CC BY
155
Трагедия «духовного раздвоения» Л.Н. Толстого и Ф.М Достоевского в осмыслении Д.С. Мережковского...
УДК 821.161.1.09
Коптелова Наталия Геннадьевна
доктор филологических наук, профессор Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
ТРАГЕДИЯ «ДУХОВНОГО РАЗДВОЕНИЯ» Л.Н. ТОЛСТОГО И Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
В ОСМЫСЛЕНИИ Д.С. МЕРЕЖКОВСКОГО (на материале книги «Л. Толстой и Достоевский»)
В статье показывается, что в фундаментальном критическом исследовании «Л. Толстой и Достоевский» Д.С. Мережковский много внимания уделяет проблеме «духовного раздвоения» великих русских писателей. Доказывается, что критик-символист стремится выявить разрыв между «религиозным сознанием» и «художественным ясновидением» у Достоевского и, прежде всего, у Толстого. Отмечается, что осмысление Мережковским противоречий, свойственных духовным исканиям Толстого и Достоевского, определяется проектом строительства «нового христианства». В работе учитывается, что многие высказывания Мережковского во втором томе названного критического исследования («Религия») мотивированы его непосредственной реакцией на отлучение Л. Толстого от церкви и несут на себе мощный эмоциональный заряд непосредственного впечатления и даже потрясения от случившегося события.
В статье раскрывается логика, которую использует Д.С. Мережковский, сопоставляя «религию Толстого» и «религию Достоевского». Объясняется, почему критик-символист всё же более высоко оценивает духовные обретения Достоевского. Указывается, что представления Толстого о христианстве Мережковский считает ущербными, неполными, поскольку они сложились вне «символического» гнозиса.
Реконструируется точка зрения автора критического исследования, согласно которой Толстой-проповедник на самом деле приближается к миросозерцанию буддизма. В статье делается вывод о том, что в образном мышлении Достоевского, в отличие от Толстого, критик видит предчувствие «слияния ликов Богородицы и Матери Сырой Земли», которое объявляет одной из самых глубоких религиозных интуиций писателя. Выявляется парадоксальность мышления Мережковского, стремящегося найти сходство в несходном и сближающего религиозные судьбы Толстого и Ницше, воспринимающих христианство как религию «небытия».
Ключевые слова: русская литература, литературная критика, Д.С. Мережковский, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, трагедия духовного раздвоения, дух, плоть, новое христианство.
Несомненно, литературная критика Мережковского представляет собой модификацию символистской рецепции словесного искусства. Эстетика Мережковского, подобно концепциям других русских символистов, исходит из положения, что существует метафизическое противоречие между «явлением» и «сущностью». Литературный процесс, творческий путь и личность отдельного писателя в истолковании Мережковского предстают противоречивыми и раздвоенными. Рецептивные механизмы литературных явлений, характерные для критика-символиста, в огромной степени определяются глобальным катастрофизмом, окрашивающим его мировидение.
Мережковский, как и другие представители Серебряного века, по сравнению с критиками XIX столетия, более активно исследует внутренние конфликты, движущие развитие творчества писателя. В системе его критических оценок и интерпретаций весьма значимую роль играет символическая антитеза «лицо - личина», которая широко использовалась в эстетике и поэтике символизма в целом. Весьма активно эта антитеза задействована в книге Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» (19001902). Особенно часто автор апеллирует к ней во втором томе этого критического исследования («Религия»), выявляя разрыв между «религиозным сознанием» и «художественным ясновидением» у Достоевского и, прежде всего, у Толстого.
Многие высказывания критика в этой части книги мотивированы его непосредственной реакцией на отлучение Л. Толстого от церкви и несут на себе мощный эмоциональный заряд живого, непосредственного впечатления и даже потрясения от случившегося события, которое испытала вся мыслящая Россия. Мережковский вновь воспроизводит и акцентирует высказанную ещё в трактате «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893) мысль о неравноценности, «несогласованности» бессознательного творчества Толстого-художника и его сознательной деятельности проповедника. Художественные открытия Толстого по-прежнему оцениваются Мережковским как антитеза его сознательным убеждениям: «Язычество Л. Толстого - прямой путь к христианству Достоевского» [4, с. 156].
Критик отказывает Толстому-мыслителю в праве быть духовным «учителем» своих современников. Отрицание Толстым института церкви, пренебрежительное отношение к самой идее обряда оцениваются Мережковским как путь в исторический тупик, как уничтожение нации: «В условиях земного мира не может быть души без тела, разума без плоти, - не может быть и религии без таинства. <...> в издевательствах Л. Толстого над христианскими обрядами есть нечто возмутительное» [4, с. 231-232]. Критик видит в разрыве Толстого с церковью продолжение «послепетровского» разрушения религиозных основ жизни России. Он
© Коптелова Н.Г., 2015
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова № 4, 2015
77
предупреждает своих современников: «Следуя за Л. Толстым в его бунте против церкви, как части всемирной и русской культуры, до конца - русское культурное общество дошло бы неминуемо до отрицания своей собственной русской и культурной сущности...» [4, с. 146].
Другой пункт разногласий Мережковского с Толстым-проповедником вызван тем, что писатель сознательно привержен к «историческому», «аскетическому христианству». Автор исследования заявляет о том, что историческое христианство исказило учение Христа и тем самым ввело в заблуждение человечество. Претендуя на новое, «истинное», толкование Евангелия, Мережковский дерзко берёт на себя роль «духовного учителя» современников, в которой он отказал Толстому. Он пишет: «Историческое христианство усилило один из двух мистических полюсов святости в ущерб другому - <...> святость духа в ущерб святости плоти <...>.
Итак, я спрашиваю: не есть ли, по учению Христа, аскетизм, умерщвление плоти - только средство, цель которого - очищение, просветление и, наконец, воскресение плоти?» (здесь и далее курсив Д.С. Мережковского. - Н.К.) [4, с. 147].
Критик анализирует «Ответ Синоду» Толстого и приходит к выводу о том, что в сознательном отрицании плоти отлучённый от церкви писатель идёт даже дальше исторического христианства. По концепции Мережковского, Толстой-проповедник на самом деле приближается к миросозерцанию буддизма, «религии небытия, нирваны, обожествлённого ничто» [4, с. 150]. О выражении миропонимания буддизма в сцене смерти Андрея Болконского писал ещё В.С. Соловьёв в статье «Буддийское настроение в поэзии» (1894) [5, с. 245]. Мережковский вполне солидарен с мнением своего старшего современника: «Этот переход в ничто, погружение в Нирвану начались уже здесь, в первом и окончатся во втором, после Бородинского сражения, умирании князя Андрея» [4, с. 183]. (Мысль о близости духовных исканий Толстого к философии буддизма встречается и в трактате И.А. Бунина «Освобождение Толстого» (1937), где в то же время присутствует полемика с книгой Мережковского «Л. Толстой и Достоевский») [2, c. 5, 6, 31, 43, 89].
Примечательно, что Мережковский находит сходство в несходном, сближая религиозные судьбы Толстого и Ницше. Он считает, что непонимание духовного смысла христианства, воспринимаемого как религия «небытия», объединяет автора «Войны и мира» с создателем книги «Антихрист». Мережковский заявляет: «.они (Л. Толстой и Ницше. -Н. К. ) исходят из одного и того же взгляда на учение Христа, как на буддийский нигилизм, как на вечное нет без вечного да - умерщвление плоти без воскресения, отрицание жизни без её утверждения» [4, с. 240].
Разрыв между «религиозным сознанием» и «художественным ясновидением» Мережковский находит не только у Толстого, но и у Достоевского, обращаясь к роману «Преступление и наказание». Очевидно, характер интерпретации названного произведения здесь несколько трансформируется, по сравнению со статьёй «Достоевский» (1890), где писатель превозносился за отсутствие однозначных нравственных оценок его героев. Теперь же позиция критика меняется на противоположную: Мережковский считает, что, показывая в романе «Преступление и наказание» крушение идеи сверхчеловека, писатель, подобно Толстому и Ницше, впадает в односторонность. С точки зрения автора исследования, Достоевский не вполне осознаёт, что в христианстве соединяются «центробежное» и «центростремительное» начала («Я» и «Не-я», «Сын» и «Отец»). Этим создатель «нового» религиозного сознания объясняет и «неубедительную» развязку сюжета в романе, претендующем на христианский финал: «Ни "Преступления", ни "наказания"» [4, с. 214]. Религиозная правда личности, воплощённая в деятельности Наполеона и Петра I, была открыта в учении Ницше, перечеркнувшего в то же время начало общественности. Но эта сакрализация личности, по мнению критика, в равной степени оказалась недоступной для авторов «Преступления и наказания» и «Войны и мира», свершивших строгий и безапелляционный нравственный суд над героями-индивидуалистами (прежде всего, над Раскольниковым и Наполеоном) во имя утверждения сверхличных ценностей, во имя духа соборности.
Философия личности, развёрнутая в книге «Л. Толстой и Достоевский», базируется не только на анализе романов «Преступление и наказание» и «Война и мир». Она вбирает в себя и прямое, непосредственное осмысление исторической миссии Петра и Наполеона [4, с. 198]. Пространные историософские размышления и комментарии, предложенные критиком, прямо перекликаются с проблематикой и идейными решениями его романа «Пётр и Алексей» и будущей книги «Наполеон», созданной в эмиграции. В этих произведениях в той или иной форме будет воспроизводиться вывод, сформулированный в исследовании «Л. Толстой и Достоевский»: «.. .учение Христово не только величайшее самоотрицание, но и величайшее самоутверждение личности, не только вечная Голгофа, распятие, но и вечный Вифлеем - рождение, Возрождение личности» [4, с. 201].
Сравнивая «религию Толстого» и «религию Достоевского», Мережковский всё же склоняется к тому, чтобы в определённом аспекте отдать предпочтение последней. Представления Толстого о христианстве Мережковский считает более ущербными, неполными, поскольку они сложились вне «символического» гнозиса. Критик под-
78
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¿j- № 4, 2015
Трагедия «духовного раздвоения» Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского в осмыслении Д.С. Мережковского..,
чёркивает: «Религиозное сознание Л. Толстого отрицает символ в его самой первой и глубокой сущности, признаёт религиозное, как нечто исключительно духовное, бескровное и бесплотное, освобождённое от всех легенд, обрядов, таинств, догматов» [4, с. 244]. Зато о «символичной» природе религиозных воззрений Достоевского автор исследования отзывается одобрительно. Критик считает, что автор «Братьев Карамазовых» способен через «любовь» как высший путь познания открыть истину знаковой «условности» [4, с. 244].
С точки зрения Мережковского, Достоевский приближается к новой религии в большей степени в «ясновидении», в художественном творчестве, нежели в сознании. В образном мышлении Достоевского, в отличие от Толстого, критик видит предчувствие чаемого слияния ликов Богородицы и Матери Сырой Земли, которое объявляет одной из самых глубоких религиозных интуиций писателя.
Обоснованно заключает А.Г. Бойчук: «Идея "святой плоти" подразумевала у Мережковского сакрализацию различных модусов земного, объединявшихся в заимствованном у Достоевского фольклорно-мифологическом символе Великой Матери сырой земли.» [1, с. 480]. Не случайно в словах «старицы», обращённых к героине романа «Бесы» Марье Лебядкиной, критик прочитывает глубинную мудрость, запечатлённую не только в представлениях русского народа, но и в культурной памяти всей Европы. Он замечает: «Богородица - великая мать, не только небесная, но и земная, "Мать сыра земля", это - незапамятно-древнее, общее всем европейским народам.» [4, с. 246]. Интерес к мифологеме «матери-земли», мотивированный разнонаправленными духовными исканиями, был характерен для многих современников Мережковского. В их числе можно назвать В. Соловьёва, В. Розанова, Н. Бердяева, А. Блока и даже В. Брюсова.
Прорыв к миропониманию истинного христианства, основанного на «новой любви к земле», Мережковский обнаруживает и в романе Достоевского «Братья Карамазовы». Носителями нового религиозного сознания, в трактовке критика, предстают старец Зосима и Алёша Карамазов. Причём их поклонение матери-земле парадоксально согласуется для Мережковского с призывом Зарату-стры («быть верными земле»), воспетого Ницше. Характеризуя духовные искания Алёши Карамазова, автор исследования, в частности, заключает: «.Прикосновение к "Великой Матери-сырой земле" дало ему новую силу, и с этой силою идёт он, по завету старца, из своей монашеской пустыни в "мир", уже не только от земли к небу, <.> но и от неба к земле» [4, с. 259].
Мережковский выстраивает «ступени» раздвоения, по которым двигался «ясновидец плоти» Л. Толстой. Этот путь Толстого оценивается авто-
ром исследования как родственный, «симметричный» движению «противоположного» и «подобного» Достоевского. Мережковский подчёркивает: «.Л. Толстой, ясновидец плоти, углубляясь в её бессознательную стихию, коснулся той же тайны мира, тайны раздвоения - «Двух в Едином», которую вечно испытывал и ясновидец духа, Достоевский...» [4, с. 324-325]. В частности, тайное раздвоение Толстого критик обнаруживает во внутренних противоречиях его героини Анны Карениной. Мережковский мифологизирует образ толстовской героини. Своей «раздвоенностью» Анна Каренина кажется ему родственной персонажам Достоевского: князю Мышкину, Раскольникову, Версилову, Ставрогину. В личности Анны автор исследования выделяет два противоположных начала, два «я». Он утверждает, что в героине Толстого сосуществуют «вакханка», «"преступная" жена» и «Мадонна», «"святая мать"» [4, с. 326].
Интерпретация образа Анны Карениной в «ди-онисийском» ключе выливается в своеобразный лирико-философский фрагмент, в котором представлены контуры концепции «музыки», во многом определявшей теорию и практику русского символизма. Мережковский объявляет сакральными и самоотверженную любовь Анны-матери, и «стихию», «страсть», «музыку», пленившие её личность, подобно жене Позднышева, героине «Крей-церовой сонаты». Он пишет: «Это, конечно, та же самая радость, смешанная с ужасом ("страшно и весело"), которую находит Анна в забытьи страсти, в бешенстве вьюги» [4, с. 327].
Помимо перифразов и реминисценций из работы Ницше «Рождение трагедии», в структуру своих критико-философских размышлений Мережковский включает поэтические иллюстрации. Вообще, приём «поэтических скреп» Мережковский часто использует в своём исследовании. Так, «дионисийские» переживания Анны Карениной ассоциируются у него со стихотворными строками Пушкина («Есть упоение в бою.») и тютчевским обращением к ночному ветру: «О, страшных песен сих не пой.». Образная ткань критических высказываний Мережковского, описывающих чувства Анны Карениной, в этой части книги во многом напоминает лирический комментарий к одному из самых «дионисийских» поэтических циклов А. Блока «Снежная маска»: «Радостный ужас метели извне, радостный ужас страсти внутри - как будто одно и то же: одно из другого рождается, одно сливается с другим. <.> И в сладострастии, и в буре есть нечто стихийное, страшное и весёлое, ледяное и жгучее.» [4, с. 327].
Критик демонстрирует высокое мастерство анализа поэтики Толстого, обнаруживает тонкое чувствование самого нерва изобразительности автора «Анны Карениной». Он, например, точно показывает важную смыслообразующую роль «снов»
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¿V- № 4, 2015
79
Анны и Вронского, прослеживает символизацию лейтмотива «железа», концептуально значимого для философских обобщений Толстого.
Мережковский, сопоставляя духовные искания Толстого и Достоевского, чаще всего отдаёт предпочтение последнему. Но в то же время автор критического исследования в отдельных случаях возвышает и Толстого над Достоевским. Например, он полагает, что автор «Анны Карениной» в большей степени познал мистическую связь, «соединение» начала и конца, рождения и смерти. Получается, что в разгадке тайны «пола» Толстой всё-таки прорывается к «символическому» гнозису, в чём ранее критик ему отказывал. Мережковский приводит ряд ярких художественных сцен, в которых Толстой сталкивает, соединяет «полюс» рождения и «полюс» смерти. Так, автор исследования обращается к размышлениям Левина, который при появлении на свет собственного ребёнка испытывает чувство, подобное тому, которое он узнал в час смерти брата Николая. Анализируя особенности художественного мира, созданного Толстым в романе «Анна Каренина», Мережковский проницательно обнаруживает следующую символическую параллель: «Взгляд рождающей Кити совершенно подобен и совершенно противоположен <...> взгляду умирающего князя Андрея» [4, с. 340]. Наконец, критик точно подмечает, что сцена смерти Анны Карениной «рифмуется» в романе с эпизодом, изображающим роды Кити. Во многом благодаря Толстому, Мережковский приходит к следующему философскому выводу: «Смерть и рождение - два "отверстия", <...> сквозь которые "одинаково", то есть в своём последнем соединении, символе, "показывается что-то высшее", чем рождение и смерть» [4, с. 339-340].
Критик-проповедник проецирует на художественные открытия Толстого и Достоевского слова апостола Павла из «Послания к ефесянам» (2: 1415), чтобы указать на «сокровенную» и, как ему кажется, ещё «"не вмещённую"» современным сознанием «тайну Христову». Он заявляет: «.мы идём не по двум разным путям, а по одному и тому же пути в две противоположные стороны, совершая вечный круг, от Бога к Богу. Рождение и смерть - одно, Вифлеем и Голгофа - одно, Отец и Сын - одно» [4, с. 340]. Но примечательно, что цитату из Евангелия создатель «нового» христианства затем вполне свободно монтирует с отрывком из стихотворения З.Н. Гиппиус «Электричество», которое в тексте книги, по справедливому наблюдению Л. Шестова, Мережковский «цитирует до десяти раз» [6, с. 130]:
Концы концов коснутся, Проснутся «да» и «нет»,
И «да» и «нет» сольются, И смерть их будет Свет <. > [4, с. 340].
Нельзя не согласиться с тем, как характеризует Л. Шестов данное стихотворение З.Н. Гиппиус. Он пишет: «Как видит читатель, стихотворение едва ли может быть названо удачным. Оно схематично отвлечённо - в сущности, рифмованное переложение параграфа из элементарной физики» [6, с. 131]. Однако критик-богоискатель возводит «Электричество» в ранг сакральных текстов. Это видно из комментария к стихотворению, в котором Мережковский расшифровывает незамысловатую символику Гиппиус. Он приходит к заключению, что образность столь любимого им «Электричества» предсказывает «свет неимоверного видения, которым кончается всё, видение Савла по пути в Дамаск» [4, с. 340]. В таком соединении столь разнородных текстов (стихотворения Гиппиус и цитат из «Деяний святых апостолов» (9: 3-6)) для Мережковского нет никакого противоречия. Согласно его религиозному проекту, например, Достоевский и Толстой вполне могли стать «великими апостолами» «нового христианства». В частности, Толстому критиком отводилась возможная миссия Савла, ставшего Павлом.
Толстой и Достоевский как русские пророки «нового приближения ко Христу» в восприятии Мережковского парадоксально перекликаются с Ницше, воплощавшим взлёт и провидческий дар полярной, европейской культуры. Все три гения совпали, с точки зрения критика-символиста, в предсказании «конца всемирной истории» [4, с. 349-350].
Библиографический список
1. Бойчук А.Г. Дмитрий Мережковский // Русская литература рубежа веков (1890 - начало 1920-х годов). - М.: Наследие, 2001. - Кн. 1. -С. 779-850.
2. БунинИ.А. Собр. соч.: в 6 т. - М.: Худож. лит., 1988. - Т. 6. - 719 с.
3. Игошева Т.В. Ранняя лирика А.А. Блока (1898-1904): Религиозный аспект: автореф. дис. ... д-ра филол. наук. - М., 2006. - 46 с.
4. Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - М.: Республика, 1995. -622 с.
5. Соловьёв В.С. Стихотворения. Эстетика. Литературная критика. - М.: Книга, 1990. - 574 с.
6. Шестов Л. Власть идей // Д.С. Мережковский: pro et contra: Личность и творчество Мережковского в оценке современников / сост., вступ. ст., библиогр. А.Н. Николюкина. - СПб.: РХГИ, 2001. -C. 109-134.
80
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 4, 2015
