CC BY
102
УДК 82.0(091)
Е. М. Криволапова Образ З. Н. Г иппиус на страницах дневника С. П. Каблукова
В статье анализируется дневник секретаря Петербургского Религиознофилософского общества С. П. Каблукова, в котором он оставил свои впечатления от общения с З. Н. Гиппиус. Документальные свидетельства автора дневника добавляют новые штрихи к сложившемуся в литературном мире образу «первой русской декадентки», а также позволяют составить представление о специфике религиознофилософских взглядов приверженцев «нового религиозного сознания».
The article analyses Petersburg Religious-philosophical society secretary,
S.P. Kablukov's diary in which he had his impressions of his speaking to Z.N. Gippius. Documentary evidence of the author's diary adds new touches to her image of «the first Russian decadent» established in the literary world and also allows to make an idea of specifics of religious and philosophical views of supporters of «new religious consciousness».
Ключевые слова: дневник, религиозно-философское общество, документальные свидетельства, «первая русская декадентка», литературный образ, «новое религиозное сознание».
Key words: diary, religious-philosophical society, documentary evidence, «the first Russian decadent», literary image, «new religious consciousness».
Дневник С. П. Каблукова, секретаря петербургского Религиознофилософского общества, математика по образованию, преподавателя реальных училищ и гимназий Петербурга, к настоящему времени широко известен в исследовательской среде. Причин тому несколько. Во-первых, дневник содержит обширный фактографический материал, касающийся религиозных исканий русской интеллигенции начала XX века. Именно поэтому к дневнику Каблукова еще в 1987 году в процессе работы над монографией, посвященной «богоискательству» в России начала XX века, обратился историк С. Н. Савельев [4]. Спустя два десятилетия, исследуя историю Религиозно-философского общества в Санкт-Петербурге, тот же источник использовал А. А. Ермичёв, для которого дневник Каблукова стал «исключительным по значению документом жизни петербургского интеллигента начала XX века» [2].
Другая причина связана с ближайшим окружением Каблукова, поскольку ему довелось поддерживать дружеские отношения со многими виднейшими представителями литературно-художественной элиты начала века. В круг его знакомых входили В. В. Розанов, Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Вяч. Иванов, О. Э. Мандельштам, И. Е. Репин, А. В. Карташёв. На сегодняшний день без свидетельств С. П. Каблукова трудно соста-
© Криволапова Е. М., 2012
вить адекватное представление о психологическом облике упомянутых деятелей эпохи, прояснить роль каждого из них в историко-культурном и религиозно-философском движении начала века. Так, например, документальные свидетельства Каблукова о его дружбе с В. В. Розановым послужили ценным источником для книги В. А. Фатеева «С русской бездной в душе. Жизнеописание Василия Розанова» [5].
Многие страницы дневника Каблукова посвящены Зинаиде Николаевне Гиппиус. Отношение к ней автора заслуживает особого разговора. Начиная с 1909 года, когда он становится секретарем Религиознофилософского общества, имя Гиппиус упоминается в его дневнике регулярно. В этой связи следует заметить, что позиция Каблуков в отношении роли женщины в общественно-культурном процессе соответствовала сложившимся стереотипам, выразителем которых являлся австрийский философ О. Вейнингер. В 1902 году он представил свои взгляды на «мужское» и «женское» начала в философском трактате «Пол и характер. Принципиальное исследование». Популярность этой книги, вышедшей в первом полном русском переводе в 1908, была так высока, что появился термин «вейнингерианство», введенный Бердяевым в его рецензии на это издание. «В России осмысление идей «Пола и характера» явилось кульминацией философского обсуждения вопроса пола - магистрального, в частности, для русских символистов» [1, с. 212]. Каблуков вполне разделял убеждения О. Вейнингера в том, что предназначение женщины полностью определяется ее биологическими функциями, заложенными в самой женской природе, что женщина лишена «личности», духа творчества, что для нее закрыты все интеллектуальные сферы, что «в онтологическом смысле женщина представляет собой Ничто» [1, с. 211]. Такое, несколько презрительное отношение к женщинам отражено и в дневнике Каблукова. Но о Зинаиде Гиппиус можно сказать, что она единственная из женщин, которая разрушает сложившиеся у Каблукова представления об отношениях между полами. С самого начала знакомства он попадает под сильное влиянием Гиппиус, разделяя и поддерживая взгляды сторонников «нового религиозного сознания». Каблуков высоко ценил как личностные качества поэтессы, так и ее литературный талант. Гиппиус вызывает у него искреннее уважение, граничащее с восхищением, ему явно льстит, что такая известная личность, знаковая фигура эпохи, «декадентская мадонна», проявляет к нему неподдельный интерес: «До и после заседания я много говорил с Зинаидой Николаевной Гиппиус... <...> Говорили и о ее стихах, о стихотворении “Петербургу”, которое должно бы появиться в “Речи” сегодня, и
о “несчастном случае в цирке Чинизелли”, который по нашему мнению имеет провиденциально-символическое значение» [6, л. 181]. Не без участия Зинаиды Николаевны Каблуков становится секретарем Религиознофилософского общества: «Во время перерыва З. Н. Гиппиус сказала мне, что Совет об<щества>ва желает предложить мне звание Секретаря
об<щества>ва с сохранением за мной должности Секретаря Христ<ианской> секции. Для этого нам необходимо было сговориться, и она предложила мне вечер 23-го апреля в 9 ч., как время для делового свидания у нее на квартире. Я согласился» [7, л. 29].
Очевидным «пиететом» исполнены строки, в которых упоминается ее имя: «Сегодня в “Речи” напечатана прекрасная ст. З. Н. Гиппиус “Христианство и казнь”, излагающая взгляды В. А. Жуковского на казнь.» (запись от 23 февраля) [6, л. 30]. А когда редакция журнала «Огонек» «обратилась к выдающимся людям России» с вопросом «Какие благопо-желания шлете вы России на наступающий 1910 год?» и напечатала в
1 номере 163 ответа, то Каблуков прокомментировал: «Умнейший - принадлежит Зин. Н. Гиппиус» [11, л. 15].
Широко известна и запись из дневника Каблукова, передающая его разговор с Вяч. Ивановым о З. Гиппиус, где Вячеслав Иванович высказывает мнение, что Зинаида Николаевна «гораздо талантливее Мережковского как поэтесса и автор художественной прозы» и «многие идеи, характерные для Мережковского, зародились в уме З. Ник., Д. С. принадлежит только их развитие и разъяснение», «мистического опыта в ней также несравненно более, чем у ее мужа» [7, л. 162-163].
Не остался Каблуков безучастен и к широко распространенному мифу об «андрогинности» Гиппиус, ее «гермафродитизме», поэтому очень подробно описал ту часть беседы с Вяч. Ивановым, где речь идет именно об этом: «Зин. Николаевна очень тяготится тем, что она женщина, поэтому она подписывается часто мужскими псевдонимами - напр., “Антон Крайний”, “Лев Пущин” и в стихах и рассказах от своего лица говорит всегда в мужском роде. Я спросил Иванова, не имеет ли себе возмещение в лесбосских склонностях это отвращение Зин. Ник. к мужским ласкам. Он ответил незнанием, хотя признался, что также думает и сам. Но прибавил, что теперь к этим аномалиям она относится с отвращением, весьма ригористично» [7, л. 162-163]. В неведении остается и автор дневника, впрочем, не проявляя особого интереса к этой теме. Любопытно, что сама Гиппиус со свойственной ей провокационностью попыталась проверить реакцию Каблукова, показывая ему «компрометирующие» ее материалы: анонимное письмо Мережковскому по поводу «жены-гермофродита» или свои «французские» рассказы на тему «нетрадиционной» любви. Но все же Каблуков воспринимает Зинаиду Николаевну именно как женщину, способную нравиться мужчинам. Не случайно он приводит в дневнике посвящение П.И. Вейнберга, написанное в альбоме, подаренном им Зинаиде Николаевне: «Три года прошло, - леденеет уж кровь, / Но к вам точно так же пылает любовь» [10, л. 60].
В этой связи интересно и письмо Розанова, в котором он упрекает Каблукова в излишнем внимании к Гиппиус, из-за чего остановилось дело по изданию его книги «Когда начальство ушло»: «Сердит как ваш матема-
тик на стене. Или как 2 Везувия рядом. Это черт знает что!! 1% недели киснем на желтой обложке. <...> Вы были летом орел, а теперь - мокрая курица. Даже без хвоста. Или воробей по осени!! Вы совсем втюрились в вашу Зиночку (“рыбак рыбака видит издалека”) и забыли Богданова, меня, Митюрникова, все забыли!!» [3, с. 219-220].
«Протокольные записи» в дневнике, касающиеся Зинаиды Николаевны, - а таковых большинство - ничего не добавляют к облику Гиппиус, кроме известных ее качеств: деловитости, искусства общения с теми, в ком она заинтересована, живейшего интереса ко всем проблемам русского общества. Это происходит оттого, что Каблуков просто не допускает «бытописания» в отношении Гиппиус. Единственное, о чем он регулярно упоминает, - это о «процессе в легких» и частых болезнях Гиппиус, но и здесь чувствуется его восхищение силой характера этой женщины, способностью оставаться ироничной и хладнокровной по отношению к себе даже в состоянии вынужденной слабости.
О своем личном общении с Гиппиус Каблуков в дневнике не пишет: возможно, здесь играет роль внутренняя установка автора на «летопис-ность», допускающая возможность того, что дневник будет прочитан. Но, с другой стороны, это могут быть и причины психологического характера, по которым автор не в состоянии быть вполне откровенным перед самим собой. И все же Каблуков находит способ рассказать читателю о своем личном общении с Гиппиус. Своеобразным «замещением» дневниковых откровений служат письма Гиппиус к Каблукову и его ответы. Но и здесь приходится констатировать жанровую оригинальность, поскольку отсутствует первоисточник - сами письма. Из дневника Каблукова известно о наличии у него «собрания писем» Гиппиус (сами письма З.Н. Гиппиус к С.П. Каблукову в дневниках отсутствуют и их местонахождение неизвестно). Об этом свидетельствует запись от 6 апреля 1910 года: «Вчера получил письмо от З. Н. Гиппиус из Канн от 30-го марта. Этого числа они уехали в Канны, во Францию. Письмо, очень интересное, находится у меня в собрании писем. Ответ отправлен сегодня» [12, л. 90]. Но все же он считает должным переписывать некоторые ее письма в дневник, так же, как и свои ответы ей. Именно в письмах он делится с Гиппиус своими сокровенными мыслями и позволяет себе выражать чувства и эмоции, которых в целом лишен дневник. Стиль его писем разительно отличается от протокольно-сухих дневниковых записей. Например: «Я люблю православное богослужение и не могу жить без него. Я живу от праздника до праздника, сменою их, сменою различных богослужебных периодов.» [7, л. 173] Тематика переписки разнообразна. Прежде всего, это темы, интересующие Каблукова, и вопросы, его волнующие. Он высказывает мнение о монашеском съезде, о своем отношении к епископу Антонию (Храповицкому), рассказывает о проблемах, связанных с работой в Реальном училище, делится новостями в области литературы, сетует на то, что «этот год «Весы»
стали хромать» и его «особенно огорчает» отсутствие статей и стихов Зинаиды Николаевны. Из ответного письма Гиппиус можно узнать, что с ней он делится своим горем - утратой близкого друга Степана Васильевича Смоленского, неожиданная смерть которого потрясла Каблукова. Содержание письма Гиппиус свидетельствует о том, что он находит вполне искреннее сочувствие Зинаиды Николаевны: «Вполне понимаю вашу печаль. Все в жизни переносимо и победимо, вот только смерть одна. Только она» [9, л. 48]. Совсем неожиданно звучат строки из письма Гиппиус, где она спрашивает Каблукова: «Скажите вот еще что: (меня это очень удивило!) отчего вам кажется, что вы скоро умрёте? Отчего?» [9, л. 81-82]. Между тем дневниковые записи не дают ни малейшего повода говорить о том, что автор озабочен подобной проблемой. Состояние собственной души, ее рефлексии не являются для Каблукова предметом, достойным описания.
Поддерживая Сергея Платоновича, Гиппиус делится с ним своими творческими планами относительного нового романа, ее письма ласковы, заботливы, ободряющи. Например: «Не забывайте меня. Я с удовольствием думаю о вас и о том, что, м<ожет> б<ыть>, эту зиму мы с вами чаще будем видеться. Привет от всех» (от 7 августа 1909 г.); «Впрочем, если даже вы и верите, нужно желать жить как можно дольше. Как, веря, не верить, что мы здесь должны заслужить себе тамошнюю лучшую обитель. О нашем О<бщест>ве будем с вами, по приезде, много и долго беседовать и совещаться. Именно с вами. А пока - черкните ещё строчку. И будьте здоровы. И желайте жить - это важно. Ваша Зин. Гиппиус» (от 1 сентября 1909 г.) [9, л. 49, 138].
Единичны записи, где Каблуков «снисходит» до «лирики» в своем отношении к Гиппиус, например, в такой, как эта: «Сегодня разговаривал по телефону с Зин. Н. Гиппиус. Она сказала, в ночь на сегодня видела меня во сне, будто написал я стихи и очень хорошие, ей понравившиеся, и она советовала мне не показывать их Вяч. Иванову, ибо он будет бранить их. <...> А кругом цветы, прекрасные. и музыка. И здесь З. проснулась. Сон этот считает хорошим. Я сказал, что скучаю, не видя ее.» [11, л. 190].
Отношение Каблукова к браку и семье, свойственные русской интеллигенции начала XX века, также проясняется в переписке. Приведем выдержку из его письма к Гиппиус: «Хотел было я ехать в Кашин, на торжества, связанные с именем св<ятой> благов<ерной> Анной Кашинской, а очутился в Териоках, куда уезжаю 6-го июня, а жить там буду у одной разведенной жены, что вполне безопасно для меня, ибо безбрачное состояние предпочитаю всякому брачному, как легальному, так даже и такому, которое ни к чему не обязывает. В этом Бог мой да будет мне помощником!» [7, л. 173-174]. Вполне разделяющая его взгляды на «безбрачное состояние» Гиппиус предостерегает Каблукова от коварства женщин: «Относительно “жены”, взыскующей, очевидно, нового мужа (c'est 1а vic!) - смотрите не полагайтесь так беспечно на твердыню вашей
добродетели! Ведь вот что-то уже привело вас к ней на дачу! А если она вам там цветные триоди запоет, ручаетесь ли за себя?» [7, л. 184].
Еще одна особенность дневника Каблукова - это стихотворения Гиппиус, переписанные им в дневник. Самому Сергею Платоновичу посвящено не одно стихотворение Гиппиус. Предыстории некоторых «посвящений» отражены в дневнике. К примеру, запись от 21 декабря 1909 года: «Сегодня Зин. Ник. Гиппиус сказала мне, что намерена написать стихотворение, посвященное мне, где сильно осуждается мое “увлечение” эстетизмом. Если я соглашусь - оно будет напечатано» [10, л. 237]. Свое намерение Гиппиус осуществила и посвятила Каблукову стихотворение «Довольно», вошедшее в «Собрание стихов. Книга вторая. 1903-1909 (М., изд-во «Мусагет»). 27 февраля 1910 года Каблуков делает запись: «Вчера вечером был у З. Н. Мережковской. Застал ее за пересмотром стихов, которые она отдает в печать. Из этих стихотворений - одно, а именно “Довольно” она посвящает мне. Другое - предложила выбрать мне самому. Я избрал “Петербург” (см. “Весы”, 1909 г., №№ 9-11). Это стихотворение будет первым в книге и будет посвящено мне же. Сборник выйдет в Москве и издательстве “Мусагет” во второй половине апреля» [11, л. 213]. Свою книгу «Собрание стихов», вышедшую в апреле 1910 года, Гиппиус подарила Каблукову со следующей надписью: «Сергею Платоновичу Каблукову, с верою в его понимание, дружбу и сочувствие, любящий автор. 1 октября X. СПб. З. Гиппиус» [13, л. 107].
В отличие от Мережковских, Каблуков был человеком православным, глубоко верующим и без веры себя не мыслящим. Тем не менее, в его дневнике нашло отражение то кризисное состояние русской церкви, в котором она пребывала в начале XX века. Захваченный атмосферой времени, вполне воцерковлённый человек С. Каблуков попадает под обаяние сторонников «нового религиозного сознания» и вместе с ними принимает участие в попытках реформировать не только историческую церковь, но и общественно-политический строй русского общества. Он так же, как и его новые друзья, негативно относится к существующей официальной церкви, поддерживает «церковников-обновленцев», а понятия «религия» и «революция» становятся для него чуть ли не тождественными. И все же на страницах его дневника разворачивается настоящая полемика с З.Н. Гиппиус по поводу «религиозных вопросов». Заметим, что Каблуков не описывает свои чувства и впечатления, вызванные позицией Гиппиус в отношении «обрядности» официальной церкви, не выражает прямо своего мнения -все это он заменяет выдержками из ее писем (иногда и письмами), «касающимися вопроса о значении обряда», и своими ответами ей. Очень часто записи в дневнике обретают форму пересказа содержания письма, как, например, 10 июля 1909 года, где речь идет об ответном послании Каблукова Зинаиде Николаевне. «В нём я говорю, - записывает автор, - что для меня совершенно ясно, что в моём сознании религия занимает первенст-
вующее место, а обряд - второе, подчинённое. В противном случае я был бы в общении не с нею, а с Син<одальной> Ц<ерковью> и писал бы статьи в “Колоколе”, а не это письмо. Но я не могу забыть, что обряды суть символы откровений, раскрытых и имеющих быть раскрытыми. Те обряды, которые символизируют ложный, но чуть ли не единственный догмат синодального православия - самодержавие, я отвергаю, как “злые” в религиозном смысле. Но истинные догматы, напр<имер>, о божестве Христа, воскресении мертвых и много других я утверждаю.» [8, л. 74-75]. Такое разделение догматов на «злые» и «истинные» позволяет говорить о том, что религиозные взгляды Каблукова были скорректированы временем еще до знакомства с Мережковскими и дальнейшее их формирование шло в унисон со взглядами сторонников «нового революционного сознания». Особенно ярко это проявлялось в тех случаях, когда речь заходила о существующем политическом строе.
В этом отношении интересно письмо Каблукова к Гиппиус от 10 июня 1909 года, где он пишет о своей поездке в Кашин. Примечательным здесь видится следующее обстоятельство: Каблуков считает необходимым объяснить Гиппиус свое «православное рвение», идущее вразрез с религиозными взглядами новых друзей, и в этом объяснении чувствуется скрытое противостояние. «Может быть, Вам покажется странным, - пишет он, -что я думал вступить в молитвенное общение с Синодальною с позволения сказать Церковью? В объяснении этого благословите сказать несколько слов. В Кашин меня влечет то же чувство, которое заставляет неуклонно выстаивать долгие Лаврские службы, которое было одним из стимулов моего выбора для себя именно учебно-ученой деятельности, оставляющей свободными все вечера накануне праздников. <.> Каждый праздник я чувствую по-разному и переживаю события, им вспоминаемые, как бы присутствуя на них. <.> Обычное, светское “интеллигентское” отношение к храму, богослужению и праздникам, проистекающее в 99 из 100 случаев из невежества, незнания славянского языка и отсутствия эстетического восприятия, которому недоступно все, лежащее вне области “Афродиты вульгарной”, мне глубоко противно. <.> “Стихиры Пасхи”, так любимые нашим деревенщиной-простолюдином и по содержанию, и по музыке (напеву) суть совершенные творения искусства. Это чувствуешь, слушая их, и в этом убеждаешься, делая их певческо-ритмический анализ» [7, л. 173-176]. Отстаивая «мистическое» и «эстетическое» достоинства православного богослужения, Каблуков в своем письме одновременно резко критикует рассказы Гиппиус «Месса» (находя, что мысли, выраженные главной героиней, а значит и самой писательницей, «ужасны»), и «Подслушанные слова»: «Наше богослужение <.> оно небесно, оно низводит небо на землю. Я не знаю, как относитесь Вы к тем формам, в какие облечено сейчас наше богослужение, но Ваш рассказ “Подслушанные слова” является для меня плохим предзнаменованием. Впрочем, в рас-
сказе “Не то” (“Весы”. 1906. 6) звучат и другие мотивы, мне очень близкие» [7, л. 177].
Примечательно, что в своем ответном письме (оно приведено в дневнике ниже - запись от 13 июня) Гиппиус как будто бы не замечает всех «крайностей» Каблукова: чрезмерно резкого тона, чрезмерного напора в отстаивании позиции, где-то даже не совсем корректного сравнения «невежественной» «интеллигенции» с «деревенщиной-простолюдином». Она даже соглашается с тем, что ее рассказ “Месса” ужасен: «Пожалуйста, не напоминайте мне о “Мессе”. Это была скверная шутка». Тон ее письма доброжелательный и даже ласковый: «Дорогой С<ергей> П<латонович>. Спасибо за письмо, которому я вполне сочувствую. многому, многому в нем, по крайнем мере» [7, л. 183]. Позицию же Каблукова по отношению к православному богослужению Гиппиус пытается «оборотить» в свою пользу, истолковывая написанное им в том ключе, какой ее устраивает: «Что касается до вашей влюбленности в православный культ, то, пожалуй, тут столько чистой эстетики у вас, - самой чистой, - что ничему это повредить не может; нужно только в сознании своем отделять эстетику от религии и давать первой место подчиненное. Карташев тоже полон православной эстетикой; это в нем ценно, как и в вас. Лишь бы она только глаза не туманила, когда нужна бывает особенная их ясность» [7, л. 183 -184].
Гиппиус сознательно «подменяет» религиозное чувство Каблукова с его любовью к православному богослужению чувством эстетическим, так как для сторонников «нового религиозного сознания» православный культ представлял собой нечто такое, что способно «затуманить» глаза и что надлежало «отделять» от религии. Пока Каблуков находится под их непосредственным влиянием, считает Гиппиус, впрочем, так же, как и Карташев, его любовь к православному богослужению «ничему» «повредить не может». Этим обстоятельством можно объяснить «терпимость» писательницы (которая вовсе не была терпимым человеком!) по отношению к Каблукову, и ласково-наставительный тон ее письма.
Не менее интересно и письмо Гиппиус, в котором она рассуждает о проблеме бессмертия души. Предыдущее письмо Каблукова в дневнике не представлено, но, реконструируя его содержание, можно предположить, что вопрос жизни и смерти, поднятый автором дневника, вызван внезапной кончиной его друга С.В. Смоленского. Отвечая Каблукову, Гиппиус пишет: «Милый Сергей Платонович. Спасибо Вам за скорый и обстоятельный ответ. Ваши ощущения вполне близки мне и понятны. Я завидую вашей крепкой вере. Если бы я, как вы, всегда могла быть уверена, что не исчезну со смертью в небытие, то смерть, моя, не пугала бы меня. Никакие вечные муки (тем более, что они не вяжутся с понятием Бога-Любви) не страшны так, как небытие. Между тем, мысль: “а вдруг за гранью агонии -
ничего?” не может порою не приходить к человеку, не обладающему совершенством веры [9, л. 137-138].
Несмотря на то, что Каблуков принадлежал к явным сторонникам Мережковских и всячески поддерживал их позицию, его «крен» в сторону православия все же давал о себе знать, хотя бы в его «молитвенном общении с синодальной Церковью», о котором он писал Гиппиус. Поэтому в дневнике отражена и «борьба» за самого Каблукова. Показательна запись от 13 января 1910 года, в которой проявляется несовпадение позиций автора дневника с представителями «нового религиозного сознания»: «Во время разговора З. Н. Г. сделала против меня вполне неожиданный выпад, сказав, что мое отвержение “абсолютного деспотизма” есть только бутада, бунт, и что я, умирая, призову к себе правосл<авного> священника и при-иму православие через причастие. Мой ответ, что, я думаю, что она, умирая, примет католичество, а что я буду умирать, как Петроний в “Quo vadis”. Резкая отповедь ей была сделана Д. С. <Мережковским> и Д. В. Философовым. Первый назвал ее слова кощунственными и легкомысленными, второй - грубыми беспричинно. Расстались, однако, мирно вполне» [11, л. 44].
Постепенно «крен» Каблукова в сторону православия отдалил его от Мережковских, и в 1915 году он снимает с себя обязанности секретаря Религиозно-философского общества, считая, что работа общества не отвечает поставленным перед ним задачам. В 1917 году он окончательно признает «правоту православной Церкви и ошибочную позицию приверженцев «нового религиозного сознания», приведших страну к революции. В дневнике 1917 года он признает и свою вину: «Не поздно ли однако вопить и каяться? Не пожинаем ли то, что посеяли сами? <...> все, все готовили это, звали к этому, жаждали, вожделели этого. И получили. <....> Россия, распинаемая на подлой дыбе революции.» [14, л. 275]. 31 декабря Каблуков, подводя итоги 1917 года и делая «сводку событий», запишет: «Прежде всего я осознал правоту православия и свою органическую связь с ним. Это изменило мои отношения к Мережковским. <...> Затем переменилось и мое политическое миросозерцание. Из радикал-демократа я стал приверженцем самодержавия царского. 10 месяцев русской революции, уничтожившей Россию как государство, опозорившие ее, внесшие чудовищную разруху в хозяйственную, промышленную и бытовую жизнь страны <...>, не могли сделать из меня ничего иного. На горьком опыте понял я, что такое «политические свободы», революция и социализм. С меня их довольно» [15, л. 126-127].
Примирение с Мережковскими наступит в 1919 году. Каблукова, к тому времени уже тяжело болевшего, будет навещать З. Н. Гиппиус и рассказывать ему последние новости из жизни «большевистской» России. 23 апреля Сергей Платонович подробно описывает посещение З. Н. Гиппиус, которая рассказала о новостях петербургской жизни при большевиках, о
смерти В. В. Розанова, о последней встрече с А. А. Блоком в вагоне трамвая. Регулярными станут и телефонные звонки. «Сегодня около 6 ч. дня звонил телеф<он> от Мережковских - у аппарата говорила З. Н. Гиппиус, - запишет Каблуков 9 апреля 1919 года. - Это ответ на мое пасх<альное> приветствие, отосланное в Вел<икую> Субб<оту>. Мы не виделись и не беседовали с января 1917 г., т.е. всю революцию. Расспрашивала меня о моем здоровье подробно. Пообещала прислать свои “Последние стихи” с рукописными добавлениями стихов “Петербурга III”, “Декабристы III” и “Свеча Ненависти”. От имени Д.С. обещала экземпляр “14 декабря”. Рассказала, что всю зиму трижды обострялся у нее туберкулез. “Зашьется и опять разошьется”. Поэтому в конце апреля они уезжают в Гельсингфорс, т. к. получили разрешение и от фин. Сената и от зд<ешней> власти. Сговорились, что я буду звонить к ней» [16, л. 135]. Этот разговор оказался последним в их общении: 24 декабря 1919 года навсегда покинут Россию Мережковские, 25 декабря в возрасте 38 лет уйдет из жизни С. П. Каблуков.
Документальные свидетельства, содержащиеся в дневниках С.П. Каблукова, добавляют новые штрихи к сложившемуся в литературном мире образу «первой русской декадентки», а также позволяют составить представление о специфике религиозно-философских взглядов приверженцев «нового революционного сознания», более полно представить процесс религиозно-философских исканий русской интеллигенции начала XX века.
Список литературы
1. Берштейн Е. Трагедия пола: две заметки о русском вейнингерианстве // НЛО. -№ 65. - 2004. - № 1. - С. 208-228.
2. Ермичёв А. А. Религиозно-философское общество в Петербурге (1907 - 1917): Хроника заседаний. - СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007.
3. Каблуков С. П. О В. В. Розанове // В. В. Розанов: pro et contra. В 2 кн. / сост., вст. ст. и прим. В. А. Фатеева. - СПб.: РХГИ, 1995. - Кн. I. - С. 20-221.
4. Савельев С. Н. Идейное банкротство богоискательства в России в начале XX века. - Л.: Изд-во ЛГУ, 1987.
5. Фатеев В. А. С русской бездной в душе: Жизнеописание Василия Розанова. -СПб. - Кострома, 2002.
6. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 3.
7. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 4.
8. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 5.
9. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 6.
10. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 7.
11. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 8.
12. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 9.
13. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 11.
14. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 48.
15. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 50.
16. ОР РНБ. Ф. 322. Ед. хр. 63.
