CC BY
60
М.А.Робинсон (Москва)
Академик А. А. Шахматов: последние годы жизни (К биографии ученого)
80 лет тому назад скончался выдающийся русский ученый академик Алексей Александрович Шахматов (1864-1920). Его безвременная кончина произвела сильнейшее впечатление на все научное сообщество. Отделение русского языка и словесности Академии наук, которое долгие годы возглавлял ученый, посвятило памяти Шахматова отдельный том своих «Известий» за 1920 год1. Сотни страниц этого издания заполнены воспоминаниями его друзей и коллег о всех сторонах разносторонней деятельности, о необыкновенных личных качествах и огромном моральном авторитете Шахматова. Многими из участников мемориального сборника владело не только выраженное в статьях чувство горечи от утраты, но и оставшееся по понятным причинам невыраженным печатно чувство гнева на тех, кого они считали виновниками смерти ученого. Свободному выражению своих чувств они могли дать волю только в неподцензурной личной переписке и дневниковых записях.
Но прежде, чем обратиться к этим свидетельствам, мы, не претендуя на всестороннее раскрытие темы, хотели бы также на основании эпистолярных источников показать, какие действия нового политического режима и условия нового быта влияли на общее мироощущение таких виднейших представителей академической науки, как Шахматов, и во многом способствовали их уходу из жизни. Таких основных факторов было несколько: это постоянное беспокойство за судьбу Академии наук в ожидании гонений на нее, частые хлопоты перед властями за арестованных коллег, голод и холод.
Шахматов, как и большинство его коллег, встретил октябрьский переворот без всякого восторга. Свои впечатления о первых шагах новых властей («большевики лишили было нас жалованья») и страхах, с этим связанных, ученый изложил в письме от 3 декабря 1917 г. П. Н. Сакулину, по иронии судьбы одному из немногих ученых гуманитариев старавшемуся впоследствии сблизиться с властями, воспринять новую идеологию и воплотить ее в своих исследованиях2. «Пока перед нами, — писал Шахматов, - тьма беспросветная. Испытываешь невероятное унижение, читая и слыша про подвиги большевиков. Они еще не добрались до университета и академии, но конечно, это не замедлит. С ужасом вижу, что учред[ительное] собрание сорвано! А с ним исчезло столько надежд, столько упований»3. И тем не менее принципиальной позицией Шахматова бьшо, не покидая своих постов, сделать все для сохранения Академии наук как центра знаний и просвещения, необходимого для народа. Уже 14 января 1918 года ученому пришлось уговаривать известного ли-
берального публициста и общественного деятеля ККАрсеньева, избранного почетным академиком по Разряду изящной словесности в 1900 г., не прерывать своих связей с Академией. «Усердно Вас прошу, — взывал Шахматов, — оставить мысль о возможности сложения звания почетного академика. Напротив, мы будем Вам признательны, если Вы сообщите нам свои пожелания о том, как можно было бы оживить деятельность Разряда». Ученый обращался к тем аргументам, которые всегда были важны для русской интеллигенции: «Я уверен, что Вы сохранили веру в русский народ, в будущность России, веру, которую так быстро утрачиваем мы в борьбе с невероятными испытаниями, обрушившимися на нашу родину»4.
Уже из письма, написанного через пять дней — 19 января, становится ясно, что Шахматов подразумевал под «невероятными испытаниями». Ученый писал академику В. М. Истрину, унаследовавшему после Шахматова должность председательствующего в Отделении русского языка и словесности: «Здесь голод, и вообще Петроград — город обреченный. В Москве, говорят, условия не лучше. Пугает вопрос о том, будет ли вообще Академия получать содержание. Он еще не выяснен. Без меня было собрание Академии и других учреждений, на котором решено войти в деловые сношения с правительством нар[одных] комиссаров. Решение еще не осуществлено; боюсь, что кроме потока грязи мы на наши учреждения ничего не получим. Но понимаю, что другого нет выхода после разгона Учредительного] Собрания»5.
Избрав однажды путь деловых сношений с новыми властями, Шахматов обращался для пользы дела к своему старому знакомству с управляющим делами Совнаркома В.Д.Бонч-Бруевичем. В дореволюционный период Шахматову неоднократно приходилось оказывать Бонч-Бруевичу, посвятившему себя не только профессиональной революционной деятельности, но и изучению русского сектанства, всевозможную помощь. Уже в рекомендательном письме к почетному академику П. И. Вейнбергу ученый просит помочь Бонч-Бруевичу «в деле вопиющем и вместе с тем справедливом», при этом о рекомендуемом пишет: «Он хороший мой знакомый»6. В письме от 24 января 1910 г. Бонч-Бруевич просил Отделение русского языка и словесности выделить ему «денежное пособие» для поездки в Закавказье с целью «продолжить исследование сектантских общин», 4 февраля Отделение постановило выдать «из своих сумм двести рублей на означенную поездку»7. Но наиболее существенны были хлопоты Шахматова перед властями за неоднократно арестовывавшегося Бонч-Бруевича. Так, с февраля по июнь 1911г. Шахматов составил несколько ходатайств поочередно на имя помощника столичного градоначальника; жандармского полковника М.М.Горленко, товарища министра внутренних дел П. Г. Куряова, М. И. Зубовского — чиновника особого совещания, в котором должно было рассматриваться дело Бонч-Бруевича8. В последнем обращении Шахматов выражал надежду на то, «чтобы его (Бонч-Бруевича. — М. Р.) не постигла административная высылка или какая-нибудь другая кара»9. Как пра-
ло, ходатайства Шахматова помогали Бонч-Бруевичу и не одному ему10. Ученый искренне радовался, когда в июне 1914 г. Бонч-Бруевич сообщил ему о своем освобождении после очередного заключения. «Все время Вашего заключения, — писал Шахматов 10 апреля 1914 г.,— я испытывал сильнейшее беспокойство за Вас, узнав в особенности, что Вы захворали». Ученый выражал надежду, что теперь Бонч-Бруевич сможет продолжить свою научную работу п.
Прошло три с половиной года, положение радикально переменилось, и роль просителя перешла к Шахматову. Сразу же после октябрьских событий ученый с рядом коллег интересовался судьбой арестованных министров Временного правительства. В начале ноября 1917 г. Бонч-Бруевич приглашал Шахматова посетить Смольный для обсуждения этой проблемы. В начале следующего года, 14 февраля, Шахматов просил Бонч-Бруевича организовать С. Ф. Ольденбургу, непременному секретарю Академии наук, встречу с В. И. Лениным «по совершенно экстренному делу»12. По всей видимости, предполагался разговор о судьбе содержавшихся в Петропавловской крепости бывших министров Временного правительства. Бонч-Бруевич принял Ольден-бурга и, очевидно, обещал оказать содействие, как можно понять из фразы Шахматова в новом письме от 20 февраля 1918 г.:«[...] дело, о котором Вы так любезно с ним говорили, за что я Вам весьма признателен». Но «в категорию оставляемых в заключении» попал товарищ Шахматова и Ольденбурга по кадетской партии Н. М. Кишкин. Ссылаясь на «болезненное состояние Кишки-на» и на то, что «в крепости неблагополучно в смысле настроения стражи», Шахматов отмечал, что «эти два обстоятельства заставляют нас усиленно просить Вас замолвить словечко за освобождение Кишкина»13.
Очень скоро хлопоты о смягчении арестованных коллег по партии сменились просьбами облегчить судьбу коллег по науке. С просьбой принять участие в судьбе арестованного академика А. И. Соболевского к Шахматову обратился его младший брат, также известный ученый, филолог-классик С. И. Соболевский. Шахматов сразу же отреагировал на эту просьбу, о чем и написал 24 мая 1918 г. С.И.Соболевскому: «В ответ на Вашу телеграмму я сообщил Вам о том, что С. Ф. Ольденбург и я возбудили ходатайство через секретаря совета народных комиссаров Горбунова о предоставлении Алексея Ивановича нам на поруки. Мне кажется, что с моей телеграммой Вы имеете возможность обратиться к Горбунову и спросить его, будет ли наше ходатайство иметь успех. Во всяком случае от него Вы можете узнать, что еще можно предпринять. Предоставляю себя в Ваше распоряжение. Если надо, могу еще написать г. Бонч-Бруевичу. Необходимо во что бы то ни стало вырвать Алексея Ивановича из тюремного заключения и как можно скорей». Надо отметить, что перспектива общения с представителями власти Шахматова не вдохновляла. Так, в постскриптуме он замечал: «Если бы нужно было, я мог бы приехать в Москву. Но разве сговоришься с большевиками?!»м.
К переживаниям психологическим все больше и больше добавлялись трудности каждодневного выживания с совершенно несвойственными ранее для кабинетного ученого проблемами. С лета 1917 г. до поздней осени 1918 г. все разраставшаяся семья Шахматова, включавшая его сестер и теток, проживала вне Петрограда в Аткарске, городе Саратовской губернии, недалеко от бывшего поместья Шахматовых — Губаревки. Жизнь в провинции была легче, чем в Петрограде, но и там бытовые проблемы угнетали ученого. Он сообщал Ольденбургу 1 октября 1918 г.: «[...] нахожусь в тяжелой житейской переделке. Мы остались без прислуги: одна вышла замуж, другая вызвана отцом, тревожащимся за дочь, ввиду упорно распространяющихся слухов о близости Аткарска к фронту. [...] В ожидании ее прибытия (новой прислуги. — М.Р.) на семью легла вся работа по дом[ашнему] хозяйству. Мне приходится принимать значительное участие в этой работе, а кроме того припасать к зиме хлеб и дрова; дров совсем в город не привозят, надо ухитриться закупить их в деревнях, а в крайнем случае запастись кизяками (м[ожет] б[ыть], Вы не знаете, что это такое: навозные кирпичи, изготовляемые для топки в безлесных местностях)»15.
Опасаясь возможного в условиях гражданской войны разделения семьи, Шахматовы перебираются в Петроград, где уже поздняя осень создает еще больше проблем, чем в провинции. Ученый жаловался в письме от 12 ноября
1918 г. своему старому товарищу, известнейшему юристу и почетному академику А. Ф. Кони: «Ко всем прочим занятиям прибавились домашние хлопоты, прямо-таки меня изнуряющие; приходится топить самому печи, и только недавно нашелся студент, который согласился колоть и таскать дрова»16.
Все увеличивавшиеся тяготы жизни стали самым губительным образом сказываться на науке, многие ученые начали болеть и умирать. 19 февраля
1919 г. Шахматов сообщал своему ближайшему коллеге и товарищу, академику В.Н.Перетцу, спасавшемуся от голода в Самаре: «Положение здесь очень тяжелое. Завтра хороним Лаппо-Данилевского. Серьезно захворали Латышев и Рыкачев. Вы правы, что здесь прямотаки опасно для жизни. Работа идет, конечно, очень неспоро. Все не находишь времени из-за хозяйственных забот. Прислуги у нас нет, и мы только теперь, думаю, понимаем, какую сильную обузу с нас снимали „культурные" условия прошлого времени»17. С академиком АС.Лаппо-Данилевским, крупнейшим специалистом по истории средневековой Руси и источниковедом, Шахматова связывали не только научные интересы, но и недолгая совместная политическая деятельность. Почти ровесники, они почти одновременно стали академиками, а в 1906 г. именно они были избраны членами Государственного совета от академической курии, также вместе, в знак протеста против разгона Думы, они вышли из него в 1907 г.18. Один из старейших членов Академии 79-летний геофизик М. А. Рыкачев уже не смог оправиться от болезни, он умер в том же 1919 г. Филолог-классик, академикВ.В. Латышев ненамного пережил Шахматова, он умер весной 1921 г.
Добавим, что в 1919 г. умер и Арсеньев, которого ученый немногим более года ранее призывал не покидать Академию.
На следующий день после письма Перетцу, 20 февраля Шахматов пишет Д. К. Зеленину, жившему тогда на Украине: «Совершенно нравственно я уничтожен всем тем, что вокруг нас совершается. Вы, вероятно, перенесли немало тяжелого.
В продовольственном отношении здесь очень и очень тяжело. Разумеется, если бы Вы разрешили, я послал бы Вам денег и просил бы выслать или сала, или колбас, или еще чего-нибудь съедобного. Семейство мое составляет семь человек, и мы одно время бедствовали. В последние две недели стало легче. Кое-кто вспомнил нас. Цены невероятно высоки. Заниматься приходится немного, благодаря отсутствию прислуги и хозяйственных забот». И вновь звучит скорбная тема: «Едва ли Вы знаете о всех наших утратах. Умерли В.В.Радлов, М.И.Смирнов, Ал.Лаппо-Данилевский»19. Тяжелые условия жизни быстро свели в могилу крупнейшего языковеда-тюрколога, этнографа В. В. Радлова, старейшего члена Академии и по возрасту — 80 лет, и по стажу — 34 года.
Уход из жизни Лаппо-Данилевского вспоминал Шахматов и в письме от 8 марта 1919 г. академику В.И.Вернадскому, возглавлявшему новосоз-данную Украинскую Академию наук и боровшемуся с радикальными деятелями украинского национального возрождения за свое вйдение принципов деятельности Академии. Шахматов тяжело переживал распад единого государства и отрицательно относился к политической самостоятельности Украины, еще летом 1917 г. борьбу за воплощение этой идеи в жизнь он в письме Кони называл «предательством украинцев во главе с Грушевским»20. Взгляды Вернадского явно импонировали Шахматову. «Вижу и понимаю, — писал он, — что Вами руководит русское, общерусское чувство и надежда культурной работой скрепить наше единство. Мне это единство было всегда дороже всего, так как за его разрушением я вижу гибель для великороссов и рабское состояние для малорусов». Касаясь условий жизни в Петрограде, Шахматов предостерегал Вернадского: «Живется здесь нелегко материально, но морально, конечно, легче, чем у Вас, легче, чем где-нибудь в России. А все-таки Вы сюда не ездите. Наша Академия держится всецело трудами и авторитетом С.Ф. (Ольденбурга. — М.Р.). Его заслуги прямо неоценимы. Очень тяжело было провожать в могилу Лаппо-Данилевского»21.
Наступившая весна принесла некоторое сокращение бытовых проблем, и все же в письме Шахматова одному из своих провинциальных корреспондентов, Н.А.Бобровникову, от 19 апреля 1919 г., полному всевозможных научных планов, проскальзывают мрачные нотки: «Конечно, меня поразило и тронуло все то, что Вы сообщили мне о вотяках. Ах, если бы были силы, я бы половину их отдал изучению финского Поволжья. Но силы мои слабы. Вижу, что их надо экономизировать, пока я еще совсем не угас, работаю усиленно
над русским синтаксисом и надеюсь в мае приготовить две статьи, посвященные синтаксическим] вопросам. Затем хотелось бы окончить свою работу по выяснению литературного] состава нашего летописания вообще. Нам улыбнулось теперь весеннее солнце; это сократило мои домашние заботы по колке дров и топке печей; у меня стало больше времени»22. Но надежда на улучшение условий жизни с наступлением весны и лета не оправдалась, физическое, моральное и материальное положение Шахматова продолжало ухудшаться, о чем свидетельствуют два письма ученого от 22 и 26 августа 1919 г. В первом, адресованном А. Ф. Кони, ученый не соглашаясь с нападками властей на Отделение физико-математических наук, по его мнению, активно работавшее, с горечью писал: «Не могу не признать, что большевики в значительной мере правы, и mea culpa, mea maxima culpa (моя вина, моя самая большая вина.—М.Р.): русское отделение стало безжизненным, бесплодным. Признаю, что меня оставила энергия»23. Тем не менее Шахматов не собирался покидать Петроград не только по соображениям материальным, в поисках более сносных условий жизни: ученому не позволяло об этом думать и его жертвенное служение науке. Во втором письме, сообщая об очередной потере в рядах академиков, смерти историка средневековой Руси М.А.Дьяконова, он писал Перетцу:«[...] мне было бы совершенно невозможно оставить теперь Академию; ее учреждения нуждаются в особой заботливости; на мне так или иначе лежит библиотека. Знаете ли Вы о кончине Михаила Александровича? Нас здесь убывает, а дело остается с» ветственным. Вот по всем этим основаниям я решил держаться в П[етрогра]де до последней возможности, и при том не разлучаясь с семьей, а нас в семье восемь человек. Где же возможность мобилизовать такую семью?»24.
Прошло чуть более недели, и в начале сентября на Академию и Петроградский университет обрушились новые напасти. Многие коллеги и друзья Шахматова оказались арестованы и среди них непременный секретарь Академии наук С. Ф. Ольденбург. Арест такой фигуры, как Ольденбург, не мог не обратить на себя внимание не только академиков и профессоров. Так, Е.П.Казанович, сотрудница Пушкинского Дома, отметила в своем дневнике, «Записки о виденном и слышанном»: «4/DC Сегодня арестован Ольденбург...
5/IX. Арестованы: Булич, Д.Гримм, Пергамент ... Очевидно, их берут в качестве заложников. Ужасно, ужасно!
8/IX. Арестованные еще не выпущены, и вряд ли будут выпущены скоро, хотя за Ольденбурга, например, хлопочет Гринберг, Горький и другие» 25. 3. Г. Гринберг был ответственным сотрудником Наркомпроса, курировавшим университетские дела. Очевидно, ему для информации и был направлен из Университета 6 сентября 1919 г. «список профессоров и преподавателей, арестованных по ордерам Ч. К.», адресованный в «Правление Объединенного Совета научных учреждений и Высших учебных заведений». Среди тринадцати перечисленных ученых только один был не гуманитарием26.
Уже прямо к «Тов. 3. Г. Гринбергу» обратился 9 сентября ректор I Петроградского университета, известнейший специалист в области античной истории и классической филологии, будущий академик С. А. Жебелев. «В настоящее время, — писал ректор, - среди личного состава I Петроградского Университета ряд профессоров и преподавателей, как мною уже было сообщено Вам, находятся под политическим арестом.
Не встречая в соответствующих узаконениях указаний на порядок выдачи вознаграждения арестованным служащим в Советских учреждениях, прошу разъяснения. Сохраняют ли такие лица право на вознаграждение во время состояния под арестом и, если сохраняют, то в каком размере»27. Нам представляется, что сама форма обращения, его академическая обстоятельность, не лишенная доли сарказма, должна была подвигнуть Гринберга к хлопотам не только за Ольденбурга. Естественно, что в хлопоты за Ольден-бурга сразу же включился и Шахматов. Он вновь должен был обратиться к Бонч-Бруевичу. Ко времени написания цитируемого нами письма от 12 сентября, Шахматов и Бонч-Бруевич уже успели вступить в контакт. «От всей души благодарю Вас, — писал Шахматов, — за Ваш отклик на мою просьбу. Но, Вы, конечно, знаете, что распоряжение сов[ета] нар[одных] ком[иссаров] осталось неисполненным, Ольденбург до сих пор не освобожден. Зная деятельность Ольденбурга, его необычайную работоспособность и живость, Вы можете себе представить, как удручающе подействовал его арест на Академию и на ряд ученых учреждений, которых он является или душой или официальным] руководителем. Не думаю, чтобы кому-нибудь было выгодно вносить расстройство в дело русского просвещения, между тем изъятие Ольденбурга ведет к нему неминуемо. Мотив политической борьбы недостаточен: нет среди нас другого, который так неутомимо и открыто работал бы с теперешним правительством, решительно никогда не выступая его противником, принципиальным антагонистом, напротив всегда выискивая пути соглашения. Это подсказывается его горячей любовью к русскому народу и глубоким демократизмом.
Взвесив все обстоятельства, Вы, быть может, найдете справедливым настоять на исполнении постановления правительства, постановления разумного и целесообразного»28. Но даже решения советского правительства местная администрация не спешила исполнять. Университет 18 сентября 1919 г. составляет «Поручительство» на арестованных, первым значится единственный в списке академик, Ольденбург. Среди прочих можно отметить хотя бы такие имена известных уже в то время ученых, как выдающийся лингвист, будущий академик Л. В. Щерба, будущий член-корреспондент, первая в России доктор всеобщей истории, историк европейской средневековой культуры О. А.Добиаш-Рождественская29.
Общие хлопоты возымели свое действие, и большинство арестованных, но не все и не сразу, были освобождены. Казанович фиксирует в своем днев-
нике в записи от 22 сентября 1919 г.: «Из окна трамвая видела Ольденбурга; значит, вчера или сегодня выпущен. Походка человека, на 20 лет состарившегося и разбитого». И далее следует запись, свидетельствующая о том, какова могла оказать судьба арестованных: «23/1Х. Список расстрелянных кадетов. Всего 63 человека. Ужасно!»30. Как хорошо известно, кадетская партия часто называлась профессорской. Нетрудно понять, какое тяжелое впечатление оставляло у представителей академической интеллигенции даже краткое заключение. Так, Ольденбург сразу после освобождения не скрывал своих впечатлений от проведенных в тюрьме днях. Услышанный от него рассказ Казанович занесла в свой дневник 26 сентября: «С[ергея] Ф[едоро-ви]ча хотели посадить в карцер за то, что в книге, присланной ему Карпинским, оказались две открытки, кем-то кому-то писанные; в конце концов матрос, от которого зависела участь С[ергея] Федоровича], смилостивился и решил простить его. Ольд[енбург] сидел на Шпалерной, в одной камере с Д.Гриммом. В общем отношение к ним было корректное. Самым ужасным для заключенных было то, когда из камер вызывали ночью несчастных, обреченных на расстрел. Одного товарища по заключению, имевшего жену и нескольких маленьких детей, С[ергей] Федорович] особенно жалеет и не может забыть; это был молодой человек, очень добрый, ласковый, деликатный и жизнерадостный; его продержали в заключении около 3-х м[еся]цев и на днях расстреляли, и за что же! За то, что на даче у него нашли 2 винтовки»31. Сокамерником Ольденбурга был хороший знакомый и оппонент Шахматова в спорах о взаимоотношениях университета с властями, Д. Д. Гримм32, бывший в начале 10-х годов ректором Петербургского университета. А книгу со злополучными открытками Ольденбургу прислал сам президент Академии наук А П. Карпинский.
Аресты и прочие притеснения становятся вполне обыденным явлением. Через месяц после описанных событий Шахматов уже постфактум узнает об аналогичном несчастье, случившемся с 75-летним А Ф. Кони, также бывшем тогда профессором Петроградского университета. «Только сегодня узнал, — писал ему Шахматов 27 октября 1919 г., — что вы были арестованы на этих днях. Выражаем вам всей семьей нашей искреннее наше сочувствие. Надеемся, что арест не отразился на Вашем здоровье.
Нам живется очень тревожно. Был ночной обыск сначала во всей библиотеке, потом у нас. А на днях нам объявили о необходимости очистить комнаты, выходящие на Неву. Пришлось большую часть книг перетаскать в задние комнаты»33.
Новая зима принесла все ту же тягостную проблему дров, ученый жаловался Д.Н. Ушакову в письме от И января 1920 г.: «Работаю урывками. Много времени отнимают у меня дрова: мне пришлось доставлять их, пилить и колоть — все это в ущерб научным занятиям» 34. К борьбе с холодом власти добавляли ученому дополнительные хлопоты. О новой напасти Шахматов писал
27 января Зеленину: «Мы одно время жили в большой тревоге; нашу квартиру хотели занять войсками; вещи были частью переправлены к соседям. Все это вносило тревогу в нашу жизнь и способствовало разным упущениям и недоделкам» 35. Необходимость каждодневно бороться за выживание отнимала у Шахматова время, которое он предназначал для выполнения своего любимого дела и высокого долга — научной работы. Такое положение его угнетало, и он даже считал необходимым оправдываться перед коллегами. «Тяжело очень живется — вот мое оправдание; — писал Шахматов 1 февраля Перетцу, — в особенности тяжело теперь, когда приходится уделять много времени домашним заботам, точнее носке, пилке и колке дров. Нам стали отпускать не-пиленные дрова — большие клячи, которые приходится дома пилить при помощи всего семейства. Вот это отнимает ежедневно много времени и не дает возможности сколько-нибудь сосредотачиваться на работе; впрочем, теперь и в комнатах температура сильно понизилась и кажется, не поднимается выше 4°; пальцы холодеют и писать трудно»36. Об этих же проблемах, но еще более подробно Шахматов сообщал 21 февраля 1920 г. Зеленину. К потерям товарищей и коллег добавилась и потеря близких родственников: «Получил оба Ваши письма. Засиделся с ответом, так как у меня как раз случилось большое горе: скончалась, по-видимому, от сыпного тифа сестра моя. Обе сестры живут в последнее время с нами. Раньше, в декабре, я лишился своей тети-матери, правда, глубокой старушки. Но бодрой и сильной. И тетю, и сестру сломили тяжелые условия, в которых приходится жить. Топить комнаты мы не можем; дров хватает только на кухню и на комнату рядом с кухней; в остальных комнатах температура держится на 3-4°. Радуюсь и этому; во многих квартирах температура пала ниже 0°. Теперь все-таки мы ободрились: дело идет к весне. Но что же будет дальше? Неужели опять повторится такая же зима? Заниматься очень трудно; одно время я совсем было отбился от работы за ноской, колкой, пилкой дров и другими хозяйственными заботами. Теперь я на положении больного (у меня кашель и насморк), пришлось, или лучше удалось временно заменить себя — и я несколько вздохнул. Сижу над составлением синтаксиса литературной речи»37. Надо полагать, что именно в эти дни Шахматов получил письмо Соболевского, отправленное ему 28 февраля 1920 г., в очередной раз подтверждавшее полную беззащитность людей интеллигентных профессий перед непредсказуемыми действиями властей. «Только что, — писал Соболевский, — виделся с Бор. М. Соколовым. На днях лишь выпущен из Бутырской тюрьмы. Просидел месяц, а не допрашивали. Очевидно, наказали за какой-то грешок»38. Шахматов еще со студенческой скамьи следил за работой братьев-близнецов Бориса и Юрия Соколовых, способствуя опубликованию их работ. За год до описанных Соболевским событий, в конце февраля 1919 г. рекомендация Шахматова оказалась основой для получения Соколовым места профессора в Саратовском университете39.
Зимой 1919-1920 гг. Шахматову старался оказывать помощь каким-либо продовольствием из более благополучной в этом отношении Самары Перетц. В письме Истрину от 12 января 1920 г. он подробно описывал свои возможности и условия отправки посылок; «Как получил Ваше письмо, послал Вам, что мог хлеб. И тогда же уведомил Вас, как и раньше писал Ал[ексею] Александровичу (Шахматову.—М. Р.),—что смогу посылать Вам нечто при условии, если Вы и Е[вгения] С[амсоновна] вышлете ящичек со вложением обшивки (какой-нибудь материи) и веревки. Здесь этого нет. Можно посылать: сухари, лапшу. Сало, крупы и муки — нельзя, отбирают или выбрасывают на почте из ящика; а если кто пропрет обманом и попадается — того в чрезвычайку»
В апреле 1920 г. во время болезни Перетц поручил организовать посылку своей ученице С.А.Щегловой, которая и сообщала Шахматову 19 апреля 1920 г.: «Так как наши продовольственные карточки уже использованы для посылок, то по нашей просьбе отправляет Вам сухари студент Владимир Александрович Серафимов»41. Заметим попутно, что Соболевский, очень внимательно следивший и тщательно фиксировавший в письмах своим коллегам московские цены на основные продукты, посылки с сухарями считал не очень практичными и сам их получать не любил. Тому же Перетцу он объяснял 3 июля 1920 г.: «Гонорар я принимаю лапшою или кишмишем, или — если не грязна — шептал ю. Сухарей много гибнет в продолжительном] пути от плесени» 42.
Введение специальных продовольственных пайков для научных работников несколько облегчило жизнь Шахматова, но с их появлением у ученого возникали и новые тревоги, и новые проблемы. В уже упоминавшемся письме Зеленину он отмечал: «Сильно поддержали нашу братию ученые пайки, о которых Вы, может быть, читали. Но теперь идет агитация против этих пайков, и мы не знаем, уцелеют ли они»43. И о том же через неделю 27 февраля — в письме Перетцу: «Как Вы знаете, наше положение сильно улучшилось благодаря ученому пайку — особенно положение малосемейных; но с другой стороны, возросли все цены»44. Зима 1920 г. оказалась не только последней, но и самой тяжелой в жизни Шахматова. Его большая семья потеряла двух своих членов, а также взятого ученым незадолго до этого в семью одинокого курьера Илью45.
Наступившая весна не оправдала тех надежд, которые возлагал на ее наступление Шахматов, его самочувствие не улучшилось. Ему уже не хватает сил для того, чтобы чаще навещать близких ему людей. «Как давно, — писал Шахматов Кони 10 мая 1920 г., — я не был у Вас и не видел Вас! — Чувствую такую физическую и моральную придавленность, что совсем теряю энергию» 46. У Шахматова уже не было сил принять очень выгодное предложение саратовских коллег Н.КПиксанова и Б.М.Соколова, стремившихся ему помочь и приглашавших приехать уже в июне. Пиксанов писал 1 июня 1920 г. от имени всего факультета: «[...]мы рады были бы прослушать любой из Ва-
ших курсов (историки наши, например, высказывались за курс по летописям). [...] Нам думалось, что Вы могли бы соединить свой приезд в Саратов с заездом к себе на родину. О Вашем же испомещении и продовольством в Саратове мы уж позаботились бы»47.
Летом Шахматов лично руководит спасением и перевозкой ряда книжных собраний в Библиотеку Академии наук. В начале августа консилиум врачей обнаружил у ученого заболевание, требующее операции48. Через несколько дней после операции Шахматов скончался.
После кончины Шахматова много будет сказано о нем и о его роли в науке и общественной жизни на заседаниях его памяти в разных городах страны, будут и некрологи, и уже упоминавшийся нами специальный выпуск Известий ОРЯС. Но нам хотелось бы обратиться к тем документам, которые содержат самую первую, зачастую очень эмоциональную, реакцию на случившееся событие. Далее мы предоставляем слово дневнику Казанович, ежедневные записи которой, полные опасений, надежд и горьких сетований, посвящены только событиям, связанным с болезнью, операцией и кончиной Шахматова. Итак: «11/УШ. Сегодня Шахматова свезли в хирургическую клинику; кажется, у него заворот кишок и в 11 часов Оппель должен был делать ему операцию. До 4-х часов результат не был известен; все в тревоге.
12/\ТИ. Операция сошла благополучно. Н. А. Шахматова уехала в больницу в 9 часов утра и к 4-м еще не вернулась.
14/УШ. Положение Шахматова, по словам Истрина, пока не внушает серьезных опасений, поскольку так можно говорить обо всех, ныне оперируемых. У него было внедрение кишок, вырезана какая-то опухоль, и, как говорят, вырезана чисто, так что распространения ее дальше можно не ожидать; температура слегка повышена, что доктора объясняют последствием всякой операции, сердце работает правильно. Многих осторожных людей, однако, эта опухоль заставляет сильно тревожиться. Да и сам Оппель не всем внушает доверие, очень хвалят Грекова, делавшего операцию Зиновьеву.
16/УШ. Кончено. Сегодня в 4 часа утра Шахматов скончался. Единственный и лучший представитель современной русской науки в ее целом и редкий человек ушел из жизни. Это одна из тех смертей, с которой нельзя помириться и которой нельзя простить виновникам ее. Несчастная семья, бедные дети!..
18/VIII. Мысль о покойном ни на минуту не оставляет меня. Даже ночью вижу его во сне.
Шахматов бьш одним из тех немногих людей, которые стараются и в жизни, и во внимании их окружающих занимать как можно меньше места, и только смерть их раскрывает ту огромную пустоту, которую они после себя оставляют и которая как-то вдруг воспринимается всеми, с ними так или иначе соприкасавшимися. У Шахматова не было внешних друзей, п[отому] ч[то] жизнь его протекала скромно и уединенно от всех в очень несчастно сложившейся семейной обстановке; но зато были люди, его глубоко, почти
благоговейно, любившие, и совсем не было таких, которые могли бы сказать об нем дурное слово, испытать в отношении к нему дурное чувство, так велика была нравственная чистота его и душевная глубина, которая невольно влияла на всех. Его скромность, его застенчивость, почти стыдливость, соединенная с сердечной добротой, готовность пойти навстречу всякому, в нем нуждающемуся, его прямота, вместе с тем, и высокая честность, исключающие всякую фальшь в обращении с кем бы то ни было, пробуждали чувства особенной нежности, бережливости и неподдельного уважения к нему во всех; у него не могло быть, я думаю, врагов ни тайных, ни явных»49.
Коллеги и друзья Шахматова, по разным причинам не имевшие возможности почтить память покойного своим присутствием на похоронах, откликнулись на его смерть письмами Истрину, находившемуся, как мы видим, в центре событий. Академик Н. К Никольский писал ему 18 августа 1920 г.: «Печальную весть, глубоко взволновавшую меня, я получил поздно вечером 16 августа. Всю ночь я провел без сна, вспоминая о дорогом, так безвременно почившем, Алексее Александровиче и об его беспримерных научных заслугах. Его кончину — в связи с этими заслугами я оцениваю — как безумное убийство, совершенное на глазах у всех. Но не стану усиливать наше горе тяжелыми мыслями. Они не вернут к жизни того, кому и я столь много лично обязан...» И далее: «Температура моя пока еще не понизилась, и я не имею даже утешения в надежде присутствовать при последних проводах Алексея Александровича, назначенных, как я узнал, на завтрашний день (20 августа). Вам, надеюсь, излишне мне описывать то мрачное и угнетенное состояние, в котором я в настоящее время поэтому нахожусь»50.
Еще более эмоционально выраженной была реакция Перетца, продолжавшего жить и работать в Самаре. Его письмо Истрину от 6 сентября 1920 г. вполне можно охарактеризовать как крик души. «Вернувшись в город из двухнедельной отлучки, — писал Перетц, — я застал Вашу открытку и письмо А. Ив. Соболевского о смерти Алексея Александровича. Это известие поразило меня, как неожиданный удар грома. Я знал, как тяжело жилось А[лексею] Александровичу], знал, с каким терпением и упорством среди невероятных трудностей жизни он работал весь последний год. Но не ждал, что смерть стоит у его порога: мысль не обращалась к этому печальному исходу; все верилось как-то, что он — превозможет житейские невзгоды и выйдет победителем из борьбы с ними. Судьба судила иначе. Отделение осиротело. Кто будет его председателем? [...] На кого падет библиотека? Кто довершит многочисленные и драгоценные работы Александра] Александровича] по синтаксису, по летописям, по другим вопросам, интересовавшим его? Умереть в разгаре творческой работы, в годы, когда европейский ученый только начинает подводить итоги работ!
Как безжалостна наша жизнь, наше время, как безумно расточительно оно, давая гибнуть таким ученым! ... И таким праведникам. Не потому гово-
рю так, что был близок к покойному и любил его, а потому, что вряд ли кто-ниб[удь] встречал другого, кого можно было бы назвать более этим словом. Я всегда бесконечно изумлялся его удивительному дару делать жизнь всем, кто с ним соприкасался — легче. И едва ли у него были враги — а это в нашей юдоли великое чудо.
А бессмысленная смерть сделала свое дело...
Придя в себя от удара, я в буквальном смысле плакал — от сознания бессилия исправить непоправимую потерю и от обиды за гибель такого человека. Шахматов — и «умер от истощения»: это — самый суровый приговор тем, кто допустил такое преступление против культуры и науки. Руки опускаются. Нет сил больше писать и думать. Мы все страшно угнетены.
12-го в заседании] Истор[ико]-Филол[огического] Общ[ества] будем поминать Александра] Александровича] — бередить сердце; — но никакими словами не высказать то, что доставила (так в ркп. — М.Р.) нас, меня и моих учеников, пережить эта ужасная гибель. Ведь мы все жили мыслью — вернуться в Питер и снова быть с ним.
Передайте сотоварищам по Отделению, что мы все присоединяемся к общему горю»51.
Одним из существенных моментов всех трех документов является присутствие в них прямого осуждения властей. Казанович писала, что смерть Шахматова «нельзя простить виновникам ее»; Никольский оценивал этот факт «как безумное убийство, совершенное на глазах у всех»; Перетц считал, что одна из основных причин трагического исхода операции — смерть «от истощения» — «самый суровый приговор тем, кто допустил такое преступление против культуры и науки». Можно смело предположить, что подобное мнение разделялось большинством друзей и коллег Шахматова, знавших, в каких экстремальных моральных и физических условиях ученый жил последние годы. Но по условиям существования в то время в печатных материалах данные выводы появиться не могли.
После кончины Шахматова его коллеги в своем стремлении материально поддержать семью покойного были вынуждены обратиться к тем, кого они считали виновниками смерти ученого. В этих хлопотах главную роль играл В. И. Срезневский, ближайший помощник Шахматова по работе в Библиотеке Академии наук. У Срезневского, как и у Шахматова, были собственные отношения с Бонч-Бруевичем, поставлявшим до 1917 г. на хранение в библиотеку нелегальные материалы РСДРП (б), от чего у обоих ученых возникали неприятности с властями52. Для передачи прошения была выбрана Казанович, совершенно естественно, что она описала все связанное с этим событием в дневнике. Итак, 24 августа 1920 г. у нее появился «Срезневский, с письмом к Бонч-Бруевичу о сохранении пайка Шахматовым. Очень рада. Во-первых, косвенно помогу семейству А[лексея] Александровича], а во-вторых — увижу Кремль хоть таким путем»53. В описании визита к управляющему делами
Совнаркома, Бонч-Бруевичу, не могло не сказаться убеждение в том, что именно власти — главные виновники безвременной кончины Шахматова. Запись от 28 августа: «Толстый, разжиревший, с одутловатым лицом, на котором напечатлены интересы чувственной жизни, несмотря на объемистые исследования из области жизни духовной. Принял меня стоя, письма Срезневского почти не прочел, пожелав узнать суть его из моих слов, и затем сказал только быстро, что сделает все, что будет можно»54. Положительная реакция действительно последовала незамедлительно, и уже 1 сентября 1920 г. Казано-вич делает следующую запись в дневнике: «Срезневский говорит, со слов Б[онч]-Б[руевича], что Ленин схватился в ужасе за голову, когда услышал, что Шахматов сам таскал на лестницу и колол дрова»55. Именно то, что было самым тяжелым испытанием, лишало его возможности работать, больше всего отравляло его бьгг, заставляя ученого с ужасом думать о грядущей зиме задолго до ее наступления, произвело и на вождя новой власти самое сильное впечатление, но это уже были сожаления о безвозвратной утрате.
Примечания
1 Известия ОРЯС. Т. XXV. Пг., 1922.
2 Робинсон М. А., Сазонова Л И. О судьбе гуманитарной науки в 20-е годы по письмам
B. Н. Перетца М. Н. Сперанскому // ТОДРЛ. СПб., 1993. Т. XLVÜI. С. 460.
3 РГАЛИ. Ф. 444. Оп. 1. Д. 984. Л. 32 об.
4 ИРЛИ. Ф. 359. №527. Л. 7.
5 С.-Петербургский филиал Архива РАН (далее - ПФ АР АН). Ф. 332. Оп. 2. Д. 181. Л. 55-55 об.
6 ИРЛИ.Ф. 62. Оп. З.Д. 518.Л.8.
7 ПФАРАН. Ф. 9. Оп. 1.Д. 946. Л. 2, 3.
8 ПФАРАН. Ф. 134. Оп. 1. Д. 437. Л. 2; Там же. Оп. З.Д. 165, Л. 1; РГБ. Ф. 369. К. 366. Д. 42. Л. 1; РГАЛИ. Ф. 318. Оп. 1.Д. 543. Л. 1.
9 РГАЛИ. Ф. 318. Оп. 1. Д. 543^ Л. 1.
10 Робинсон М.А. А.А.Шахматов и молодые ученые / Русская речь. № 5. 1989.
C. 88, 89.
11 РГБ. Ф. 369. К. 366. Д. 38. Л. 17.
12 Там же. Ф. 326. К. 366. Д. 38. Л. 32.
13 Там же. Л. 34.
14 РГАЛИ. Ф. 449. Оп. 1. Д. 558. Л. 1 -1 об.
15 ПФАРАН. Ф. 208. Оп. З.Д. 652 Л. 23.
16 ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 14. Д. 1. Л. 214.
17 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1. Д. 91. Л. 37.
18 ПФ АРАН. Ф. 113. Оп. 2. Д. 328. Л. 8-8 об.
19 Там же. Ф. 849. Оп. З.Д. 457. Л. 7-7 об.
20 ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 14. Д. 1. Л. 203.
21 АРАН. Ф. 518. Он. 3 Д. 1829. Л. 26.
22 ИРЛИ. Ф. 141. Д/80.Л. 1.
23 Там же. Ф. 134. Оп. 14. Д. 1. Л. 236.
24 РГАЛИ. Ф. 1277. Оп. 1.Д. 91. Л. 37-37 об.
25 РНБ. Ф. 326. Д. 20. С. 26.
26 Центральный государственный архив С.-Петербурга (далее — ЦГА СПб). Ф. 7240. Оп. 14. Д. 127.
21 Там же.
28 РГБ. Ф. 369. К. 366. Д. 38. Л. 36.
29 ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 14. Д. 127.
30 РНБ. Ф. 326. Д. 20. С.28.
31 Там же. С.29.
32 Робинсон М. А. А. А. Шахматов и студенческие волнения в Петербургском университете в 1911 году Ц Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1971. T. XXX. Вып. 2. С. 151-157.
33 ИРЛИ. Ф. 134. On. 14. Д. 1. Л. 240.
34 АРАН. Ф. 502. Оп. 4. Д. 42. Л. 63.
35 ПФ АРАН. Ф. 849. Оп. 3. Д. 457. Л. 10. 34 РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 91. Л. 45.
37 ПФ АРАН. Ф. 849. Оп. 3. Д. 457 Л. 11.
38 Там же. Ф. 134. Оп. 3. Д. 1429. Л. 58 об.
39 Там же. Д. 1170. Л. 5 об.-б.
40 ПФ АРАН. Ф. 332. Оп. 2. Д. 118. Л. 12-13.
41 Там же. Ф. 134. Оп. 3. Д. 1725. Л. 3.
42 РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 78 Л. 42.
43 ПФ АРАН. Ф. 849. Оп. 3. Д. 457. Л. 11.
44 РГАЛИ. Ф. 1277. On. 1. Д. 91. Л. 46.
45 Макаров В. И. А. А. Шахматов. M., 1981. С. 144.
46 ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 14. Д. 1. Л. 247.
41 ПФ АРАН. Ф. 134. Оп. 3. Д. 1170. Л. 1 -2.
48 Макаров В. И. А. А. Шахматов... С. 145.
49 РНБ. Ф. 326. Д. 18. С. 66-68.
50 ПФ АРАН. Ф. 332. Оп. 2. Д. 109. Л. 13.
51 Там же. Д. 118. Л. 32-33 об.
52 Робинсон М.А. А. А. Шахматов и обыск в библиотеке Академии наук в 1910 году Ц Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1974. Т. 33. № 2. С. 107-113.
53 РНБ. Ф. 326. Д. 18. С. 72.
54 Там же. С. 74.
55 Там же. С. 75.
