CC BY
35ПРОБЛЕМЫ КУЛЬТУРЫ
Д.Д. Николаев
НИКОЛАЕВ Дмитрий Дмитриевич, доктор
филологических наук,
ИМЛИ РАН
О ТИПОЛОГИЧЕСКОМ ЕДИНСТВЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ДВАДЦАТОГО ВЕКА (К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ)
1917 год расколол русское общество. Одни были готовы - в той или иной степени - принять происходящее, другие по мере сил своих противодействовали революционным переменам. Не оставались в стороне и русские писатели. Многие сотрудничали с пропагандистскими организациями, некоторые сражались с оружием в руках. И к идеологическому противостоянию, и к вооруженной борьбе лучше подготовлены оказались большевики. Поток русских беженцев хлынул через границы. Разными путями уезжали писатели -А.Т. Аверченко, Г.В. Адамович, А.В. Амфитеатров, М.П. Арцыба-шев, К. Д. Бальмонт, И. А. Бунин, З.Н. Гиппиус, Г. Д. Гребенщиков, С.И. Гусев-Оренбургский, Б.К. Зайцев, Г.В. Иванов, А.И. Куприн, Б.А. Лазаревский, Д.С. Мережковский, П.П. Потемкин, А.М. Ремизов, И.С. Сургучев, А.Н. Толстой, В.Ф. Ходасевич, Саша Черный, Е.Н. Чириков, И.С. Шмелев... Одни спасались от голода, другие от террора, третьи от цензуры, многие эвакуировались вместе с воинскими соединениями.
Б.В. Михайловский писал о том, что октябрьская революция принесла с собой «решительное размежевание литературы»1, и формулировка, предложенная исследователем, представляется нам очень удачной. «Размежевание» географическое, размежевание политическое неминуемо должно было в той или иной степени привести и к размежеванию литературы, ведь различалась в значительной степени и сама действительность, и ее восприятие. Но речь все-таки должна идти не о расколе литературы, не о появлении двух «самостоятельных» русских литератур, а именно о размежевании, о принципиальном для многих писателей и общественных деятелей и
в метрополии, и за ее пределами стремлении противопоставить советскую литературу литературе эмиграции, о подчеркнутом нежелании иметь что-либо общее с оппонентами по другую сторону границы.
В литературоведческой науке долгое время господствовала идея существования двух литератур. И в СССР, и в эмиграции литература послереволюционного периода уже не рассматривалась, как единая русская литература. Собственно история русской литературы заканчивалась 1917 годом, а затем начинался новый отсчет: «русской литературе в изгнании» противопоставлялась «русская советская» или многонациональная советская литература. Самый характер отбора материала для исторических обзоров русской литературы послереволюционного периода является свидетельством того, что литература эмигрантская и литература советская воспринимались как самостоятельные предметы исследования. За границей издавались специальные исследования, посвященные литературе русского зарубежья. Так, в 1929 году в Белграде отдельной брошюрой была опубликована прочитанная А.В. Амфитеатровым в Милане публичная лекция «Литература в изгнании», а в 1956 году издательство имени Чехова в Нью-Йорке выпустило книгу Г.П. Струве «Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литера-туры»2. В метрополии появились фундаментальные исследования советской литературы. Назовем четырехтомную «Историю русской советской литературы. 1917-1965», второе, переработанное и дополненное издание которой вышло в Москве в 1967-1968 гг., работы, посвященные развитию отдельных жанров: «История русского советского романа» (кн. 1-2, М.-Л., 1965), «Русский советский рассказ. Очерки истории жанра» (Л., 1970), «Современная русская советская повесть. 1941-1970» (Л., 1975), «Русская советская повесть 20-30-х годов» (Л., 1976) и т.д.
Надо сказать, что многие деятели эмиграции с интересом следили за развитием литературы в СССР, да и советские идеологи достаточно быстро осознали пагубность декларативного идеологического и эстетического противопоставления новой - революционной, пролетарской, советской литературы - и дореволюционной русской литературы, и преемственность литературы советской и литературы дореволюционной была восстановлена в рамках все же единой русской литературы, ведущей свою родословную от «Слова о полку Игореве». Литература эмиграции в СССР постепенно перестала рассматриваться как явление целостное: развивался тезис об отдельных писателях, покинувших Россию, поскольку «ограниченность их общественного кругозора», «незнание чаяний и нужд народа», «классовая враждебность» или «воинственно индивидуалистическая позиция» не позволили понять и принять произошедшие в стране революционные перемены. На определенном этапе подобный подход, хотя и искажающий реальную картину, сыграл скорее положительную роль в деле изучения русской литературы. Появилась возможность публиковать в СССР сначала дореволюционные сочинения писателей-эмигрантов, а потом и отдельные произведения, созданные уже в эмиграции, - в первую очередь, конечно, внешне аполитичные, подчас с серьезными купюрами, а порой и с редакторскими исправлениями. Зарубежные исследователи, в том числе и представители эмиграции, пытались найти ответ на вопрос «Одна или две русских литературы?» на созванном факультетом словесности Женевского университета и Швейцарской академией славистики международном симпозиуме, состоявшемся в Женеве в апреле 1978 года. Среди выступлений, прозвучавших на симпозиуме, надо отметить доклад Е. Эткинда под названием «Русская поэзия XX века как единый процесс». Фактически Е. Эткинд говорил о типологическом единстве рус-
ской поэзии, утверждая, что «поэзия развивалась внутри страны и вовне по тем же сходным законам, решая общие эстетические задачи»3. И все же тенденция отсекать часть русской литературы по географическому или идеологическому признаку, равно как и другие «вненаучные» факторы препятствовали полноценному комплексному изучению литературы двадцатого века. Лишь начиная с эпохи «перестройки» в литературоведении постепенно начинает восстанавливаться «целостность» русской литературы двадцатого века. Этому способствует как «возвращение» в поле научных исследований «забытых» и запрещенных имен и произведений, созданных в метрополии, так и широкомасштабная публикация на родине сочинений писателей русского зарубежья. Появляются и специальные работы, научно обосновывающие идею целостности русской литературы. В трудах А. Н. Нико-люкина и А.И. Чагина в качестве объединяющих факторов называются общность языка и общность традиций. Выявляются и многочисленные примеры типологического сходства, совокупность которых позволяет говорить о типологическом единстве русской литературы двадцатого века - единстве, допускающем множественность идейных и эстетических подходов, но предполагающем существование закономерностей, общих для литературы метрополии и литературы зарубежья.
Революции 1917 года, война мировая и война гражданская заставили писателей искать новые художественные формы, для того чтобы выразить значительно, а у многих - кардинально изменившееся восприятие жизни. Значительные изменения в данный период происходят в иерархии, существовавшей в модели «быт - бытие -событие». Быт рассматривается как некая «материальная» фактура бытия, как те устойчивые формы, которые отражают устойчивость бытия в целом. Исчезновение быта становится своего рода «сим-
птомом» «начавшегося конца». В результате, утверждение метафизического единства бытия уступает место трагической по сути разорванности настоящего и прошлого, которая знаменует собой и «уничтожение» будущего. Но литература не только «фиксирует» исчезновение быта; она пытается воссоздать его, вернуть окружающему миру бытовую устойчивость. Фактическая ликвидация той системы бытовых реалий, на которую опиралась русская реалистическая проза девятнадцатого века, приводит к появлению произведений, в которых быт становится квинтэссенцией бытия; бытовые детали становятся и для писателя, и для читателя отправной точкой сложной системы ассоциаций, «воскрешающей», в конечном итоге мироощущение, утраченное после катастроф 1917 года.
Для одних события 1917 года значили крушение надежд, для других - оправдание самых затаенных ожиданий. Из схемы, сочетавшей «надежду» и «разочарование» (с преобладанием той или иной составляющей), сформировались две самостоятельные модели - одна, построенная на надеждах, и другая - на разочаровании. При этом события как таковые, необходимость активно действовать, вернули сознанию категориальную ясность, даже принципиальность, что привело к кардинальным изменениям в художественной литературе - и в тематике, и в проблематике, и в жанровой системе, и в типах героев, и в «расстановке сил» в литературной борьбе. С 1917 года писатели становятся активными участниками развернувшейся идеологической войны, и пропагандистские задачи литературного произведения подчас явно превалируют над задачами художественными. В то же время по-прежнему в центре внимания остаются многие проблемы, которые ставились до 1917 года: личности и масс, жизни и смерти, материального и духовного, прошлого, настоящего и будущего, быта и бытия, проблема героя и т. д. В пер-
вой половине 1920-х годов происходит коренная перестройка жанровой системы. В это время резко возрастает значимость художественно-публицистических жанров -прежде всего очерка и фельетона; черты художественных приобретают жанры, ранее большей частью воспринимавшиеся как чисто документальные, - дневник, записная книжка, воспоминания. Важную роль в литературе первых послереволюционных лет играют «мистерия» и роман-эпопея. Одной из особенностей развития русской литературы в 1920-1930-е годы является возрастающая роль дистанцированной прозы. Авантюрная, фантастическая, историческая проза перестают рассматриваться как периферийные эпические формы. Принципы осмысления и отражения действительности, используемые в этих видах прозы, оказываются востребованы в эпоху, когда писатели не могут не быть полностью «вовлечены» в современность и, казалось бы, должны быть всецело увлечены ею, когда сам масштаб исторических событий не позволяет думать ни о чем другом. Но именно в это время многие стараются взглянуть на происходящее с определенной дистанции. «Большое видится на расстоянии» - эта известная формула, пожалуй, лучше всего объясняет причины, побуждающие русских писателей обратиться к дистанцированной прозе.
Для того чтобы определить, как меняется система восприятия в действительности, в идеале следовало бы сравнивать различные восприятия одной и той же действительности - тогда мы имели бы «парадигму восприятий» «в чистом виде». К сожалению или к счастью, но подобное невозможно - изменение восприятия само по себе есть отражение изменения действительности, и новое восприятие отражает и новизну воспринимающего, и новизну воспринимаемого. Изменения, происходящие в «прозе о современности», в частности в социально-бытовом романе, в гораздо большей степени отражают но-
визну воспринимаемого, нежели изменения в «дистанцированной» прозе. В прозе о современности перед писателем стоит задача отразить прежде всего новизну изображаемого. Меняется в данном случае не только «угол зрения» на материал, кардинально меняется сам материал - и представляется подчас чрезвычайно сложным определить, где граница между изменением материала и изменением восприятия материала. Иначе обстоит дело с произведениями, в которых писатели не ставят задачу непосредственно изобразить современность, - с «дистанцированной» прозой - прозой исторической, фантастической, авантюрной, а также существующей «на грани» документальности и художественности автобиографической и мемуарной прозой.
Необходимо отметить, что проблемой остается определение понятия «современность». В широком толковании слова «современностью» является все, что связано с жизненным опытом писателя и читательской аудитории, эпоха, современниками которой они являются, все, что пережито непосредственно. Но в изучаемый период современность как литература о настоящем определялась для подавляющего большинства и в метрополии, и в эмиграции общим рубежом - революциями 1917 года. При этом по обе стороны границы определяющей являлась тенденция противопоставления прошлого и современности. Разница заключалась в том, что в данном противопоставлении в метрополии предпочтение безусловно отдавалось современности, а в эмиграции -прошлому. Оппозиция «дореволюционный» - «современный» становится одной из базовых в сознании русского человека данного периода.
При анализе произведений о современности мы сталкиваемся с «разорванностью» современности на советскую и эмигрантскую. Эмигрантские писатели не имели возможности непосредственно воспринимать обстоятельства жизни в СССР,
советский быт, советскую действительность, не сталкивались с человеческими типами, сложившимися в метрополии в постреволюционную эпоху. То же самое мы должны сказать и о советских писателях, в массе своей лишь понаслышке судивших о жизни эмиграции. Конечно, были исключения. В первые годы после революции, когда еще существовало довольно активное движение «в обе стороны», когда советская власть высылала писателей из России, и, наоборот, предоставляла советское гражданство некоторым писателям-эмигрантам, «новые» советские писатели или «новые» эмигранты могли «по свежим следам» описать жизнь своего прежнего «пристанища». Так поступил, например, вернувшийся в Москву в декабре 1923 года Александр Дроздов. Но и его роман «Лохмотья» (Харьков, 1928) - не отражение непосредственных впечатлений человека, несколько лет проведшего в эмиграции, а сделанная «на заказ» очередная «иллюстрация» к уже сложившемуся в метрополии представлению о быте и нравах эмиграции. Схожим образом построен и роман А. Н. Толстого «Эмигранты (Черное золото)»4. Писатели, бежавшие или высланные из советской России в начале 1920-х годов, свои впечатления о жизни метрополии в подавляющем большинстве случаев излагали не в художественных произведениях, а в публицистических выступлениях на страницах эмигрантской прессы. Примером может служить цикл статей бежавшего в августе 1921 года А. В. Амфитеатрова, опубликованный в газете «Новая Русская Жизнь» (Гельсингфорс) и вышедший затем отдельным изданием под названием «Горестные заметы: Очерки красного Петрограда» (Берлин, 1922). Были, конечно, и исключения («Похождения Невзорова, или Ибикус» А.Н. Толстого (Л., 1924); вторая часть изданного в Париже в 1928 го-ду5 романа «Сивцев вражек» М.А. Осор-гина, в котором высланный в 1922 году писатель описывал годы революции и т. д.
В «бытовой» прозе внимание писателя сосредоточено прежде всего на обычном, повседневном. Само событие, происшествие, даже выделяющееся на общем фоне, необходимо бывает главным образом, чтобы «высветить» этот самый фон. В авантюрной, исторической и фантастической прозе определяющим началом становится изображение необычного, исключительного, принципиально отличающегося от повседневности, что - отметим -не мешает писателям в значительной мере использовать существенное отклонение также для изображения - на контрасте -повседневности.
В авантюрной, фантастической и исторической прозе «материал» не связан с современностью непосредственно, и поэтому изменения здесь отражают не столько изменения «мира внешнего», сколько изменения восприятия, «мира внутреннего». Когда мы говорим о путях развития русской литературы в 19201930-е годы, значимым является не только то особое место, которое «дистанцированная» проза играет в послереволюционной литературе, но и изменения, происходящие в авантюрной, исторической и фантастической прозе в 1920-1930-е годы. Происходящая трансформация достаточно жестких и устойчивых формальных структур, причем ориентированных на максимально широкий круг читателей, позволяет выявить общие тенденции развития русской литературы, подчас не столь заметно проявляющиеся в других типах произведений.
В качестве примера в данной статье мы возьмем некоторые аспекты изучения исторической прозы - самого значительного направления дистанцированной прозы в русской литературе. Анализ исторической прозы послереволюционных десятилетий показывает, что о стремлении «уйти от современности» мы можем говорить только в тех случаях, когда имеем дело с такой жанровой формой, как стилизация. В остальном же и круг постав-
ленных проблем, и типы разрабатываемых конфликтов, и характеры персонажей -все продиктовано именно современностью. Историческая проза 1920-1930-х годов отличается от исторической прозы XIX - начала XX века ровно настолько же, насколько различаются дореволюционный и пореволюционный периоды отечественной истории. Читая и анализируя историческую прозу, мы ищем в ней прежде всего не отражение прошлого, а отражение авторского настоящего; и в этом смысле историческое произведение - такое же произведение о современности, как и любое другое, ибо в нем прежде всего точно отражается не давно ушедшая эпоха, а душа автора, его мысли, чувства, настроения. Взгляд его на философию истории, круг проблем, которые он ставит, и пути их решения определяются не прошлым, которое он описывает, а настоящим, в котором он пишет. Философия истории становится отражением «философии современности», проекцией ее в прошлое, так как современность в философском смысле включена в историю в качестве завершающего ее на данный момент этапа. История, в конечном счете, призвана объяснить или оправдать современность. Прошлое рассматривается в исторической прозе с точки зрения настоящего, но историческая дистанциро-ванность, лежащая в основе соотношения времени создания и времени изображаемого в исторической прозе, определяет уникальность структуры произведения.
Постановка и решение актуальных для современности проблем на историческом материале позволяет сделать произведение убедительнее, поскольку и писателю, и читателям известен окончательный результат (историческая дистанция нивелирует возможность изменения этого результата), в отличие от произведений о современности, где события берутся лишь в определенной фазе, и окончательность решения может быть поставлена под сомнение, ведь дальнейшее развитие собы-
тий способно кардинально поменять картину, воспринятую писателем вроде бы как окончательную. Произведение о современности может «устареть» через несколько лет после его создания, в исторической прозе такая ситуация практически исключена. Немаловажным является и то, что автор в исторической прозе выступает как лицо «незаинтересованное». Он занимает «внешнее» положение не только по отношению к описываемым событиям, но по отношению ко всей эпохе, хотя на самом деле и выстраивает ее на основании собственных представлений. «Выключен-ность» автора из эпохи определяет еще одну особенность исторической прозы. Когда писатель пишет о своем времени, то даже при наличии четкой схемы его личное восприятие действительности не может не придавать очевидный эмоционально-субъективный характер создаваемой картине, непосредственные ощущения корректируют так или иначе установки разума. Историческая проза в этом отношении гораздо более рассудочна, дис-танцированность ее ни в коем случае не устраняет эмоциональности и субъективности, но делает их не столь заметными, скрывая за формально декларированной объективностью «исторической достоверности».
В отличие от произведений о современности, где каждый раз изображается новая современность, «современная современность», т.е. эпоха меняющаяся, в исторической прозе писатель обращается к эпохам ушедшим - уже завершившимся и потому неизменным. Он может произвольно отбирать материал, но «полный комплект» материалов одинаков для всех. По мере того, как очередная «современность» отходит в прошлое, следующая эпоха добавляется к «истории», но изменение это лишь количественное, а не качественное. Естественно, по мере развития исторической науки, могут обнаруживаться новые факты, новые детали, могут даже вноситься существенные корректи-
вы в наше знание о событиях исторического прошлого, но эти изменения касаются лишь восприятия прошлого, а не самого прошлого.
Изменения, происходящие в русской исторической прозе после революционных событий 1917 года, прежде всего связаны с привнесением «новой тенденциозности». В наиболее общей форме ее можно определить словом «переосмысление». Безусловно, философия истории в литературе метрополии и литературе эмиграции во многом различаются, что определяет и художественные особенности произведений. Если в предшествующий период развития литературы к истории обращались чаще всего в поисках «урока», то на этапе становления советской литературы писатели выступают скорее в качестве «учителей». Социальные конфликты переосмысляются в духе новой идеологии, нравственные конфликты - в духе новой морали; идет тотальная «переоценка ценностей», зачастую доходящая до абсурда: задача «развенчания» самодержавия понималась иногда настолько буквально, что любые силы, боровшиеся с «царской» Россией, показывались с симпатией6. Для большинства писателей русского зарубежья одной из ключевых являлась идея преемственности, связывающей эмиграцию и дореволюционную Россию (а для многих и противопоставление России дореволюционной, унесенной в изгнание, и России советской, которая, собственно, Россией называться не имеет права). Здесь не было необходимости в радикальном обновлении взглядов на историю, «разрушительному» отношению к истории, преобладавшему в первое десятилетие существования СССР в метрополии, в эмиграции противостояла в качестве одной из господствующих тенденция «беречь прошлое», не «охранительная» (что связано с более конкретной идеологической позицией), но «сохранительная»: обращаясь к ушедшим эпохам, писатель пытался «вос-
кресить» прошлое, противопоставить не настоящее прошлому, а прошлое настоящему. Но и это направление было связано с происходившей «переоценкой прошлого»: в данном случае ему придавалось большее значение; прошлое не принижалось, а возвышалось.
В качестве общей для двух потоков тенденции надо выделить уже сам интерес к историческому прошлому, определивший ту роль, что играла историческая проза в русской литературе в 1920-1930-е годы. Ведь задача «переоценки исторического прошлого» казалась в метрополии вовсе не бесспорной: в начале 1920-х годов установка на «коренную переоценку», которая сейчас воспринимается как крайняя, была умеренной, если не центристской, позволявшей в настоящем «балансировать» между прошлым и будущим. Гораздо радикальнее выступали те, кто призывал вообще отказаться от позорного прошлого, писать историю с чистого листа, те, для кого создание первого пролетарского государства значило категорическое отрицание всего, что было прежде. Старый мир подлежал уничтожению, а история его забвению. Новое летоисчисление следовало вести от Октябрьской революции, и писатель не должен был изображать «исторически отжившее». Сторонники этих взглядов обвиняли писателей, обращающихся к исторической прозе, в уходе от современности, в стремлении «протащить» в настоящее, а то и в будущее, ненавистное прошлое. Этой позиции защитники исторической прозы противопоставили тезис о необходимости социальной критики прошлого, в первую очередь прежних общественных отношений, так что именно социальная критика прошлого является необходимым элементом любого исторического произведения, созданного в метрополии в 1920-1930-е годы. Примечательно, что возможность «пересмотреть прошлое» оказалась крайне привлекательной и увлекла в первое время не столько «пролетариев», просто
это прошлое отвергавших, сколько «попутчиков». В эмиграции не было необходимости пересматривать прошлое, но была такая возможность, и многие этой возможностью пользовались. Так, например, многие произведения, написанные в эмиграции, отличает антисамодержавный пафос, причем здесь, как и в метрополии, «отрицание» часто распространяется не просто на высшую власть, но на эпоху самодержавия в целом. Показательным в данном смысле является сопоставление произведений писателей, во многом определявших пути развития исторической прозы в эмиграции и в метрополии, -М.А. Алданова и Ю.Н. Тынянова. И у того, и у другого повествователи (будем избегать в данном случае слова «автор») дают уничижительные характеристики подавляющему большинству значительных исторических лиц - монархам, вельможам, революционерам, полководцам, философам, писателям.
Обращает на себя внимание тематическая близость произведений на исторические темы, созданных по разные стороны советской границы. Да, в целом русская историческая проза 1920-1930-х годов тематически разнообразна. Внимание писателей привлекают разные страны, разные эпохи - от античной Греции до Российской Империи второй половины девятнадцатого века. Литература русского зарубежья отличается, к примеру, гораздо большим количеством произведений из истории древнего мира7. Но можно выделить и период истории, более всего интересовавший русских прозаиков. Границы этого временного отрезка с некоторой долей приближения определяют восшествие на престол Елизаветы, с одной стороны, и кончина Александра Сергеевича Пушкина, с другой стороны. Перечислим некоторые произведения, посвященные этому времени: тетралогия М.А. Алданова «Мыслитель», историческая проза Ю.Н. Тынянова (за исключением «Восковой персоны»), роман В.Я. Шишкова «Емельян Пу-
гачев», романы П.Н. Краснова «Елизавета» и «Екатерина Великая», повесть И.С. Лукаша «Граф Калиостро» и его роман «Пожар Москвы», роман в трех книгах И.Ф. Наживина «Во дни Пушкина», роман В.В. Каменского «Пушкин и Дантес», повесть Л.П. Гроссмана «Записки д'Аршиака», повесть М.Д. Марич «Северное сияние» и ее рассказы «Ссылочный невольник», «Послание в Сибирь», «Последние строки», «На Черной речке» (сб. «Ссылочный невольник», 1937), роман О.М. Бебутовой «Борьба двух миров», повести К.Г. Паустовского «Судьба Шарля Лонсенвиля» и «Северная повесть», повести Ал. Алтаева (М.В. Ямщиковой) «Бунтари» и «Бунтари в Сибири», повесть Г.И. Чулкова «Salto mortale, или Повесть о молодом вольнодумце Пьере Волховском» и его очерки «Мятежники 1925 года», повесть Н.Н. Шаповаленко «1801 год. Эпоха Павла I», книгу Амари (М.О. Цетлина) «Декабристы: Судьба одного поколения», повесть С.Т. Григорьева «Берко-кантонист», роман В.И. Костылева «Жрецы», роман А. Лишина «В дни Ели-саветы» и т.д. В России этот период вмещает в себя целиком пять царствований, а также более десяти лет царствования Николая I. В двух случаях эпохи правления императоров заканчивались дворцовыми переворотами - печальная судьба постигла Петра III и Павла I, еще одна попытка государственного переворота произошла в период фактического междуцарствия - мы имеем в виду восстание декабристов. В царствование Екатерины II в 17731775 годах в России шла гражданская война, в официальной историографии именуемая Крестьянской войной под предводительством Е. Пугачева. Наконец, с момента зарождения русской исторической прозы одной из центральных тем оставалась Отечественная война 1812 года. Не менее значительные события происходили и в Европе - достаточно назвать Французскую революцию. О причинах, побуждающих вновь и вновь обращаться
к событиям второй половины восемнадцатого - первой трети девятнадцатого веков писал в предисловии к роману «Чертов мост» М.А. Алданов: «Эпоха, взятая в серии "Мыслитель", потому, вероятно, и интересна, что оттуда пошло почти все, занимающее людей нашего времени. Некоторые страницы исторического романа могут казаться отзвуком недавних событий. Но писатель не несет ответственности за повторения и длинноты истории»8. Привлекает писателей и предшествующий период - царствования Алексея Михайловича и Петра I, и здесь также важны исторические аналогии: «революционные» преобразования Никона и Петра I, ситуация междоусобного противостояния (раскол, Степан Разин).
Проблематика русской исторической прозы 1920-1930-х годов имеет свою специфику. Изменения в проблематике обусловлены прежде всего тем, что в современной истории на первый план выдвигаются социальные конфликты. Национальные, религиозные, государственные противоречия кажутся второстепенными, отходят на второй план. Формообразующим конфликтом, определяющим появление и развитие исторической прозы, является конфликт настоящего и прошлого. И подавляющее большинство писателей в метрополии в 1920-1930-е годы ставят задачу возвышения своей эпохи, отдают настоящему безусловное первенство. Первой и главной задачей «переоценки прошлого» было категорическое осуждение уничтоженного социального строя. Объектом критики становились не только собственно общественные отношения («базис»), но и практически все, связанное с «надстройкой». Люди, облеченные властью, или их приближенные, представали исключительно как отрицательные персонажи. Сам отбор материала определялся задачей социальной критики - изображались лишь те моменты, где прошлое подвергалось «переоценке», ситуации «спорные» (такие, например, моменты, как по-
беда над Наполеоном) просто не рассматривались. Умолчание использовалось для социальной критики так же, как оно подчас использовалось раньше для восхваления. Переоценка «положительного» вела к переоценке «отрицательного». С самого начала для советской литературы определяющей является тенденция к героизации всех, кто выступал против «угнетателей», -будь то Спартак, деятели французской революции, Разин или Пугачев. Несколько сложнее обстояло дело с декабристами - в силу их социального происхождения и политической программы. В эмиграции были писатели, например, С.Р. Минцлов, отдававшие, наоборот, предпочтение прошлому, но все же преобладала тенденция, утверждавшая «приоритет» современности. Проявлялось это прежде всего в позиции повествователя, оценивающего минувшее с современных позиций, исходя из нового исторического опыта. Будущее рассматривалось как заведомо лучшее, а по отношению к прошлому настоящее являлось именно будущим. Лишь на первый взгляд кажется, что за рубежом оставалась полная свобода творчества, и только в СССР писатель не мог диктовать свою позицию и должен был подстраиваться под общее мнение. Если речь идет об исторической прозе, то справедливо говорить лишь о большей «возможности для маневра» в эмиграции. И там, и там осмысление исторического прошлого носило «дискуссионный характер». «Диалог исторических истин» - так, в общих чертах, можно охарактеризовать общую тенденцию развития исторической прозы. В эмиграции «историческим истинам» М.А. Алданова, И.С. Лукаша, Д.С. Мережковского, занимавшим в идеологическом спектре русской эмиграции места «слева» и «в центре», в конце 1920х -1930-х годах ответили прозаики «правого» лагеря - И. Ф. Наживин и П. Н. Краснов. Социальное начало является определяющим и у М. А. Алданова, и у П. Н. Краснова. Их точки зрения противоположны:
М. А. Алданов - скорее демократ, П.Н. Краснов - убежденный монархист, но противоположность, только иную, мы можем найти и в литературе метрополии, где, к примеру, писались произведения с национальным и антинациональным пафосом.
Историческую прозу 1920-1930-х годов отличает ярко выраженная полемичность, отражающая различия во взглядах писателей на современную эпоху, на события революционных лет. В большинстве произведений мы встречаем «реминисценции» современности. Философия истории была тесно связана с политикой и идеологией. При этом полемика с писателями, находившимися «по другую сторону границы», вовсе не являлась определяющей. Полемизировали с дореволюционной исторической прозой, полемизировали с прозой о современности, полемизировали друг с другом. Д. С. Мережковский, С.Р. Минцлов, И.Ф. Наживин, И.С. Лукаш - каждый из этих писателей русского зарубежья отстаивал свою точку зрения на исторический процесс, а П.Н. Краснов спорил в первую очередь именно с М. А. Алдановым, создавая роман «Екатерина Великая». В метрополии можно выделить группы произведений, написанных в одном ключе разными авторами, но и здесь подчас шла не менее ожесточенная полемика.
Еще один важный момент - идеологические установки писателей старшего поколения безусловно отличаются от позиции молодежи, пришедшей в литературу в 1930-е годы. Мировоззрение последних -и в метрополии, и в эмиграции - формировалось совершенно в иных условиях. Так, собственно марксистское понимание исторического процесса в полной мере отражается лишь в произведениях 1930-х годов. У писателей же с большим «дореволюционным стажем» остается много общего в восприятии истории, независимо от того, эмигрировали ли они или остались в метрополии. Есть общие черты и у
тех, кто заявил о себе в 1915-1925 годах, например, у И.С. Лукаша и Ю.Н. Тынянова.
Задача «переоценки исторического прошлого» являлась ключевой для подавляющего большинства писателей, живших в СССР. Но переоценка в разные периоды и у разных писателей происходила по-разному, тем более что менялась и марксистская историческая наука. В девятнадцатом веке, обратившись к русской истории, писатели прежде всего вспоминали два знаменательных года - 1612 и 1812, обращались к историческим событиям, с которыми было связано пробуждение национальной идеи, русского самосознания, утверждение мощи и величия русского государства. Любовь к национальному прошлому определяла развитие русской исторической прозы вплоть до 1917 года (что не мешало появляться в этих произведениях элементам социальной критики), хотя, естественно, значительно расширился круг изображаемых событий. После 1917 года - вплоть до конца 1920-х годов -в метрополии мы видим картину, абсолютно противоположную той, что наблюдалась до революции. Писатели старательно обходят молчанием все те моменты истории, когда русская государственность добивалась каких-либо успехов -как внутри страны, так и «на международной арене». «О доблести, о подвигах, о славе» подавляющее большинство литераторов предпочитает не вспоминать. Но в конце 1930-х годов в советской исторической прозе происходят кардинальные изменения: в историческую прозу «возвращаются» патриотические мотивы, и не просто «возвращаются», а постепенно начинают определять ее «тенденциозность». Обусловлено это было осознанием надвигающейся мировой войны. Задача возбуждения и «поддержания» классовой ненависти отходит на второй план. Главным врагом становятся «иноземные захватчики», героями - те, кто успешно боролся с завоевателями. Определяющими теперь являются слова Александра Нев-
ского: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет». Эмигрантские критики также обращали внимание на происходившие в советской литературе существенные изменения. В 1944 году В. Александрова в «Новом Журнале» указывала на сходство новой исторической прозы с сочинениями дореволюционных авторов: «Исторические произведения 30-х годов и, особенно, появившиеся в самое последнее время, сплошь и рядом дают героев русской истории не только в дореволюционной, но и в дореволюционно-консервативной трактовке... Князья Рязанские и Владимирские в романе В. Яна "Батый", Дмитрий Донской в романе С. Бородина, Иван Грозный в романе В. Костылева - не только выдающиеся полководцы, они изображены как носители идеи народной монархии, столь дорогой сердцу первых славянофи-лов»9. В. Александрова подчеркивает, что в тридцатые годы меняется круг исторических фигур, привлекающих внимание писателей: «Изменился самый выбор героев: не бунтари, а собиратели, строители русского государства, защитники его границ поставлены в центре этих романов. <...> уже с самого начала 30-х годов энергично разрабатывалась идея примата социалистического государства, в которой ударение стояло на "государстве", а "социалистическое" было скромным прилагательным. Эта идея примата государства, которому все можно, во имя которого можно требовать самых тяжких жертв, -стала тем магнитом, который поборол центробежные устремления внутри руководящего слоя советского общества.
Именно тогда и возникла потребность извлечь из русской истории примеры, когда отдельные вожди, полководцы, цари -Александр Невский, Иван Калита, Минин и Пожарский, Дмитрий Донской, Иван Грозный - преданные идее государства, спасали Россию»10.
Суждения В. Александровой во многом точны, но к сказанному ей о советской литературе необходимо добавить,
что вплоть до конца 1930-х годов противоборство России с внешними врагами крайне редко становилось центральной темой исторических произведений и в эмиграции. Войны, естественно, описывались писателями, но оставались как бы на втором плане, в центре же большинства произведений были внутренние столкновения. Собственно же патриотическая тема становится одной из центральных лишь в 1930-е годы. Так, роман Н. Бело-горского «Суворов», главным героем которого стал великий русский полководец, вышел в Харбине в 1937 году, лишь за два года до публикации в СССР романа С.Г. Григорьева «Александр Суворов».
Разумеется, говорить о полном тождестве в оценках исторического прошлого, в художественном строе исторических произведений невозможно. Позиции писателей метрополии и писателей русского зарубежья во многом различались. Но полемичность, определяющаяся ярко выраженной тенденциозностью, не исключает типологической общности русской литературы первой половины двадцатого века. С разных, подчас противоположных позиций, выступали писатели и до революции. Можно привести и множество примеров принципиальных различий в подходе к художественному осмыслению одних и тех же событий, поступков, героев как в советской литературе, так и в литературе эмиграции.
И советская литература, и литература эмигрантская не могут рассматриваться в качестве «однородного» потока, а должны изучаться как сложные явления, включающие в себя все многообразие возможных идейных и художественных подходов к отражению действительности. Под возможным мы понимаем не «соответствующее требованиям», способное преодолеть цензурные либо издательские барьеры, стоящие на пути опубликования произведения, с которыми в большей или меньшей степени сталкивались русские
писатели и в метрополии, и за рубежом, а возможное с точки зрения самого восприятия действительности, с точки зрения действительности как таковой и воспринимающего и отражающего ее писательского сознания.
Мы полагаем, что необходимо отказаться от построения истории литературы на материале, отбор которого на разных этапах развития литературоведения и литературной критики определялся идеологическими установками или эстетическими пристрастиями, симпатиями и антипатиями исследователей. Первоочередной задачей является «прочтение заново» прозаических сочинений, созданных в 19201930-х годах, - как произведений, уже признанных классическими, так и тех, что по каким-либо причинам до сих пор оставались вне поля зрения литературоведов: «Прежде всего перед нами стоит задача широкого собирания того материала, на котором должны строиться наши научные исследования, наше историческое понимание литературы»11. Это в равной степени касается и литературы русского зарубежья, и литературы метрополии. В.М. Жирмунский справедливо утверждал, что «произведения писателей второстепенных <...> часто для историка литературы имеют не меньшее значение»12, чем произведения классиков, что общие закономерности литературного процесса «иногда легче проследить на примере писателей второго ряда»13. А когда речь идет о литературе 1920-1930-х годов, необходимо учитывать еще и то, что собственно «иерархия» литературных произведений выстраивалась зачастую исходя из конъюнктурных идеологических соображений и само деление на «первый ряд» и «второй ряд» вовсе не является окончательно установившимся. Многие из тех произведений, которые даже не упоминаются в существующих историях литературы, играли существенную роль в литературном
процессе и отражают общие закономерности развития русской литературы и общественного сознания гораздо точнее, нежели книги известные и хорошо изученные.
Советская литература раньше зачастую представлялась единым «монолитным» потоком, в рамках которого все писатели, группы и течения объединены единой идеей служения коммунистическим идеалам, советскому государству и т. п.; в настоящее время схожая тенденция наблюдается уже в работах по эмигрантской литературе. Многие исследователи уходят от признания того факта, что литература русского зарубежья включает творчество разных, подчас придерживающихся противоположных взглядов, а то и откровенно враждебных друг другу писателей, множество кружков, объединений, периодических изданий и т.п.
Важнейшей задачей художественной литературы является отражение действительности на том или ином этапе ее бытия. В данном случае речь идет в первую очередь о российской действительности. Размежевание литературы есть отражение раскола русского общества. Но раскол происходит «в рамках» общего процесса развития общества, в рамках единой действительности и единого восприятия действительности, как действительности, которая характеризуется расколом. На данном историческом этапе многие тенденции в русской литературе тесно связаны с расколом общества как таковым, а не с тем, чью сторону принял тот или иной писатель. Сам раскол - знак коренной «переоценки ценностей», на которых ранее базировалась русская литература, и именно процесс «переоценки ценностей» является важнейшим объединяющим фактором: отражение и осмысление новой реальности определяет художественные искания писателей по обе стороны границ и обусловливает типологическое единство русской литературы двадцатого века.
Примечания
Михайловский Б. В. Русская литература XX века с девяностых годов XIX века до 1917 г. - М., 1939. - С. 420.
Струве Г. П. Русская литература в изгнании. - Paris: YMCA-Press, 1984. - 2-е изд., испр. и доп. Одна или две русских литературы: Международный симпозиум, созванный факультетом словесности Женевского университета и Швейцарской академией славистики. Женева, 13—14—15 апреля 1978. - Lausanne: L'Age D'Homme, 1981. - С.16. Новый мир. - М.,1931. - № 1-12.
Отдельные главы печатались в журнале «Современные записки»: 1926. - № 27; 1927. - № 33; 1928. - № 34.
См., например, появившиеся в печати в 1936 году романы «Смута» А. Галкина и «Дикий камень» З. Давыдова.
«Рождение богов: Тутанкамон на Крите» и «Мессия» Д.С. Мережковского, «Саббатай-Цеви: Роман из эпохи мессианского движения» С.Л. Полякова-Литовцева, «Жестокосердный каменщик: Роман эпохи III века по Рождеству Христову» Л.В. Гойера, «Властью фараона: Исторический роман» Н.Р. Донца, «Повесть об Антонии Римлянине» В.Н. Иванова, «Свет-победитель: Историко-оккультный роман из времен древнего Египта» Е.А. Пасынкина, «Иудей: Роман из жизни Рима в I веке», «Лилии Антиноя», «Расцветший в ночи лотос: Исторический роман из времен Моисея», «Софисты: Роман-хроника из жизни Греции V века до Р.Х.» И.Ф. Наживина, «Иудея: Роман из времен борьбы Иудеи с Римом в I в. н.э.» и «Ирод: Роман из времени Ирода I (Великого)» Л. Д. Теплицкого, «XV легион» А.П. Ладинского. Алданов М.А. Чортов мост. - [Берлин]: Книгоиздательство «Слово», 1925. - С. 4. Новый Журнал. - Нью-Йорк, 1944. - Кн. 8. - С. 283-284. Там же. - С. 282.
Жирмунский В.М. Введение в литературоведение: Курс лекций. - СПб., 1996. - С. 31. Там же. - С. 28. Там же. - С. 209.
