CC BY
33
выраженную образно-символическую форму. Разгадывая «тайну» творческой личности Успенского, Мережковский явно стремится следовать заповедям субъективно-художественной критики, сформулированным им в трактате «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», в предисловии к книге «Вечные спутники».
Библиографический список
1. Аверинцев С.С. Притча // Литературный энциклопедический словарь. - М.: Советская энциклопедия, 1987. - С. 305.
2. Быстров В.Н. Исповедание красоты и веры (Творчество Д. Мережковского-критика) // Русская литература. - 2005. - №»2. - С. 55-80.
3. Бялый Г. Русский реализм: От Тургенева к Чехову - Л.: Советский писатель, 1990. - 344 с.
4. Житкова Л.Н. Культурология Д. Мережковского // V Всероссийские чтения «Оптина Пустынь и русская культура», посвящённые братьям Киреевским. - Калуга, 2004. - С. 143-146.
5. Каминский В.И. Короленко и Глеб Успенский (К вопросу о реализме «переходного времени») // Русская литература. - 1972. - №9 4. - С. 28-44.
6. Крылов В.Н. Западноевропейская критика, литературоведение и становление русской критики // Русская сопоставительная филология: со-
стояние и перспективы: Международная конференция, посвящённая 200-летию Казанского университета (Казань, 4-6 октября 2004 г.). Труды и материалы / Под общ. ред. К.Р. Галиуллина. -Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 2004. - С. 311.
7. Мережковский Дмитрий. Акрополь: Избранные литературно-критические статьи. - М.: Книжная палата, 1991. - 352 с.
8. Мережковский Дмитрий. Было и будет. Дневник. 1910-1914.; Невоенный дневник. 19141916. - М.: Аграф, 2001. - 512 с.
9. Мережковский Д. С. В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. - М.: Советский писатель, 1991. - 406 с.
10. Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - М.: Республика, 1995. - 622 с.
11. Панченко А.М. Смех как зрелище // Лихачёв Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. - Л.: Наука, 1984. - С. 72-153.
12. Славянская мифология: Энциклопедический словарь. - М.: Эллис Лак, 1995. - 416 с.
13. Успенский Г.И. Полн. собр. соч.: В 14 т. -М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954. - Т. 8. - 357 с.
14. Федотов Георгий. Святые Древней Руси. -М.: Московский рабочий, 1990. - 269 с.
15. Христианство: Энциклопедический словарь: В 3 т. / Под ред. С.С. Аверницева. - М.: Большая Российская энциклопедия, 1995. - Т. 3. - 783 с.
Е.Л. Мураткина
ОППОЗИЦИЯ ЖИЗНЬ/СМЕРТЬ В ТЕКСТАХ Л.ТОЛСТОГО И Ч. ДИККЕНСА
От веры в благого Бога Толстой перешел когда-то к вере в благодетельный прогресс человечества. Здесь он перешел к вере в самую жизнь, к вере в человека. Этой верой Толстой жил в эпоху создания двух величайших своих произведений - «Войны и мира» и «Анны Карениной». Жизнь есть Бог - вот в чем весь философский смысл великой эпопеи.
Исходные предпосылки к созданию «Исповеди» опровергают расхожее мнение, будто человек задумывается над вечными вопросами лишь под влиянием трудностей и невзгод. Кризис настиг Льва Толстого в период хор благодарных читателей... И внезапно всплывает холодный убийственный вопрос: «Зачем? Ну а потом?» Очевидная бессмысленность жизни при отсутствии в ней внутреннего стержня поражает пяти-
десятилетнего писателя, словно удар. «Жизнь моя остановилась». Это не просто оцепенение перед ужасом небытия, которое Толстой пережил в Арзамасе, а постоянный фон его существования в, казалось бы, счастливые 1870-е годы.
Свою «Исповедь» Толстой начал с утверждения, что, потеряв в юности веру, с тех пор жил без нее долгие годы. Справедлив ли он к себе? Едва ли. Вера была. Пусть не всегда осознанная, но была, Молодой Толстой верил в совершенство и красоту Природы, в счастье и мир, которые обретает человек в единении с ней. Здесь было кое-что и от Руссо, и от стихийного чувства родства со всем мирозданием. Толстовский Оленин из «Казаков» стремился к этому растворению в Бытии, а его приятель дядя Ерошка уже полностью в нем растворен. Он живет словно зверь или птица. Смерть
© Е.Л. Мураткина, 2006
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 8, 2006
85
ФИЛОЛОГИЯ
Е.Л. Мураткина
его не тревожит «Умру - трава вырастет». Тот же покой растворения грезится Андрею Болконскому, когда он смотрит на старый дуб...
Но этого смутного чувства оказалось недостаточно. Звучал голос совести, подсказывая, что в одной лишь Природе не найдешь источника для нравственной силы. Быть может, наука знает, в чем смысл жизни? Но для науки жизнь - просто процесс, естественный процесс, и больше ничего. А если так, то жить бессмысленно. Ведь в конечном счете торжествует смерть. Она-то и есть последняя и самая достоверная правда. Что бы ни происходило на Земле, все поглотит мрак. И тут - конец смыслу. Подтверждение своему пессимизму Толстой искал и в древней, и в новой мудрости: в библейской Книге Экклесиаста, в изречениях Будды, в философии Артура Шопенгауэра. Все сходилось либо к побегу в бездумность, либо к радикальному отрицанию жизни. Если она лишь обман, с ней надо поскорее разделаться.
«Вопрос мой, - пишет Толстой, - тот, который в пятьдесят лет привел меня к самоубийству, был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребенка до мудрейшего старца, - тот вопрос, без которого жизнь невозможна, как я и испытал на деле. "Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожился бы неизбежно предстоящей мне смертью?"» (XXIII, 16)1.
Проблема смерти стояла перед Толстым еще с ранней молодости: он был свидетелем многих смертей близких к нему и любимых им людей. 20 сентября 1860 г. в Гиере от туберкулеза скончался его старший брат Николай. Человек, которого «обожали» все окружающие2, скончался у него на руках. Смерть брата потрясла его прежде всего в метафизическом смысле.
«Для чего хлопотать, стараться, - писал он А.А. Фету, - коли от того, что было Н.Н. Толстой, для него ничего не осталось. Он не говорил, что чувствует приближение смерти, но я знаю, что он за каждым шагом ее следил и верно знал, что еще остается. За насколько минут перед смертью он задремал и вдруг очнулся и с ужасом произнес: "Да что же это такое?" Это он ее увидел, это поглощение себя в ничто. А уж ежели он ничего не нашел, за что ухватиться, что же я найду? Еще меньше» (LX, 223)
Если бы, однако, смерть была только «поглощением» личности «в ничто», если бы ничто было подлинно ничем, то смерть была бы только отвратительна, но далеко не так загадочна. Почему
смерть есть в то же время и какое-то просветление? Солдат, раненный в стычке с горцами, «казалось, похудел и постарел несколькими годами, и в выражении его глаз и складке губ было что-то новое, особенное. Мысль о близости смерти уже успела проложить на этом простом лице свои прекрасные, спокойно-величественные черты» («Как умирают русские солдаты», 1858; V, 234).
Чаще всего Толстой воспринимал смерть не как-метафизически случайный, хотя и неизбежный, конец жизни, но как ее завершение и ее отрицание, как загадка, которая является загадкой самой жизни. В этом же плане рассматривал феномен смерти и Диккенс - прежде всего в своем историческом романе «Повесть о двух городах» (1859) - романе, который оказался в кругу толстовского чтения также накануне работы над «Войной и миром».
Как в «Войне и мире», так и в «Повести...» перед читателем восстанавливалась в живых «домашних» образах давнопрошедшая эпоха. У Диккенса это эпоха Великой Французской революции и лет, непосредственно ей предшествовавших. «Это было самое прекрасное время, это было самое ужасное время - век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния <.> - словом, время это было очень похоже на нынешнее, и самые горластые его представители уже и тогда требовали, чтобы о нем - будь то в хорошем или в дурном смысле - говорили не иначе, как в превосходной степени»3.
Уже с первых страниц, едва начинает завязываться сюжетный узел, в «Повести о двух городах» выявляется интересующая нас тема жизни и смерти. Один из пассажиров дилижанса, некий мистер Джарвис Лорри, получает на пути депешу и, ознакомившись с нею, произносит загадочную фразу: «Возвращен к жизни». Речь идет об узнике Бастилии под номером «Сто пятый. Северная башня». Некогда его звали доктор Манетт, он был знаменитым молодым врачом, а в крепости за восемнадцать лет превратился в жалкое существо лишившееся памяти. И вот он - призрак, «возращенный к жизни»:
- Вас давно похоронили?
- Почти восемнадцать лет тому назад.
- Я думаю, вам хочется жить?
- Не знаю, не могу сказать.
Вопрос, заданный человеку, «похороненному» в крепости на восемнадцать лет, - хочется ли
86
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 8, 2006
ему жить? - только на первый взгляд представляется вопросом «праздным». Жизнь, в представлении большинства людей - это безусловная ценность. Но ведь и Смерть - тоже своего рода ценность: во всяком случае именно она сопоставлена с Жизнью.
Ценность Смерти закреплена в том лозунге, который скандируется возле парижской гильотины:
«Каждый день по мостовой громыхали телеги, битком набитые осужденными на смерть. Миловидные девушки, красивые женщины, черноволосые, белокурые, седые; юноши, мужчины в цвете лет, старики; дворяне и простолюдины - все это было пряным питьем для гильотины, красным вином, которое изо дня в день вытаскивали на свет из мглы страшных тюремных подвалов и везли по улицам, дабы утолить ее не-насытимую жажду. Свобода, Равенство, Братство или Смерть! Последнюю ты, не скупясь, жалуешь всем, о Гильотина!»
К известному лозунгу Великой Французской революции Диккенс просто добавляет необходимую, но прямо вытекающую из существа изображенных им революционных событий альтернативу, которая все ставит на свои места...
Для обывателя Смерть вообще прибавляет некоей «интересности» в человеке. Вот в том же романе в «мирном» Лондоне толпа народа рвется на суд, который должен приговорить подсудимого к четвертованию:
«Интерес, с каким возбужденные зрители, задыхаясь, глазели на этого человека, был отнюдь не возвышенного свойства. Если бы подсудимому угрожал не такой страшный приговор, если бы из предстоящей ему казни отпало хоть одно из зверских мучительств, он на какую-то долю утратил бы свою притягательность. Все упивались зрелищем этого тела, обреченного на публичное растерзание, этого существа с бессмертной душой, которое вот-вот на глазах у всех будут кромсать и рвать на части». Антиномия растерзанного тела и бессмертной души получает философскую наполненность, выводящую опять-таки на проблему соотношения Жизни и Смерти.
Наконец, в заключительных главах романа эта проблема решается в христианском аспекте. До них формально главным действующим лицом был Чарльз Дарней (он же Шарль Эвремонд), муж Люси Манетт. Как французского аристократа (хотя он формально отказался от своей собственности в пользу народа) его заключают в тюрьму
и приговаривают к смерти на гильотине. Но тут вступает в дело подлинный герой - пьяница и ленивый адвокат Сидней Картон. Пользуясь внешним сходством с Дарнеем, он подменяет его в тюремной камере - и гибнет на гильотине вместо него. Он считал себя до сих пор пропащим человеком, погрязшим в пьянстве и разврате, -и свою великодушную смерть ради любимой им Люси и ее мужа (его соперника!) рассматривает как искупление, как возрождение к подлинной духовной жизни на краю телесной могилы...
«Мир последних романов Диккенса с его самоотречением, искуплением, воскресением, -пишет Э. Уилсон, - похож на мир поздних произведений Толстого, на "Преступление и наказание" Достоевского, на мир Дмитрия и Ивана Карамазова. Перед нами мир христианского Нового Завета - правда, с прорывами в трансцендентальное. Сидней Картон, который действительно приносит свою жизнь в жертву, должен бы проповедовать самую христианскую идею. В известной степени он ее и проповедует. Когда осужденных везут на казнь, маленькая швея говорит ему: "Если бы не вы, милый незнакомец, разве я была бы так спокойна... могла бы вознесись сердцем к Тому, Кто положил жизнь Свою за нас, чтобы мы верили и надеялись?" - и когда голова девушки слетает с плеч под ножом гильотины, а вязальщицы отсчитывают "Двадцать две", чей-то голос (то ли Сиднея Картона, то ли авторский) комментирует: "Я есмь воскресение и жизнь - сказал Господь -верующий в Меня если и умрет, оживет, и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовеки!". И эта христианская нота вплетается в основную идею книги, показывающей, как оба социальных режима Франции - старый строй маркизов Эв-ремондов и новый якобинский строй Дефаржей -попирают личностную этику христианства, ставя над ней свои классовые интересы и абстрактные принципы»4.
Между тем, другие английские исследователи (например, Джон Гросс) полагают, что Диккенс, выступивший в этом романе с открыто «христианскими» позициями и многократно цитировавший евангельские тексты, - вряд ли христианин. Ведь самопожертвование Сиднея Картона продиктовано не его внезапным «христианским» просветлением, а простой человеческой любовью к Люси. А подвиг самопожертвования во имя любви - это многократно воспетый еще с античности языческий подвиг. «В таком контексте Хри-
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 8, 2006
87
ФИЛОЛОГИЯ
Е.А. Огнева
стос не имеет к делу ровно никакого отношения, а ссылки на него могут показаться верующему читателю богохульством. На той же странице, которая посвящена смерти Картона, Картон и маленькая швея вдруг оказываются "детьми Великой Матери". Но важно другое - что защиту от мирового зла роман недвусмысленно предлагает искать в личных отношениях»5.
Как известно, Диккенс, своеобразно относился к христианской религии и англиканской церкви. «Он питал, - пишет Г.К. Честертон, - отвращение к принятым догмам, то есть, другими словами, предпочитал догмы, принятые на веру. В его душе жило смутное убеждение, что все прошлое человечества полным-полно взбесившихся консерваторов. Короче говоря, он был наделен тем неведением радикала, которое идет рука об руку с остротой ума и гражданским мужеством. Но почти все радикалы, повинуясь этому духу, не любили англиканской церкви...» Диккенса же отвращала прежде всего «религиозная чрезмерность, будь то в протестантстве или католичестве»: он, как и Лев Толстой, «любил веру простую и безыскусственную»6.
Именно руководствуясь этой «безыскусственной», далекой от догматики официальной церкви верой и Диккенс, и Толстой в своих произведениях ставили проблемы преображения личности, духовного возрождения, искупления, самоотречения. Уже персонажам «Крошки Доррит» прихо-
дится активно вмешиваться в жизнь (как Артуру Кленнэму или даже самой Крошке Доррит, являющейся живым воплощением евангельского принципа «блаженны кроткие»). Пип из «Больших надежд» сможет искупить снобизм только отказом от мирских благ. Белле Уилфер из «Нашего общего друга» придется пройти через горнило искушений и испытаний, а Юджин Рейберн из того же романа - заглянет в глаза смерти, очистится душой, и только после этого заслужит брак с Лиззи.
Подобный путь нравственного возрождения -несомненно, под влиянием последних романов Диккенса - проходят все толстовские герои. Оба писателя самую возможность постановки этих проблем не мыслили иначе, как на широчайшей гуманистической платформе, включавшей в себя множество самых различных компонентов.
Примечания
1 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Юбилейное издание. - М.; Л., 1928-1958. Все ссылки даны в круглых скобках по этому изданию с указанием страницы.
2 См. , напр.: Фет А. Мои воспоминания. - М., 1890. - Т. 1. - С. 217, 331-333.
3 Все цитаты даны по: Диккенс Ч. Собр. сочинений: В 30 т. - М., 1957-1963.
4 Уилсон Э. Мир Чарльза Диккенса. - С.270-271.
5 Там же. - С. 271.
6 Честертон Г.К. Чарльз Диккенс. - С.139, 141.
Е.А. Огнева
КИНЕМЫ В КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЙ СОСТАВЛЯЮЩЕЙ КОНЦЕПТА
Преамбула. Статья посвящена вопросам динамики и моделирования номинативного поля концепта. В работе исследуется национальная концептосфра, отраженная на страницах художественных произведений. Выявляются тенденции адаптации компонентов полевой структуры концепта при переводе.
Являясь динамическим образованием, концептуальная система находится . в состоянии развития, что ставит перед исследователями задачу смоделировать содержание исследуемого концепта как гносеологически важного средства познания [6, с. 28]. Исследование концепта как глобальной ментальной (мыслительной) единицы в ее национальном (возможно, и в социальном, возрастном, гендерном, территориальном) своеобразии позволит определить место концепта в национальной концеп-тосфере [8, с. 78]. Именно концептосфера служит для отображения определенной структурирован-
ности концептуального динамичного пространства национального языка как структуры знаний о мире, организованных концептом и репрезентированных различными языковыми знаками. Концептосфера представляет собой структурированную совокупность концептов национального языка, поэтому процесс исследования концептос-феры направлен на выявление относительно полных парадигм концептов базового уровня. Ментальное пространство концепта также имеет сложную многомерную структуру (Н.Н. Болдырев, В.И. Карасик, И.А. Стернин и др.). Ментальная сложность концепта, во-первых, представляет со-
88
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 8, 2006
© Е.А. Огнева, 2006
