующее тексты, подвергшиеся цензуре.

242 ПФА РАН. Ф. 172. On. 1. Д. 226. Л. 217-217 об.

243 Бялый Г. А. Варвара Павловна Адрианова-Перетц. С. 46.

244 пфА РАН ф 220. On. 1. Д. 15. Л. 53 об.

245 Там же. Л. 51 об. Осуществить это издание Еремину удалось только через двадцать лет (Иван Вишенский. Сочинения / Подготовка текста, статья и комментарий И. П. Еремина. М.; Л., 1955).

246 Там же. Л. 51.

247 Там же. Л. 52-52 об.

248 Там же. Д. 32. Л. 4 об.

249 Тугаринов И. А. ВАРНИТСО и идеологизация науки. С. 144-146.

250 пфА РАН ф 172 On. 1. Д. 226. Л. 232-233 об.

251 Там же. Л. 237 об.

252 Академик А И. Соболевский. Некролог и очерки научной деятельности // Известия Академии наук СССР. Отделение гуманитарных наук. 1930. С. 23, 24.

253 пфА РАН ф зз2. Оп. 2. Д. 118. Л. 32 об.-ЗЗ.

254 Цит. по: Шмидт С. О. Письма В. П. Адриановой-Перетц M. Н. Тихомирову. С. 482. --