CC BY
57
Одной из любопытных синтаксических черт, отмечаемых в севернорусских житиях местночтимых святых XVII века, является нечеткое разделение прямой речи персонажа и слов автора, что проявляется в смешении форм 1-го и 3-го лица глаголов и местоимений. В повествование, ведущееся от третьего лица, внезапно вкрапляется прямая речь персонажа: Некій члкъ именем Харитонъ Семе-новъ ковролецъ исповеда/ бысть на мори на новой земли рекомое на Игаче и одержим бысть болезнію заворотися рука моя ко плечу и бысть так все лето не могій ея двигнути, і явися мм стый Артемій во сне и рече ми иди въ Верколу... Азже пришед и сотво-рихъ по глаголу стаго и приложися ко гробу его и здравъ бысть рукою моею млтвами стаго Артемія (ЖАВ, лл. 56-56 об.). Изначально происходящее описывается через рассказ повествователя: некий человек по имени Харитон Семенов рассказал, что ходил в море... и заболел; однако затем в повествование неожиданно вкрапляется прямая
речь самого героя: ‘моя рука повернулась к плечу и не мог ей пошевелить...’. Однако и режим прямой речи персонажа последовательно не выдерживается, в конце этого фрагмента действия Харитона передаются формами 3-го лица глагола, хотя форма 1-го лица местоимения сохраняется.
Конечно, может показаться, что указанное явление имеет не синтаксическую, а морфологическую природу: создатель текста жития плохо знал парадигму аориста, форму бысть воспринимал как единую для всех лиц форму единственного числа по аналогии с был в живом языке, т. е. в данном случае после формы исповеда следует прямая речь персонажа без перехода в режим повествования от 3-го лица. Совсем отвергать это предположение нельзя, однако думается, что дело здесь не только в грамматике.
Действительно, в ряде случаев о переходе в режим прямой речи говорит только глагольная форма: И поведа мне страшно видение: во время полудня седящу ему сътрегуще
Ю.В. Шведова О смешении двух стратегий повествования в севернорусских агиографических текстах ХVII века*
* Работа выполнена по гранту Президента РФ МК-6683.2006.6.
рыбы и видехъ на томъ месте столпъ ог-ненъ... Он же вскоре посла двухъ человекъ своихъ рыболовцовъ... (ЖЕА, с. 301). Однако если в выше приведенном фрагменте можно допустить употребление формы 3-го лица аориста вместо 1-го как более распространенной (приложися вместо приложихъся), то в данном случае, напротив, вместо ожидаемой формы 3-го лица возникает форма 1-го видехъ, — и это уже меньше похоже на чисто грамматическое смешение глагольных форм.
О том, что речь идет о взаимопроникновении двух режимов повествования, говорит и такой фрагмент: Члкъ некто... поведа намъ бывшу ему в’ недузе раз’слабленъ мсцъ пять не моггй двигнутгся и нача молитися стому Артемгю г явися ми стый в’ виденги г рече ми гди ко гробу моему помолися г исцелгеши азъже возбнувъ и в том часе здравъ бысть (ЖАВ, л. 55 об.). Здесь можно наблюдать смешение местоименных форм: бывшу ему/ явися ми стый/ рече ми/ азъже возбнувъ.
Согласно исследованиям Е. В. Падучевой, в коммуникативной ситуации нарратива говорящего нет и существует две стратегии при выборе заместителя говорящего: «замещать говорящего может либо один из персонажей (выступающий в этот момент как представитель автора), либо специально существующий для этой цели представитель автора — повествователь»1. В данном случае налицо смешение двух стратегий — рассказ повествователя сменяется рассказом персонажа.
Е. А. Мишина, наблюдая свободное сочетание разновременных и разновидовых форм, встречающихся в языке текстов летописей и хожений раннего периода, предложила объяснять подобное явление влиянием устного повествования, для которого характерно свободное переключение из настоящего в прошлое и обратно2. Это наблюдение полностью подтверждается и нашими текстами: отмеченные особенности встречаются исключительно в рассказах о чудесах святого, явно записанных со слов очевидцев. Более того, в нашем случае подобное переклю-
чение зашло существенно дальше — в сферу лица. Перед нами, пользуясь определением
Е. А. Мишиной, «литературно не обработанный» тип нарратива3, что является приметой гибридности языка памятников, — по крайней мере, в житийных текстах XV-XVI вв. и более ранних, написанных на стандартном церковнославянском, такое явление никем пока не отмечалось.
Л. А. Булаховский писал, что косвенная речь является одной из наиболее искусственных конструкций литературного языка; вплоть до середины XVIII в. в текстах, написанных некнижным языком, достаточно часто отмечаются «срывы с косвенной речи в прямую» и наоборот4.
То, что эта особенность отмечается исключительно в рассказах о чудесах, еще раз подтверждает наблюдения Л. А. Дмитриева о том, что именно в разделе посмертных чудес агиограф был менее всего связан обязательным соблюдением строгих правил житийного жанра, с рассказов о чудесах начинается разрушение житийного канона5.
Наиболее ярко эта синтаксическая особенность представлена в Житии Симона Во-ломского. Приведем примеры: Я же слышахъ о чюдесехъ бываемыхъ отъ гроба стаго и по желанию ея привезохом’ ю семо и несоша ея в црков... г несоша ю в’ часовню ко прпдбноми г полагаютъ близъ гроба стаго (лл. 38-38 об.). Здесь речь идет о том, что болеющую женщину по ее просьбе близкие отвезли в Воломскую пустынь, причем среди близких людей был и составитель жития, это явствует и из предшествующего текста: [Жена некая именем Антонида] поведа намъ блгую свою мысль: еже бы везоме быти ей в’ Волом’скую пистыню (л. 38). Думается, что отнесли ее в церковь и к часовне те же люди, которые и привезли ее в Воломскую обитель. Повествование, ведущееся от лица персонажа, завершается словами автора.
Подобная смена режима повествования наблюдается и в других фрагментах: Некая жена именем Евпраксия... поведа о себе бывшу мне в’ болезни тяжцей зело, и отъ тоя великия болезни отяшася нозе мои на
пол’годищное время и вящши, и не можаше нимало воставати ни двигнутися, и слышах бывающая чюдеса отъ прпдбнаго Симона и сицевая слышахъ ибещахъся і азъ ити в Во-ломскую пустыню помолитися//...и отъ того часа слыша себе отъ скорби тоя облег-ченіе. И нача ногама своима ходити, і иде в’ Воломъскую пустыню пеша, и молебство-вавъ у гроба стаго приложихся... (лл. 46-46 об.). В данном случае мы наблюдаем свободное чередование глагольных форм 1-го и 3-го лица. Складывается впечатление, что автор текста неоднократно меняет стратегию изложения событий. В этом отрывке наиболее очевидна зависимость от разговорной речи.
Есть еще примеры, где повествование
о чудесном исцелении начинается как монолог персонажа: Случися мне быти в веліцей болезни чревоболія многія лета... Однако далее следует: И нача помышляти в себе, яко ни отъ кого нигдеже о такове пустыни и прпдбнем Симоне слышавъ, помале же отъ болезни свобожденіе приемлетъ. И поеха ко граду Архангелскому: купецкихъ ради вещей, и быхъ тами и возвратихся: и о зиме во граде великомъ Устюзе бывшуже ему во изименіи... (лл. 55-56). Здесь автор дважды переходит от повествования от 1-го лица к повествованию от 3-го лица. Причем о переносе субъекта речи свидетельствуют не только глагольные формы, но и местоимения: случися мне и бывшу ему.
Чтобы продемонстрировать, что подобное смешение форм 1-го и 3-го лица весьма характерно для данного жития, приведем еще и такой контекст: Бывшу ми [мне] в немощи главоболия і отъ тоя тяжкия болезни изнемогоста очи мои... и не разуме когда днь когда нощь: и тоя ради болезни отъ цркве отставленъ бысть, и нача по миру ходити для препитанія и слышавъ отъ некихъ, о чю-десехъ прпдбномчка, новаго чюдотворца, яко многимъ даруетъ здравіе, тогда і азъ обещахся ити помолитися прпдбномчнку Симону... и в томъ часе... нача светъ видети желаемый всеми... (лл. 60 об.-61 об.). Здесь также мы наблюдаем вторжение авторско-
го повествования в прямую речь, причем, если рассмотреть соотношение форм, то формы 3-го лица, принадлежащие авторскому повествованию, в данном примере преобладают.
Весьма любопытен в связи с рассматриваемой нами проблемой тот факт, что форма 1-го лица субъекта речи неожиданно появляется во фрагменте текста, где отсутствуют какие-либо индикаторы прямой речи: Того же лета, мсца іюня въ .ке. днь. члвкъ некій... скорбяше sело огненною бо-лезнию, и отъ тоя великія болезни оглохъ, и лежа десять седмицъ без памяти і абіе пріиде во умъ о чюдесехъ бывающихъ отъ прпдбнаго Симона... и положихъ во уме ибе-щаніе сицево, еже ити въ Воломскую пустыню... и отъ тоги/ времене отъ тоя ве-ликія болезни помале оздраве, и нача потон-ку слышати, і иде в’ Воломскую пустыню (лл. 61 об.-62).
Этот пример, впрочем, как и приводимые выше фрагменты из других текстов, наталкивают на мысль о том, что появление подобных конструкций обусловлено не только влиянием синтаксиса живой разговорной речи, но и уровнем владения автором парадигмой книжных глагольных форм, утраченных в живом языке. Иными словами, не стоит исключать, что в ряде случаев соблюсти книжную стилистику автору мешает несовершенное владение грамматикой, а не повествовательные навыки.
В отдельных фрагментах это проявляется весьма ощутимо:
Бысть члкъ в тоже лето именем Герасимъ Игнатьевъ с Пермского пріиде в Верколу поведа бывшуже мне на мори і небреженіемже мою руку вредивъ и не можаше рукою своею двигнутися на много время и помолися с верою стому Артемію и здравъ бысть рукою (ЖАВ, 60);
Некто члкъ... поведа бывшу ми в раслаб-лени лежа семъ мсцовъ и помолися стому... и бысть здравъ пріиде симо и отпевъ моле-бенъ и отиде радуяся (ЖАВ, 68).
В обоих фрагментах изначально задается режим повествование от 1-го лица (бывшу-
же мне/ бывшу ми), однако далее последовательно употребляются формы 3-го лица аориста и имперфекта, более частотные по сравнению с формами 1-го лица и по аналогии с живым языком, где формы прошедшего времени по лицам не различались, воспринимаемые автором как единые для всех лиц.
В заключение отметим, что указанная особенность, встречающаяся в житийных текстах XVII века, является одной из распространенных речевых ошибок современных школьников. Отражая определенный этап в становлении приемов нарратива в житийных текстах, а именно в тех фрагментах, где сюжет выходит за пределы традиционных формул, эта черта возникает также и в процессе формирования речевых навыков отдельной языковой личности. Отличие в том, что древнерусский книжник должен был определиться не только со стратегией повествования, но и употребить правильные глагольные формы неродного для него языка.
Сокращения:
ЖАВ — Житие Артемия Веркольского, РНБ, ОЛДП, Q 747, XVIII в.
ЖЕА — Житие Елеазара Анзерского //Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн.2. Л., 1989. С. 299-304.
Житие Симона Воломского, ГИМ, Синод. собр., №406, конец XVII в.
1 Падучева Е.В. Семантические исследования. М., 1996. С. 265.
2 Мишина Е.А. Типы употребления презен-са совершенного вида в восточнославянских памятниках XI-XV вв. Автореферат дис... канд. филолог. наук. М., 1999. С. 24.
3 Там же.
4 Булаховский Л.А. Исторический комментарий к русскому литературному языку. Киев, 1958. С. 415-416.
5 Дмитриев Л. А. Жанр севернорусских житий // Труды отдела древнерусской литературы / Институт русской литературы АН СССР. Т. XXVII. Л. 1972. С. 193.
