Основные моменты в развитии исторической мысли Текст научной статьи по специальности «История и археология»

КЛАССИЧЕСКОЕ

НАСЛЕДИЕ

Работа выдающегося русского историка и правоведа Б.И. Сыромятникова (1874-1947) "Основные моменты в развитии исторической мысли» впервые увидела свет в XII книге журнала «Русская мысль» за 1906 г.1. Это единственный дошедший до печатного станка раздел его магистерской диссертации, над которой он трудился во второй половине 1900-х гг., ее вступительная глава. Первоначально ее тема обозначалась как «Происхождение феодальных отношений в Древней Руси». Однако в ходе работы над ней, историографическое введение разрослось в самостоятельное исследование «Традиционная теория русского исторического процесса». Именно этот труд Сыромятников намечал к защите диссертации в 1911 г. и готовил его издание к печати. События 1911 г. в Московском университете положили конец этим планам.

Б.И. Сыромятников ушел из Университета, подготовленный набор большего числа глав был рассыпан, защита диссертации не состоялась.

Тем самым была определена печальная судьба одной из самых значительных работ (по мнению специалистов, знакомых с ней по архивным материалам) по истории русской исторической науки.

Филигранный (как пишет биограф историка В.А. Муравьев, «эрудитский») историко-идейный анализ позволил Сыромятникову, исследуя развитие русской исторической науки и общественной мысли XVIIIв.,реконструировать предпосылки концептуальных установок, определивших изучение истории России в XIX - самом начале ХХ в. По поводу этих установок он писал:«... Два деспотических принципа держат до сих пор в тисках нашу историческую мысль. Согласно одному из этих принципов, основной двигательной силой в русской истории была всемогущая, всесозидающая "государственная власть", правительство, которое и строило "сверху" скромное здание русского "общества" из груды сырого материала. Государственной власти приходилось искусственно и даже насильственно создавать как общественную группировку, так и необходимые материальные средства <...>. Отсюда логически вытекал и второй принцип, гласящий, что историческое развитие России шло совершенно особым путем, в противоположность исторической эволюции западноевропейских народов, которые развивались органически, "изнутри", среди непрестанной борьбы социальных элементов.»2.

1. Сыромятников Б.И. Основные моменты в развитии исторической мысли // Русская мысль. - М., 1906. - Кн. XII. - 2 паг. - С. 71-97.

2. Цит. по: Муравьев В.А. Революция 1905-1907 гг. и русские историки: (к постановке проблемы) // Интеллигенция и революция. ХХ век. - М., 1985. - С. 71.

Во вступительной главе к "Традиционной теории русского исторического процесса" Б.И. Сыромятникову удалось, как никому другому из отечественных историографов, в необычайно сжатой, концептуальной форме обрисовать эволюцию европейского исторического сознания с древнейших времен до конца XIX в., очертить смену его мировоззренческих парадигм.

В этой главе Сыромятников не обращается специально к теме истории русской исторической мысли. Её рассмотрение остается как бы за скобками, текстуально передоверенное последующим главам. Но по существу ее развитие понимается им как органическая составляющая движения европейской исторической мысли в целом.

И.Л.Беленький

Б.И.Сыромятников

ОСНОВНЫЕ МОМЕНТЫ В РАЗВИТИИ

ИСТОРИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

Материальная и духовная культура тесно органически связаны между собой. Они образуют единое социальное явление, живут общею жизнью и повинуются одному и тому же закону развития. Религия, мораль, право, науки и искусства представляют собой лишь идеальные формы исторического сознания человека, -формы, в которых отражается и выражается внешний реальный мир во всем своем бесконечном разнообразии, всеми своими сторонами. Отсюда, со сменой эпох, по мере поступательного движения истории, меняется и психология общества и его отдельных социальных групп, а вместе с тем возникает и совершенно новый мир понятий. Религиозные, нравственные и правовые системы, научные теории — все развивается вместе с обществом в тесной связи с его потребностями и интересами, умирая и вновь рождаясь, как легендарный Феникс, из пепла. Рап1а гЬеу (все течет), говорит античный философ, и в этом бесконечном потоке явлений нет, как во всей природе, состояния покоя, нет абсолютных «норм», а есть лишь непрерывно сменяющиеся формы. Поэтому мир идей остался бы для нас вечной загадкой, если бы мы порвали жизненный нерв, питающий его, т.е. ту интимную связь, которая существует между явлениями так называемой «духовной» и «материальной» культуры, между общественными идеями и общественными интересами. И если мы принимаем теперь известное положение Аристотеля, что «человек по природе — животное общественное», то вместе с тем мы должны признать, что это «животное» обладает также и социальной психологией, т.е. что социальный элемент проникает в самую сердцевину его идей и, так сказать, формует их. И эта глубокая внутренняя зависимость человеческой мысли от социаль-

ной среды не менее рельефно выступает и в сфере развития исторических идей. Прошлое и настоящее исторической науки как нельзя лучше подтверждают справедливость этого положения. В предлагаемом беглом очерке мы и попытаемся дать общую картину эволюции исторического мышления.

Человек всегда интересовался своим прошлым, думал о нем. В этом смысле можно с уверенностью сказать, что никогда еще не было, да и нет народа без исторической памяти, без традиции. Историческое сознание проснулось в человеке с первых же дней его культурной жизни, едва вспыхнул первый культурный очаг. Человек чувствовал, что его настоящее было лишь наследием исчезнувшего прошлого, и он пытался проникнуть в это таинственное царство предков. Разумеется, то были лишь самые слабые зародыши исторической мысли, но в них уже сквозило стремление, оглянувшись назад, так или иначе представить себе далекое темное прошлое. Между этими первыми робкими попытками примитивного ума проникнуть в тайну минувшего и современной исторической наукой лежит, конечно, целая пропасть, такое же огромное расстояние, как между первобытным обществом каменного века и блестящей культурой XX столетия, но отмеченный факт не уничтожает ни в коем случае генетической связи между начальным и конечным моментами эволюции исторической мысли. История, как и природа, не делает скачков, она есть процесс, непрерывная цепь явлений, где выпадение одного звена неминуемо влечет разрыв всего целого. Таким образом, историческая наука имеет свою собственную историю.

Понятно, что в различные времена человек смотрел на свое прошлое не одинаковыми глазами, обращался к нему с различными запросами, почему оно и представлялось его взору в самых разнообразных очертаниях и тонах. Это загадочное недосягаемое прошлое то казалось ему желанным «золотым веком», «добрым старым временем» славных предков или даже потерянным раем, то восставало перед ним как мрачный период борьбы злых и темных сил. Но как бы ни представлял человек минувшие века, они равно манили его к себе и будили в нем живой интерес к старине и ее традиции. И человек продолжал оглядываться на пройденный им путь, стремясь как бы припомнить забытую «повесть» своей собственной жизни; и если его прошлое представлялось ему в различные моменты по-разному, то причины этого явления, как было уже отмечено выше, следует искать, конечно, в самом человеке данного исторического момента. Прошлое, само собой понятно, не могло измениться, менялась психология людей в тесной связи с изменениями окружающей общественной среды. «Преданье старины глубокой», проходя через сознание людей той или иной эпохи, всякий раз приобретало новый смысл, облекаясь в образы, которые ему подсказывала современность. Таким образом, подоб-

но тому как сама жизнь общества в каждый данный момент представляет весьма сложное сплетение «переживаний» старины и возникающих новообразований, так точно им в мире идей происходит диффузия понятий и миросозерцаний. Теперь мы и проследим необходимый ряд этих, последовательно сменивших одна другую, форм непрерывно развивающейся исторической мысли.

Древнейшею формою исторического сознания было и предание, эпос, сага, героическая песнь, священные гимны. То были сказания о подвигах и деяниях богов и героев, которым приписывалось дело создания первой культуры. Народная память свято хранила это сокровище веками, передавая унаследованную традицию из поколения в поколение. И священные гимны долго жили, как устное предание, пока чья-нибудь благочестивая рука не высекала их на камне или заносила в свиток пергамента. Но в том и другом случае традиция предания сохраняла свои отличительные черты. Религиозно-мистическая оболочка и фантастический элемент глубоко проникли в эту первую историческую традицию и сообщали ей сказочный характер. И это было вполне естественно. В столь отдаленную эпоху, конечно, не могло быть и речи о какой-либо рациональной исторической «теории». В этом смысле историческая философия первобытного человека вполне гармонировала с его примитивной психологией. Историческое сознание его было совершенно чуждо какой-либо критической мысли, оно было его верой. Он поклонялся прошлому, как своим «неведомым богам», в руках которых он видел судьбу вселенной и свою собственную. Все непонятное, значительное приводило его в священный трепет, ибо для него, говоря словами Тацита, «omne ignotum pro magnifico est». Вот почему все, на чем лежала печать седой древности, все, что было окутано мраком веков, вызывало его на поклонение и обоготворение. И мы видим, что на этой стадии своего развития историческая традиция превращалась в культ героев и культ предков, становилась религией прошлого. Однако, несмотря на свою яркую мифологическую и мистическую окраску, предание старины не теряло своего реального значения. Эта историческая сказка, или, как ее называл Вико, «мифологическая история», подобно двуликому Янусу, смотрела одновременно вперед и назад, храня в себе традицию былого и понимания ее в настоящем1. В ней горел луч исторической правды, преломившийся в сознании примитивного человека. Последняя, благодаря этому, принимала легендарный оттенок, не теряя, однако, своего значения воспоминания о пережитой далекой «были». И эту важную роль «мифологической истории» или исторической символики с необыкновенной глубиной оценил еще гениальный Вико, а современная историческая наука сумела, наконец, раскрыть и сокровенный смысл «священной» традиции предания, подобно тому, как научилась она читать неведомые письмена на памятниках ископаемой культуры древних народов.

В такой форме является нам первая историческая традиция. Эпоха, когда незаметно вырастала эта историческая сказка, принимавшая нередко размеры грандиозной космогонической эпопеи2, была «героическим» периодом в истории

человечества. То было время массовых народных передвижений, время напряженной и беспощадной борьбы человека с человеком и величественной девственной природой, время «раздела земли». То пионеры человечества прорубали себе первые пути к исторической жизни. То была гигантская работа основания культуры. Казалось, все должно было дышать силой и мощью в эти времена «подвигов Геркулеса», когда сами боги принуждены были вочеловечиться и вмешаться в борьбу стихий и народов. Вот почему едва на свежевзрытой груди нашей планеты зацвела новая жизнь, завоеванная культура явилась позднейшим поколениям как чудесный дар богов и дело рук героев, и они благословили и обоготворили ее. Это была первая благодарственная жертва мирной цивилизации на алтарь предков. Так был дан первый толчок творчеству исторической мысли, а вместе с тем было заложено и предварительное основание первой исторической «теории» - теории культа героев. По представлению человека, древности, культура предков, как и самый мир, были плодом исключительных творческих сил богов и героев. Такая точка зрения как нельзя лучше гармонировала с антропоцентрическим и в то же время реалистическим мышлением первобытного человека, в глазах которого все во вселенной должно было иметь своего творца мастера и который самих богов создавал «по своему образу и подобию». При таких условиях и в таких формах родилась историческая мысль...

Но едва улеглось взбаломученное море народов и они уселись по «своим местам», как началась мирная культурная работа, началось историческое домостроительство. Всюду стали складываться, первоначально мелкие, политические областные союзы, объединенные на почве местных земских интересов. Эпоха легендарных подвигов мифических «героев» миновала, на первый план теперь выступил мирный труд. В этой новой будничной трудовой обстановке побледнели яркие краски воспоминаний о некогда пережитых грозных временах великих народных передвижений. Тогда на смену бардам и историческому эпосу пришла скромная летопись, областная хроника с ее ограниченным кругозором и земским патриотизмом, а вместе с ней явилась и литература «житий» «лучших» людей земли подвижников и властителей, биография и агиография. С этого момента анна-листика со всеми своими разветвлениями и становится основной формой исторической традиции3. Однако новая разновидность исторического сознания еще тесно примыкала к древнейшим образцам: летописная традиция как бы продолжала традицию героического предания. Она сорвала лишь с последней ее поэтический покров и заставила ее служить новым героям; наряду с культом предков она создала культ их потомков. В последнем смысле летописная традиция являлась уже идеологией нового общественного порядка: более того она стала на страже его. На место богов и богоподобных героев древности она ставила теперь реальных вождей народа, представителей руководящих общественных классов. Влиятельное

положение этих «передних мужей» выдвигало их в глазах летописца в ряды созидателей, творцов истории, а вековая традиция не замедлила вывести их генеалогию с Олимпа. Общеизвестен факт, что древние княжеские и аристократические роды обыкновенно приписывали своим предкам божественное или героическое происхождение.

Так постепенно традиция предания обращалась под пером летописца в официозную, а позднее и в официальную политическую хронику, а историческая мысль шла на службу возникающему новому государственному порядку новой государственной власти. Было бы большой ошибкой поэтому представлять себе древнего «летописца» в образе, начертанном гениальною рукою бессмертного русского поэта. Образ пушкинского Пимена мы должны теперь признать неисторичным. Такого «к добру и злу постыдно равнодушного» летописца не знает история. Летописец, как и его современники, был сыном своего века, он сам переживал вместе с последними все перипетии «земли родной». Он выступал как обличитель и судья, как ментор и философ4. Стоя на страже порядка, он в качестве «патриота своего отечества», первый формулировал теорию «культа героев» культурной миссии государственной власти, посланничества «кесарей». А вместе с тем он первый выступил идеологом своей земщины, «национальности» в ее эмбриональной стадии. Нельзя не вспомнить поэтому нашего киевского летописца, того пристрастия, с каким он описывал «нрав тих и кроток», близких его сердцу полян, и той суровости, с какой он обличал «зверинский» обычай соседних племен. Вместе с тем для нас не менее интересно отметить и ту настойчивость, с какою наша летопись подчеркивает божественный источник княжеской власти5. С этой двойной, религиозной и политической точки зрения летописец и судил своих современников, и живописал свою «повесть временных лет». После всего сказанного, очевидно, что по содержанию своему летопись должна была значительно отличаться от традиции предания. Правда, она широкой рукой еще черпала из народного сказанья, но центр тяжести ее интереса лежал уже не в них: то была невольная дань старым поверженным богам. Напротив, летопись, как мы заметили уже выше, была прежде всего областной хроникой, она жила настоящим, глубоко проникнувшись интересами своей земли. В тех же специальных интересах она перерабатывала и народную традицию, невольно перенося в прошлое понятия и интересы настоящего. Это был, так сказать, первый образец «патриотической» истории, который и лег в основу первых исторических сводов.

События политической жизни, естественно, при таких условиях почти целиком поглощали внимание летописца, который, подобно своим современникам, умел и должен был более всего ценить блага внутреннего и внешнего мира, «наряд» или «уряд» земли; напротив повседневная суета, жизнь изо дня в день протекавшая обычным «искони», заведенным порядком и известная всем и каждому, его вовсе не интересовала и почти вполне им игнорировалась. Подобный односторон-

ний политический характер летописи, обращавший ее, говоря словами Татищева, в «сущую архонтологию», имел роковые последствия для развития собственно исторической науки, так как летописные своды послужили моделью и материальной основой первых трудов по истории.

Благодаря указанному обстоятельству традиция летописи позднее незаметно превратилась в традицию «историческую», академическую.

До сих пор мы все время говорили об историческом сознании человечества, но не упоминали об историческом знании - науке истории. Мы поступали так, желая яснее подчеркнуть ту мысль, что как традиция предания, так и традиция летописная были совершенно чужды основным принципам научного познания, хотя они и оставались связаны с исторической наукой узами внутреннего преемства. До сих пор мы имели дело именно только с формами исторического сознания. Примитивная историческая традиция представляла из себя по существу писанную или неписанную «повесть временных лет», она была как бы воспоминанием о минувшем; ее целью прежде всего было представить себе прошлое человечества, восстановить хронологическую последовательность событий былых времен и запечатлеть в памяти потомков сказания о подвигах их славных предков «земли родной минувшую судьбу». Однако вместе с тем как мы видели, традиция древности преследовала и некоторую морально-политическую задачу. Обращая прошлое в предмет поклонения, в «книгу завета» предков к потомкам, традиция таким путем сама в глазах современников становилась «скрижалью откровений и правил», наставницею жизни, Doctrix gentium. И люди долго смотрели на нее, как на источник вековой мудрости. Они искали в ней ответов на вопросы дня, незаметно для себя вместе с тем модифицируя и перерабатывая самое предание.

Интерес собственно к историческому знанию пробуждается гораздо позднее. Историческое исследование, историческая наука выступают на сцену лишь с начала образования крупных национальных государств. Только по мере объединения мелких политических тел в могущественные державы подготовлялась благоприятная почва для быстрого расцвета материальной и духовной культуры, а вместе с тем и для развития научного знания6. Событие столь огромной важности дало новый могучий толчок развитию исторической мысли, совершив в то же время целую революцию в головах людей. Еще раз человек остановился в невольном удивлении перед делами рук своих. «Подвиг», совершенный им, поразил его самого, и он снова задумался над великой исторической проблемой, с новым интересом устремившись к своему прошлому7. С этого момента и начинается новая эра — эра исторических изысканий. У исследователей прежде всего рождался вопрос, как возник и вырос данный национальный организм, каковы его отличительные признаки, в чем выражается его самобытный дух, каким путем нация сложилась в единое государство. Обостренное в борьбе за самостоятельное политическое существование национальное чувство, гордое сознание собственной силы, вера в

национальный гений смешивались в таком случае с презрением, нетерпимостью к другим народам-соперникам, с непоколебимой уверенностью в своем превосходстве. Напряженная борьба, которой сопровождался объединительный процесс у всех современных народов, борьба во вне при размежевании с соседями и борьба внутри с феодальной традицией, центробежными общественными течениями питала и разжигала националистические тенденции. При таких условиях историки, прежде всего, старались доказать, что историческая судьба данного народа не имеет ничего общего с судьбами прочих народов, что прошлое их страны отличается «совершенным своеобразием», а характер нации самобытными «счастливыми» особенностями. При этом каждый «народ» объявлял себя солью земли, избранником неба и смело говорил о своем праве на исключительную миссию во всемирно-историческом процессе, так что в конце концов эти национальные претензии обращались иногда в своеобразную Маша grandiosa histórica. Но это было уже крайнее выражение национально-государственной идеи, в котором слышался победный клич торжествующих наций.

Понятно, в каком направлении должна была (при таких условиях) развиваться историческая мысль новорожденных народов. Люди стали с жаром доискиваться своих национальных «основ» «исконных» начал, стали искать «самих себя» в том далеком прошлом, которое продолжало вопросительно смотреть на них, и где, казалось, все было так загадочно и «чудесно». Взгляд историка устремился, конечно, прежде всего к родной старине к памятникам родной древности; вне ее он не хотел, да и не мог видеть ничего иного8. На этой почве и возникает усиленное стремление к собиранию и разработке источников и памятников старины, а вместе с тем с этого момента берут свое начало и первые опыты научной обработки отечественной истории. Понятно, что историкам пришлось прежде всего обратиться к возрождению народного предания летописной традиции, и нет ничего удивительного в том, что они невольно подчинились авторитету этого основного своего источника.

Культ прошлого, который являлся теперь выражением культа государственной национальности, заставил их смотреть и на летописную традицию как на нечто «священное» и непререкаемое, прежде чем историческая критика осмелилась поднять руку на это откровение веков9.

Известно, что как на Западе, так и у нас, первые исторические опыты представляли собой не что иное, как пересказ летописи, художественно-патриотическое или критическое переложение ее на академический или литературный «благородный штиль», причем элемент риторический и художественный первоначально преобладал над критическим.

Это был период господства исторического прагматизма, следуя которому, писатели, очевидно, подражали классической историографии «бессмертным творениям Фукидидовым», «глубокомысленному живописцу Тациту», «плавному

красноречивому Ливию». Первоначально на переднем плане у них были поставлены литературные достоинства исторического повествования scributur ad narrandum. Но, высоко ценя искусство исторической живописи, наряду с этим историки данного периода не менее охотно выступают в роли «моралиста или политика, панегириста или судьи» — scributur ad probandum. Впрочем, уже с этого момента исследователи начинают интересоваться также и вопросом о причинах исторических явлений и событий, но и здесь они не идут сначала далее своих образцов (летописи и классиков), сосредоточивая все свое внимание почти исключительно на деятельности королей и князей, мудрой политике или страстям которых они и приписывали направляющую творческую силу в истории. Психологическая мотивировка событий — излюбленный традиционный прием историка-прагматика. По его понятиям, это и значило восходить к истинным причинам «деяний и приключений», причинам, в ряду которых всеблагое Провидение играло роль последней инстанции.

Стремясь таким образом к художественной передаче событий прошлого, к возможно точному пересказу своего главного источника-летописи, историк-прагматик в сознании своего высокого призвания ставил своей целью служение исторической «правде», хотя, быть может, ему и не всегда удавалось, подобно нашему Карамзину, соблюсти «беспристрастие историка из-за любви к отечеству». Стремление к «истине» тем более воодушевляло историка, что он смотрел на свою «должность» как на своего рода munus publicum. Он сочинял свою историю в убеждении, что «она дает государям пример правления, подданным — повиновения, всем нам — мужества, судьям — правосудия, молодым — старых разум, престарелым — сугубую твердость в советах каждому, незлобивое увеселение, с несказанною пользою соединенное», справедливо полагая при этом, что, «когда вымышленные повествования производят движение в сердцах человеческих, то правдивая история побуждать к похвальным делам не имеет силы»10. При таких воззрениях историк естественно стремился выдвинуть в своем рассказе элемент «героический», «разительный», драматизируя события, превознося «подвиги» и обличая «злодейства». Под его пером история, таким образом, превращалась, по остроумному выражению Савиньи, в moralisch-politische Beispiel-Sammlung.

Но, повторяя летописный рассказ, историки вместе с тем усваивали и самый «дух», направление летописи. Полуофициальный «культ героев» последней нашел у них дальнейшее развитие и обоснование, сделавшись научным догматом, превратившись, наконец, в «философию истории». Явление это станет для нас вполне понятным, если мы вспомним, что объединительный процесс в истории европейских народов, т.е. образование национальных государств, совершился под знаменем абсолютной монархии, которая всюду вступила в энергическую борьбу с феодальным «расчленением» общества11. Историческая теория, отражая в себе этот великий исторический переворот, создала вместе с тем апофеоз абсолютиз-

му, государственной власти, объявив ее «творцом» истории и величия народов. При этом она охотно и последовательно отождествляла державных вождей народов с самим «государством», персонифицируя государственную власть и сосредоточивая все внимание на деяниях этих «великих подвигов подвижников». История народа должна была стушеваться, исчезнуть «derriere les manteaux de cour». Эта новая историческая теория являлась, таким образом, академической идеологией «государственности» просвещенного абсолютизма12. Историки на этот раз закончили дело легистов.

Так, под двойным влиянием национальной и государственной идеи зародилась историческая наука и первая историческая теория. Господство этих идей было всеобъемлюще. «Вам известно уже, говорил своим слушателям Гизо на лекциях по "Истории цивилизации во Франции", что через королевскую власть, с одной стороны, и через идею о нации вообще и о правах ее — с другой, стало преобладать у нас политическое единство и устроилось государство13. Этим двум богам Нации и Государству и поклонялись историки, последовательно переходя от рационалистического прагматизма к историческому романтизму и идеалистической "философии истории"»14.

Рожденная в водовороте политической борьбы историческая литература этого периода отличалась бурным полемическим характером. В ней сказались антагонизм общественных элементов эпохи, борьба различных течений, которые постоянно сталкивались между собой. Поэтому на исторической литературе того времени лежит публицистический отпечаток, и тенденциозность, партийность могут служить ее отличительным признаком.

Это было время, когда на Западе, как и у нас, одна историческая «школа» возникала за другой среди ожесточенных споров на тему о том, «откуда есть пошла русская (или иная какая-либо) земля» и как сложилась та или другая «народность». Самые названия этих школ с очевидностью показывают, что яблоком раздора был именно вопрос национальный. То были школы германистов, романистов, кельтистов, славянская, варяжская и т. п. Воспоминания об этом Sturm- und Drangperiode в прошлом исторической науки до сих пор дают еще себя чувствовать как в европейской, так и в отечественной специальной литературе.

Основной целью всех этих академических пререканий были поиски национального типа. Немецкие историки стремились, например, доказать, что в жилах их народа течет несмешанная кровь древних германцев, французские — настаивали на галльском происхождении своих предков, английские — на англосаксонском, русские пытались превратить в славян варягов, скифов и сармат и т. д. Мысль об «иноплеменном» влиянии казалась оскорбительной и оспаривалась историками с патриотическим воодушевлением, напротив, «своеродность», «самобытность» национального развития отстаивались со всем жаром национальной исключительности. Отсюда и берут свое начало все эти классические формулы: «Франция для

французов», «Россия для русских» и т.п., включительно до «Deutschland, Deutschland über alles».

Но если страсти горели и шла ожесточенная и непримиримая литературная война, то вместе с тем все прочней и прочней устанавливалась гегемония некоторых основных, руководящих идей. Сухой прагматизм начинал постепенно облекаться в торжественные одежды идеалистической философии, метаисторическо-го романтизма.

Стремясь вскрыть тайну исторического роста великих национальных организмов, историки теперь ставили своею основной целью народное самопознание, т.е. они стремились объяснить этот рост свободным внутренним развитием самобытного «народного духа», который окончательно «самоопределялся» лишь в момент образования единого национального государства. На этой почве и возникла теория органического развития народов, которая, как известно, выдвинула впервые великую проблему о законах исторического процесса. Таким путем был сделан смелый шаг, благодаря которому полагалось первое основание прогрессу научного исторического знания. Впрочем, следует заметить, что понятие исторического закона, как и самой исторической эволюции долго оставалось в устах историков понятием чисто формальным, без определенного содержания. Развивающийся из себя самодовлеющий народный дух являлся у них вполне абстрактным философским над-историческим понятием, логической категорией, и «законы» его внутреннего необходимого развития представлялись поэтому также законами, если можно так выразиться, сверхисторическими, чисто априорными. Процесс диалектический пока должен был заменить процесс исторический. Идеалистическая философия оправдала таким путем и санкционировала авторитетом верховного разума национальное государство как исторический факт; будущим историкам предстояло вывести это государство из самой истории.

Однако несмотря на все свои недостатки, новая доктрина сыграла великую роль в прошлом исторической науки, оказав огромное влияние на методы исторического исследования. Она провозглашала великую идею исторического развития.

Обращаясь теперь к самой исторической схеме, какой мы встречаем ее в трудах националистов-историков, нам не трудно предугадать, в каком направлении прежде всего должна была пойти научная разработка истории в этом периоде. Заимствуя свой материал у летописца, историки под давлением окружающих событий и господствующего настроения умов должны были проникнуться и действительно прониклись «государственной» точкой зрения и начали усиленно ее культивировать. Мы указали уже, что образование великих национальных государств совершилось под знаменем монархии. Могучая сосредоточенная государственная власть своей железной рукой, казалось, сформировала эти новые народные громады; по крайней мере, она именно была признанным вождем великого объединительного движения. «Первоначальный принцип. руководивший нацио-

нальным движением (замечает по этому поводу Градовский), состоял в представлении о независимости и единстве государственной власти. Правом короля на его территорию прикрывалось и защищалось право нации на самостоятельное развитие, под защиту этого верховного права становилось всякое движение, обеспечившее впоследствии национальную независимость»15. Отсюда понятно, что историческая теория не задумалась обратить эту власть в творца истории16. Историческая литература этой эпохи полна поэтому дифирамбов государственной власти и ее представителям: она объявила абсолютизм, самодержавие «палладиумом» национальной истории17. Выводить все историческое развитие «сверху» стало обычным академическим приемом, подобно тому, как одно время было принято посвящать исторические труды коронованным особам18. «До сих пор большая часть писателей и ученых, историков и публицистов, писал Гизо в своих "Essais sur l'histoire de France", стремилась познать состояние общества, степень и характер его культуры путем изучения политических учреждений. Однако было бы гораздо разумнее сначала изучить самое общество, чтобы познать и понять его политические установления», — заключает он. И эта государственная точка зрения до того вошла в плоть и кровь исторической науки, что даже в наши дни, например, французский историк J.Flach находит еще нужным полемизировать с ней: «Идея королевской власти нас гипнотизировала, — говорит автор. — Мы централизиро-вали историю, теперь ее надо децентрализировать, вывести историю наших учреждений из тех узких и священных форм, в которых, как тому слишком долго верили, она будто бы протекала согласно творческой воле наших королей, тогда как в действительности она развивалась медленно, постепенно, по мере расцвета ее внутренней жизни и под влиянием окружающей среды»19. При таких условиях вполне понятно, что весь интерес специалистов-исследователей был прикован почти исключительно к истории политической, и мы, действительно, можем констатировать тот знаменательный факт, что дореволюционная историография усиленно разрабатывала именно государственную историю, страдая в этом отношении резко выраженной гипертрофией научного интереса20. Это действительно был своеобразный гипноз, хотя и вполне понятный и даже необходимый. Нечего и говорить, что историки при этом переносили в прошлое основные черты современного им политического строя, стремясь открыть «настоящие» монархические институты чуть ли не в самой колыбели национальной истории.

Однако этот культ народности и государственности, достигнув полного расцвета, постепенно начал терять под собой почву по мере того, как в самой жизни народов момент политический начал отступать на задний план перед вопросами социально-экономического характера. Национально-государственная историческая теория с ее крайним преклонением перед «народностью», верой в особые законы развития народного духа и исключительным интересом к политической истории должна была постепенно сойти со сцены. Но прежде чем покинуть

последнюю свою позицию, традиционная историческая теория продолжала еще некоторое время держать в своей власти научно-историческую мысль. Жизнь шла вперед, а деспотическая теория не переставала повторять свои стереотипные формулы, изнемогая под бременем своего собственного непонимания. Такой момент наступил теперь именно для русской исторической науки, которая, впрочем, в самое последнее время обнаружила уже ясное стремление порвать с этой академической традицией, подобно тому как революционная Россия стремится в наши дни сбросить с себя иго абсолютизма. И это совпадение крушения «самодержавия» и поворота в русской исторической науке вовсе не случайно, оба отмеченные явления органически связаны между собой. Мы знаем, что пленная историческая мысль при таких же точно условиях сорвала с себя оковы традиции и на западе, создав на развалинах последней новую историческую науку.

II

Мы видели уже, какой огромный переворот совершился, должен был совершиться в головах историков под влиянием такого грандиозного события, как образование великих национальных государств. В период, когда складывались эти державы, Европа представляла огромный военный лагерь. Шла гигантская борьба, и народы учились более ненавидеть друг друга, чем понимать и уважать один другого. На этой почве взаимного отчуждения и почти полного незнакомства народов между собой, усиленно разгорались националистические тенденции. И до тех пор, пока народы жили каждый особняком, смотря на иностранца как на тайного или явного врага, взаимное непонимание было неизбежным результатом подобного порядка вещей.

Вера в совершенное своеобразие своего исторического прошлого только здесь и могла находить свое последнее основание и логическое оправдание. Но едва затихли первые громы междоусобной брани народов, как открылись новые горизонты перед глазами утомленного мира. Культурные нации, выросши и окрепнув, начали вступать все в более и более тесное общение между собой, полагая тем самым основание новому историческому периоду — периоду культурного сотрудничества наций. Тесные международные сношения, установившиеся в результате блестящего промышленного развития западных стран, послужили почвой, на которой европейские государства сплотились в общую «семью» культурных народов. Неизбежным следствием отмеченного факта было одно весьма важное открытие. Народы увидели, как близки они друг другу по традициям прошлого и настоящего, какое близкое родство сказывается в их учреждениях, исторически и «самобытно» сложившихся, словом, как похожи они друг на друга и как тесно связаны их взаимные интересы. Это было действительно открытие Европы Европой. С этого момента историческая наука и терминология обогащаются новым

понятием и новым словом европейская цивилизация. Европейская история в сознании исследователей стала теперь получать все большее и большее единство. И по мере того, как мысль о близком родстве культурных «исторических» народов Европы находила постепенно широкое признание, старым националистическим предрассудкам приходилось решительно отступать. Характерно, однако, что, говоря о «европейской цивилизации», западные историки обходили совершенным молчанием историю России. Не трудно понять, чем объяснялось такое молчание. Россия вступила много позднее Запада на историческое поприще и позднее других стран вошла в семью европейских народов, поэтому она до сих пор еще очень мало знакома нашим западным соседям, не говоря уже о ее историческом прошлом. История Египта, Китая, Индии, Японии интересовала до сих пор европейских ученых неизмеримо более, чем судьбы России.

Указанный выше переворот в умах европейских историков отразился решительным образом и на всемирно-исторической точке зрения. Европейская история заняла теперь вполне самостоятельное положение в мировой истории. Древний мир как особый исторический тип и средневековая и новая Европа как представительница совершенно особой самобытной культуры, такова эта традиционная трехчленная схема исторического развития человечества. Таким образом, communis docturum opinio, высказавшись в пользу признания единства европейской культуры, решительно отмежевало от нее античный мир и древнюю историю Востока, на долю которых, согласно обшей схеме, выпала совершенно иная всемирно-историческая роль. Так хронологическая последовательность была возведена в исторический принцип.

Но если с признанием единства европейской культуры националистическая исключительность отдельных народов теряла под собой реальную почву, то, с другой стороны, произошло как бы обобществление националистического чувства в признании за целой Европой особого места во всемирной истории. Европа оказалась, по признанию ученых, совершенно особым культурно-историческим явлением, ее прошлое и настоящее основывалось на совершенно иных «началах», чем история древних народов. Гордые сознанием своего европейского величия, западные народы с нескрываемым высокомерием стали смотреть на современных «варваров», к которым они начали врываться под знаменем просвещенного культуртрегерства.

Но если культ национализма в истории все более и более терял свой raison d'etre, то наряду с этим мы должны отметить и другое в высшей степени знаменательное явление, которое роковым образом отразилось как на национальной, так особенно и на «государственной» точке зрения в исторической науке. Мы разумеем то великое революционное движение, которое начиная с самого конца XVIII в., вспыхнув сначала во Франции, постепенно охватило почти всю континентальную Европу и в итоге принесло западному обществу свободные учреждения. По суще-

ству это революционное движение было последним заключительным актом многовекового объединительного процесса в истории европейских народов, последним моментом их государственного «самоопределения», как тогда говорили. В этом смысле великие революции XIX столетия знаменовали собой окончательное торжество национально-государственной идеи, которая из монархической теперь превратилась в революционную, демократическую, из политической в социальную. Начавшись под знаменем абсолютизма, объединительное движение закончилось крушением неограниченной монархии21.

Но, обращаясь в свою собственную противоположность, старая национальная государственная теория вместе с тем приходила логически к самоотрицанию, подготовляя почву для новой научной конструкции понятий нации и государства.

Мы не должны забывать, что великое освободительное движение прошлого века, глубоко потрясшее европейские государства, как известно, манифестировало выступление на историческую арену широких народных масс; оно перенесло в руки «народа» политическую власть и навсегда покончило с абсолютизмом. Падение неограниченной монархии на Западе было, таким образом, прямым следствием демократизации политических и социальных отношений. На смену старого режима полицейского государства тогда и явилось новое правовое государство. Конституционные учреждения обновленной Европы с этой точки зрения были торжественной санкцией завоеваний, сделанных самим народом в сфере политической и гражданской свободы. Переворот был велик, стоил огромных усилий и почти вековой борьбы, но зато результат был у всех на глазах. Действительно, в то время, как старое абсолютное государство строилось по принципу подчинения и европейские монархи, удерживая за собой все политические права, смотрели на народ как на «подданных», на долю которых оставались одни лишь обязанности, долг верности, государство правовое, напротив, краеугольным камнем нового строя поставило «права человека и гражданина» и выдвинуло идею народного суверенитета. Если раньше единственным легальным носителем верховной государственной власти являлся монарх, то теперь центр тяжести этой власти переместился в сторону народного представительства; и подобно тому, как прежде в блестящий период расцвета абсолютизма, «король-солнце» мог сказать приписываемые ему традицией классические слова: «государство — это я», теперь народные представители западных государств с таким же правом стали провозглашать: «государство — это мы». Таково было великое значение совершившегося переворота! Понятно, в каком направлении отныне должна была работать общественная и научная мысль. Идеология «старого порядка» теперь была подорвана в самом корне. Социальные вопросы выдвинулись на первый план. Взгляд «сверху» поэтому уже не мог более удовлетворять при решении исторических и политических проблем, едва до слуха европейского общества и правительств долетел «шум тяжелой поступи» народных масс, требующих себе самостоятельной доли участия в полити-

ческой жизни страны. Теперь стало ясно, что жизнь государственная направляется вовсе не «творческой волею» державных вождей народа, а именно общественными силами, борьбой интересов и классов. Сложность явлений социальной жизни не допускала уже более элементарных толкований. С этого момента и начинает преобладать убеждение, что лишь путем самого тщательного анализа всей совокупности общественных явлений, их необходимой внутренне взаимной связи возможно вскрыть действие тайных образующих сил исторического процесса; вместе с тем необычайный расцвет наук естественных и экономических с новой силой выдвинул на очередь вопрос об исторической эволюции человечества и законах исторического развития. Теперь впервые теория «органического» развития народов спустилась на землю из-за облачных сфер метаисторической философии и была «поставлена на ноги», а вместе с тем открылось необъятное поле для научного исследования. Поэтому, если прежде, как было указано выше, историки, создавая апологию национального государства, весь интерес своих изысканий сосредоточивали на биографии или истории государственной власти, то теперь внимание их сконцентрировалось на процессах, происходящих в низах общественной жизни, на «внутренней» истории. С этого момента социально-экономические отношения, социально-экономическая эволюция общества стали все более и более привлекать к себе внимание специалистов22, подобно тому как социальная политика начала занимать доминирующее положение в государственной жизни современных культурных народов. Таким образом совершенно менялась отправная точка зрения при историческом исследовании. Мы видели, что прежде историки все выводили «сверху» и самую историю объявляли делом мудрой политики государственной власти; напротив, теперь сама эта государственная власть должна была подвергнуться исторической реабилитации, она сама была признана историческим фактом, который в свою очередь должен быть оценен и истолкован в общей связи с прочими историческими феноменами. Задача историка, благодаря этим новым требованиям, теперь сильно осложнялась, но зато, с другой стороны, она облегчалась тем, что в его распоряжение стали поступать новые драгоценные материалы, которым в эпоху «просвещенного» абсолютизма суждено было гнить в архивах, куда не смела свободно проникать пытливая научная мысль23.

При таких условиях историческая наука вступила в новую эру своего развития. Однако полная переработка традиционной исторической теории в значительной мере тормозилась тем обстоятельством, что европейские историки продолжали еще твердо верить в особые начала исторического развития привилегированных народов Запада. Само собой разумеется, что пока этот предрассудок оставался в силе, не могла получить правильной постановки и самая проблема о всеобщих законах исторической эволюции. Разрушить эти последние иллюзии как всегда, так и на этот раз, должна была сама жизнь. Говоря так, мы имеем в виду, прежде всего, промышленный расцвет европейских государств новейшего времени, ко-

лоссальный рост их производительных сил и ту ожесточенную конкуренцию на международном рынке, которая вызвала, в конце концов, необычайную колониальную горячку. В погоне за внешними рынками и в неудержимом стремлении к экономическому мировому господству державы наперерыв стремились овладеть всеми лакомыми кусками земного шара. Колониальная политика заняла поэтому преобладающее положение в европейской дипломатии, и колониальный вопрос получил первостепенное значение. Но для нас важен не столько самый этот факт, сколько те последствия, какие повлек он за собой в сфере специально интересующих нас отношений. Нам важно именно отметить здесь, что на почве всех этих колониальных захватов гордым европейцам пришлось ближе ознакомиться с самыми различными народами земного шара, народами всех цветов и языков, а также вместе с тем удалось наблюдать человеческие общества на самых различных ступенях их культурного развития. Но, что особенно драгоценно, на колониальных территориях явилась возможность широко организовать археологические изыскания. Благодаря всем этим наблюдениям и открытиям был дан могучий толчок развитию новой дисциплины социологии, которая в свою очередь оказала такое огромное влияние на исторические науки. На этот раз в головах историков совершилась действительно величайшая революция, едва только из недр земли поднялись целые города и царства и перед изумленными взорами исследователей открылось еще небывалое зрелище. Ученые археологи, этнографы, языковеды, юристы и историки принялись теперь усиленно оживлять безмолвных свидетелей тьмы веков. И когда эти живые мертвецы вдруг заговорили, изумлению ученых не было предела. В этих загадочных тысячелетиями тлевших в земле памятниках архаических времен таилось что-то такое близкое нам. Оказалось, что перипетии, еще так недавно пережитые новейшими народами, были уже не раз пережиты людьми за 23 тысячи лет до нашей эры, как переживаются они теперь на наших глазах современными «дикарями», в которых мы можем видеть как бы воскресших наших далеких предков24. Все, что известно было до сих пор о древних народах, пришлось при таких условиях подвергнуть самому коренному пересмотру, ходячие параллели отбросить и приступить к постройке нового здания. Теперь становилось очевидным, что все народы развивались аналогичным путем, проходя одинаковые исторические этапы, повинуясь одним и тем же законам развития. Не все, конечно, достигли одинаковой высоты культуры, не все ушли одинаково далеко в своем развитии, но пока они двигались, их направление было одно, их цели были те же. Понятно, какой глубокий переворот должен был совершиться в исторической науке в результате всех этих открытий и наблюдений. Вот, например, в каких выражениях один из лучших исследователей по истории Древнего Египта A.Erman передает нам свои впечатления по поводу новейших открытий в этой области: «На месте "heilige Dämmerung", как рисовались египтяне еще Гёте, вспыхнул яркий безжалостный свет истории, и древние египтяне явились перед

нами как народ, который был ничем не хуже и не лучше прочих народов... Египтяне за 3000 лет до Р. X. во всех отношениях представляли собой то же самое, что и современные народы на подобной же стадии культурного развития и при подобных же отношениях. Их язык, религия, государство развивались тем же путем, как и у других юных народов. Мир 5000 лет тому назад был тем же, чем и в наше время, те же вечные законы, которым он повинуется ныне, господствовали и тогда с тою же непоколебимостью. Все открытия и успехи, которые с тех пор сделало человечество, ничего здесь не могли изменить: та же борьба, которая создала древние государства, создает и современные, те же отношения, которые способствовали расцвету и развитию старого искусства, пробуждают к жизни и убивают современное»25. Почти в тех же выражениях на страницах журнала «L'annee sociologique» высказался другой ученый по поводу появившегося на немецком языке нового исследования по истории Японии26. Автор статьи обращает внимание «на ту аналогию, которую представляет эволюция Японии с нашим собственным социальным развитием (т.е. Франции)». «Мы прошли, — говорит он, — почти те же самые стадии. За империей Каролингов последовал феодализм, за феодализмом — абсолютная монархия. Даже в деталях мы находим сходство... Словом, и то и другое развитие находятся в зависимости от общих причин и, может быть, перед нами уже открывается здесь абстрактный тип социальной эволюции». К тем же результатам и к тем же выводам приходят и новейшие исследователи Индии. Так, указывая на великие научно-исторические завоевания последнего времени, I.Dahlmann выступил с решительным протестом против традиционного взгляда на историю Востока, как на историю народов, которые якобы веками «спят, покой ценя». Оказывается, что и народ Индии, этот «Volk von Träumen», как представлялся он историкам старой школы, при свете сравнительно-исторических данных и последних открытий «проснулся», наконец, и для «истории»27. Мы не будем останавливаться далее на результатах современных изысканий в области античной истории, которая в наши дни, можно сказать, подверглась полной и совершенной переработке, но мы не можем обойти молчанием одного из новейших открытий, которое произвело исключительное впечатление на весь ученый мир нашего времени. Мы разумеем найденные в 1902 г. законы вавилонского царя Гамураби, памятник восходящий почти за 2500 лет до Р. X. Что же нашли историки в этих законах и памятниках погибшей культуры Вавилона? «Государство, культурное развитие которого не уступало развитию наших средневековых государств», — отвечает Ф.Делич28. Таким образом, тот самый исторический уклад, который так недавно считался «особенностью» западноевропейской истории, оказался самобытным явлением дряхлого Вавилона.

Говоря по этому поводу о победах, одержанных в наши дни историческими науками благодаря великим открытиям последнего времени и применению исто-рико-сравнительного метода исследования, цюрихский профессор G.Kohn заме-

чает, что теперь становится все очевидней и очевидней та великая истина, которая учит нас, «как вне всякой фактической связи правовые институты различных народов изменяются согласно общим законам развития»29. Таким образом, современные исследователи приходят теперь к тем же самым выводам и заключениям, которые еще в 1878 г. были сформулированы А.Постом, признавшим, что «человеческий дух творит в области права с изумительной общей для всего человечества закономерностью, которая ставит вне всякого сомнения господство всеобщих железных естественных законов»30. Так, к концу XIX в., мысль об «идеальной естественной истории человечества», которую пытался построить еще Вико, получила, наконец, свое научное признание и первое обоснование.

Означенным глубочайшим переворотом историческая наука была несомненно обязана новому методу исследования, методу историко-сравнительному, который начал находить особенное распространение с 80-х годов XIX столетия и в течение четверти века совершенно преобразил исторические науки.

Теперь, когда область исторического знания расширилась почти беспредельно только благодаря новым методологическим приемам, явилась возможность произвести надлежащую оценку и переработку массы сырого накопленного материала. Перед глазами историка открылась теперь мировая сцена, а историко-срав-нительное исследование сообщало его взгляду чисто космополитическую широту. Новая точка зрения поставила на место националистических предрассудков и тенденциозной односторонности принцип объективно научного анализа. Вся история человечества предстала теперь в новом свете как единый великий процесс, где под видимым разнообразием внешних форм господствует единый естественный закон. Вопрос об исторических законах и исторической эволюции человеческих обществ только с этого момента получил надлежащую постановку. Введение историко-сравнительного метода в область исторических дисциплин в этом смысле было как бы своего рода изобретением компаса. Научная мысль озарилась новым руководящим началом, и, можно сказать, не боясь преувеличений, что, следуя указаниям этого компаса, историкам конца XIX в. удалось открыть новый мир. Старое ветхое здание исторического знания было теперь поколеблено в самом своем основании. На место шаблонного деления «всемирной истории» на древнюю, среднюю и новую, как три последовательные стадии в развитии человечества, был поставлен совершенно новый принцип. Совершилась полная перетасовка эпох и народов. «Древний мир» был открыт в средневековой Европе, и, наоборот, «средневековый» строй оказался достоянием древнейших народов31. Погребенное среди песков некогда славное египетское царство фараонов, долго представлявшееся ученым каким-то загадочным историческим сфинксом, оказалось исторически гораздо ближе к нам, чем германцы эпохи Цезаря или Тацита, или славяне первоначальной русской летописи. История, таким образом, вытянулась теперь в целый ряд параллельных линий различной длины, а не рисовалась, как прежде, го-

воря словами Эд.Мейера, в виде непрерывной «восходящей линии». Отсюда понятно, что в этом новом разрезе, вопреки традиционным воззрениям историков старой школы, на одной исторической плоскости встретились народы самых различных хронологических зон. И, действительно, теперь явилась возможность сближать феодальную Европу, Египет фараонов XII династии, Японию X и позднейших веков, Древнюю Русь начиная с XIII ст. и т. д. В конце концов, благодаря всем этим наблюдениям над историческою жизнью народов прочно устанавливался факт первостепенной научной важности; оказывалось, что под различными широтами, при самых многообразных климатических и географических условиях народы всех рас на пространстве тысячелетий проходили одни и те же типические стадии исторического развития. Конечно, далеко не все из этих народов прошли все основные этапы социальной эволюции, но, тем не менее, всюду мы видим аналогичные явления, характерную последовательность в смене политических и социально-экономических формаций. Открытием этой великой истины мы обязаны историко-сравнительному методу. С этого момента должны были измениться не только причины, но и самые цели научного исследования; если прежде историк ставил своей задачей «народное самосознание», то теперь он стремится к чисто научному познанию, говоря иначе, его конечной целью стало открытие законов движения исторических сил, т.е. законов исторического развития. Такова именно конечная цель всякого вообще научного знания. И историко-сравнительный метод, можно сказать, дает нам maximum средств для реализации этого пока еще далекого идеала. Метод этот заключает в себе все необходимые гарантии как против антиисторических односторонних построений, так и против вульгарного, шаблонного понимания исторической эволюции. Гарантии эти сводятся к тому, что при сравнительно-историческом изучении общее и частное, явления родового сходства и видовых различий выступают с одинаковой силой и очевидностью. Исследователю легче выделить, с одной стороны, черты индивидуальные в истории каждого народа, с другой — легче уловить то общее, основное, что и составляет самую сущность исторического процесса. «Люди очень часто смешивают, — говорит К.Каутский, — и, именно в различных областях социальной науки, закон с шаблоном»32. Историко-срав-нительный метод и предохраняет от подобного рода смешения, доказывая нам, что, если история в своем движении подчиняется известным законам, то вместе с тем она никогда не повторяется в смысле тожества, шаблона. Типическое ведь не только не противоречит индивидуальному, но, напротив, его необходимо предполагает.

«Проводя какую-нибудь аналогию, говорит английский исследователь Фри-мэн, следует также внимательно останавливаться на чертах различия, как и на чертах сходства, различия часто дают нам в самом деле лучшее доказательство внутреннего сходства. Если в своем сравнении мы останавливаемся, замечая в подробностях то или другое несходство, это служит вернейшим подтверждением действительного сходства сравниваемых предметов. Если мы замечаем малейшие

различия между лицами людей, то это потому, что мы видим во всех них существенное сходство, которое только и дает нам возможность замечать черты не-сходства»33. Но если историко-сравнительный метод позволяет нам ясно различать общеисторические и «национальные» черты в развитии каждого отдельного народа, то, с другой стороны, он также помогает нам правильно оценивать и те из явлений в истории народов, которые при изолированном изучении остались бы для нас или мало понятными, или приняты были бы за «случайные». Известно, что исторические памятники нередко изобилуют крупными пробелами и носят фрагментарный характер; в таких случаях сравнительно-историческая точка зрения может осветить нам многие темные стороны истории отдельных народов.

Наконец, благодаря новым методологическим приемам и вопрос национальный получил совершенно новую постановку и разрешение. Если прежде под национальностью разумелись известные прирожденные особенности народного характера и самое понятие народа принималось в смысле кровного, племенного единства, то теперь, напротив, понятие нации стало конструироваться как понятие чисто историческое. Мы видели уже, что националисты-историки выводили историю народа из народного «духа», из тех самобытных «исконных» начал, которые якобы были заложены самой природой в данную племенную разновидность человеческого рода. Поэтому история каждого народа рассматривалась ими, как нечто совершенно «своеобразное»: в крови германца таились совсем иные исторические возможности, чем, например, в крови славянина. В зависимости от этого каждой нации и приписывалась особая роль во всемирно-историческом процессе. Наоборот, новейшие историки выводят самую нацию из истории. С этой точки зрения национальные государства представляются чисто историческими категориями. Под национальным государством мы и разумеем теперь политически сплоченный народный организм, сплоченность которого покоится на общности исторической жизни, многовековом культурном сотрудничестве. Единство культуры — такова материальная основа современных наций. Таким образом нация является для нас прежде всего культурно-историческим понятием34; не кровное начало, а социально-экономические отношения в связи с борьбой за самостоятельное политическое существование, — вот что сковывает современные нации в тесные государственные и народнохозяйственные союзы. Но новейшие научные изыскания утвердили выше приведенное определение нации еще и с другой стороны. Теперь мы знаем, что современные государства в «кровном», этнографическом отношении представляют самую запутанную антропологическую чересполосицу: каждый народ образует в большей или меньшей степени смесь различных народностей и рас, с одной стороны, с другой — одна и та же народность входит в состав различных национальностей (например, германская кровь равно вошла в «национальные» организмы Франции, Германии, Англии и других народов, хотя это и не мешает историкам говорить о французской, германской и других нациях).

Характерно, что едва эта сторона образования национальностей была вскрыта научным анализом, как националистические тенденции поспешили найти свой последний приют в том утверждении, что единство культуры европейских народов покоится на их общности происхождения. Европейская цивилизация была объявлена культурой народов арийской расы35. Но историко-сравнительные изыскания разрушили и эту последнюю иллюзию относительно особых оснований самобытной исторической эволюции европейских избранных народов. Вместе с культом европейской народности должна была пасть и теория особой арийской культуры и высокой миссии в мировой истории.

Ближайшее знакомство с историей угасших и исчезнувших народов неарийского происхождения блестяще доказало, что перед лицом исторической необходимости представители всех рас равны, какая бы кровь ни бежала в их жилах, каков ни был бы цвет их кожи и в каких бы климатических условиях они ни жили.

Таким образом, современная наука дает совершенно новое понятие национальности, она строит его как понятие историческое, т.е. видит в нациях одно из поздних исторических явлений, необходимый результат долгой исторической эволюции. С этой точки зрения всякая национальная история есть лишь частный случай проявления общих исторических законов.

Каждый народ в условиях данного места и времени переживает, конечно, по-своему основные моменты исторической эволюции, но это вовсе не значит, что он подчиняется особым законам развития. На обязанности историка поэтому и лежит выделить в истории каждого народа элементы родовой и видовой. Только таким путем может он восходить до общих принципов, абстрагировать коренные начала, лежащие в основе реальных явлений, всегда отмеченных индивидуальными признаками.

Покончив раз навсегда с академическими предрассудками, новая историческая наука, вместе с тем, открывает перед нами широчайшие горизонты и перспективы. Мир, как целое, предстал теперь перед нами в виде закономерно развивающегося единства, как необходимый процесс, который наука обнимает в одном понятии эволюции. Вне круга данных установленных принципов нет и не может быть научного знания. В самом деле, наш ум может познавать только в терминах необходимого закономерного: таковы основы всякой логической, т.е. мыслительной деятельности; иначе мир наших понятий и представлений должен разрушиться, а мысль погрузиться в безнадежный хаос. С другой стороны, и планомерная сознательная деятельность человека для того, чтобы быть продуктивной, должна всегда исходить из понятия закономерного, реально возможного, так как мы являемся деятельными агентами в жизни всегда лишь в той мере, в какой необходимое в общественно-историческом процессе обращается для нас в психологически необходимое, т.е. должное. Было бы, конечно, неуместно говорить по этому поводу о фатализме, слепом преклонении перед неумолимым роком истории. Мы изу-

чаем законы природы с тем, чтобы, следуя, повинуясь им, побеждать и властвовать, сознательно и целесообразно творить; нас не смущает мысль о том, что мы не можем разорвать цепей железного закона гармонии стихийных сил, сознание, что мы с нашей планетой ничтожная песчинка, гонимая в необходимом мировом процессе по пути для нас загадочной и непонятной вечности. Напротив, наше творчество не оскудевает, и чем больше познаем мы законы природы, т.е. необходимое постоянство в соотношении и движении естественных сил, тем шире развивается наша культурная деятельность. Те же цели и те же результаты имеются в виду и при анализе исторических процессов.

Примечания

1. Задача исторической критики и сводится к тому, чтобы выделять эти различные наслоения и постепенно совлечь декоративный элемент с исторической основы традиции преданья.

2. Космогонический элемент в большей или меньшей степени входит в состав мифологической истории положительно всех народов. Особенное развитие он получает в традиции преданья народов Востока. Для правильной оценки этих теогоний историк ие должен забывать, что народ всегда рисует быт своих богов чертами собственного быта (Ковалевский. «Историко-сравнительный метод»).

3. Возникнув с момента образования первых территориально-племенных союзов, аналистика особенно пышно расцвела в эпоху феодализма. Летопись— это типичный продукт исторического средневековья, политического партикуляризма.

4. Не следует забывать при этом, что как на Западе, так и у нас, по обшему правилу летописи составлялись лицами духовными и первоначально летописание являлось как бы монополией монастырей. Позднее оно перешло в королевские канцелярии.

5. «Помыслив высокоумьем своим не ведый, яко Бог дает власть, ему же хощеть, даст. Аще бо кая земля управится пред Богом, поставляеть ей цесаря, или князя праведна любяща суд и правду и властеля устраяет, и судью правящого суд. Аще бо князи правдиви бывають в земли, то многа отдаются согрешенья земли; аще ли зла и лукави бывають, то больше зло наводить Бог на землю, понеже то глава есть земли». Лавр. Летопись, с. 136 (изд. 1897 г.).

6. У нас уже с образованием московского государства складывается первая национально-государственная теория, а вместе с тем делаются и первые попытки переработки летописей. Такими чертами отличались московские летописные своды, хронографы, литература «повестей» и «сказаний», Степенная книга, Синопсис. См. Дьяконов: «Власть московских государей»; П.Н.Милюков: «Очерки по истории русской культуры» ч. III. в. I гл. II, с. 28 и сл. Его же: «Главные течения русской исторической мысли», с. 17.

7. С вопроса о том, как сложилось русское национальное государство, обыкновенно и начинали наши первые историки. Ломоносов, например, открывает свою историю вы-

ражением удивления, каким образом Россия могла подняться «на величайшую ступень величества могущества и славы», а не погибла среда пережитых ею почти непрерывных внутренних и внешних потрясений (Древняя российская история стр. 1). Карамзин в свою очередь писал в предисловии к «Истории Государства Российского»: Взглянем на пространство сей единственной державы: мысль цепенеет; никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею. Не удивительно ли, как земли, разделенные вечными преградами Естества... могли составить одну державу с Москвою? (И. Г. Р., т. I, с. 12-13). Ср. Шлецер «Нестор» т. I, с. 34. То же обстоятельство подвинуло и М.Погодина посвятить свои труды исследованиям русской истории. Во вступлении ко II-му тому своих «Исследований, замечаний и лекций» Погодин следующим образом формулирует свои взгляды по этому поводу: «Первый вопрос, который нам представляется здесь, есть следующий: как началось русское государство. Вопрос важный и любопытный: как началось то государство, которое могуществом своим превышает далеко все государства в мире, прошедшем и настоящем;... которое занимает уже теперь первое место в политической системе Европы и может располагать судьбою ее, судьбою всего света, всего рода человеческого... Как зародился этот удивительный колосс — найдется ли другой вопрос любопытнее для мыслящего историка, политика и философа?» (с. 1-2). «Мысль русского человека, мысль славянина (говорил Соловьев на поминках по Карамзину), должна была остановиться прежде всего на том явлении, что из всех славянских народов народ русский один образовал государство, не только не утратившее своей самостоятельности, как другие, но громадное, могущественное, с решительным влиянием на исторические судьбы мира. (Москов. унив. известия 1866-1867 гг., № 3, с. 179. Ср. также Соловьев. Соб. соч., с. 794, 809). Автор любил также говорить о «великом подвиге создания русского государства» (см. ibid. «Древняя Россия»).

8. Одновременно с этим и в литературном мире пробуждается интерес к народной поэзии и памятникам духовной народной культуры. В Германии с середины XVIII в. начинается движение возрождения национальной самобытности, с которым тесно связано имя Лессинга. У нас тоже со второй половины XVIII столетия «открывается искание народной почвы» в памятниках народного творчества. См. А.Пыпин: «История русской литературы», т. III, гл. III, с. 111-117; т. IV, с. 201-209.

9. Предметом своеобразного культа довольно долго был у нас «преподобный Нестор», которому приписывалось составление летописи.

10. См. Ломоносов: «Древняя Российская история», с. 4.

11. «Абсолютизм, — говорит проф. Н.Н.Ардашев, — составляет такую же господствующую характерную черту политической физиономии XVII-XVIII вв., какою служит феодализм для IX-XII вв. и сословная монархия для XIV-XV вв. Это не значит, конечно, чтобы абсолютная монархия господствовала одинаково на всем пространстве Зап. Европы и на всем хронологическом протяжении указанного периода... не всюду в известный данный момент и не во все время в известной данной стране господствует абсолютная монархия. Но эти частные пробелы не нарушают общего господствующего тона картины, и

этот тон дается, именно, абсолютизмом. Там, где мы не находим абсолютизма в факте, мы встречаемся с ним в притязаниях, в стремлениях, в идеях, наконец. Абсолютизм не только дает господствующий тон всей политической жизни эпохи, но налагает свой отпечаток и на умственную, нравственную и экономическую физиономию последней, см. «Абсолютная монархия на Западе» (1902 г.), с. 12 и сл. Особенно тесная связь национальной идеи с абсолютизмом наблюдается, конечно, во Франции. Рост королевской власти во Франции (говорит тот же автор) самым тесным образом связан с постепенным территориальным и национальным объединением страны. (Ibid., с. 101. Ср. «Sorel L'Europe et la revolution française» 1 par., р. 122-123, 190); проф. Герье, С.М.Соловьев (Истор. Вестник 1880 г., т. I, с. 75). В Германии, напротив, этот процесс был задержан и маскировался благодаря его локализации в нескольких политических центрах страны, что, однако, не помешало окончательному торжеству государственного начала над феодальной традицией и не могло воспрепятствовать развитию национальной идеи. Напомним также, что, национально-освободительная война начала XIX в. в Германии имела своим вождем прусского короля и закончилась апофеозом королевской власти, который ей создала философия реакции в лице Шеллинга и Гегеля, обоготворивших прусскую монархию и открывших последнее местопребывание мирового духа в германском народе. Те же тенденции позднее с особенною силой сказались в трудах таких немецких историков, как, наприм., Ранке, Трейчке и Моммсен. Последний обратил свою римскую историю в гимн цезаризму. См. Guilland. «L'Allemagne nouvelle et ses historiens. Introduction», р. 112, 123, 130-131 еt suiv.

12. См. Анри Мишель. Идея государства (Спб., 1903 г.). Введение, с. 9-27. Таким образом (резюмирует автор на 23 с.) теория просвещенного деспотизма, отеческой монархии, или если употребить технический немецкий термин «полицейского государства» господствовала в конце XVIII в. как в Германии, так и в Шотландии, как в Италии, так и во Франции. Вообще XVIII ст. можно охарактеризовать как эпоху господства просвещенного абсолютизма. В свою очередь эта политическая доктрина была детищем так называемой просветительной философии XVIII в. Сторонниками просвещенного деспотизма являлись, как известно, Вольтер, энциклопедисты, физиократы. В России уже в XVIII в. мы находим у Крижанича развитую национально-государственную теорию в духе просвещенного абсолютизма. (См. Н. Попов, В. Н. Татищев и его время (1861 г.), с. 7579. Милюков, ор. oit. ч. III, в. 1, с. 113-123.

13. Гизо. История цивилизации во Франции (М., 1881 г.), т. III, стр. 59. (Ср. А.Д.Гра-довский. Собр. сочинений (1901 г.), т. VI, с. 4, 11). Указав на факт образования национальных государств, автор говорит, что в нем «проявилось два стремления народностей, тесно связанных между собою: первое стремление к внешней самостоятельности и второе — к внутреннему единству народа. Королевская власть — представительница национального движения — объявила, что она ни от кого не зависит в делах внутреннего управления страною кроме Бога». Таким путем она покончила сразу и с феодальной традицией, и идеей всемирной монархии. (См. особенно К.Лампрехт «История германского народа», т. I. Введение. Ср. также А. Мишель, ор, cit., с. 4).

14. Здесь мы должны отметить, что национально-государственная историческая теория сложилась несомненно под непосредственным влиянием идей, с одной стороны, романтической и так называемой исторической школы, с другой — под влиянием идеалистической философии Шеллинга-Гегеля. Все эти философские течения в свою очередь являлись ярким отражением политических событий эпохи, породивших их. Культ «государства» и «национальности» проходит как Leitmotiv через все эти системы, глубоко проникая их и в то же время сообщая им характер политических трактатов. Возникнув почти одновременно, эти системы взаимно проникали одна другую, и в то время, как центр тяжести философии романтиков и корифеев исторической школы лежал в националистических тенденциях, идеалистическая философия создала религию государства, обоготворив его и все подчинив его могучей деснице. Система Гегеля, по существу, синтезировала основные идеи и настроения момента, отчасти смягчив крайности национализма исторической школы и вместе с тем придав ее положениям законченный, всеобъемлющий философский вид созданием грандиозной поэмы о саморазвивающемся мировом духе, абсолютном разуме. (См. П.Н.Коркунов. Лекции по общей теории права. Изд. 4, с. 8689.) Это была, как справедливо замечает проф. Виппер, последняя философия прогресса единого человечества (Виппер, ор. cit, гл. XI, с. 176 и сл.). Нам остается отметить и еще одну не менее типичную черту, равно присущую всем поименованным выше теориям и системам. От культа нации и государства они переходили к культу прошлого, из недр которого выводилось и то и другое. Поэтому все эти системы отличались глубоко консервативным и даже реакционным характером. Все существующее было признано разумным, историческая традиция священной и неприкосновенной. Государство, объявленное венцом исторического творчества, становилось Божеством, а вместе с тем обоготворялись и носители государственной власти и государственной идеи, которые, согласно теории, являлись как бы священными сосудами, в которых пребывал мировой дух. Отсюда же вытекал и культ всемирно-исторических личностей, новый культ героев. Таким образом вновь явилась возможность рассматривать исторический процесс сквозь психологию великих посланников мирового духа. В этом случае (говорит К.Бестужев-Рюмин) наука, сама того не замечая, возвращалась к эпохе создания мифов, когда целые периоды сознания воплощаются в одном божественном или героическом лице, совершающем ряд подвигов, символически знаменующих длинный ряд событий, наполнявших собою жизнь нескольких веков. (Русская История, т. I, 1872 г., с. 6.) Так именно и смотрел на задачу историка маститый С.Соловьев (Соб. соч., с. 122-123). Отмечая таким образом огромное определяющее влияние, какое оказали учение исторической школы и идеалистическая философия на образование национально-государственной теории в исторической науке, мы не должны, однако, забывать, что еще раньше отчасти в том же направлении действовала доктрина естественного права. Уже Гоббс, родоначальник теории просвещенного деспотизма, развивал учение естественного права в интересах абсолютизма. Мы знаем, что у нас, например, Феофан Прокопович на аналогичном основании построил свой знаменитый трактат о «Правде воли монаршей». Влияние Пуффендорфа, Гроция, Лейбница и особенно Хр. Вольфа в этом отношении также не подлежит сомнению.

15. А.Д.Градовский. Собр. соч. т. VII, с. 112. Фактически как н в теорнн (говорит А.Мишель) государство сливалось (тогда) с государем, воплощалось в его особе. Власть государя, если и не была произвольна, то, во всяком случае, не имела других границ, кроме определявшихся его собственными интересами или же его личными обязаниостя-мн по отношенню к Богу. (См. особенно Sorel А. «L'Europe et la revolution francaise») 2 ed . 1887 р. 12-13, 36.

16. Прн такнх условиях иcследовать причины происхождения того нлн другого нн-ститута или исторического явления значило отыскать соответствующий королевский указ. Так, французские и немецкие историки приписывали королям введение феодализма, у нас крепостного права н др. институтов. Проф. Сергеевич, например, до снх пор еще нщет пропавшую грамоту о прикреплении крестьян (см. «Юридич. Древности», т. I, с. 240, 247).

17. В русской исторической литературе эта мысль проходит красной нитью в трудах историков XVIII-XIX вв. Классические слова Карамзина «самодержавие есть палладиум России» в 1879 г. повторил проф. В.Сергеевич: начало монархической формы правления стоит в нашей истории незыблемо: без монарха русский человек не может жить (курсив автора), см. «Государство н право в истории», с. 94 («Сборник государственных знаний Безобразова», кн. VIII).

18. «История народа принадлежит царю», — пнсал Карамзин в посвященнн императору Александру I («История госуд. Российского», т. I, ст. VIII). Характерным явлением этого времени были «historiographes royaux», которые состояли почти при всех дворах.

19. Jacques Flach: «Les origins de l'ancienne France», t. III (1904), р. 7-8.

20. В свою очередь и юристы обращали историю права в историю законодательства. При этом по преимуществу они разрабатывали право государственное.

21. Довершить великое дело организации государства было не в средствах абсолютизма так же, как не в его силах было удержать в тисках старого режима великое освободительное движение, поглотившее его.

22. У нас социальная н экономическая нсторня Росснн начала разрабатываться лншь в самое последнее время. До этого внимание историков н нсторнков-юрнстов всецело было поглощено государственной историей древней и новой Руси.

23. Вспомним признание Байера, который говорил, что в его время «занятие русской нсторней для русских сопряжено было не только с трудом, но н с опасностью». Пыпин: «История русской литературы». т. III, с. 510(1903). М. Championniere, например, говоря о «хаосе» мнений, который господствовал среди французских историков его времени, объясняет столь печальное состояние науки недостатком «свободной критики» и незнакомством авторов с источниками, «qu'il n'etait pas alors permis de lire et surtout de reveler». Недавно еще, — говорит он, — грозила Бастилия за исторические исследования, неугодные сильным мнра сего. (De la propiete des eaux courantes et cet. 1846, p.VII).

24. В своем известном докладе на съезде немецких историков Эд. Мейер, выступив решительным противником «обычного деления истории на древнюю, среднюю и новую», противопоставил ему совершенно другую точку зрення на предмет. «В противоположность

основные моменты в развитии

исторической мысл и КЛАССИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ

этому взгляду (говорит автор „Geschichte des Alterthums") необходимо самым энергичным образом указать на то, что история развития народов, живущих у Средиземного моря, представляет два параллельных периода, что с падением древнего мира развитие начинается сызнова и что оно снова возвращается к тем первым ступеням, которые уже давно были пройдены» («Экономическое развитие древнего мира», пер. Гершензона, М., 1906 г, с. 9; его же «Geschichte des Alterthums») (S. 2-15). Напомним здесь, что ту же мысль высказал в свое время еще Вико, который вывел на этом основании свой «закон исторического круговращения» corsi e ricorsi).

25. A.Erman. Aegypten und aegyptisches Leben im Alterthum. 1 B. (1885), S. 5, cp. Alf.Kremer. Kulturgeschichte des Orients, B. I, 1875.

26. Annee Sociologique, 1902, p. 342-347. Cp. Pierre Leroy Beauleu. La Renovation de l'Asie (1900), p. IX-X, 154 et suiv.

27. См. Ioseph Dahlmann. Das altindische Volkstum und seine Bedeutung für die Gesellschaftskunde (Köln., 1899). Его же. Das Mahabharata als Epos und Rechtsbuch (1895).

28. Библия и Вавилон, с. 18. (издание Суворина, 1906 года). См. также Ioh.Ieremias und Hammurabi. S. 8 u а.

29. Die Gezetze Hammurabis. Rektoratrede (Zürich), 1903, S. 43.

30. Альб. Пост. Зачатки государственных и правовых отношений, перевод под ред. М.Ковалевского (1901), с. 12.

31. По остроумному замечанию Фримэна, историки старой школы рассматривали «древнюю» историю так, как будто бы все древние народы жили в одно время. Ср. Мейер: «Экономическое развитие древнего мира», с. 910.

32. Карл Каутский: «Возникновение брака и семьи» (Спб., 1895 г.), с. 97.

33. Фримэн: «Сравнительная политика», с. 14.

34. Ср. П.Н.Милюков: «Очерки по истории русской культуры», ч. III, в. 1. Введение.

35. На такой точке зрения стоял, например, Фримэн (Сравнительная политика с. 35, 42 и др.), который сходства в учреждениях и исторических судьбах народов арийской расы объяснял единством их происхождения, хотя и он допускал здесь некоторые оговорки (см. с. 179, 42). Автор вообще полагает, что история человечества должна сводиться к истории европейских народов. Так, назвав греков, римлян и германцев, он замечает, что эти народности были тремя главными историческими народностями, которые занимают первенствующее место среди человечества и история которых собственно и составляет историю человечества. «Кельты, — говорит он, — пришли слишком рано, а славяне слишком поздно для того, чтобы принять прямое участие в деле их братьев (ibid., с. 34-35), ср. его же. Методы изучения истории (1898 г., изд. Солдатенкова), с. 37 205-211, 253. У нас историк С.Соловьев также постоянно подчеркивал ту мысль, что «великое племя арийцев является любимцем истории» (см. Собрание сочинений, с. 980, 1146).