CC BY
22
Т.И. Чепелевская
Опыт национальной и личностной идентификации: на материале книги Я.Лаврина «В стране вечной войны (албанские эскизы)» (Петроград, 1916 г.)
Книга «В стране вечной войны (албанские эскизы)», вышедшая в 1916 г., относится к так называемому «русскому» периоду жизни и творчества словенского писателя Янко Лаврина (1887-1986). В течение нескольких лет он жил в России, изучал славистику в Санкт-Петербургском университете, позже работал в качестве журналиста, переводчика и публициста. В 1908 г. он становится соредактором (совместно с М. Хруцкой) и издателем журнала «Славянский мир», выходившего в Санкт-Петербурге в 1908-1911 гг. На его страницах печатались статьи о культуре и литературе славянских народов, переводы произведений современных авторов (с явным доминированием литератур югославянских народов). Сам Я. Лаврин публиковал в журнале свои переводы и статьи под псевдонимом «Лев Савин»1. Накануне и в годы Первой мировой войны Лаврин писал репортажи с балканских фронтов для газеты «Новое время». В 1917 г. он покидает Россию и переезжает в Великобританию2.
Книга Я. Лаврина «В стране вечной войны (албанские эскизы)», впервые ставшая предметом научного исследования, включает его путевые очерки, заметки, относящиеся к событиям предвоенного и военного периода, времени Первой и Второй Балканских войн (1912-1913 гг.), а также событий 1915 г., что, несомненно, позволяет уточнить и некоторые малоизвестные факты биографии самого автора. Вместе с тем, книга «В стране вечной войны...» - не просто продолжение его журналистской деятельности: в ней в новых исторических условиях наиболее полно проявился талант молодого писателя создавать яркие и содержательно емкие зарисовки с натуры (эскизы), а также стремление соединять их в единое целое, где объединяющим началом выступает сам автор-повествователь как наблюдатель и участник событий.
В своей книге Я, Лаврин с успехом использует преимущества циклизации малых жанровых форм, когда отдельные составляющие, части целостной структуры, наполняются новыми смыслами, обретают новые смысловые нюансы. Это позволило автору выйти на более высокий уровень обобщения, о чем свидетельствует само название произведения.
Итак, в отдельны главах книги нашли отражение впечатления Я. Лаврина, рожденные во время его поездок в качестве военного корреспондента русской газеты по Старой Сербии, а также страшные воспоминания об отступлении сербской армии через Косово, Албанию в направлении Корфу в 1915 г.3 Однако задуманные как путевые очерки произведения по сути дела перерастают в анализ важнейших проблем человеческого бытия и, в первую очередь, проблем народ в истории и человек в истории.
Наряду с этим в книге все с большей и большей отчетливостью выявляется и структурированность представлений автора о мире, в котором он оказался. Происходит разграничение культурного пространства по горизонтальной и вертикальной оси (синхронии и диахронии). Территория Балкан, в первую очередь, Старая Сербия4 (Косово и Метохия), противопоставлена Европе, а современное состояние жизни баоканских народов противопоставлено европейскому миру с помощью оппозиции цивилизация - средневековье (дикость).
Первые главы-очерки книги («Косово поле», «В русском монастыре в Албании», «По Малиссии с черногорскими войсками») дают представление об истории и обычаях края. Автор делится с читателями своими путевыми впечатлениями и наряду с этим включает в повествование развернутый экскурс в историю. Он пишет о Косовской битве, приводит сохранившиеся народные предания, цитирует в русском переводе песни сербского цикла об этом значительном событии в истории сербского народа. Само Косово характеризуется в своеобразном мифопоэтическом ключе: пространство пустынное, преддверие Албании, «кладбище, где было похоронено в 1389 году сербское царство...»5, «голая равнина и бугры, напоминающие огромные могилы» (с.5), а вместе с тем как место, которое в современном (т. е. начала XX в.) сознании сербского народа осталось образом «земли обетованной, символом мести и воскресения» (с. 5).
Кажется, автор индифферентен, его национальная самоидентификация не проявлена. Порой он словно старается намеренно продемонстрировать свой «европейский» взгляд на события. Об этом свидетельствует описанная им случайная встреча с земляком. Лаврин не называет его имени, сообщает только, что это был «горный инженер, словенец, недавно удравший из Австрии и чудом спасший свою голову» (с. 30). Во время короткого привала в Чаф-Морине тот рассказывает о ситуации в Австрии, делится своими мыслями, но не о будущем словенцев, а о надеждах всех австрийских южных славян на лучшее будущее под защитой Сербии. Этот небольшой эпизод также позволяет понять переориентацию представлений о будущем словенского народа, смещения центра политического притяжения югославянских народов в тот период. Примечательно, что и сам автор также сначала старается ничем не проявить своей национальной принадлежности: так, он с удо-
вольствием соглашается вместе с отрядом черногорского генерала Вешови-ча отправиться в те места, в которых до сих пор удалось побывать «очень немногим европейцам» (с. 25). Во время предпринятого путешествия Лаврин стремится быть предельно внимательным и беспристрастным, объективно фиксируя все интересные моменты, встречи, разговоры. Однако на фоне кажущейся беспристрастности «европейского» взгляда на события исследователь не может не отмечать его личных симпатий и антипатий. Лаврин выражает их через создание культурных портретов разных народов.
У сербов культурным центром их социума оказывается, по мысли Лав-рина, сакральный локус. Это Косово поле, ставшее важнейшей национальной идеологемой, а также монастырь, больше похожий в этих краях на крепость. Автор с явным удовольствием описывает сербский праздник Славы6 в монастыре Грачаница, с теплотой пишет о радушном приеме в монастыре Дечаны. Для Лаврина сербы в свете оппозиции свой / чужой, скорее, иные, другие, но очень близкие по духу.
Совершенно иные впечатления и чувства порождает у него знакомство с живущими на этой же территории с давних времен албанцами (арнаутами). Они оказываются носителями чужой, чуждой ему культуры. Лаврин обращается к истории и современному быту албанцев старается подробно рассказать об их вере, обычаях, но его пугает хаос, анархия, в котором'они живут. Понимая, что «даже при избытке фантазии европейцу трудно вообразить албанскую жизнь и албанские нравы» (с. 15), автор создает в главе-очерке «В русском монастыре в Албании» художественный образ закрытого враждебного мира через описания типичного албанского поселения Джако-вицы. При этом он мастерски использует оппозиционные ряды: не город, а «разбойничье гнездо», не дома, а «хаос грязных вертепов и одноэтажных илистых клоповников», не для людей - для троглодитов, не дом - а «точно нахмуренная «кула» (башня - Т.Ч.) с маленькими отверстиями для ружей вместо окон; улицы в этом городе - не для прохожих, а для помоев и нечистот (с. 16). Но эти свидетельства «суровой, дикой и жалкой жизни» (с.9) писатель объясняет историческими условиями существования албанцев. Однако и в первом, и во втором случае образ Европы оказывается исходной точкой, с которой он начинает и продолжает обозрение этих земель.
Образ Европы как точки отсчета «работает» в книге Я. Лаврина и при характеристике национальных типов. При этом четко прослеживается разделение портретов простых селян и представителей интеллигенции. По его мнению, «для сербского простолюдина очень типично наивное благоговение» перед своими святынями (он приводит пример массовому поклонения земле Косова поля после освобождения его от турок в 1913 г.). Но с позиции «трезвой и «культурной» Европы» (с. 8) так может поступать лишь «народ -ребенок или же... народ-поэт...» (с. 8)
«Разговаривать с не тронутым культурой черногорским или сербским се-ляком - одно наслаждение. Вы чувствуете в нем бьющий, неиссякаемый родник народной души со всей ее красочностью, ароматом и бессознательным благородством...» (с. 27) Вместе с тем, автора книги явно удручает поведение и роль в национальной жизни представителей черногорской, сербской и вообще южнославянской интеллигенции: прежде всего «чиновничья, вечно интригующая, вечно политиканствующая» ее часть, которая в его представлении «превращается просто в какой-то злокачественный нарост на здоровом теле народа...»(с. 28) Автор книги видит причины этого в полученной «по европейскому шаблону "образованности"», которая превратила «его или в продажного карьериста или же в обыкновенного культурного евнуха, филистерски самодовольного, нередко любящего "рисоваться" своей пошлой "порядочностью" и прикрывать свою пустоту позой и фразой...» (с. 27-28) Такое достаточно эмоциональное отступление от путевых заметок завершается довольно мрачным выводом: «Они являются не высшим расцветом народной души, а вернее ее отрицанием...», правда, при этом Лаврин с надеждой говорит о южнославянской молодежи последнего поколения (с. 28).
Особое внимание словенский автор уделяет национальному портрету черногорцев, которых ему пришлось наблюдать во время похода в разных обстоятельствах. Черногорцев из отряда генерала Вешовича, с которыми автор ездил в гористую Малиссию, он сравнивает с лихими казаками из гоголевской Запорожской Сечи: «Те же типы, те же дети природы. Среди них есть свои Тарас-Бульбы, свои Остапы, свои Бовдюги» (с. 26)7. На взгляд просвещенного европейца, они (за исключением генерала, производящего впечатление цивилизованного человека) «наивные, очень непосредственные малые, но зато храбрые в боях» (с. 26). Лаврин видит в них эпический тип воина, рожденного для подвигов, тип гордых горцев «с подчеркнутым чувством собственного достоинства» (с. 30) без тени надменности, а одновременно по-детски простодушных, одинаково любезных со всеми. Несомненно, автор, опираясь на свое европейское мировидение человека «практического» XX века, понимает жизнь этих наивных и храбрых «запорожцев», не вписывающихся в стиль «эпохи аэропланов и удушливых газов», как «пережиток прошлого, обреченный на гибель», занятный анахронизм, но тут же добавляет, что «иногда приятно подышать и освежиться подобными анахронизмами, пока они не сданы в архив...» (с. 28)
Не меньше внимания уделяется в книге и раскрытию албанского национального типа. И здесь автор не оставляет без внимания исторические факты, давая своему читателю представление о сложностях сосуществования беспрестанно враждующих друг с другом на территории северной Албании «фисов» или племен. В книге представлены не только описания событий нынешнего этапа истории этого края8, но даны исторические ссылки и ком-
ментарии, призванные еще раз подтвердить стремление подняться над событиями, продемонстрировать отстраненный взгляд автора на происходящее. Я. Лаврин акцентирует внимание на бережном сохранении каждым из албанских племен своих традиций и легенд о собственном происхождении, пишет о своеобразном кодексе чести, согласно которому «кража и воровство вне пределов своего «фиса» здесь считаются «не проступком, а доблестью, так как обогащают достояние собственного племени...» (с. 32) Глубоко укоренившуюся у албанцев традицию кровной мести автор считает главным двигателем поступков и проступков албанца, причиной того, что лишь тридцать процентов албанских мужчин умирают природной смертью, и это приводит его к грустному выводу: «этот, самый отсталый, самый дикий и примитивный народ в Европе представляет одну из самых старых рас на Балканах» (с.ЗЗ).
Я. Лаврин стремится приоткрыть завесу, окружающую этот замкнутый, закрытый мир, жители которого с мрачной враждебностью встречают любого, вторгающегося в их «патриархальность». Словенский автор старается запечатлеть достаточно полно внешнее - увиденное и услышанное (внешний вид, одежду мужчин и женщин, царящие в албанской семье нравы, которые не сохранились больше нигде в Европе), чтобы понять внутреннее: систему ценностей албанца (для которого самыми привлекательнейшими вещами оказываются лошадь и деньги - с. 29), то, что может оказывать на это мир анархии сдерживающее воздействие (деньги и террор - с. 75).
На этом фоне более рельефно выступают составляющие национального портрета других народов. Так, зарисовки военного похода черногорского отряда (отсутствие субординации между простыми солдатами и офицерами, когда разница проявляется только в форме; почти отеческое отношение командиров к своим подчиненным, радушие и хлебосольство) раскрывают царящую в этой национальной среде открытость и радушие, когда незнакомого человека встречают как доброго знакомого, угощают табаком, рассказывают о недавних боях под аккомпанемент импровизированной мелодии, которую исполняют на свирели, и песни, звучащей у другого походного костра. Этими маленькими картинками с натуры автор словно объясняет свои невольные отступления и комментарии (например, о черногорцах - «детская беспечность, детское добродушие и веселье», с. 38). Они также позволяют нам судить о его симпатиях и антипатиях, о правдивости оценок национального своеобразия народа, с которым его свело военное время. Интересны и представленные в книге Я. Лаврина портреты: простых людей и правителей (крестьянин на монастырском празднике в Грачанице - «Косово поле»; знаменитый генерал Эссад-паша, губернатор Албании - «Моя встреча с Эссад-пашой» и др.). Они дополняют, а порой уточняют уже созданные национальные портреты.
Вторая часть книги («Опять Косово. Хаос», «Бегство в дикую,Люму», «Дорога смерти. Спасение») посвящена отступлению сербской армии в конце 1915 г. и тяжким испытаниям, выпавшим на долю тысяч беженцев и самого автора книги. Здесь на передний план выходит документализм, стремление выхватить и запечатлеть в слове подробности трагических событий этого периода Первой мировой войны. Если в первой части книги автор демонстрирует свои глубокие познания в истории региона, теперь он становится свидетелем и одновременно участником самого исторического процесса.
И здесь все более очевидной становится тенденция к личностной самоидентификации автора повествования, которую можно проследить с точки зрения языка общения. В большинстве эпизодов словенский автор выступает с позиции нейтрального европейца, волею судьбы оказавшегося на Балканах, иностранца, которого так воспринимают многие его собеседники. Поэтому на родном, словенском, языке он говорит, скорее, лишь при случайной встрече с земляком. Вместе с тем, Лаврин не раз демонстрирует прекрасное знание европейских языков (в первую очередь, французского), свободно переходит на сербский, а иногда и на русский. По-русски он говорит в особых ситуациях, когда знание языка и сообщение о том, что он приехал из православной России, может принести и действительно приносит ему пользу, а порой и просто спасает жизнь. Такой весьма характерный для Балкан полилингвизм помогает постижению различных ситуаций, проникновению в суть человеческих отношений: этнических, конфессиональных, личностных. Иными словами, язык становится важным знаком постижения другого, иного, инонационального, но вместе с тем у Я. Лаврина он оказывается средством постижения глубинного «я» самого автора.
Важным знаком самоидентификации оказывается проявление личностной причастности/непричастности той или иной национальной культуре. И здесь можно наблюдать интересную тенденцию. Убежденность читателя в том, что перед ним образец нейтральных по своему содержанию (неангажи-рованных) путевых заметок о событиях предвоенного и военного времени, ближе к концу книги начинает слабеть.
Так, анализ происходящих событий автор постоянно проводит через оппозицию «Европа - Восток», что помогает высветить не только некоторые черты национального характера албанцев, особенности их национального бытия в сравнении с сербским населением Старой Сербии. Такому анализу помогает обращение автора к дополнительным оппозициям: внешнее -внутреннее, старое - новое, хаос - порядок9.
Сербская тема активно включается в последней части книги, где главенствующей становится тема войны. Я. Лаврин создает ее образ, используя сербскую и шире - балканскую) мифологему «Косово поле»: он описывает
это вновь потерянное пространство как «огромную могилу, над которой гудел и завывал зимний ветер» (с. 90). Война предстает в книге и как «кошмарный хаос, из которого невозможно найти выхода» (с. 119), и как «ад, кишащий обезумевшими людьми...» (с. 89) Лаврин рисует образ войны и через картины страданий спасающихся от врага, холода и голода солдат, пленных, беженцев. Прежде авторский, «европейский» взгляд на происходящее теперь достается случайно встреченному на перевале умирающему пленному чеху: »Вот вам и война... Если останусь жив, то буду проклинать ее до смерти... И подумать только, что вся Европа помешалась, обезумела!.. Нет, я ничего не понимаю... Скажите, какой смысл имеет все это, а?» (с. 115).
Сам автор в конце повествования словно отрешается и от национального, и от «европейского» взгляда на происходящее и создает образ общечеловеческого, почти вселенского масштаба. В ночных видениях-полуснах ему представляется огромный погибающий в пламени дом-мир, с закрытыми ставнями, за которыми рвутся на свободу люди. Беспомощность и осознание обреченности превращает их в обезумевших зверей, которые гибнут под обломками рушащегося здания. Сон, наполненный этими страшными видениями, проходит, а реальность предлагает другие картины. Заключительная глава книги «Дорога смерти. Спасение», где описывается последний отрезок пути к Корфу, а значит, к спасению, на наш взгляд, является наиболее значимой для понимания общего замысла книги Я. Лаврина. Близость смерти, обреченность уравнивает людей разных национальностей, возраста, пола: словенца, оказавшегося волею судьбы летописцем этой трагедии, сербских солдат, пленных чехов, хорватов, венгров, сербских детей, погибающих в горах. Но тему страдания и испытания («А может и страдания-то к лучшему. Даром ничто не дается...»,- - говорит один из беженцев, с. 118) сменяет тема, связанная с идеей духовного возрождения. Завершающим книгу автор избрал эпизод в кофейне небольшого городка в греческой Македонии, заполненной спасшимися беженцами. Он выбрал именно его, видимо, стремясь передать ту неиссякаемую веру в духовное воскресение, которую подпитывает героическая память народа. В ответ на известие об отступлении союзников (французов на греческую территорию), а значит и о том, что последняя пядь Сербии попала в руки врагов, раздался голос: «Господа, родина наша умерла. Да здравствует родина!..» Молодежь начала в ответ напевать сербский гимн, а весь зал, наполненный беженцами, поднялся и взволнованно подхватил: «Боже, спаси! Боже, храни Сербского краля, сербски род!» «И в этих словах гимна, - пишет Лаврин, не скрывая своих симпатий под маской «европейца», - была не только молитва. В них звучала живая надежда, ярко вспыхнувшая из-под пепла пережитого ужаса и страданий...» (с. 123)
Итак, автор, изначально поставив себя в несколько отстраненную позицию среднего европейца, нейтрального по отношению к происходящему человека, на наш взгляд, постепенно отходит от нее, поскольку не может отказаться от субъективной интерпретации происходящего. Вместе с тем, очевиден особый интерес к видению и осмыслению событий на Балканах с точки зрения оппозиции «Европа - Балканы», причем в ее вариантах: «Европа - славянский мир», «Европа - Восток». Все это позволяет нам поставить вопрос об отношении автора книги к данной проблематике. Примечательно, что еще в период работы в журнале «Славянский мир» (а это, напомним, 1908-1910 гг., т.е. период, предшествовавший его командировкам на Балканы) Я. Лаврин в ряде своих публикаций писал о соотношении славянского и европейского мира. Так, в статье 1910 г. «Культурное движение южных славян в XIX в.» мы читаем: «Конечно, если принять во внимание глубоко-этический, человеколюбивый характер славянина, как и то, что среди теперешних европейцев уже никто не способен так искренно и глубоко страдать из-за идеи, как славянин, то трудно не поверить, что влияние славянства, у которого гораздо более культурных задатков, чем обыкновенно думается, могло бы оказаться на самом деле возрождающим для Европы, где цивилизация с каждым днем все больше съедает культуру»10. При этом «цивилизация, в понимании автора, это внешнее благоустройство жизни, нечто обезличенное, безнациональное в отличие от культуры, которая всегда национально окрашена»11.
Думается, что мысли статьи 1910 г. о возрождающем влиянии славянства на европейскую цивилизацию получают развитие в книге путевых очерков 1916 г., теперь они обретают очертания не «европейского» взгляда на события, а некоего духовного урока или послания. А для самого автора, который наблюдал и запечатлевал события европейской истории в национальном масштабе, они становятся важной отправной точкой для национальной и личностной идентификации.
В заключение можно добавить, что книга Я. Лаврина представляет большой интерес: для историка, получающего сведения о событиях тех лет в удаленном уголке Балкан; для этнографа, изучающего обычаи и обряды малых народов Европы12; для культуролога, стремящегося увидеть следы взаимодействия культурных потоков, а также оценить национальную, конфессиональную и личностную самоидентификацию ее автора: европейца словенского происхождения. Текст его книги свидетельствует о поиске идентичности - как социально-исторической (выделение национальных типов), так и субъектной, экзистенциальной. Здесь явно ощутим переход от стадии описания к стадии самопознания и самоописания, что справедливо считается знаком зрелого состояния культуры. Не менее важна, как нам кажется, эта книга и для «обычного» читателя: она демонстрирует непосред-
ственный взгляд на события и способность талантливого писателя создавать удивительный по глубине воздействия эффект присутствия.
Примечаний
1 Проблема авторства, а также важные аспекты деятельности Я. Лаврина в качестве редактора журнала «Славянский мир» рассмотрены в работах российской исследовательницы О.В. Мудровой: «Журнал "Славянский мир" (1908-1911) и вопросы культуры югославян» // Вести. Моск. ун-та. Сер. 10. Журналистика. М., 1981. № 1. С. 34-43; диссертация на соискание ученой степени кандидата филолог, наук. «Сербская культура в русской периодической печати началаХХ века(1900-1914). М., 1982.
1 Здесь Я. Лаврин сначала работает как журналист, а позже становится профессором университетского колледжа г. Ноттингена и на протяжении многих лет преподает историю русской и советской литературы. Он много переводит, пишет статьи и книги по истории словенской и русской литературы; среди них работы, посвященные Н.В.Гоголю, Ф.М. Достоевскому, Л.Н. Толстому, И.С. Тургеневу и др.; исследование «От Пушкина до Маяковского, которые выходили на английском, словенском и других языках. В последние годы жизни Лаврин работал над монографией о А.П. Чехове. - См. об этом подробнее; Enciklopedija Slovenije. Zv. 6. Ljubljana, 1992. S. 110; Slovenska knji2evnost. Leksikon. Ljubljana, 1996. S. 251-252; Janko Lavrin. Pisma v domovino. Uredil in pojasnil DuSan Moravec. Ljubljana, 2004.
' Имеются в виду события, которые последовали после начала совместного германо-австрийского наступления в Сербии, вопрос о котором был решен в конце июня 1915 г.; в сентябре 1915 г. к державам Тройственного союза присоединилась Болгария, и в следующем месяце на Сербию с разных сторон обрушились значительно превосходящие в живой силе и технике армии Германии, Австро-Венгрии и Болгарии. Несмотря на героическое сопротивление сербская армия вынуждена была с боями отступать через черногорские и албанские горы к Адриатическому побережью; при этом военные потери составили 55 тыс. солдат и офицеров, не считая огромных потерь среди пленных и беженцев, отступавших вместе с армией. - См. об этом подробнее: Писарев Ю.А. Крестный путь Сербии //За балканскими фронтами Первой мировой войны. М., 2002. С. 189-193.
4 Понятие «Старая Сербия» возникло в ходе Первого сербского восстания (точнее, в 1809 г.), когда в состав Сербии не вошли шесть нахий - Лесковацкая, Приштинская, Призренская, Но-вопазарская, Сеницкая, Старовлашская и еще несколько каз в районе Скопье. В Средние века эти земли составляли ядро сербской государственности. «В XIX в. историко-географическая область Старая Сербия - это регион, в основном совпадающий в Косовским вилайетом в его границах с 1878 по 1912 гг., население которого отличало сложное переплетение этнических, национальных, конфессиональных особенностей. Не случайно здесь тесно переплелись и даже столкнулись албанские, сербские и болгарские национальные интересы. В конце XIX - начале XX вв. события в Старой Сербии, как считает историк, освещались в отечественной историографии крайне скупо.» - См.: Тимофеев А.Ю. К вопросу об историографии понятия «Старая Сербия» // Славяноведение. 2006. № 3. С. 103-114.
Возможно, поэтому столь ощутимо стремление авторов путевых записок, очерков, корреспонденции выйти за рамки роли очевидцев исторических событий и попытаться создать не только некое историческое исследование, но и дать исторический прогноз.
В этот период многие деятели науки и культуры, известные ученые, писатели становились внештатными корреспондентами различных периодических изданий: это давало им возможность наблюдать и лично участвовать в событиях европейской истории. Так, известный русский прозаик, публицист драматург А.В. Амфитеатров (1862-1938) с начала 1880-х гг. активно
занимался журналистикой, сотрудничал в целом ряде изданий того времени. Свои впечатления о путешествиях по странам Балканского полуострова он описывал во множестве путевых очерков и корреспонденции, позднее вошедших в сборники «Мои скитания. Балканские впечатления» (СПб., 1903) и «Славянское горе» (М. 1912). Трагические события Балканских войн описывал в своих корреспонденциях Е.И. Мартынов (1864-1932), русский военный историк, генерал-лейтенант (1910), который в 1913 г. в качестве корреспондента московской газеты «Утро России» находился в Сербии, а позже написал книгу «Сербы в борьбе с царем Фердинандом. Заметки очевидца» (М., 1913). Свои путевые заметки («С сербами к Скутари (впечатления)» издает в 1913 г. М.В. Сахаров, русский военный врач, во время Первой балканской войны бывший начальником медицинского отряда Красного Креста, отправленного в помощь сербской армии, и др. - См. об этом: Русские о Сербии и сербах / Сост-е, подготовка к изданию, введение, закл. статья А.Л. Шемякина; комментарии A.A. Силкина, A.JI. Шемякина. М., 2ÖÖ6; Чепелевская Т.И. A.B. Амфитеатров и его хроника «горячих точек» конца XIX - начала XX вв. («В моих скитаниях. Балканские впечатления», 1903 г.) II Славянский альманах 2001. М.: Индрик, 2002. С. 422-430.
5 Лаврин Я. В стране вечной войны (албанские эскизы). Пг., 1916, С. 4. Далее ссылки на это издание даются в скобках с указанием страницы.
6 Праздник в честь святого - покровителя семьи, рода, села, церкви, монастыря и т.д.
' Примечательно, что в подобном ключе воспринимаются черногорцы и у A.B. Амфитеатрова. В главе «Черногорский Орел» своей книги 1903 г. он пишет: «Старики в Черногории вообще внушительны и красивы; от них веет гетманщиною, Запорожьем, старою славянскою свободою. Глядя, как важно выступают по улицам Цетинья эти огромные старцы, с серебряными головами и сивыми усами по самые плечи, с бронзовыми лицами, опаленными порохом, изрубленными в давних боях, как величаво и живописно драпируются они в свои струки - то и дело так и хочется воскликнуть из «Тараса Бульбы» - «Эка пышная фигура!». - См.: Амфитеатров A.B. В моих скитаниях. Балканские впечатления. СПб., 1903. С. 103. Это сравнение русский писатель и журналист продолжает и в книге 1909 г. «Славянское горе»: «Запорожская Сечь? Пожалуй... Внутри быта - сходства никакого. А по наружности, действительно, странно с первого взгляда: все они тут - полностью типы старого Запорожья, непостижимым чудом дожившие до века капитализации, пролетаризации и прочих культурных совершенств...». - Амфитеатров A.B. Славянское горе. М., 1909. С. 49.
8 Имеется в виду период, последовавший после утверждения участниками Лондонской конференции послов великих держав (она заседала восемь месяцев: с декабря 1912 г. по июль 1913 г.) нового государственно-правового статуса Албании, что означало признание государственной независимости Албании. Позже, когда в ноябре 1913 г. был согласован между державами вопрос о кандидатуре нового монарха (Вильгельма Вида, близкого родственника Вильгельма II и племянника румынской королевы Елизаветы) международной контрольной комиссией была завершена работа над «Органическим статутом Албании». Помимо многих других положений этот конституционный акт содержал положения о разграничении границ между Сербией и Албанией. - См. подробнее об этом: Арш Г.Л. Возрождение албанского государства // За балканскими фронтами Первой мировой войны. М., 2002. С. 45-47; Искендеров П.А. Рождение албанского государства // В «пороховом погребе Европы». 1878-1914 гг. М., 2003. С. 430-452.
9 В качестве примера можно привести описание Скадара при первом знакомстве автора со столицей северной Албании. Я. Лаврина поразило несоответствие между европейским видом города издали и чисто восточной безалаберностью внутри: «Вглядываясь в озлобленные физиономии укрощенных албанцев, нетрудно догадаться, что здешняя культура - культура поневоле и что облагодетельствованные ею обитатели ждут не дождутся, когда опять вернется доброе старое время анархии и крови, без которых албанец чувствует себя, как рыба на суше...» (с. 61).
Сравнивая внешне привитый или навязанный европейский быт и сохраняющиеся во всем приметы старины, автор прибегает к удивительно емкому стилевому приему - в описаниях и в анализе он постоянно использует слово «почти»: «почти европейские улицы, дома, гостиницы и магазины; вы можете встретить даже Арнаута в котелке, но и только...» (с. 61) Тему Востока дополняет и описание встречи автора с дервишами секты «руффаи» или «танцующих дервишей».
10 «Славянский мир». 1910. № 1. С. 3.
11 Мудрова О.В.: «Журнал «Славянский мир» (1908-1911) и вопросы культуры югославян»... С. 40.
12 Книга богата этнографическими зарисовками, причем, автор демонстрирует глубокие познания народной культуры, позволяющие ему давать емкие характеристики народных обычаев и обрядов, проводить их сравнительный анализ. В главе «У маписсорского племени Меркуров», описывающей экспедицию в горный район проживания нескольких албанских племен, автор обращает внимание на заброшенное католическое албанское кладбище и с удивлением отмечает на сохранившихся надгробных крестах деревянных кукушек - символический знак печали у православных сербов. К следам влияния сербской народной культуры Лаврин причисляет и перенятые у сербов албанцами-католиками обычаев «побратимства» (по-албански «побрати-ния») и «славы». Лаврин с воодушевлением перечисляет и другие черты, объединяющие албанцев и сербов, например, обычай гостеприимства, и пытается выявить природу этого явления, которое, кажется, трудно соединить с «жестоким, скупым и вороватым» типом арнаута (с. 41).
