CC BY
87
Об авторах
Кольцова Н.З. - кандидат филологических наук, доцент кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова, [email protected]
Монисова И.В. - кандидат филологических наук, доцент кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова, [email protected]
УДК 821.161.1
КАТЕГОРИЯ «МОЛЧАНИЯ» В ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКЕ Д.С. МЕРЕЖКОВСКОГО
1900 - 1910 ГОДОВ
Н.Г. Коптелова
В статье рассматривается роль категории «молчания» в литературной критике Д.С. Мережковского 1900 - 1910 годов. Показывается, что в процессе духовной эволюции Мережковского это понятие обретает разное содержание. Доказывается, что категория «молчания» переходит в литературную критику Мережковского из его лирики. Выясняется, что поливалентный подход к истолкованию понятия «молчание», характерный для Мережковского-критика в 1900 - 1910 годы, формируется во многом под влиянием поэтической философии З.Н. Гиппиус.
Ключевые слова: категория «молчания», литературная критика, Д.С. Мережковский, З.Н. Гиппиус, лирика, переосмысление, «новое христианство».
Как символист, Д.С. Мережковский считал литературную критику «тайновидением», особым путём религиозно-мистического «гнозиса». Он исходил из того, что критика призвана и способна разгадать не только прямо не высказанные, скрывающиеся в глубинах подсознания стремления художника, но и самые его сокровенные религиозно-мистические переживания и озарения. В процессе своей критической деятельности русского периода Мережковский использовал многие индивидуально-авторские категории. К ним относятся следующие понятия: «духовное раздвоение» [6], «юродство», «чувство», «сознание», «ясновидение», «эстетическое созерцание», «пророческое действие», «молчание» и др. Эти категории в системе теоретических представлений Мережковского фиксируют стадии и формы разных видов творчества: художественного творчества, жизнетворчества и религиозного творчества. При этом с течением времени, в контексте духовной эволюции основоположника русского символизма, перечисленные понятия обретают разное содержание. Это можно проследить на примере категории «молчания», задействованной в его литературной критике.
Истоки данного понятия, использованного в критике Мережковского, несомненно, уходят в его лирику. Мотив «тишины», «безмолвия», «молчания» присутствует в поэзии Мережковского 1890-х годов. Он становится знаком сакрализации лирических переживаний. Так, в раннем стихотворении Мережковского «Молчание» (1892) выражена мысль о «несказанности» и мистическом смысле любви, как чувства, имеющего божественную природу: Как часто выразить любовь мою хочу, Но ничего сказать я не умею, Я только радуюсь, страдаю и молчу: Как будто стыдно мне - я говорить не смею.
И в близости ко мне живой души твоей Так всё таинственно, так всё необычайно, -Что слишком страшною божественною тайной Мне кажется любовь, чтоб говорить о ней.
В нас чувства лучшие стыдливы и безмолвны, И всё священное объемлет тишина: Пока шумят вверху сверкающие волны, Безмолвствует морская глубина [10, с. 223].
В стихотворении Мережковского «Не надо звуков» (1895) лирический субъект постигает тайну вечности, растворяясь в безмолвии природы, пленившей его душу божественной гармонией: Дух Божий веет над землёю, Безмолвен пруд, недвижим лес. Учись блаженному покою У вечереющих небес. Не надо звуков: тише, тише! У лучезарных облаков Учись тому теперь, что выше Земных желаний, дел и слов [10, с. 315].
А в стихотворении Мережковского «Родное» (1896) с тишиной и покоем, позволяющими почувствовать веянье иного мира, где останавливается время, ассоциируется для лирического героя облик родины: Далёких стад унылое мычанье, И близкий шорох свежего листа... Потом опять - глубокое молчанье... Родимые, печальные места! Протяжный гул однообразных сосен, И белые сыпучие пески. О бледный май, задумчивый, как осень!.. В полях - затишье, полное тоски.
Здесь - тише радость и спокойней горе. Живёшь, как в милом и безгрешном сне. И каждый миг, подобно капле в море, Теряется в бесстрастной тишине [10, с. 445].
Мотивика, образный и интонационный строй этого произведения ассоциативно отсылают к поэме Н.А. Некрасова «Тишина», которую Мережковский не раз вспоминал и анализировал в своих критических работах («О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893), «Две тайны русской поэзии. Некрасов и Тютчев» (1915)).
Значимость для Мережковского категории «молчания» косвенно подтверждает и З.Н. Гиппиус, которая во многом с ним совпадала, комментируя и развивая его творческие идеи. Её произведения можно рассматривать как своеобразное воплощение и преломление исканий Мережковского. О молчании как особом духовном состоянии, позволяющем сохранить предельную высоту и чистоту религиозных чувств, З.Н. Гиппиус писала в своих стихах. Примечательно, что в стихотворении «Белая одежда», завершающем её «Собрание стихотворений» (СПб., 1904) и отражающем движение духовных устремлений лирического героя, ключевым композиционным элементом становится мотив «молчания». Именно «молчание», по признанию лирического субъекта первого поэтического сборника Гиппиус, оказывается знаком Божьей любви и одновременно путём воссоединения с Творцом: Он испытует - отдалением, Я принимаю испытание. Я принимаю со смирением Его любовь. - Его молчание. И чем мольба моя безгласнее -Тем неотступней, непрерывнее. И ожидание - прекраснее, Союз грядущий - неразрывнее [4, с. 115-116].
Во многом созвучно и по смыслу перекликается с упомянутым стихотворением Мережковского «Молчание» (1982) стихотворение З.Н. Гиппиус «Родное» (первый вариант заглавия - «Молчанье») (1920), завершающее сборник «Стихи. Дневник 1911 - 1921 гг.» (Берлин, 1922): Не назову родное имя, Любовь безмолвная свята. И чем тоска неутолимей, Тем молчаливее уста [4, с. 219].
Категорию «молчания» Мережковский делает критерием критической оценки в статье «Асфодели и ромашка» (1908), поводом для создания которой стало издание «Писем из Сибири» А.П. Чехова. Интересны и разнообразны содержательные аспекты и формы диалогичности, реализованные в этой работе, полемически опровергающей концепцию более ранней статьи Мережковского «Чехов и Горький» (1906). В ней можно наблюдать сочетание и взаимодействие разных диалогических моделей: «внешнего» авторского диалога-спора с писателями-современниками, чьё творчество, с точки зрения Мережковского, показывает непродуктивные в художественном отношении тенденции развития литературы, а также своеобразного «внутреннего» диалога-самокритики, обращённого к себе как к представителю модернизма. Любопытно, что этот сложно построенный «диалог», представленный в статье Мережковского «Асфодели и ромашка», ведётся как бы с позиций эстетики и поэтики А.П. Чехова. Творческие представления писателя-современника в контексте данной работы оказываются для критика идеалом, вершиной, к которой необходимо стремиться.
Каждая реплика критического диалога, реализованного в статье Мережковского «Асфодели и ромашка», обращена к той или иной творческой личности, представляющей конкретную тенденцию развития современной литературы, которую автор вслед за Чеховым отрицает. Так, критик спорит с Вяч. Ивановым, как с создателем эстетических утопий, искусственно навязывающим современной литературе «мифотворчество». Мережковский
отвергает стилизацию и сопутствующую ей экзотику, во многом определяющие, как он считает, творческие искания С. Городецкого, К. Бальмонта, А. Блока, Эллиса, Ф. Сологуба и др. Критик не принимает идеи самоценности и самоцельности поэзии, настойчиво декларируемой Брюсовым. Для Мережковского оказываются в равной степени неприемлемыми и желание И. Бунина чувствовать себя «гражданином вселенной» (рассказ «Тень птицы»), и «мистический анархизм» М. Кузмина и Л. Андреева.
За столь разными тенденциями развития современной литературы Мережковский видит «эмпирическое неприятие» России, вытекающее из более глубокого метафизического «неприятия мира», из «отрицания рождества» [7, с. 214]. Автор статьи «Асфодели и ромашка» дерзко уподобляет миропонимание писателей-современников «бунту против рождества» Смердякова, героя романа «Братья Карамазовы», и тем самым выражает сомнение в прочности духовно-нравственной основы их творчества.
Противопоставляя демонстративные религиозные искания своего литературного поколения сдержанной позиции Чехова, Мережковский замечает: «Надо было наговорить столько лишнего, сколько мы наговорили, надо было столько нагрешить, сколько мы нагрешили святыми словами, чтобы понять, как он (Чехов. - Н.К.) был прав, когда молчал о святом (выделено мною. - Н.К.). Зато его слова доныне - как чистая вода лесных озёр, а наши, увы, слишком часто похожи на трактирные зеркала, засиженные мухами, исцарапанные надписями» [7, с. 210]. Автор статьи «Асфодели и ромашка», по сути, воспроизводит упрёк А. Блока, обращённый к нему самому и другим участникам Религиозно-философского общества и высказанный в статье «Литературные итоги 1907 года». Отрицая возможность публично, вслух, обсуждать религиозные темы, поэт и в деятельности Религиозно-философского общества видел «словесный кафешантан» на тему Бога. Критикуя Мережковского и других «богоискателей», Блок подчёркивал: «Но ведь они говорят о Боге, о том, о чём можно только плакать одному, шептать вдвоём, а они занимаются этим при обилии электрического света.» [1, с. 216]. В статье «Асфодели и ромашка» Мережковский радикально пересматривает свои взгляды на Чехова, обнаруживая глубины его религиозности.
Симптоматично, что в книгу «В тихом омуте» (1908) Мережковский, помимо статьи «Асфодели и ромашка», включает и работу «Немой пророк», посвящённую памяти В.С. Соловьёва. Как и в случае с Чеховым, Мережковский пытается разглядеть в Соловьёве «не явное, а тайное лицо», стремится прорваться за «черту человеческой речи» мыслителя и разгадать «немые знаки» [8, с. 126] его сакрального языка. В данной ситуации Мережковский претендует на звание пророка, способного расшифровать самые потаённые духовные искания Чехова и Соловьёва, сконцентрированные в «молчании». Он, по сути, выводит критику за рамки литературы, возлагает на неё просто «сверхчеловеческие», «религиознотворческие» задачи, до этого ею никогда не решаемые и даже не декларируемые. Мережковский, в частности, заявляет: «Будем надеяться, что тайну вещей немоты его разгадает когда-нибудь внимательная критика, а пока согласимся, что если Вл. Соловьёв предтеча Новой Церкви, то не тем, что говорил и жил, как мудрец, а тем что молчал и "умер как безумец"» [8, с. 126]. Заслуживает доверия вывод Н.К. Бонецкой: «Воссоздавая облик "живой души писателя", Мережковский мыслит как символист. <.> Герменевтика Мережковского - это интерпретация всего жизненного образа писателя - поступков и внешних черт, случайных обмолвок, - наконец, молчания, "немоты". <...> И как "немой пророк", Соловьёв - не реставратор, а революционер, предтеча «Новой церкви», сокрушитель старых догматов и провозвестник ослепительной истины будущего. Усматривая за "иконописным лицом древнерусского или византийского святого" другой - тайный лик Соловьёва, Мережковский-толковник фактически учит находить и в текстах смысл, противоположный явному. Это весьма важная черта его герменевтики» [3, с. 110].
В статье «Тургенев» (1909), вошедшей в книгу «Больная Россия» и впоследствии включённой в состав четвёртого издания «Вечные спутники», категория «молчания» помогает Мережковскому осознать духовный смысл деятельности автора «Отцов и детей». Критик уподобляет творчество писателя чудодейственному «лекарству», способному исцелить Россию от революционного и религиозного максимализма. Религиозный смысл творчества Тургенева Мережковский выявляет не только по линии софийных «предчувствий» художника - он говорит о христианской основе миросозерцания писателя. Показательно, что теперь основоположник русского символизма даже отмечает нравственное превосходство Тургенева перед Л. Толстым и Достоевским. Мережковскому импонирует, что Тургенев «не произносит» имени Христа. А вот Толстого и Достоевского он осуждает за то, что они «много, может быть, даже чересчур много говорят о Христе» [9, с. 476]. Очевидно, в статье «Тургенев» мотив «молчания о святом» так же, как и в более ранних работах: «Асфодели и ромашка» (о Чехове), «Немой пророк» (о В. Соловьёве) - обретает смысловое наполнение, близкое к идее исихазма.
Вслед за святоотеческой мыслью Мережковский также объявляет молчание кратчайшим путём, ведущим автора рассказа «Живые мощи» к христианскому идеалу: «Тургенев молчит и молча подходит ближе ко Христу, чем Л. Толстой и Достоевский» (8, 478). В этом выводе обозначено радикальное изменение позиции критика по отношению к Тургеневу. Ведь в раннем эссе «Достоевский» (1897) писатель охарактеризован как «чистый художник». В заметке же «Памяти Тургенева» (1893) - акцентирован конфликт между «Верой» и «Знанием» в миропонимании классика. В статье «Пушкин» (1896) как слабая сторона представлена всепоглощающая эстетическая впечатлительность Тургенева, заставляющая его жертвовать нравственными и религиозными переживаниями. Зато в статье «Тургенев» автор «Записок охотника» провозглашается глубоким религиозным мыслителем, открывающим истинного Христа, образ которого, с точки зрения Мережковского, проникновенно и ярко раскрыт писателем в одноимённом стихотворении в прозе. «Христос Тургенева», по мнению критика, в отличие
от «толстовского Христа», «только человеческого», и от «Христа Достоевского», «православного, византийски-церковного», есть прорыв в «новое», вселенское христианство, о котором мечтал ещё В. Соловьёв.
О.А. Богданова приходит к выводу о том, что, «несмотря на напряжённый религиозно-философский поиск, традиция исихазма» для эпохи Серебряного века «осталась в целом закрытой» [2, с. 78]. Исследовательница особо подчёркивает отразившееся в творчестве Д.С. Мережковского «отрицательное отношение к исихастской традиции при отсутствии её выделения из общей православной» [2, с. 85]. Думается, что категоричные суждения О.А. Богдановой не совсем точны. Представляется, что Мережковский в статьях «Асфодели и ромашка», «Немой пророк», «Тургенев» всё-таки толкует категорию молчания в исихастском ключе. Во всяком случае, он вкладывает в это понятие тот же смысл, о котором писал Архимандрит Киприан (Керн), характеризовавший религиозные представления св. Григория Паламы: «Безмолвие, исихазм есть один из путей духовной жизни и благочестия. На Востоке этот путь практиковался с незапамятных времён первых основоположников монашеской аскезы. Но он же сделался и путём боговедения, внутренних мистических озарений, столь необходимых для познания Бога» [5, с. 60].
В книге «Две тайны русской поэзии: Некрасов и Тютчев» (1915) применительно к Тютчеву категория молчания обретает в осмыслении критика совсем иное содержание и оценивается отрицательно. Теперь характеризуя «ночную» поэзию Тютчева, Мережковский резко меняет ракурс оценок, по сравнению со своими более ранними высказываниями. Отныне поэтические открытия гениального лирика трактуются как проявления духовной болезни, «колдовской» чары, от которых необходимо избавиться преемникам Тютчева - художникам начала ХХ века.
Как уже отмечалось ранее, в статьях «Асфодели и ромашка», «Немой пророк», «Тургенев» Мережковский рассматривал «молчание» А.П. Чехова, В.С. Соловьёва, И.С. Тургенева в исихастском ключе, видя в нём особое духовное состояние сосредоточенности, приближающее названных писателей к христианскому миропониманию, к истинной вере. Теперь же Мережковский видит в «религии молчания», исповедуемой автором стихотворения «Sillentium», «противоположную христианству заповедь нелюбви» [8, с. 457], воспринятую от Тютчева поэтами ХХ столетия. Автор книги «Некрасов и Тютчев» заявляет: «Слова соединяют людей, молчание уединяет. Но если не нужно соединение, то и слов не нужно. В словах ложь: Мысль изречённая есть ложь. Истина - в молчании: Молчи, скрывайся и таи И чувства, и мечты свои... Лишь жить в самом себе умей.
Вот чистейший кристалл того яда, которым все мы отравлены.» [8, с. 457]. Переоценка категории молчания, произведённая Мережковским-критиком, соотносится, иллюстрируется, а возможно, и мотивируется концепцией, выраженной в цикле стихов З.Н. Гиппиус «Молчания», создававшемся в 1913 -1914 гг. и напечатанном в 3 сборнике альманаха «Сирин» (СПб., 1914). В этом цикле поэтесса обозначает поливалентный подход к истолкованию понятия «молчание», предлагая самые неожиданные варианты его смыслового наполнения. Лирическая рефлексия на тютчевское понимание молчания, коррелирующая с точкой зрения Мережковского, запечатлена в стихотворении Гиппиус «Напрасно»: Я и услышу, и пойму, А всё-таки молчи. Будь верен сердцу своему, Храни его ключи.
Я пониманьем - оскорблю, Не оттого, что не люблю, А оттого, что скорбь - твоя, А я не ты, и ты не я.
Страдать достойней одному, Пусть я жалею и пойму -Любви и жалости не верь, Не открывай святую дверь, Храни, храни её ключи, И задыхайся - и молчи [4, с. 176].
В «религии молчания» Тютчева Мережковский обнаруживает только «половину истины», утверждающую закономерную «силу отталкивания атомов-личностей» [8, с. 457], стремящихся к уединению, уходу в свой внутренний мир. С точки зрения критика-символиста, для того чтобы в жизни людей не воцарился хаос, «сила отталкивания» обязательно должна быть уравновешена «силой притяжения», носителем которой является Некрасов.
Именно с творческой деятельностью Некрасова теперь Мережковский связывает отрицание «немоты» и «молчания»:
«У нас немые воины, которые умеют сражаться и умирать, но петь не умеют. И вот Некрасов дал голос немым. Запел - и под песнь его легче стало жить и умирать.
И до сих пор он наш певец единственный. Это так верно, что если бы с лица земли исчезла вся русская интеллигенция, то можно бы узнать, чем она была в смысле эстетическом, не по Л. Толстому, Достоевскому, Гоголю, Пушкину, а только по Некрасову» [8, с. 432].
В книге «Две тайны русской поэзии» «песни» Некрасова воспринимаются автором книги не только как преодоление своей собственной немоты и безгласности русской интеллигенции, но и характеризуются как религиозное самовыражение всей нации:
«Нельзя об этом говорить ни с кем. А с самим собою? Да, бывают минуты, когда и молчать об этом нельзя с самим собою: сколько ни молчи, ни скрывай - все равно скажется, вырвется; бывают минуты, когда -Нет отрицанья, нет сомненья, И шепчет голос неземной: Лови минуту умиленья, Войди с открытой головой!.. Сюда народ, тобой любимый, Своей тоски неодолимой Святое бремя приносил И облегченный уходил. Войди! Христос наложит руки И снимет волею святой С души оковы, с сердца муки И язвы с совести больной...» [8, с. 442].
Таким образом, как само присутствие в статьях Мережковского 1900 - 1910 годов категории «молчания», так и путь смыслового наполнения этого понятия показывают, что «горизонт ожиданий», определявший специфику критической рецепции основоположника русского символизма, отличался максималистской абсолютизацией онтологического начала и порой выходил за рамки собственно художественного творчества. Это было связано с тем, что литературная критика, как и всё творчество Мережковского в целом, были задействованы в решении колоссальной сверхзадачи построения «нового христианства».
The article discusses the role of the category of «silence» in literary criticism of D.S. Merezhkovsky 1900 - 1910 period. It is shown that in the process of spiritual evolution Merezhkovsky this concept takes on different meanings. We prove that the category of «silence» goes into literary criticism Merezhkovsky of his lyrics. It appears that the polyvalent approach to the interpretation of the concept of «silence» characteristic Merezhkovsky-criticism in the years 1900 - 1910, is formed largely under the influence of poetic philosophy Z.N. Gippius.
Keywords: the category of «silence», literary criticism, D.S. Merezhkovsky, Z.N. Gippius, lyrics, reconsideration, «new Christianity».
Список литературы
1. Блок А. Собр. соч.: в 8 т. - М.; Л.: Художественная литература, 1962. - Т. 5. - 799 с.
2. Богданова О.А. Под созвездием Достоевского (Художественная проза рубежа XIX - ХХ веков в аспекте жанровой поэтики русской классической литературы). - М.: ИМЛИ РАН - Издательство Кулагиной, Intrada, 2008. - 312 с.
3. Бонецкая Н.К. Д.С. Мережковский: герменевтика и экзегетика // Вопросы философии. - 2012. - № 11. - С. 97-113.
4. Гиппиус З. Сочинения: Стихотворения. Проза / сост., подгот. текста, вступ. ст., комм. К. Азадовского, А. Лаврова. - Л.: Худож. лит., 1991. - 672 с.
5. Киприан (Керн); архимандрит. Антропология св. Григория Паламы. - М.: Паломник, 1996. - 451 с.
6. Коптелова Н.Г. Трагедия «духовного раздвоения» Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского в осмыслении Д.С. Мережковского (на материале книги Л. Толстой и Достоевский») // Вестник Костромского государственного университета им. Н.А. Некрасова: научно-методический журнал . - 2015. - № 4. - С. 77-80.
7. Мережковский Д.С. Акрополь: избранные литературно-критические статьи. - М.: Книжная палата, 1991. - 352 с.
8. Мережковский Д.С. В тихом омуте: статьи и исследования разных лет. - М.: Советский писатель, 1991. -
406 с.
9. Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - М.: Республика, 1995. - 622 c.
10. Мережковский Д.С. Стихотворения и поэмы / вступ. ст., сост., подготовка текста и примечания К.А. Кумпан. - СПб.: Академический проект, 2000 - 927 с.
Об авторе
Коптелова Н.Г. - доктор филологических наук, профессор кафедры отечественной филологии и журналистики Костромского государственного университета имени Н.А. Некрасова, [email protected]
УДК 80
ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ РУССКОЙ И ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИХ ЛИТЕРАТУР КОНЦА XVШ-НАЧАЛА XIX ВЕКОВ
И.Н. Никитина
В статье освещаются основные аспекты литературного взаимодействия русской и западноевропейских литератур на рубеже 18-19 веков. Рассматриваются историко-литературные процессы, повлиявшие на развитие эстетики предромантизма в русской литературе.
Ключевые слова: Проза, драматургия, сентиментализм, предромантизм, роман, герой, образ
Русская литература XVIII века развивалась и обогащалась в широком международном общении. Переходный от классицизма к романтизму период характеризовался большим интересом к западноевропейским литературам, из которых русские писатели брали то, что было необходимо и полезно для развития свободного художественного творчества. Качество новизны и глубина своеобразия национальной литературы во многом зависели от взаимодействия русской литературы с литературами европейскими.
Большую роль в приобщении Русской литературы к мировым идеям, сюжетам и образам сыграла драматургия В. Шекспира, поэзия Э. Юнга, Д. Томсона, Т. Грея, творчество Л. Стерна, Ж.-Ж. Руссо, И.В. Гете, И.Г. Гердера, Ф. Шиллера.
Из английских прозаиков наибольшей популярностью пользовался Л. Стерн, автор романов «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» (1759-1762), «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (1768). Стерном интересовались как создателем жанра сентиментального путешествия, как писателем, способным широко охватить внутренний мир человека, умеющим при этом показать своеобразие его внутренних переживаний, когда возвышенное и обыденное, героическое и низменное, доброе и злое причудливо сочетаются в человеке и дают выход его страстям. Художественные открытия Стерна были усвоены европейскими литературами, в том числе и русской литературой.
Наибольшую популярность в России Стерн получил в начале XIX в., когда были изданы «Красоты Стерна или собрание лучших эго патетических повестей и отличнейших замечаний, на жизнь для чувствительных сердец» (М., 1801) и когда появились многочисленные подражания Карамзину и «Путешествию» Стерна (Шаликов, Измайлов и др.) и как отпор крайностям сентиментализма - комедия А.А. Шаховского «Новый Стерн» (1805). Карамзин также был одним из поклонников английского писателя. Это проявилось в его первом романе «Письма русского путешественника» (1791-1792) и в автобиографической повести «Рыцарь нашего времени».
Особенно сильное воздействие на Карамзина оказала немецкая литература. Поэзия Шиллера, Гете и представителей «Бури и натиска» в оригиналах и переводах была хорошо известна в России во второй половине XVIII века. Немецкие литераторы Ф.М. Клингер и Я. Ленц жили и творили в России. От немецкого предромантизма к русскому протянулись живые нити. Предпочитая немецкую литературу французской, Карамзин начал знакомство с нею еще в Москве, в конце 70-х гг. благодаря «Дружескому ученому обществу» Н.И. Новикова. Многое Карамзин узнал о культурной и литературной жизни Европы благодаря своему путешествию в 17891790 г. по Германии, Швейцарии, Франции и Англии. Из немецких писателей того времени большое влияние оказали на него Х.М. Виланд («История Агатона») и Г.Э. Лессинг («Эмилия Галотти»).
Предромантические тенденции в мировоззрении и творчестве у Карамзина проявляются в конце 80-х гг. Как предромантик он потерял в то время веру в сентименталистские концепции мировой гармонии и «золотого века» человечества. Природа в миросозерцании писателя из сочувствующей человечеству превращается в роковую, то созидающую, то разрушающую силу; человек - лишь игрушка страшных стихийных сил. Законы общества перестали находиться в гармоничном сочетании с законами природы, они теперь противостоят им. Все это и пытался показать Карамзин в своей овеянной романтикой оссиановского Севера повести «Остров Борнгольм» (1794). Один из существенных признаков предромантизма - утонченное чувство природы и как следствие его -«пейзажная живопись» в художественных произведениях. Под влиянием Руссо, Стерна, Юнга, Томсона и Грея «пейзажная живопись» проявляется и в произведениях Карамзина («Письма русского путешественника», «Весеннее чувство», «К соловью», «Лилия», «Протей, или Несогласие стихотворца», «Деревня»). В отличие от героя произведений сентиментализма герой литературы предромантизма не принимает жизненный порядок вещей таким, как он есть. Этот герой-бунтарь по природе, героическое и обыденное, доброе и злое причудливо сочетается в нем, как в героях драм Шиллера. Новый герой для русской литературы был открыт в предромантических поэзии и прозе Карамзина 1789-1793. В романе «Письма русского путешественника», в повестях «Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», «Остров Борнгольм», «Сиерра-Морена», «Юлия» Карамзин значительно расширил возможности русской литературы, обратившись к раскрытию богатой духовной жизни внутреннего мира человека, его «Я». К середине 90-х гг. Карамзин меняет свои идейные и художественные позиции: он отходит от предромантизма и обращается к сентиментализму.
Воздействие западноевропейской литературы испытывает и А.Н. Радищев. Во время следствия над ним
