CC BY
105
УДК 930 ББК 63.0
ОТ МЕТОДОЛОГИИ ИСТОРИИ — К ЭПИСТЕМОЛОГИИ ИСТОРИКА*
I О.В. Воробьева
Аннотация. В статье приводятся рассуждения о векторе и тенденциях развития профессиональной историографии в конце ХХ - начале XXI века. Автор размышляет о последствиях освоения российскими историками принципов неклассической рациональности и постмодернистского вызова исторической науке. Историческая эпистемология рассматривается как производное тех трансформаций, которые происходили в исторической науке, с одной стороны, и философии, с другой, что способствовало более тесному контакту этого изначально философского учения с исторической наукой. Ее дальнейшей актуализации способствовал т.н. рефлексивный поворот, разворачивающийся в гуманитарных науках в последние десятилетия. Автор полагает, что задача рефлексивного анализа природы исторического исследования заставила историков переосмыслить предмет исторической науки, природу исторического источника, задачи историографии, привела к появлению новых исследовательских полей, обновлению стандартов профессиональной деятельности. Анализ современных исследований позволяет автору сделать вывод о существовании в современном историографическом пространстве разных типов рациональности и вытекающих из них способов создания, научного знания. 225
Ключевые слова: методология история, историческая эпистемология, типы рациональности, историографический дискурс, рефлексивный поворот.
FROM THE METHODOLOGY OF HISTORY — TO THE HISTORIAN'S EPISTEMOLOGY
I O.V. Vorobyeva
Abstract. The article presents some reasoning about the vector and tendencies of the development of professional historiography in the late twentieth -early twenty-first century. The author reflects on the consequences of Rus-
* Статья выполнена в рамках проекта № 33.4122.2017/ПЧ, поддержанного Министерством образования и науки РФ.
sian historians mastering the principles of nonclassical rationality and a postmodern challenge to historical science. Historical epistemology is considered as a derivative of those transformations that took place in historical science, on the one hand, and philosophy, on the other, which contributed to a closer contact of this initially philosophical teaching with historical science. Its further actualization contributed to the so-called reflexive turn happening in the humanities in recent decades. The author reckons that the task of a reflexive analysis of the nature of historical research made historians rethink the subject of historical science, the nature of the historical source, the tasks of historiography and led to the emergence of new research fields as well as the updating of standards of professional activity. Analysis of modern research allows the author to conclude that there are different types of rationality in the modern historiographic space and the methods of creating scientific knowledge following them.
Keywords: methodology, history, historical epistemology, types of rationality, historiographic discourse, reflexive turn.
226
Рубеж ХХ—ХХ1 веков стал временем серьезных изменений в профессии историка, затронувших, прежде всего, сферу эпистемологии, а также стандарты профессиональной деятельности, связанные с представлениями о науке и научности. Содержание, формы, способы порождения и репрезентации исторического знания, их взаимосвязь с академическими нормами и предписаниями всегда интересовали профессиональное сообщество, однако последние двадцать лет стали для российской исторической науки особенно важными и знаковыми. За эти годы, вырвавшись из долгого плена марксистской методологии и единственно верного научного учения, ей пришлось не только наверстывать упущенное, осваивать зарубежный исторический опыт, значительно расширяя поле знания и познания, но и включиться в их трансформацию, связанную, в первую очередь, с вызовами постмодернизма и глобализации [о влиянии глобализации на историче-
ское познание см.: 1-2] (именно так: одновременно встраиваясь в мировой опыт и трансформируя его).
Постмодернистский вызов заключался в пересмотре картезианско-ньютоновских представлений о реальности (объективистско-натурали-стических представлений), а также способов получения и верификации знаний (преодоление субъект-объектной дихотомии, логоцентризма, детерминизма и других характерных признаков научной парадигмы модерна); и наоборот — в признание менее очевидной прежде взаимосвязи текста и контекста, роли языка в процессе познания, культурных запретов и предписаний, активной роли познающего субъекта, познавательного и культурного релятивизма и вытекающего из него множества интерпретаций и т.д. Само знание стало мыслиться не столько как результат, сколько как процесс, обусловленный подвижными и постоянно меняющимися контекстами. Очевидно, что та-
кое положение дел грозило обесценить сформировавшиеся к тому времени стандарты научности, которые все больше понимались как конвенционально, институционально и контекстуально утверждаемые образцы, критерии, познавательные ориентиры, правила, ценностные требования, обладающие властной и репрессивной природой (по М. Фуко).
Подобное смещение привычных приоритетов и установок серьезно поколебали прежнюю модель историка-профессионала, привели к кризису профессиональной идентичности и стимулировали потребность в профессиональной рефлексии, которая становилась все более насущной по мере того как историки начинали испытывать на себе давление со стороны: а) конкурентов профессионального исторического знания, широко распространившихся благодаря современным информационным и коммуникативным технологиям и привносящим в историю элементы вненауч-ного знания; б) представителей других социальных и гуманитарных дисциплин, взаимодействующих с историками в процессе междисциплинарного диалога; в) общества, высказывающего признаки недоверия профессиональному историческому знанию. Все это требовало повышенного внимания к вопросам эпистемологии, суть которой, собственно, и состоит в рефлексии знания и познания.
Показательно, что та часть историков-профессионалов, которая активно включилась в обсуждение этих проблем, предпочитала использовать
именно слово «эпистемология» вместо более привычного для советского уха — «методология» истории. И такое положение дел не было случайным. Во-первых (и это самое очевидное), это было связано с явной коннотативной нагруженностью понятия «методология», ассоциирующегося у российского историка, в первую очередь, с марксистской методологией. Во-вторых, с постепенной трансформацией самого понятия эпистемология [4]1. Ранее (по крайней мере, в советский период) эпистемология трактовалась философами как теория научного познания (в отличие от гносеологии, которая считалась теорией познания вообще). Сегодня отношения между нами менее определены, сложны, многоплано-вы, отсутствует согласие по поводу направлений, типологии и т.д. Главное же, на мой взгляд, заключается в признании современными философами того, что (цитирую Л.А. Микешину) «традиционный абстрактно-гносеологический подход, сохраняющийся в целом как философское основание, вместе с тем недостаточен, его категориальный язык беден, "узкоспециа- 227 лен" и нуждается в существенном обогащении, что и происходит в неклассической эпистемологии» [4, с. 14]. Другими словами, речь идет о том, что до недавнего времени «из сферы картезианского идеала» выпадало важное для современной эпистемологии «историческое измерение», а научность мыслилась вне ее социальных и культурных ипостасей. В философии это признание привело к появлению сначала социальной, а затем и куль-
1 Показательно название введения — «Эпистемология: расширение, переосмысление, пересмотр» (с. 5-10) — в книге В.А. Лекторского «Эпистемология классическая и неклассическая» [3].
228
турно-исторической эпистемологии. Акцент сместился на знание как предмет исторической эволюции, его кон-ституирование обществом, контекстом, субъектом, миром человеческой деятельности и общения. Появились такие признаки научного мировоззрения, как контекстуальность, переосмысление субъекта (уже не как абстрактного трансцендентального, а наделенного всеми свойственными ему чертами — жизненным миром и т.п., содержащего в себе когнитивные, логико-гносеологические, экзистенциальные, культурно-исторические, социальные качества, участвующие в познании), интерсубъективность и ряд других. А вот методология, трактуемая чаще всего узко — как учение о методах познания, — оставляла этот аспект за скобками. Наконец, как справедливо заметил Н.Е. Копосов, «методология прескриптивна», задача же состояла в том, чтобы рассказать историкам не о том, как им «следует думать», но о том, «как они на самом деле думают». «Такой подход точнее было бы назвать дескриптивной (или описательной) эпистемологией. В отличие от традиционной эпистемологии, которая пытается обосновать объективность научного знания, описательная эпистемология выносит за скобки вопрос об объективности познания и сосредотачивается на описании того, что люди называют познанием, иначе говоря — как на самом деле функционирует наука» [5], — отмечает историк.
Переосмысление эпистемологии в таком ключе, безусловно, способствовало ее более тесному контакту с исторической наукой, несмотря на традиционное неприятие историками этой проблематики (вспомним, например, известное высказывание
П. Шоню о том, что «эпистемология — это поползновение, которое надо решительно пресекать» [6, с. 80]). Он стал приобретать дополнительную значимость по мере того, как внутри поля гуманитарных наук в целом и истории в частности начал разворачиваться т.н. рефлексивный поворот, который логически вытекал, с одной стороны, из основ неклассической рациональности, поставившей в центр субъекта исследования, с другой стороны, — из упомянутого выше общего кризиса гуманитарных наук, повлиявшего на изменение места и роли историка в обществе и, стало быть, заставившего историков озаботиться проблемами собственной профессиональной идентичности. В этой точке, собственно говоря, и обозначился заметный сдвиг от исторической эпистемологии как теоретическом аспекте деятельности историка к эпистемологии историка как практике. В таком ключе, написана, например, знаменитая книга А. Мегилла «Историческая эпистемология». С одним существенным уточнением, что, в общем-то, и изобличает в нем историка, а не философа. Мегилла интересует не столько историческое исследование познания, сколько теоретико-познавательный анализ самой истории, т.е. теория истории для практикующих историков. Вопросы, на первый взгляд, те же самые, однако философичность их постановки явно конфликтует с нефилософичностью способов их разработки: Что значит мыслить исторически (познавая конкретное прошлое, а не осуществляя абстрактный процесс познания)? Что такое исторический метод мышления (не вообще, а для практикующего историка)? Как
осуществляется процесс исторического познания (не в теории, а на практике)? Другими словами, американского историка интересовала не историза-ция процесса познания, а рефлексия самого процесса изучения истории. Это очень хорошо заметно в том, каким образом А. Мегилл формулирует задачи своей книги: речь идет не «о том, чтобы внести свой вклад в философскую экспертизу эпистемологических проблем, скорее о том, чтобы побудить практикующих историков обратиться к эпистемологическому началу их работы» [7], другими словами — к рефлексии собственной деятельности, к тому, «как думают и работают историки» (Н. Копосов), при помощи каких когнитивных и ценностных установок достигается тот или иной научный результат.
Задача рефлексивного анализа природы исторического исследования заставила не только переосмыслить историю и историографию — история все больше начинает приобретать историографическое2, а историография эпистемологическое измерение, акцентируя внимание на тех аспектах исторического, которые ранее выпадали из поля зрения, — но и изменить само соотношение между историческим и историографическим. Эта задача, на мой взгляд, замечательно сформулирована в книге одесского историка Т.Н. Поповой: «Если История — это самопознание и самоидентификация личности и социума, то Историография — это способ самопознания и самоидентификации историка и самой Исторической науки. В
современную эпоху многочисленных "вызовов" и "поворотов", с которыми столкнулась вечно "обновляющаяся" и находящаяся в "перманентном кризисе" профессиональная историческая наука, саморефлексия ее репрезентантов — представителей научного цеха историков — призвана через обращение в прошлое способствовать пониманию себя, настоящих, для определения перспектив своего бытия в условиях дискредитации собственного "поприща"» [11, с. 6]. Появление в последние тридцать лет в России значительного числа сборников, индивидуальных и коллективных монографий, поставивших в центр внимания именно историографическую рефлексию, — лучший тому пример и заметное явление современной науки3. Кроме того, историография начинает осмысливаться как подвижная, социокультурная система с конвенциональными вещами, и изучаться как текст — в контексте культуры, науки, знания, социума [12, с. 24].
Появление новых исследовательских полей, обновление эпистемологи- 229 ческих оснований все больше заставляют историков задуматься и о природе исторического источника. Под сомнение ставится прежнее понятие исторического факта, якобы содержащегося в источнике в готовом виде. Текст источника оказывается не конечным результатом чьего-то творчества, адекватно отражающим культуру его создателя и потому прозрачным, а открытым пространством, требующим постоянного узнавания. В
2 Это обстоятельство не раз отмечалось в современной российской историографии. См., напр.: [8, с. 127; 9, с. 187; 10, с. 9].
3 Перечень этих изданий можно найти в монографии [10, с. 10-14].
230
нем присутствует и авторская интенция, и смыслы, которые сказались независимо от намерения автора, и зависящее от контекста читательское прочтение. Проблематизируется надежность и релевантность прежних классификаций. Переосмыслению подвергается и такое понятие как «историографический источник». Отмечая его «сложный и спорный статус», «множество прочтений», «предельно размывающих объем его содержания и границы», а также «неразработанность и неясность классификации» историографических источников истории, указывают на несоответствие современных задач исследования привычной градации историографических источников по жанру исторического сочинения (монография, статья, рецензия и т.д.). Выход из этой ситуации видится в отказе от привычной для историографов классификации и разработке собственных, согласуемых с проблематикой и задачами исследования критериев отбора.
Существуют и другие новации в понимании норм профессиональной деятельности, перечисление которых невозможно уместить в рамках одной статьи. Но их совокупное рассмотрение позволяет говорить о существовании в современном историографическом пространстве разных способов создания научного знания.
В основе работ, опирающихся (чаще всего бессознательно) на классическую рациональность, лежит механистическая картина мира, включающая представление об объекте как отгороженной от субъекта системе, свойства которой определяются свойствами ее элементов, движение тел никак не сказывается на пространстве и времени, которые в этой картине мира
также независимы от объектов, как и субъекты. Отсюда концентрация внимания авторов этих работ исключительно на характеристиках объекта, его системной организации, взаимодействии с другими объектами. Сказанное объясняет их приверженность методологии позитивизма с сопутствующими заявлениями о возможности бытования истории как строгой науки, занятиями эмпирическими исследованиями (в духе естественных наук) в противовес теоретическим, о важности критики источников, приверженности объективизму, системному подходу, где свойства системы определяются свойствами ее частей и т.д.
Работы, ориентированные на неклассическую рациональность, опираются на картину мира, рассматривающую мир и общество как более сложные системы, где невозможно противопоставление вещи и процесса, потому что вещь и есть процесс, где целое не редуцируется к элементам и не работает классическое понимание причинности. Но самое главное, пожалуй, заключается в переосмыслении роли познающего субъекта, признании субъектной детерминации познавательной деятельности.
Те авторы, которые испытали на себе влияние идей постнеклассиче-ской рациональности, идут еще дальше и заявляют не только об индивидуальной, но и социокультурной детерминации научной деятельности, поэтому основным предметом их анализа становятся ценностно-ролевые структуры субъекта, границы индивидуального действия и влияющие на него факторы. Это приводит их к отказу от жесткой сциентистской схемы, переносу интереса на сторону исследователя, роли научного сообще-
ства. Однако понимание необходимости расширения набора признаков, характеризующих субъект, порождает соответствующую эпистемологиче-ски ориентированную рефлексию истории, в том числе рефлексию над ценностными основаниями своей деятельности. В результате видение исторической предметности начинает включать в себя, с одной стороны, антропологию субъективности, а с другой — эпистемологический дискурс.
Следует отметить, что разрушение былого эпистемологического консенсуса, тем не менее, не носит конфликтного (за редким исключением) и линейного характера, когда одни посягают на существующие правила, а другие настаивают на усилении дисциплинарного и институционального контроля. Все обозначенные выше идейные и когнитивные проекты разворачивался в сложном переплетении взаимоотношений, соглашений и разногласий друг с другом, неся на себе печать определенной однобокости, но создавая то «поле особого напряжения», внутри которого идет сложный «диалог когнитивных практик» (термин Л.А. Микешиной). Поэтому, вероятно, правильнее говорить о коммуникативных проблемах внутри профессионального сообщества историков, сосуществовании в современном историографическом пространстве разных парадигм, отсутствии единых стандартов научности и единого языка. Идет процесс самоидентификации российской науки, и в этом процессе современный профессионал-историк учится ориентироваться в пространстве разных смыслов, учитывать классические и неклассические стратегии формирования исторической эпистемологии в том смысле,
что она сегодня включает в себя генетически различные универсалии и
константы исторического знания.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Воробьева, О.В. Глобальный дискурс и специфика научно-гуманитарного мышления в условиях глобализации [Текст] / О.В. Воробьева // Диалог цивилизаций и идея культурного синтеза в эпоху глобализации. — М.: ИВИ РАН, 2014. — С. 17-20.
2. Воробьева, О.В. Глобальное знание в контексте глобализации [Текст] / О.В. Воробьева // История и теория цивилизаций: в поисках методологических перспектив: сборник научных статей / Министерство образования и науки, Дальневост. федерал. ун-т; Российская академия наук, Институт всеобщей истории; [ред. кол.: Ф.Е. Ажимов (отв. ред.), Н.Н. Крадин, Л.П. Репина, К.С. Еременко (ред.-сост.)].
— Владивосток: Дальневост. федерал. унт, 2015. [256 с.] — С. 31-40.
3. Лекторский, В.А. Эпистемология классическая и неклассическая [Текст] / В.А. Лекторский. — М.: Эдиториал УРСС, 2001. — 256 с.
4. Микешина, Л.А. «Философия Просвещения» Э. Кассирера в свете культурно-исторической эпистемологии [Текст] / Л.А.Микешина // Вопросы философии.
— 2014. № 12. — С. 14-23.
5. Копосов, Н.Е. Философия от истории или Филология от социальной хабитуалогии? «Науки о человеке», типы «письма» историков, гуманитарная среда Санкт-Петербурга и представительство Западного академизма [Электронный ресурс] / Н.Е. Копосов. — URL: http://www.netslova.ru/ioffe/ koposov.html (дата обращения: 24.07.2016).
6. Ульянов, С.А. Трансформация принципов познания исторической науки во Франции в последней четверти XX — начале XXI века [Текст] С.А. Ульянов: дис. ... канд. ист. наук: 07.00.09 [Место защиты: Казан. (Приволж.) федер. ун-т]. — Казань, 2012. — 302 с.
7. Мегилл, А. Историческая эпистемология [Текст] / А. Мегилл. — М.: Канон+, 2007.
— 480 с.
8. Лукьянов, Д.В. Коммуникативная рациональность российского историографического дискурса рубежа XX-XXI вв. [Текст] / Д.В. Лукьянов // Интеллектуальная культура современной историографии: сб. статей / отв. ред. А.П. Логунов. — М., 2006.
9. Кравцов, В.Н. Трансформация оснований профессионализма в историческом знании в современном историческом процессе [Текст] / В.Н. Кравцов // Образы историографии: сб. статей / отв. ред. А.П. Логунов. — М., 2000.
10. Хут, Л.Р. Теоретико-методологические проблемы изучения истории нового времени в отечественной историографии рубежа XX-XXI вв. [Текст] / Л.Р. Хут. — М., 2010. — 704 с.
11. Попова, Т.Н. Историография в лицах, проблемах, дисциплинах. Из истории Новороссийского университета [Текст] / Т.Н. Попова. — Одесса: Астропринт, 2007. — 536 с.
12. Зверева, Г.И. Британская историография в контексте академической культуры XX века [Текст] / Г.И. Зверева: дис. ... д-ра ист. наук: 07.00.09. — М., 1998. — 455 с.
REFERENCES
1. Hut L.R., Teoretiko-metodologicheskie prob-lemy izucheniya istorii novogo vremeni v otechestvennoj istoriografii rubezha XX-XXI vv., Moscow, 2010, 704 p. (in Russian) 232 2. Koposov N.E., Filosofya ot istorii ili Filologiya ot social'noj habitualogii? "Nauki o cheloveke", tipy "pisma' istorikov, gumani-tarnaya sreda Sankt-Peterburga i predstavi-telstvo Zapadnogo akademizma [Electronic resourse], available at: http://www.netslova. ru/ioffe/koposov.html (accessed: 24.07.2016). (in Russian)
3. Kravtsov V.N., "Transformaciya osnovanij professionalizma v istoricheskom znanii v
sovremennom istoricheskom processe", Ob-razy istoriografii: sb. statej, otv. red. A.P. Lo-gunov, Moscow, 2000. (in Russian)
4. Lektorskij V.A., Ehpistemologiya klassiches-kaya i neklassicheskaya, Moscow, Ehditorial URSS, 2001, 256 p.
5. Lukyanov D.V., "Kommunikativnaya racio-nalnost rossijskogo istoriograficheskogo dis-kursa rubezha XX-XXI vv.", in: Intellektual-naya kultura sovremennoj istoriografii: sb. statej, Otv. red. A.P. Logunov, Moscow, 2006.
6. Megill A., Istoricheskaya ehpistemologiya, Moscow, Kanon+, 2007, 480 p. (in Russian)
7. Mikeshina L.A., "Filosofiya Prosveshcheni-ya" E. Cassirera v svete kulturno-istoriches-koj ehpistemologii, Voprosy filosofii, 2014, No. 12, pp. 14-23. (in Russian)
8. Popova T.N., Istoriografiya v licah, prob-lemah, disciplinah. Iz istorii Novorossijskogo universiteta, Odessa, Astroprint, 2007, 536 p. (in Russian)
9. Ulyanov S.A., Transformaciya principov poznaniya istoricheskoj nauki vo Francii v poslednej chetverti XX — nachale XXI veka: PhD dissertation in History: 07.00.09, Kazan, 2012, 302 p. (in Russian)
10. Vorobeva O.V., "Globalnoe znanie v kontekste globalizacii", in: Istoriya i teoriya civilizacij: v poiskah metodologicheskih perspektiv: sbornik nauchnyh statej, Vladivostok, Dalnevost. federal. un-t, 2015, [256 p.], pp. 31-40. (in Russian)
11. Vorobeva O.V., "Globalnyj diskurs i specifi-ka nauchno-gumanitarnogo myshleniya v usloviyah globalizacii", in: Dialog civilizacij i ideya kulturnogo sinteza v ehpohu globalizacii, Moscow, IVI RAN, 2014, pp. 17-20. (in Russian)
12. Zvereva G.I., Britanskaya istoriografiya v kontekste akademicheskoj kultury XX veka, ScD Dissertation in History, Moscow, 1998, 455 p. (in Russian)
Воробьева Ольга Владимировна, кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник, Институт всеобщей истории РАН; доцент, Российский государственный гуманитарный университет; научный сотрудник, Государственный академический университет гуманитарных наук, [email protected] Vorobyeva O.V., PhD in History, Leading Researcher, Institute of World History, Russian Academy of Science; Associate Professor, Theory and History of Humanitarian Knowledge, Russian State University for the Humanities; Researcher, State Academic University for the Humanities, [email protected]
