CC BY
135
УДК 394
Вестник СПбГУ. Сер. 2. 2013. Вып. 3
М. Н. Архипова, А. В. Туторский
ОБЩИННЫЕ ТРАДИЦИИ В ХОЗЯЙСТВЕ
(КАК ПРИМЕР БЫТОВАНИЯ ТРАДИЦИЙ В МАЛОЙ ГРУППЕ)
В данной работе будет предпринята попытка сопоставить итоги исследований общинных традиций в русской (преимущественно северорусской) деревне XX в. с проблемой выделения малой этнографической группы [1, с. 92].
При изучении общины, как и при исследовании малой этнографической группы, ученые исходят из «институционального» подхода к этим феноменам. Предполагается, что малая социальная группа — будь то община, население куста деревень или некой территории (например, бассейна р. Сить в Ярославской области или Лешуконского района Архангельской области) — в значительной мере представляет собой гомогенную культурную общность. Люди, входящие в состав такой группы, обладают общими особенностями языка, общими особенностями хозяйственной деятельности, общими особенностями религиозных воззрений (например, преимущественное распространение культа одного святого) и множеством других. Принимая в целом утверждение о наличии общих черт в различных сферах культуры близкорасположенных деревень, следует иметь в виду один существенный момент.
Очень часто исследователи абсолютизируют значение социальной группы во взаимоотношениях индивидов (в нашем случае — сельских жителей или крестьян). Если мы говорим об общине, то абсолютизация общины выражается в двух тезисах, имеющих широкое распространение в научной литературе. Во-первых, общину признают наименьшей хозяйственной ячейкой общества; все решения о работах в общине принимаются на мирском сходе, таким образом, весь коллектив общины влияет на хозяйственную деятельность каждого отдельного двора. Существование хозяйственных коллективов внутри общины не рассматривается. Во-вторых, община представляется воплощением групповой идентичности, причем, как предполагает ряд историков, групповая идентичность в общине преобладает над индивидуальной. Попытаемся более детально изучить эти положения.
В своих построениях мы будем пользоваться данными о пореформенных поземельных общинах Европейской России, опубликованных в губернских статистических сборниках, а также собственными полевыми материалами. Полевые данные собирались в рамках экспедиций кафедры этнологии исторического факультета Московского государственного университета с 2006 г. За это время были обследованы Пинежский, Ленский и Лешуконский районы Архангельской области и Вытегорский и Никольский районы Вологодской области, Западнодвинский район Тверской области и Гороховец-кий район Владимирской области. Полевые материалы уже частично вводились в научный оборот [2, с. 74-81; 3, с. 41-43; 4, с. 44-47].
Архипова Марьяна Николаевна — аспирант, Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова; e-mail: [email protected]
Туторский Андрей Владимирович — канд. ист. наук, старший преподаватель, Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова; e-mail: [email protected] © М. Н. Архипова, А. В. Туторский, 2013
Вернемся к выдвинутым выше тезисам. Идея о хозяйственном единстве общины отражается в структуре подачи информации. Так, рассказывая об обеспеченности крестьян землей, авторы сводов земской статистики рассуждают о целых общинах как собственниках земли. Очень часто в работах можно встретить такие рассуждения: «В ряду крестьянских общин Зубцовского уезда (Тверской губ. — М. А., А. Т.) наблюдается далеко не одинаковое наделение землею. Вместе с общинами многоземельными есть общины малоземельные» [5, с. 89]. Община выступает здесь как своеобразный «атом» хозяйственной деятельности: распределение земли в общине считается уравнительным, следовательно, напрашивается мысль об особой роли общины при аренде и покупке земли, владении скотом и т. д.
Такая особенность представления данных справедливо подвергалась критике уже современниками, в частности, В. И. Лениным. Он писал следующее: земский статистик «пускается в самые рискованные голословные суждения о "дифференциации", не только не проведя никаких точных данных о группах крестьян, но даже не выяснив себе той элементарной истины, что разложение происходит внутри общины (разрядка наша. — М. А., А. Т.)» [6, с. 118-119]. В то же время тома, посвященные южным губерниям, Ленин оценивает намного выше [7, с. 29].
Несмотря на то, что критика такого подхода к общине была общим местом в работах следователей конца XIX — начала XX в., подход, абсолютизирующий роль общины, встречается и в наши дни. Наиболее последовательной его сторонницей является М. М. Громыко. Например, при классификации помочей автор выделяет три их типа: тип I — «поочередная помощь всей общины всем общинникам»; тип II — помощь определенному хозяйству по решению общинного схода. «Для второго типа помочей, как и для первого, характерно участие всей или почти всей соседской (территориальной, или сельской) общины в работах». И, наконец, тип III — «помочи, затеваемые по своей инициативе одним хозяином». Характеризуя их, автор пишет: «общинными они являются генетически и по социально-психологической своей основе»[8, с. 37].
Аналогично община играет первостепенную роль при совершении магических обрядов. Как нам представляется, это убеждение связано не столько с характером источников, которые анализирует М. М. Громыко (в основном ссылки даются на архив этнографического бюро князя В. Н. Тенишева в Российском этнографическом музее), а с тем народническим мифом об общине, который в этих источниках присутствует. Так, приводя факты, автор упоминает о том, что в некоторых деревнях Орловского уезда обряд первого выгона скота совершался без участия старосты, т. е. уже не всей общиной [8, с. 120, 122]. Кроме того, община распадается на подразделения — «осьмаки». Об этих группах речь пойдет ниже.
В других работах разнообразные вариации «общинного мифа» также широко представлены. Так, в статье «Крестьянская ментальность и община» последняя поминается как основной хозяйственный коллектив размером больше семьи. «На стадии доиндустриальной аграрной экономики — а именно на эту стадию приходится существование традиционного крестьянского хозяйства — хозяйствование на земле и все бытие крестьянина неразрывно связано с локальным сообществом — сельской соседской общиной. Семейная кооперация при самой большой обособленности и самостоятельности не могла обойтись без посторонней помощи» [9, с. 25]. Здесь вновь в качестве основных хозяйственных коллективов названы семья и община, причем общине вновь отводится особая роль.
Признавая важность общины в целом, нам хотелось бы на ряде примеров продемонстрировать сложность и неоднозначность общинных традиций. С нашей точки зрения более целесообразно говорить не об общине как хозяйствующем субъекте, а об общинных практиках соционормативного поведения.
Община как юридическое лицо. Прежде всего следует отметить (как бы банально это ни звучало), что реальная жизнь чужда силлогизмам. Община не была единым и раз и навсегда определенным коллективом, который во всех ситуациях выступал в одном и том же составе. Скорее, следует говорить об узаконенных в обществе практиках принятия коллективных решений, причем эти решения принимаются определенной группой людей, заинтересованной в том или ином коллективном действии. Естественно, в зависимости от видов деятельности эти группы могут меняться. Так, в Гжатском уезде Смоленской области «дворы, уже сдавшие свою надельную землю, в случае покупки земли миром, не принимают участия в таковой. Если же в настоящее время, при так называемых мирских покупках земли с помощью банка, хозяева дворов, сдающих надельную землю, и фигурируют в качестве покупателей, то все их участие в таких покупках ограничивается внесением их имени в посемейный список приобретателей, в который принято заносить все наличные надельные души. Земля же, приобретенная таким образом, в действительности распределяется по-своему "на миру", — обыкновенно — по хозяйственной силе, причем денежный взнос, сделанный крестьянами из своих собственных средств в доплату сверх банковской ссуды, играет при разверстке главенствующую роль» [10, с. 50]. Иными словами, если de jure покупка совершается «всем обществом», то de facto в покупке участвуют только те дворы, которые ведут сельское хозяйство.
В Калязинском уезде аренды разделялись «на единоличные, мирские и товарищеские»; две последние формы можно соединить в одну, «так как в некоторых случаях иногда трудно бывает различить, снимает ли землю мир, или товарищество»[11, с. 97]. Это замечание очень показательно. Судя по словам автора, ситуация, описанная выше для Гжатского уезда, являлась широко распространенной и в Калязинском уезде: аренда и покупка земли осуществлялись теми крестьянами, которые вели сельское хозяйство.
В Данковском уезде Рязанской губернии села Сурки и Бигильдино «когда-то составляли одну земельную единицу». После реформы обе общины приняли решение о получении четвертных наделов. Жителям села Сурки земли не хватало, и они «пользовались по разрешению общества (села Бигильдино. — М. А., А. Т.) выморочными пахотными участками. В 1870-е годы, соединив эти участки со своими четвертными, стали владеть все пашней по ревизским душам, ожидают и теперь ревизии для передела ее. Чересполосица с четвертными осталась прежняя. Лесом, лугом и пастбищами пользуются вместе с № 3 (общиной с. Бигильдино. — М. А., А. Т.) на одинаковых с ними правах. Каждый домохозяин твердо помнит и различает, какая часть пашни досталась ему от общества, какою он владел издавна как четвертною; последнюю можно продать, выйдя из общины и оставив остальную ей» [12, с. 246]. В данном случае при пользовании участками пахотной земли деревни выступают как разные общины, а при пользовании лугом, лесом и пастбищами — как одна община. Аналогичная ситуация встречалась и в Московской губернии. Здесь 4 % общин (примерно 300) были раздельными, т. е. одно село состояло из нескольких общин. Вместе с тем «скот разделенных общин выпасается совместно»[13, с. 259].
Если обобщить все приведенные выше примеры, то получится, что община выступала скорее юридическим лицом, от имени которого в разных случаях могли выступать различные группы людей. В документах все названные сделки получали название общинных, заключенных от лица общества. Однако реальные коллективы людей, стоящие за понятием «община», в этих документах существенно отличаются.
Внутриобщинные коллективы. В рамках общины существовали коллективы, производившие самостоятельные хозяйственные действия. Так, в Калязинском уезде «преобладающий % земли (5/8) куплен товариществами; особенно велик этот % у государственных собственников (85,0) и бывших помещичьих (64,6); V купленной земли принадлежит отдельным лицам и только 1/7 земли куплена общинами в полном составе. <...> мирская покупка отличается от товарищеской скорее по форме, чем по существу» [11, с. 69]. В Гжатском уезде «покос, если он не соединяется с привольем, в большинстве случаев, арендуется отдельными лицами или же мелкими товариществами» [10, с. 62].
В Дмитровском уезде Московской губернии, как сообщает местный житель А. Д. Талаев, «некоторые крестьянские хозяйства объединялись и брали у земства сельскохозяйственные машины — сеялки, косилки — объединялись потому, что для машины мало было одной лошади, а у большинства была одна лошадь» [14, л. 29]. А. Н. Эн-гельгардт в своих работах также упоминает о таких объединениях: «Крестьяне обыкновенно берут работу сообща или целой деревней, или несколько товарищей (курсив наш — М. А., А. Т.), согласившись вместе» [15, с. 167].
Иногда товарищества выходили за рамки крестьянского сословия и за рамки одной деревни. В Кромском уезде Орловской губернии «крестьяне соединяются в товарищества на паях, по сколько каждый внес капитала, потребного для съемки. <. > В аренде целыми участками участвовали 45 лиц, частью крестьянского, частью мещанского сословия, снимавшие 911,6 десятин в среднем по 7 р. 40 коп. за 1 десятину» [16, с. 31]. Таким образом, товарищества, образуемые для аренды земли, могли включать как часть членов общины, так и (что принципиально важно!) людей, не входивших в общину.
В Волоколамском уезде в 1908-1918 гг. «количество выделившихся единоличных хозяйств увеличивалось с каждым годом. Отдельные выделы — 65,7 %, групповые выделы — 34,2 %. В других уездах Московской губернии наблюдалась обратная картина: процент выделившихся отдельно хозяйств составлял лишь 27,1 %, а групповые выделы — 72,9 %». Иными словами, противопоставление общины как коллектива единоличному крестьянскому хозяйству не всегда правомерно. В одних случаях хозяйство выгоднее вести крупным коллективом, в других — менее крупным, а в третьих — единолично.
В сборнике статистических сведений по Московской губернии приводится детальное описание раздела луга под покос между членами общин деревень Пяткина, Становая и Шилова Бронницкого уезда (всего 540 душ). «Сначала общинный покос делится на 8 утр. Каждое утро делится на выти, а каждая вытевая часть разделяется на 15 осьмаков. Каждая осьмачная доля скашивается вся сразу, а затем шабры, входящие в состав осьмака, делят между собой скошенную траву кучами или копнами» [13, с. 253-254]. Данное описание показывает, что в рамках общины существовали более дробные, но устойчивые, имеющее свои названия хозяйственные подразделения. В Тверской губернии московскому понятию ярус соответствовало понятие «утин».
Участки, на которые делится утин, — «осьмаки» или «десятки» [11, с. 97]. Связь с числами 8 и 10 не означает реальное количество крестьян в этих подразделениях, а скорее, народное представление о «целых» числах, что соответствует представлениям современных людей о том, что десятками считать удобнее.
Наиболее дробная часть общины — шабры — заслуживает также отдельного разговора. В настоящей работе у нас нет возможности подробно охарактеризовать значение коллектива шабров в русском селе конца XIX — начала XX в., однако следует сделать несколько замечаний. Исследователи поселений Рязанской губернии Н. И. Лебедева и Н. П. Милонов обратили внимание на то, что во многих деревнях «гумен и овинов гораздо меньше, чем жилых домов. Гумна часто принадлежали складникам: вместе строили овин, вместе им пользовались, вместе, помогая друг другу, молотили. Складниками были не столько родственники, сколько соседи, а то и просто товарищи — "шабры", как их называли в Московской области в Дмитровском районе» [17, с. 126]. По мнению авторов, складники и шабры — широко распространенные трудовые коллективы в русской деревне начала XX в.
Приведенные примеры из сборников статистических сведений и этнографических работ указывают на то, что община не была единственным трудовым коллективом уже в конце XIX в. Для того, чтобы более подробно определить функции внутриобщинных и надобщинных трудовых коллективов, мы обратимся к полевым материалам начала XXI в. На их основе можно выделить, как минимум, три основных уровня кооперации сельских жителей, в результате которых образуются трудовые коллективы.
Соседские коллективы. Первый уровень можно назвать «соседским». Для выполнения таких работ, как битье печки, мытье дома, постройка колодца, уборка улицы, постройка сруба и ряда других, объединяются либо жители домов, расположенных поблизости, либо родственники. Обычно такой трудовой коллектив состоит из 3-8 человек. Четких критериев формирования таких коллективов во время опросов выявлено не было. Так, П. А. Первушин из Пинежского района рассказывает, что приглашение на печебитье звучало примерно так: «Дядя [такой-то], давай пособишь печь побить» [18]. Обращение «дядя», широко применявшееся в деревнях для обозначения «неродственников», свидетельствует скорее о близких дружеских и соседских отношениях. Т. В. Панова из Лешуконского района так описывает соседскую взаимопомощь: «Приглашали так: "На неделе свободна? Собираю помочь". Собирались обычно соседки-подружки (3-4 человека), они никогда не отказывались придти на помочь» [19].
В. С. Рудаков из Пинежского района вспоминал, что во время постройки собственного дома в 1959 г. «некоторые знакомые приходили к нему сами, без приглашения». Хотя, по его оценке, «по родне больше ходили». «Чтобы избу сделать 8 мужиков нужно» [20]. Аналогичные сведения сообщает Ф. Я. Камкин из Никольского района: «...Ты строишься — я у тебя день-два-три проработал. Потом я иду к тебе, ты — ко мне. Вот этим и рассчитывались» [21]. В том же районе вся деревня иногда работала на общих работах целиком. Одна из жительниц рассказывает: «У нас не чужалися, если кому-то что-то делать. общем, как помочи. Общем силам, и селеньё помогало» [22].
Соседские коллективы были непостоянными по составу. Например, если все жители деревни были заняты на других работах, стог могло метать 2 человека, а не 3-4, которых обычно стремятся позвать. В. Н. Ципишев из Никольского района рассказывает: «Сей год женщина тут, ее проманули — два, значить. Ну, крепко пришлось поработать. Вдвоем стог наметали, четыре промёжка. Назавтра две копны наметали» [23]. А уже
упоминавшийся Василий Степанович Рудаков приводит такой пример: «При строительстве избы приглашали "на угол". Таких приглашенных называли подёнщиками. Приглашали тех, у кого было свободное время. У нас Ваймуше был инвалид, которого приглашали на угол регулярно, потому что он хорошо работал и часто был свободен. Совестливый и никогда не отлынивает» [20].
Таким образом, низший уровень кооперации обычно выражается в периодическом создании трудовых коллективов размером 3-8 человек. Эти коллективы формируются из соседей или родственников, причем, как указывают многие опрошенные, «обычно» зовут родственников или родственники приходят сами без приглашения. Если деревня небольшая, населенная преимущественно родственниками, то работы могли производить и всей деревней. К таким делам привлекались люди, не занятые на основных сельскохозяйственных работах. Этот уровень примерно — в первом приближении, можно сопоставить с «шабрами» начала XX в.
Бригада как трудовой коллектив. Второй уровень, по материалам начала XXI в., можно назвать «бригадным». Он соответствует дореволюционным понятиям «утин», «ярус» или «выть», т. е. это структурная часть деревни, получающая часть земли для дальнейшего распределения между домохозяевами.
В противоположность малым трудовым коллективам состав бригады в колхозах был устойчивым. В большинстве случаев бригада совпадала с частью поселения: на Русском Севере — околком, в Центральной России — деревенским концом. Так, в деревне Ваймуша Пинежского района было три околка — «верхний», «середка» и «нижний» — и соответственно три бригады. В деревне Киглохта того же района — два околка и две бригады. К аналогичному выводу приходит И. И. Верняев на основании анализа материалов по Псковской области: «Основой коллективных хозяйств, их производственно-территориальной структуры (бригады, звенья), были единицы поселенческой структуры» [24, с. 54].
В Центральной России территориальный принцип при организации бригад сохранялся. Однако в связи с тем, что среднерусские деревни не были разделены на отдельные околотки, делить на бригады приходилось по численности работников во дворах и количеству тяглового скота. Одна из колхозниц из Муромского района так описывает разделение на бригады:
«Информант: Бригад было у нас три. У нас было сто домов в деревне, в Совьине, вот она была разделена на три бригады.
Этнограф: А по какому принципу делили на бригады?
Информант: Вот по количеству, наверное, людей. Один конец — к одной бригаде. Да-да. Там и лошадей делили по бригаде: вот в этой бригаде, там, пять и в этой — пять. Бригадир, в каждой бригаде бригадир. Три бригады — три бригадира, и председатель, и был один счетовод, один счетовод» [25].
В южнорусских областях такой принцип встречался еще реже. В Ейском районе Краснодарского края о нем говорили как об исключении:
«Информант: Ну совхоз у нас тут есть рядом, "Лиманский", он тоже входил в состав Ясенского поселения. Почему? Потому что казаков было много, и эту землю до самой до речки, это все была земля колхоза 17800 гектар. Там было четыре хутора и четыре бригады. В каждом хуторе свой бригадир, свои люди, свой ток, свои... бабы»[26].
Принцип «один хутор — одна бригада» для Южной России редкость. В остальных случаях здесь преобладал другой принцип выделений бригад — отраслевой.
На Русском Севере принцип «один околок — одна бригада» соблюдался даже тогда, когда части были неравнозначными. Так, В. И. Шульгина рассказывает о деревне Шотова гора Пинежского района: «Первая бригада — это Наволок (околок Наволок — М. А., А. Т.), у них на пожнях всё в клочьях. Им другие бригады ходили помогать» [27]. Несмотря на то, что разделение на бригады по околкам в данном случае было экономически малоэффективно, оно сохранялось.
Основная функция бригады — организационная. Бригада очень редко выступала как единый трудовой коллектив. Как правило, после утреннего бригадного собрания колхозники разделялись на небольшие группы и расходились по разным полям: кто-то шел косить, кто-то должен был отвезти сено, кто-то должен был покормить телят, кто-то починить постройку и т. д. Именно на бригадном собрании при распределении работ учитывались личные способности каждого человека. Как рассказывает А. М. Першин из Пинежского района, «бригадир должен был быть "с головой", чтобы не назначить колхозника на неудобную тому работу» [28].
После окончания некоторых сельскохозяйственных работ устраивались общебригадные праздники. О том, что праздники отмечались именно бригадами, свидетельствует большинство опрошенных. Чаще всего сельские жители вспоминают о праздновании окончания сева и сбора хлеба (в Пинежском районе «обсевно» или «бородно»). Очень часто содержание праздника кратко характеризуется такой формулой: «Жаря, паря, вино берут и по деревне ходя.» [29]. По деревне ходили и сообщали всем жителям об окончании определенного вида работ каждой конкретной бригады. Более детально об этом сообщила Л. М. Сумкина из Лохново: «Как кончим жать, в одно место соберемся. В кружок встанем, споем «уж мы вьем-вьем бороду» и пойдем по деревне вытуляться. Как дождь, так и по лужам пойдем. Нарядимся еще кем-нибудь» [30].
Важной составной частью праздника окончания жатвы было «завивание бородки». Собственно ритуала «навязывания куколки» пинежане в начале XXI в. описать уже не могли, однако при окончании жатвы на поле крестьянина пелась песня, например: «Уж мы вьем-вьем бороду, завиваем бороду, у Марка на поле, у Дмитрича на поле» [26]. Когда оканчивалась уборка хлеба на брагадном поле, то песню пели бригадиру. М. С. Григорьева из Кушкопалы рассказывает: «Когда колхозное поле добирали, тоже пели, вставляли имя бригадира» [31]. Данный ритуал подчеркивал хозяйственное единство коллектива. Схожие ритуалы происходили после окончания сева.
Перечисленные ритуалы подтверждают хозяйственно-организационную функцию бригад. Бригады при осуществлении работ очень редко выступали как единый коллектив, зато в рамках колхоза они были единицей учета производительности и единицей распределения работ. Именно поэтому основные этапы рабочей деятельности бригады маркировались ритуалом завершения того или иного вида работ.
Бригады были группами, которые вступали в трудовые состязания. В деревне Пустыня Лешуконского района одна собеседница так описала начало помочи одной бригады другой: «Идём мы мимо работаюшших, спрашивам: "Кака бригада? Помочь нужна?"» [32]. Такой вид приветствия подчеркивает состязательность бригад. Сначала человек узнает, кому он помогает, а затем предлагает помощь. Ритуальный вопрос о том, какой бригаде оказывается помощь, повышал статус бригады помогавшего и понижал статус бригады, не справившейся со своей работой. В действительности задававший вопрос прекрасно знал, к какой бригаде относятся встреченные им люди. Такое «ри-
туальное незнание» должно было привести к называнию вслух отстающей бригады. Следует отметить, что в случае помощи соседям такой вопрос не задавался.
Общедеревенские работы. Третий уровень можно назвать общедеревенским. В 1930-е — 1960-е годы коллективы этого уровня, как правило, объединяют жителей одной деревни. Однако по материалам конца XIX — начала XX в., мы видим, что такие коллективы включали в себя жителей нескольких соседних деревень.
Общедеревенские работы требовались в редких случаях, из которых наиболее распространенной была уборка сена на отдаленном поле. В этом случае вся деревня, включая колхозные бригады и неколхозников, отправлялась на один день на отдаленный сенокос. Например, в деревне Родома Лешуконского района отправлялись на остров Промойский. «Остров Промойский скашивали за один день. Туда выезжала вся деревня, туда же шла лодка сельпо. После работы устраивались танцы и угощение» [33]. За один день (как правило, это было воскресенье) остров «скашивался», и люди возвращались домой.
Кроме того, выполнение тяжелых работ в большом коллективе компенсировалось общением. Как писал В. С. Пругавин, «молодежь гораздо охотнее работает в светелках (больших комнатах, где в отличие от избы могут прудиться более 10 человек. — М. А., А. Т.), так как там веселее, там "людно", временем там поют, шутят, весной ходят компаниями купаться на реку» [34, с. 36]. А. Н. Энгельгардт также писал о работе всей деревней: «"Толочане" всегда работают превосходно, особенно бабы, — так, как никогда за поденную плату работать не станут. Каждый старается сделать как можно лучше, отличиться, так сказать. Работа сопровождается смехом, шутками, весельем, песнями. Работают как бы шутя, но повторяю, превосходно, точно у себя дома»[15, с. 53-54].
В Вытегорском районе Вологодской области в Деревне Митрово (колхоз «Водопровод») покосы находились на значительном отдалении от усадеб. Одна из местных жительниц сообщает: «Косили всем колхозом, получали процент от заготовленного в личное пользование. Пожни были далекие, на лядинах. Несколько хозяев строили там общую избу. Например, была митровская изба для жителей Митрово. Это была невысокая изба с земляным полом и нарами, топилась она по-черному. При колхозах она сгнила — начали ездить домой ночевать» [35]. Удаленность покоса была причиной организации общедеревенского выезда крестьян на эти угодья. Аналогичный пример использования отдаленных покосов максимальным трудовым объединением мы находим в материалах земской статистики [13, с. 255; 11, с. 91].
В целом ряде случаев общедеревенские работы перерастали в кооперацию нескольких деревень. Организация работ здесь принципиально не отличалась от организации работ на общедеревенском уровне. Изменялись только надобщинные коллективы. До 1861 г. крестьяне одного помещика, как правило, объединялись в одно «сельское общество». И. И. Верняев пишет, что «в дореформенный период помещичьи крестьяне, принадлежавшие одному поместью, составляли, как правило, одно сельское общество, в котором могло быть несколько общин отдельных деревень. Изменения в поместье вели к изменению в составе и численности общин» [36, с. 128].
Тождество решений надобщинных объединений и помещика в хозяйственной деятельности отмечает академик Л. В. Милов: «В помощи бедным, оскудевшим крестьянам помещик выступал вместе с крестьянской общиной». Или: «Совместные действия барина и крестьянской общины были в случае помощи погорельцам» [37, с. 425]. Многие инструкции помещиков XVIII-XIX столетий дублируют те действия, которые
предпринимали общинники самостоятельно: организация общих хлебных магазинов, совместная постройка дома погорельцу, разверстка пахотной земли «по тяглам», а не «по душам».
Чаще всего в источниках встречаются случаи совместного использования покоса. Выше уже приводились примеры общественных работ на таких отдаленных лугах. Примечательно, что при разделе таких лугов покос иногда делился не на деревенские общины, а затем по вытям и осьмакам, существовавшим в каждой общине, а по специальным вытям, образуемым только при сенокосе. Так, крестьяне уже упоминавшейся Хатунской волости (всего 38 селений) имели общественные покосы. Для разверстки работ они образовывали 20 вытей, в каждой выти числилось 295 душ. «Некоторые селения (напр. с. Хатунь) составляют несколько вытей, другие — 1/2 — 1/4 — 1/8 выти» [13, с. 255]. Таким образом, можно предположить, что выти были не универсальными хозяйственными единицами, а специализированными, создававшимися для выполнения определенной работы.
В конце XIX — начале XX в. в Центральной России междеревенские объединения образуются в рамках церковных приходов. Согласно мнению С. В. Кузнецова, исследовавшего жизнь прихода в Рязанской губернии на рубеже XIX-XX в., крестьянское общество следует рассматривать как единство множества функций. Исследователь пишет: «Крестьянская община была ответственна за производственную функцию; волость осуществляла самоуправление, представляла судебную власть и обеспечивала взаимоотношения с местными органами государственного управления; приходская община выполняла религиозную функцию» [38, с. 195]. Однако далее автор приводит и факты хозяйственной кооперации в рамках прихода: «Строительство новой церкви становилось на многие годы важнейшим событием в жизни всего прихода. По крайней мере, ныне здравствующие жители некоторых рязанских сел и деревень знакомы со многими подробностями строительства в их местности храмов в конце XIX — начале XX в.» [38, с. 202].
Несомненную хозяйственную функцию имели моления, проводившиеся вне стен храмов (такие, как крестные ходы по полям, моления на источниках). «В летний период в Егорьевском у. в приходе с. Бармино каждая входившая в его деревня служила у себя молебен и затем с крестным ходом ее жители обходили селение». Суть описанных крестных ходов по полям схожа с «завиванием бородки». При «завивании бородки» каждая бригада совершает свой ритуал, а затем оповещает об этом всю деревню. В селе Бармино каждая деревня совершает молебен в полях, а затем движется крестным ходом к храму, по сути дела оповещая остальные деревни прихода о совершении определенного хозяйственного действия. Сходство очевидно. Моления вне стен подчеркивали членство отдельных деревень в приходской общине, тем самым укрепляя ее единство.
На Русском Севере и в Зауралье еще в XIX в. распространенным наддеревенским объединением была община-волость. Как пишет В. А. Александров, «община-волость обладала немалыми правами, которые в значительной степени вытекали из структуры ее существования. Община-волость возглавлялась волостным сходом, который выбирал должностных лиц волости (старост, сотников, или соцких), раскладывал и утверждал возлагаемые на волость повинности» [39, с. 535-536].
Одним словом, как бы ни изменялись названия этих наддеревенских объединений, факт кооперации поселений, расположенных поблизости друг от друга, остается.
* * *
Подведем итог всему сказанному выше. Во-первых, община не является ни единственной, ни наименьшей группой, в рамках которой организуется трудовая деятельность русского крестьянства. Существуют малые коллективы в рамках общины, общедеревенские трудовые коллективы, кроме того, существуют группы, объединяющие хозяйственную активность нескольких поселений. Во-вторых, каждый из названных коллективов имеет определенные хозяйственные функции. Тезис С. В. Кузнецова о том, что каждому уровню социальной организации соответствует своя «сфера деятельности» (община — производственная, волость — самоуправление, приход — религиозная), как нам представляется, нуждается в уточнении. По нашему мнению, каждая из общин (в терминологии С. В. Кузнецова) или каждая из малых групп имеет свои определенные производственные функции, что было продемонстрировано в данной работе. Но также каждая из них имела свои религиозные и свои организационные функции, функции самоуправления и т. д.
Если вернуться к проблеме малых этнографических групп, то каждый человек является членом не одного, а целого ряда объединений. Каждое из этих объединений имеет набор своих функций и соответственно свою культурную специфику. Лингвисты, в частности, выделяют «идиолект» — особенности речи одного отдельного человека, «жаргон» — особенности речи профессиональной группы, «говор» — особенности речи географической группы и т. д. На наш взгляд, точно так же существует множество малых этнических групп, обладающих культурным своеобразием. Неважно, какая из множества малых этнографических групп будет выбрана объектом изучения перед отъездом в поле. В этнографическом исследовании отразится и множественность групп, и их взаимная связь, и взаимопроникновение. Например, в качестве «чрезвычайно малой» этнографической группы можно выделить село, однако это село будет входить в более крупные этнокультурные общности. В 2007 г. экспедиция кафедры этнологии МГУ работала в деревне Вожгора Лешуконского района Архангельской области. С одной стороны, эта деревня является частью Лешуконского района, а ее жителей называют «ле-шуконами». С другой стороны, брачные связи Вожгоры тянутся по рекам Мезенская и Печерская Пижма и доходят до Усть-Цильмы. С третьей стороны, Вожгора, как пограничный с республикой Коми населенный пункт, имеет многочисленные контакты с различными поселениями Удорского района Республики Коми. С четвертой — Вожгора была до 1941 г. центром оленеводства, что также определило специфику ее культуры. Кроме того, в деревне до настоящего времени проживает несколько семей ненцев. Если перефразировать сказанное, то Вожгора — это часть Лешуконской малой этнографической группы, одновременно — часть Усть-Цилемской этнографической группы (хотя и далекой окраиной), и одновременно часть географического ареала коми-русского по-граничья, а также одно из селений, где было распространено ХКТ оленеводства.
Все приведенные факты чрезвычайно важны для понимания специфики культуры жителей деревни. Изучение «культурных функций» этих групп является весьма перспективным направлением этнографических иследований.
Источники и литература
1. Белков П. Л., Верняев И. И., Новожилов А. Г. Малые группы в этнографии: постановка проблемы // Вестн. С.-Петерб. ун-та. Сер. 2. 2009. № 3. С. 91-93.
2. Туторский А. В. Элементы общинных традиций в быту колхозной деревни: институт лидерства (по материалам Архангельской области) // Вопросы истории и культуры северных стран и территорий. 2009. № 1. С. 74-81.
3. Туторский А. В. Заметки об обычае «фюла» в Лешуконском районе Архангельской области // Живая старина. 2009. № 3. С. 41-43.
4. Кочерженко (Архипова) М. Н., Туторский А. В. Бытование календарных и метеорологических примет // Живая старина. 2011. № 1. С. 44-47.
5. Сборник статистических сведений по Тверской губернии. Том VII. Зубцовский уезд. Москва: Тверское губернское земство, 1891. 572 с.
6. Ленин В. И. Развитие капитализма в России // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 3. М.: Политическая литература, 1958. С. 1-609.
7. Буганов В. И. Земская статистика народного хозяйства в работе В. И. Ленина «Развитие капитализма в России» // Проблемы источниковедения. Т. 10. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 19-49.
8. Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян в XIX в. М.: Наука, 1986. 279 с.
9. Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (Ж-КЯ вв.). М.: РОССПЭН, 1996. С. 22-39.
10. Сборник статистических сведений по Смоленской губернии. Т. III. Гжатский уезд. Смоленск, Смоленское губернское земство, 1887. 645 с.
11. Сборник статистических сведений по Тверской губернии. Т. V. Калязинский уезд. Тверь, Тверское губернское земство, 1890. 420 с.
12. Сборник статистических сведений по Рязанской губернии. Т. II. Вып. II. Данковский уезд. Скопин, Рязанское губернское земство, 1882. 258 с.
13. Сборник статистических сведений по Московской губернии. Т. IV. Вып. I. М.: Московское губернское земство, 1879. 287 с.
14. Отдел письменных источников Государственного Исторического музея. Ф. 433. Д. 18.
15. Энгельгардт А. Н. Из деревни. 12 писем. 1872-1887. СПб.: Наука, 1999. 716 с.
16. Сборник статистических сведений по Орловской губернии. Т. IV. Вып. II. Кромский уезд. Орел: Орловское губернское земство, 1892. 530 с.;
17. Лебедева Н. И., Милонов Н. П. Типы поселений Рязанской области. (По документам Рязанского областного архива и научного архива Рязанского краеведческого музея) // Советская этнография. 1950. № 4. С. 107-132.
18. Архив кафедры этнологии исторического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова (АКЭ). Материалы Севернорусской этнографической экспедиции августа 2006 г. в Пинежский район Архангельской области (СЭЭ-2006). Первушин П. А., 1934 г. р.
19. АКЭ. Материалы Севернорусской этнографической экспедиции июля 2007 г. в Лешуконский район Архангельской области (СЭЭ-2007). Панова Т. В., 1947 г.р.
20. АКЭ, СЭЭ-2006. Рудаков В. С., 1933 г. р.
21. АКЭ. Материалы Севернорусской этнографической экспедиции августа 2008 г. в Никольский район Вологодской области (СЭЭ-2008). Камкин Ф. Я., 1936 г.р.
22. 15. АКЭ, СЭЭ-2008. Жеребцова А. М., 1929 г. р.
23. АКЭ, СЭЭ-2008. Цыпишев В. Н., 1938 г.р.
24. Верняев И. И. Традиционные хозяйственные и социальные модели в организации послевоенных колхозов (по архивным и полевым материалам Опочецкого района Псковской области середины 40-50-х годов XX в.) // Этнографическое изучение Северо-Запада России. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2002. С. 37-55.
25. АКЭ. Материалы Центральнорусской этнографической экспедиции октября 2008 г. в За-паднодвинский район Тверской области и Гороховецкий и Муромский районы Владимирской области (ЦЭЭ-2008). Логинова А. И., 1921 г.р.
26. АКЭ. Материалы Южнорусской этнографической экспедиции августа 2009 года в Ейский район Краснодарского края (ЮЭЭ-2009). Гондарь Л. М., 1938 г.р.
27. АКЭ, СЭЭ-2006. Шульгина В. И., 1947 г. р.
28. АКЭ, СЭЭ-2006. Першин А. М., 1911 г. р.
29. АКЭ, СЭЭ-2006. Варзунова А. Ф., 1923 г. р.
30. АКЭ, СЭЭ-2006. Сумкина Л. М. . 1929 г.р.
31. АКЭ, СЭЭ-2006. Григорьева М. С., 1929 г. р.
32. АКЭ, СЭЭ-2007. Полевой дневник А. В. Туторского.
33. АКЭ, СЭЭ-2007. Саукова Д. П., 1930 г.р.
34. Пругавин В. С. Промыслы Владимирской губернии. Вып. I. М.: Изд-во Асанфа Баранова, 1882.
229 с.
35. АКЭ. Материалы Севернорусской этнографической экспедиции июля 2011 года в Вытегор-ский район Вологодской области (СЭЭ-2011). Посадская Н. И., 1926 г.р.
36. Историко-этнографические очерки Псковского края. Псков: ПОИПКРО, 1999. 315 с.
37. Милов Л. В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М.: РОССПЭН, 2001. 576 с.
38. Кузнецов С. В. Хозяйственные, религиозные и правовые традиции русских XIX — начало XXI в. М.: ИЭА РАН, 2008. 362 с.
39. Русские. М.: Наука, 1997. 828 с.
Статья поступила в редакцию 21 марта 2013 г.
