CC BY
67
НАРОДЫ КАВКАЗА: ТРАДИЦИИ И СОВРЕМЕННОСТЬ
УДК 930.1(091)
О "НАЦИОНАЛЬНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ", "НАЦИОНАЛЬНЫХ ИСТОРИКАХ", "СВОЕЙ" ИСТОРИИ И "ИСТОРИОПИСАНИЯХ"
Э.А. Шеуджен
В последние десятилетия заметно вырос интерес к историографическим проблемам, в том числе, и северокавказским. Объясняется это явление общим "ускорением" процесса развития исторической науки, объемом и разнообразием накопленных исторических и историографических источников, устойчивым интересом историков к теоретико-методологическим проблемам, общественной заинтересованностью в результатах исследовательской практики.
Есть веские основания считать современную историографию "успешной наукой", учитывая ее способность "организовывать" значимое число исторических исследований, осуществлять их систематизацию и классификацию, критически анализировать полученные результаты, формулировать теоретические выводы [1]. "Историография в том виде, в каком она сейчас существует - отмечал Ф. Анкер-смит, автор известных работ по философии истории, - представляется исследователям безупречным, хотя и довольно своеобразным видом научного знания" [2].
Именно это "своеобразие" далеко не всегда учитывается при обращении к историографическим проблемам, в чем еще раз убеждает статья Б.В. Виноградова и его соавторов, опубликованная в предыдущем номере журнала [3]. В результате подобных подходов утверждается практика подмены научного историографического анализа "мозаикой новейших публикаций", критикой фрагментарных извлечений из отдельных работ с амбициоз-
Шеуджен Эмилия Аюбовна - доктор исторических наук, профессор кафедры отечественной истории, историографии, теории и методологии истории Адыгейского государственного университета, 385000, г. Майкоп, ул. Первомайская, 208, e-mail: [email protected], т. 8(8772)521236.
ными заявлениями, что их авторы, проявили "явное незнание или (что скорее) - умышленное игнорирование известных положений", создали "откровенно ненаучные, мифологизированные опусы", стремящиеся "удовлетворять современные национально-политические амбиции" и т.п. Даже если исключить субъективность оценок, подобные сентенции явно нарушают принятый в научном сообществе тон дискуссий, вызывают серьезные сомнения в способности авторов, при современной дифференциации исторического знания, давать безапелляционные, якобы историографические оценки весьма широкому диапазону проблем (этногенез северокавказских народов, "горский феодализм", опыт национального строительства в советское время и т.п.).
Выход на новый уровень исторического знания, на мой взгляд, предполагает не раздачу ярлыков, не представление себя в роли единственного форпоста на границе научности и "мифологизации", объективности и "местного патриотизма", а, тем более, не позиционирование себя как единственного радетеля за "российско-горское взаимодействие", в ситуации, когда все историки Северного Кавказа, занимающиеся историей различных народов являются российскими, а не какими-то привнесенными извне фальсификаторами (получили образование в российских вузах, работают в российских научных и учебных центрах, в конце концов, пишут на русском языке).
Более того, то, что в течение многих веков рассматривалось как позитивное явление
Emiliya Sheudjen - Doctor of History, рrofessor of the Department of National History, Historiography, Theory and Methodology of History at the Adyge State University, 208, Pervomaiskaya Street, Maikop, 385000, e-mail: bases11@ yandex.ru, ph. + 7(8772)521236.
в историографии (речь идет о появлении национальных школ и направлений), неожиданно стало вызывать раздражение у некоторых "наднациональных" историков. Действительно, в настоящее время используются такие понятия как "национальная историография", "национальные историки", имея ввиду не столько этническое происхождение, сколько круг научных интересов. Бесспорно, каждый российский историк, впрочем, как и любой другой, имеет свою национальность. Странно другое, почему столь опасно "нарекать" его русским, татарским, чеченским, кабардинским "национальным" историком? В принципе подобная постановка вопроса, как минимум, вульгаризирует ее значимость. Совершенно необязательно считать, что при таком понимании происходит противопоставление одной национальной истории другой: процесс взаимодействия более многопланов и глубок.
При желании нетрудно понять, что имеется в виду, когда речь идет о "национальной историографии" если не сводить эту дефиницию к точности математической формулы. Любому теоретически ориентированному историку известно, что языковые конструкции в гуманитарных дисциплинах гораздо более "мягкие", чем в науках точных, а по мере углубления в проблему понятия могут уточняться или по-прежнему сохранять неопределенность [4]. Более того, в разных контекстах они могут приобретать различную смысловую нагрузку: важно, чтобы они отражали суть явления, а не становились дымовой завесой для политических или идеологических предположений.
Многие выдающиеся историки считали себя французскими, английскими, немецкими, русскими, с успехом занимаясь не только "своей" национальной историей, но и историей других народов, более того, так их воспринимают благодарные потомки. Выдающимся явлением в европейской историографии стала "русская школа" всеобщих историков, специалистов по истории Французской революции. Это было первое научное сообщество историков России, получившее мировое признание.
По большому счету, проблема не в условности терминологии: "национальная историография", "национальные историки". Как это ни парадоксально выглядит, в российской исторической науке закрепилось до-
статочно выраженное разделение на "сферы влияния" - уделом "национальных" ("периферийных") историков стали проблемы в четко очерченных административно-политических границах отдельных республик, в лучшем случае, регионов. При этом далеко не всегда учитывалась значимость "местной" истории: более "укорененной" в коллективном сознании, способной "мобильно" корректировать существующие представления об историческом прошлом конкретных народов.
К сожалению, продолжает сохраняться изоляция исторического знания "местного уровня": лишь незначительное число исследований, проводимых в регионе, попадает "под контроль" коллег из "центра", становясь предметом научного и общественного внимания. Вполне естественно, что при таком положении принципиально значимые выводы, как и ошибочные суждения, остаются вне научной критики. Продолжает складываться образ "другой", в известном смысле "чужой" истории, сохранение и изучение которой является задачей не российской науки, а лишь ее "национальных" представителей. При таком подходе история, в частности северокавказских народов, представляется некоторым исследователям "глобальных" проблем менее значимой, пораженной вирусами мифологизации, фальсификации и другими пороками, которых чудесным образом избежали не "национальные" историки.
Более важно другое. Еще в XIX в. Г. Моно, провозглашая необходимость "исторической реформы", обратился к проблеме эволюционной преемственности старой и новой истории как единой национальной истории французского народа. По его глубокому убеждению, любовь к родине, к своим предкам поддержанная наукой, порождает не слепой, агрессивный национализм, а служит "прогрессу всего рода человеческого". Он призывал историков "внушить" французам, что все они являются "детьми одного народа...детьми древней Франции и в то же время гражданами Франции современной" [5]. Именно такая постановка вопроса придает смысл историографическому процессу.
Для того чтобы понять современные явления в северокавказской историографии, важно представить основные тенденции и особенности ее развития. На это уже обращали
внимание авторы работ, опубликованных в последние годы [6]. Сложилась непростая ситуация: в течение веков Северный Кавказ привлекал устойчивое внимание знаменитых путешественников и ученых разных стран Европы и Азии, но целенаправленный характер изучение истории народов этого региона стало приобретать только XIX веке. Это столетие стало переломным не только в исторической судьбе народов Северного Кавказа, но и, что вполне закономерно, в становлении научного кавказоведения. При этом на начальном этапе историографии явственно проявлялись такие ее особенности как отсутствие развитой традиции "местного" историописания, не испытавшего благотворного влияния романтизма, позитивизма и других не менее значимых направлений как европейской, так и российской научной мысли.
Обобщенное представление об уровне изучения истории народов Северного Кавказа на этапе ее становления дают статьи знаменитой энциклопедии Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. В них отмечалось, что изучение Кавказа началось "сравнительно поздно": первые исследования появились лишь в 50-е годы XIX [7], т.е. на завершающем этапе продолжительной Кавказской войны, в ходе которой России пришлось столкнуться с неизвестным миром, с народами, имеющими другой исторический опыт, традиции и обычаи. Наряду с острейшими военно-политическими проблемами, актуальными становились исторические знания о народах региона. Даже в специальные разведывательные отчеты и описания военно-стратегического назначения стали входить данные по истории этнографии горцев.
Реакцией на своеобразие "горского мира" стало стремление русских ученых более глубоко осмыслить историю народов Северного Кавказа. Такие известные исследователи как Н.Ф. Дубровин, П.И. Ковалевский, Ф.И. Леонтович, Л.Г. Лопатинский, Л.Я. Лю-лье, В.Ф. Миллер, ПК. Услар, Ф.И. Шегрен и др. заложили основы региональной историографии, сделали достоянием исторической науки прошлое горских народов. Несмотря на то, что северокавказская историография была "молодой" наукой, по оценке академика Н.Ф. Дубровина, "ни один уголок нашего отечества не имеет столь обширной литературы по всем отраслям знаний, какую имеет Кавказ" [8].
Нравится или не нравится подобное положение некоторым нашим современникам, но уже на этапе своего становления история народов Северного Кавказа воспринималась, замечу, русскими исследователями, как особое, уникальное явление. В 1898 г. вышел в свет обобщающий труд "Кавказ" в серии "Живописная Россия". Подводя итоги описанию народов Кавказа, авторы приходят к весьма важному заключению: "он стоит каким-то грозным стражем на рубеже двух миров, двух историй, двух разных человечеств, древнего - Азиатского и нового - Европейского (курсив мой. - Э.Ш.)" [9]. Таким миром свободы и вольности, грозным и завораживающим, во многом непонятным крепостнической России, представал Северный Кавказ.
Начиная с конца XIX в., предпринимались попытки включить историю северокавказских народов в официальную российскую историю, но эти намерения свелись лишь к отдельным работам: крупнейшие историки России традиционно писали "русскую", а не "российскую" историю, хорошо понимая концептуальную разницу подходов, отнюдь не сводя его к этнической составляющей. В исторических сочинениях эти понятия четко "разводились", получая конкретную смысловую нагрузку. История России - русская история, и лишь эпизодические сюжеты истории народностей "окраин империи" призваны были придать ей колорит истории многонационального государства. Как правило, при этом не учитывалась ни древность, ни особенности развития народов. Их прошлое начинало приобретать "исторический характер" только с момента вхождения народов Северного Кавказа в состав России.
Даже в начале XX века народы Северного Кавказа, имевшие многовековую историю, уже более пятидесяти лет входившие в состав Российской империи, продолжали восприниматься как полудикие "народцы южных окраин". "Живя в горах между русскими владениями, - писал известный российский историк С.Ф. Платонов, - полудикие кавказские народцы (черкесы, чеченцы и др.) мешали сообщениям русских с Закавказским краем и беспокоили русское население на Кубани и Тереке" [10, с. 338]. Это извлечение сделано не из монографии, изданной небольшим тиражом для специалистов, а из учебника
по истории России, увидевшего свет в 1909 г. и официально признанного "лучшим учебником из всех существующих, самым подходящим для школы" [10, с. 13].
Похоже, что отдельным современным историкам хотелось бы сохранить историческое знание о северокавказских народах на подобном уровне. Страсти настолько искусственно накаляются, что с выходом любой монографии или учебника по истории народов Северного Кавказа начинается буквально массовая обструкция, обрушивается вал обвинений в "мифологизации" истории, хотя профессиональным историкам хорошо известно, что в истории всех народов немало сюжетов реконструируется по археологическим, фольклорным и этнографическим источникам.
Едва ли подобный уровень критики плодотворен: вне всякого сомнения, мы являемся свидетелями этнической революции в историографии с ее успехами, сомнениями и заблуждениями. Современные этносы хотят быть наконец-то услышанными. «Некогда побежденные и угнетенные, они теперь вносят "вклад в историю", интерпретируя ее и восполняя недостаток фактов собственной защищающей их мифологией» [11].
Важно обратить внимание еще на одно обстоятельство: "сужение" каналов распространения исторической информации о народах России. Когда в советских школах и вузах изучалась история страны, в учебники включались хотя бы элементы истории народов Северного Кавказа. В последние десятилетия заметно проявились "откатные" явления: сделано все, чтобы история России вновь стала "русской историей". В учебную литературу, как правило, входят лишь отдельные специфические сюжеты, формирующие в сознании новых поколений россиян восприятие исторического прошлого народов страны по известной формуле "свой - чужой" ("мы - они"). Причем речь идет не столько о владении фактическим материалом, сколько о более значимой проблеме - формировании "чувства истории", включающего такие элементы как способность понимать современные события в свете прошлого; умение "просеивать" историческую информацию и давать осмысленные ответы по поводу различных исторических ситуаций.
Конечно, нельзя не учитывать и того обстоятельства, что для разработки истории у народов Северного Кавказа было недоста-
точно собственных ресурсов. Это ощущение на всем обозримом пространстве доминировало в сознании наиболее образованной части горцев. "У огромного числа освободившихся после Октября народов, - писал С. Сиюхов, -помимо отсутствия письменности, литературы, есть еще и другое несчастье, - это отсутствие писанной истории" (курсив мой. - Э.Ш) [12].
Учитывая, что большинство народов региона фактически не имели письменной истории, особую значимость приобрела проблема опосредованной реконструкции исторического прошлого по разрозненным свидетельствам, "уцелевшим островкам". Причем это достаточно распространенное в исторической науке явление. Вольтер в свое время справедливо отмечал, что отсутствие письменности не помешало бесписьменным народам войти в мировую историю благодаря трудам представителей народов, владевших письменностью [13]. На определенных этапах развития жизнь всех известных народов предстает "историей без документов" [14]. Однако в мировой практике подобное состояние не рассматривается как основания для представления подобных народов "вне истории" или трафаретных обвинений в "мифологизациии".
Документальная основа северокавказской истории представляет во многом типичную конструкцию, складывается из свидетельств устной памяти, фрагментарных сообщений "извне", документов, отложившихся в центральных и местных архивах, данных археологических и этнографических исследований. Особая роль в этом ряду источников принадлежит артефактам культуры: фольклору, эпосу, историческим преданиям, музейным этнографическим коллекциям.
Историки, опираясь на данные фольклористики, археологии, этнографии, лингвистики, дошедших до нас описаний, смогли вполне правдоподобно восстановить многие сюжеты истории народов Северного Кавказа, сделав их достоянием не только российской историографии, но и исторического сознания. За неполные полтора века развития история народов региона прошла непростой путь, многое было осмыслено, став традицией, но немало остается вопросов, требующих коллективных усилий историографов, историков, философов, науковедов.
Несмотря на все трудности становления и развития, в кавказоведении сложились
исследовательские направления, в течение многих лет сохраняющие важное консолидирующее значение: общие проблемы истории народов, этнография, археология, социально-экономическая история, военная история, проблемы национально-государственного строительства. Это лишь магистральные линии освоения истории народов Северного Кавказа: разработка проблем идет более широким фронтом, но далеко не всегда с трудом намеченные подходы закрепляются в историографии, находят последователей и оппонентов.
При этом логично возникает вопрос -почему взгляды на важнейшие события северокавказской, как и любой другой истории, изложенные на трех-четырех страницах в сборнике статей [15], заслуживают большего доверия по сравнению с многолетними фундаментальными исследованиями В.Х. Кажарова, А.Ю. Чирга, Ш.Б. Ахмадова, Б.Г. Алиева, Ф. Х. Гутнова и многих других историков, годами, а нередко и десятилетиями, исследующих данные проблемы; благодаря которым в научный оборот были введены обширные комплексы исторических свидетельств, если, конечно исключить из доказательства их недостаточной профессиональной компетентности такой аргумент как национальное происхождение [16].
Известно, что претензии в науке возрастают по мере достижения успехов: но важно учитывать, что даже самая талантливая работа не только "не закрывает" темы, но и порождает новые вопросы, раздвигая границы видения. При этом ни одна из выдвинутых историком гипотез не поддается проверке путем сопоставления с прошлым как таковым. "Важнейший вывод здесь, - пишет Ф. Ан-керсмит, - состоит в том, что единственным критерием для оценки достоинств исторических трудов является их правдоподобие" [17, с. 171]. При всей дискуссионности данных утверждений они способствуют пониманию многовариантности существующих моделей реконструкции прошлого.
В этом контексте важно осознавать, что понимание значимости событий историками и историографами может кардинально отличаться. Предмет рассмотрения в историческом повествовании принадлежит прошлому, а историограф, находясь в настоящем, дает свою интерпретацию прошлого. При таком положении очень сложно выделить
компоненты, действительно имевшие место в прошлом или "приписываемые" изучаемым явлениям. Разумеется, познавательные усилия историков направлены на то, чтобы постичь прошлое как таковое, в его, "не представимой девственности" [17, с. 4].
Но при этом нельзя не учитывать, что историческое прошлое представляет особый, весьма изменчивый объект изучения. Буквально на глазах изменяются концептуальные, предметные, ценностные позиции; методология научного исследования; корпус исторических документов, вводимых в научный оборот; социальная значимость истории и, в конце концов, сам историк. "Живая, всегда современная история, - пишет Н.Е. Ко-посов, - возможна только как внутреннее постижение прошлого, руководимое духовными потребностями сегодняшнего дня" [18].
В результате каждый раз, в сущности, изучается новое историческое событие, имеющее лишь типовое, видовое сходство с аналогичными явлениями. Именно поэтому серьезные историки, предлагая свою точку зрения на описываемые события, как правило, не придают своим выводам характера абсолютной истины, напротив, они зачастую оказываются основанием для научных дискуссий, способствующих приближению к истине. Нельзя исключить и того, что историограф, по сравнению с историками, находится в более выгодном положении: он располагает всеми имеющимися версиями. История прошлого, пока она не написана - свободна; именно наши труды заковывают реальное прошлое в кандалы субъективных представлений, идей и сомнений.
Весьма сомнительным выглядит утверждение Б.В. Виноградова и соавторов, что "национальное" историописание в северокавказском регионе склонно видеть "свои" народы однозначно "максимально древними" [3, с. 73]. В отношении к прошлому есть ключевой вопрос, не укладывающийся в интеллектуальную матрицу исторической истины и репрезентации: почему человечество вообще хочет знать о существовании прошлого, а не стремится быть похожим на описанное у Ф. Ницше коровье стадо, тихо бредущее по лугам безвременного настоящего, "тесно привязанное в своей радости и в своем страдании к столбу мгновения" [19].
Размышляя над этим вопросом, Ф. Ан-керсмит отмечал, что особый смысл при-
обретает понимание того, что нас вообще заставляет осознавать прошлое, что должно случиться или уже случилось с какой-нибудь нацией, или с каким-нибудь сообществом, чтобы их захватила проблема собственного прошлого. По его убеждению, только после того, как нация, сообщество, культура или цивилизация получили "возвышенный исторический опыт", прошлое и его осознание становится неотвратимой реальностью. "Прошлое для них является такой же частью их самих, как наши конечности являются частями наших тел - и забвение прошлого станет тогда чем-то вроде интеллектуальной ампутации" [17, с. 14].
Избежать этого трагического явления удалось благодаря тому, что сообщество северокавказских историков связывает не только национальная принадлежность, а, прежде всего, профессиональные устремления к познанию истории вообще, российской истории и истории "своих народов". Особой, скрытой болью, проникнуты размышления Хан-Гирея о принципиальной разнице написания работы для "своих" и для "чужих". "Когда пишешь для чужих, нередко принужден входить в мелкие подробности, чтобы дать понятие о предмете..." Он так и поступает, сопровождая изложение подробными комментариями. Более того, с глубоким сожалением подчеркивает, что "хотел бы теперь писать для своих", раз "бог даровал мне, покорнейшему вашему слуге, беспокойную охоту писать." [20, с. 52].
При этом четко осознавалась разница масштаба исторических явлений. Заставляют задуматься введенные Хан-Гиреем параллели: история Древнего Рима "поучительна и поражает удивлением Европу", громкие же предания об адыгских племенах "изумительны для нас, и мы без восторга не можем слушать древние песни" [20, с. 53]. Конечно, к историку предъявляются профессиональные требования, но это не исключает понимание того, сколь значимо для историка ощущать себя частью народа, а не быть "Иваном непомнящим родства". "Общество обязывает людей время от времени не просто мысленно воспроизводить прежние события своей жизни, но также и ретушировать их, подчищать и дополнять, с тем, чтобы мы, оставаясь убежденными в точности своих воспоминаний, приписывали им обаяние, каким не обладала реальность" [21].
До удивления ожесточенное сопротивление вызывают попытки народов Северного Кавказа найти "начало" своей истории. Традиционное для исторической науки стремление понять "откуда есть пошел" народ воспринимается как стремление "удревнить" историю. При этом, утверждают авторы опубликованной в журнале "Научная мысль Кавказа" статьи, - "представляется актуальным и значимым исследование складывания и исторического бытия российского Северного Кавказа" (курсив мой. - Э.Ш.) [3, с. 73]. Ни у кого не вызывает сомнения, что Северный Кавказ является одним из регионов Российской Федерации, более того, в большинстве исследований не отрицается историческая значимость этого факта. Однако "историческое бытие" народов региона отнюдь не связано только с российским этапом развития.
Преодолев чувство раздражения по поводу стремления обратиться к истокам этнической истории, важно учитывать, что существуют различные модели вхождения народов в историю. Народы Северного Кавказа, не имея письменности, а, следовательно, фиксированных документальных свидетельств своей истории, казалось, должны были бесследно затеряться в безграничных пространствах прошлого, но уже в античности появились люди, стремившиеся понять жизненную силу этой земли и населяющих ее народов. Если говорить об известных письменных свидетельствах, то уже Геродот (V в. до н.э.) подробно описал географию, климат, историю, нравы, религию, одежду, вооружение народов этого региона. Картина оказалась столь яркой и полной, что многие поколения историков из его сочинений черпали сведения об этой части Земли.
Благодаря труду Геродота сложилось представление об этнической пестроте региона: "Много разных племен обитает на Кавказе" [22, с. 203]. Он предпринимает серьезные усилия для описания географии их расселения, направлений миграций, военных походов, используя целую систему "привязок" к географическим ориентирам: Кавказские горы, Боспор Киммерийский, Таманский полуостров, озеро Меотида, направление движения рек, продолжительность пути ("30 дней пути для пешеходов налегке") [22, с. 104]. При этом нередко мифологические сюжеты накладывались и тесно сплетались с реальными знаниями этнографического и географического
характера, добытыми греческой наукой, закрепив на века в исторической памяти яркие образы мифологических преданий. Это только один пример: более четырехсот авторов -поэтов, философов, географов, историков, ораторов, военных, политиков - оставили различного характера описания народов этого региона.
Уже в конце XIX в. выдающемуся русскому ученому Василию Васильевичу Латышеву с группой историков и филологов удалось подготовить и издать извлечения из сочинений античных авторов о Кавказе [23]. Благодаря этому изданию стали изменяться представления о народах северокавказского региона, закрепившиеся в сознании просвещенной части россиян, как о "диких туземцах". В историческом сознании возникло понимание того, что эти народы, находясь на периферии древнего мира, тем не менее, вошли в историю античности, опосредованно закрепившись в исторической памяти многих народов.
Античный "кавказский материал" позволил ввести в историческую память названия народов, их географическое расположение, важнейшие этнографические данные. Причем "привязкой" народов к конкретной территории служили уже закрепившиеся в работах античных авторов географические названия: "народ у Кавказа", "народ у Понта" и т.п. [24, с. 14-17]. Авторы при описании территории обитания народов или направлений миграций использовали Кавказские горы, "самые отдаленные из известных в то время людям" [24, с. 192], как основной, уже закрепившийся в сознании ориентир: "у подножия Кавказа", "граничит с Кавказским хребтом", "области к северу от Кавказа", "Кавказские горы справа", "слева от Кавказа" [24, с. 19-20; 22, 27, 88].
Нельзя не учитывать и еще одно обстоятельство. В поле внимания античных авторов, как правило, попадали народы, живущие по берегам известных морей, заливов, рек. Уже в то время водные системы воспринимались как кровеносные артерии, наполняющие жизнь людей энергией, способные расширить сферу контактов. "В любом случае соседство моря, - утверждает известный современный исследователь истории цивилизаций Ф. Фер-нандес-Арместо, - до того мощная особенность среды, что перед ней все остальные меркнут. Каковы бы ни были почвы и климат, рельеф или животный и растительный мир,
если поблизости море, именно оно становится главным фактором. Близость к берегу формирует взгляд на мир и образ мысли" (курсив мой. - Э.Ш) [25].
Сам факт нахождения народов СевероЗападного Кавказа в "пограничье" античной цивилизации сыграл важную роль в удревле-нии исторической памяти. В историческом сознании возникло понимание того, что эти народы, находясь на периферии древнего мира, опосредованно вошли в историческую память многих народов мира. Конечно, письменные тексты античности закрепляли исторические свидетельства лишь в элитарной культуре. Еще многие века коллективные представления народов Северного Кавказа продолжали основываться на опыте повседневной жизни, нравственных обычаях и ценностях, на уважении к неписаным законам, регулирующим общественную жизнь.
Из сохранившихся описаний складывается противоречивая, динамичная картина исторической жизни народов этого региона, наполненная бесконечной, жестокой борьбой за территории, за скот, за рабов, за сохранение обычаев. В таких сложных условиях не могли выжить народы, не имеющие устойчивой общественной организации, не готовые к решительному сопротивлению любой экспансии. В лучшем случае их ждала полная ассимиляция, в худшем - уход с исторической арены. Сохранение племенной целостности, языка, обычаев, в то же время выраженная мобильность, стремление выйти за пределы традиционного бытия (продолжительные походы, освоение моря и т.п.) уже само по себе заслуживает внимания исследователей.
При этом нельзя не учитывать, что процессы этногенеза относятся к сложнейшим проблемам исторической науки. Этническая история развивается сложными, противоречивыми путями. В различные периоды своей истории народы Северо-Западного Кавказа переживали процессы интеграции, консолидации, ассимиляции. В таких исторических условиях трудно представить сохранение этнической "чистоты" автохтонных народов. Для научного решения сложнейших проблем этногенеза требуются упорные совместные усилия историков, этнографов, антропологов, генетиков, лингвистов, психологов. Вне всякого сомнения, этот вопрос, при научном подходе к его решению, может стать важнейшим
импульсом для эпистомологического прорыва в кавказоведении.
Если снять излишнюю метафоричность заявления, что историки Северного Кавказа представляют "свои" народы "сугубо героическими, всегда и во всем правыми во всех конфликтных ситуациях, имевших место за многие столетия" [3, с. 74], а обратиться к его смыслу, возникает парадоксальная картина. Даже русские офицеры, участвовавшие в Кавказской войне, осознавали необходимость обращения к "памятникам минувшего", позволяющим "прочесть первоначальную историю стран кавказских." (курсив мой. -Э.Ш.) [26, с. 5-6], узнать по историческим преданиям "о подвигах удальства их предков", восстановить картину прошлого народов [26, с. 31], в то время как некоторые современные историки считают, чуть ли не преступными подобные намерения.
Имеет смысл обратить внимание на характер такого понятия как "историописание", зачастую приобретающего уничижительный смысл по отношению к работам по истории отдельных народов. Сегодня большинство работ не являются "историописанием", повествованием в собственном смысле этого слова - они более многоплановы и структурированы. Под влиянием изысканий в современной философии истории значительно расширились традиционные представления о природе исторического исследования и механизме написания исторических работ.
Все более осознается, что невозможно провести четкой грани между историческим исследованием и написанием исторической работы. Тем не менее, хорошо известно, что значительная часть историков занимается исключительно историческими исследованиями, десятилетиями ведя трудоемкие изыскания по выявлению и прочтению уникальных исторических источников. При этом результаты проведенной сложнейшей исследовательской работы могут быть изложены на нескольких страницах, в кратком отчете, весьма отдаленно напоминающем историческое сочинение и вызывающем интерес лишь узкого круга специалистов.
В то же время немало историков стремится обобщать значительные массивы фактов, в том числе уже введенных в научный оборот другими исследователями и на этой основе воспроизвести широкую, образную
картину прошлого, давая новую жизнь давно известным событиям. Используя знаменитый образ Р. Коллингвуда, его усилия можно сравнить с детективом, пытающимся понять, что в действительности произошло [27]. Различия между этими типами историков становятся весьма заметными при сравнении созданных ими исторических работ (достаточно сопоставить описания результатов математической обработки статистических источников и яркие, образные сочинения по бытовой культуре горцев).
Сложность понимания этого вопроса связана, прежде всего, с тем, что история не просто повествование, а повествование, претендующее на истинность. «Там, где один историк может считать своей задачей обращение в лирической или поэтической манере к "духу прошлого, - отмечал Х. Уайт, - другой может усматривать свою задачу в проникновении в суть событий, в раскрытии "законов" или "принципов"» [28]. Примеры как первого, так и второго типа работ несложно обнаружить в современной северокавказской историографии.
История полна внутреннего напряжения "неизбежными" битвами: мировоззренческими, идеологическими, методологическими. Предостерегая от этого "изъяна" в исто-рио-графическом процессе, М. Блок писал: "... История - это обширный и разнообразный опыт человечества, встреча людей в веках. Неоценимы выгоды для жизни и для науки, если эта встреча будет братской" [29].
Это та простая, но вечная истина, осознать которую крайне важно историкам, реконструирующим историческое прошлое как "своих", так и "других" народов.
ЛИТЕРАТУРА
1. Браун Дж. Р. Объяснение успешности науки // Наука: возможности и границы. М.: Наука, 2003. С. 46-47.
2. Анкерсмит Ф. Нарративная логика: Семантический анализ языка историков. М.: Идея-пресс, 2003. С. 20.
3. Виноградов Б.В., Клочков О.В., Федорин В.Е. Основные тенденции и направления развития "Национальной историографии" в контексте исследования проблем российско-горского взаимодействия и анализа современной этнополитической ситуации на Северном Кавказе // Научная мысль Кавказа. 2012. № 1. С. 73-78.
4. См.: Финн В.К. Проблемы концептуализации и аргументации в социологическом и историче-
ском познании // Проблемы исторического познания. М.: ИВИ РАН, 2002. 250 с. С. 16-18.
5. Monod G. Du progrès des etudes historiques en France depuis le XVIe siecle // Revue historique. 1876. № 1. Р. 23.
6. См., напр.: Патракова В.Ф., Черноус В.В. Интеграционные традиции и перспективы отечественного кавказоведения // Наука о Кавказе: проблемы и перспективы: Материалы I съезда ученых-кавказоведов (г. Ростов-на-Дону, 27-28 августа 1999 г.). Ростов н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 2000. С. 109-113; Боров А.Х. К обновленной концепции национальной истории: Историографические итоги и перспективы // Исторический вестник КБИГИ. Нальчик: Изд-во Эль-Фа, 2005. Вып. 1. С. 3-29; Кузьминов П.А. Кавказоведение на грани веков // Кавказоведение: опыт исследований: Материалы международной научной конференции. (Владикавказ, 13-14 октября 2005 г.). Владикавказ, 2006. С. 5-31; Карамурзов Б.С., Боров А.Х., Дзамихов К.Ф., Муратова Е.Г. Социокультурные механизмы северокавказского исторического процесса: древность - новое время // Научная мысль Кавказа. 2006. № 3. С. 68-76; Дзидзоев В.Д. Объективность и субъективность в современной историографии Кавказа (Постановка вопроса) // Интернет. Способ доступа: kvkz.ru/.../2469-obektivnost-i-subektivnost-v-sovremennoj-istoriografii-kavkaza-postanovka-voprosa.html; Шеуджен Э.А. Идеи исторического опыта Ф. Анкерсмита и проблемы северокавказской историографии // Научная мысль Кавказа. 2011. № 3. С. 66-74; и др.
7. Брокгауз Ф.А., Ефрон И.А. Россия. Иллюстрированный энциклопедический словарь. М.: Эксмо, 2006. 704 с. С. 112.
8. Дубровин Н.Ф. О народах Центрального и Северо-Западного Кавказа. Нальчик: Эль-Фа, 2002. 520 с. С. 14.
9. Кавказ. Живописная Россия. Отечество наше в его земельном, историческом, племенном, экономическом и бытовом значении: В 19 т. Т. 9. СПб.; М.: Изд-во Надыршин, 2008. 408 с. С. 4.
10. Платонов С.Ф. Учебник русской истории. М.: Прогресс, 1992. 340 с.
11. Личность, культура, этнос: современная психологическая антропология / Под ред. А.А. Велика. М.: Смысл, 2001. 560 с. С. 230.
12. Сиюхов С. Неотложная задача // Революция и горец. 1930. № 3. С. 78.
13. История в энциклопедии Дидро и Д Аламбера. Л.: Наука, 1978. 318 с. С. 260.
14. Кроче Б. Теория и история историографии. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 11.
15. Виноградов Б.В. К проблеме фактора этнической идентификации горских народов в оценивании причин и проявлений северокавказского кризиса XIX века // Из истории культуры народов
Северного Кавказа. Сборник научных статей. Вып. 3. Ставрополь, 2011. С. 86-90.
16. См.: Кажаров В.Х. Традиционные общественные институты кабардинцев и их кризис в конце
XVIII - первой половине XIX века. Нальчик: Эльфа, 1994. 438 с.; Чирг А.Ю. Развитие общественно-политического строя адыгов Северо-Западного Кавказа (конец XVIII - 60-е гг. XIX в.). Майкоп: Меоты, 2002. 346 с.; Ахмадов Ш.Б. Чечня и Ингушетия в XVIII - начале XIX века (Очерки социально-экономического и общественно-политического устройства Чечни и Ингушетии в XVIII -начале XIX века). Элиста: АПП "Джангар", 2002. 528 с.; Алиев Б.Г. Традиционные институты управления и власти Дагестана. XVIII - первая половина XIX вв. Махачкала: ИИАЭ ДНЦ РАН, 2006. 378 с.; Гутнов Ф.Х. Горский феодализм: В 2 ч. Ч. 1. Владикавказ: Ир, 2007. 319 с.
17. Анкерсмит Ф. Возвышенный исторический опыт. М.: Европа, 2007. 610 с.
18. Копосов Н.Е. Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001. 326 с. С. 264.
19. Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Ницше Ф. Сочинения. В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1990. С. 161.
20. Хан-Гирей. Черкесские предания. Избранные произведения. Нальчик: Эльбрус, 1989. 286 с.
21. Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издание, 2007. 348 с. С. 151.
22. Геродот. История: В 9 кн. Кн. 1. М.: Олма-пресс: инвест, 2004. 640 с.
23. Латышев В.В. Известия древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе: В 2 т. СПб., 1893-1900.
24. Кавказ и Дон в произведениях античных авторов / Сост. В.Ф. Патракова, В.В. Черноус. Ростов н/Д.: Изд-во СКНЦ ВШ, 1990. 408 с.
25. Фернандес - Арместо Ф. Цивилизации. М.: АСТ Москва, 2009. 764 с. С. 402.
26. Зубов П.А. Извлечения из работы "Картина Кавказского края, принадлежащего России и сопредельных оному земель в историческом, статистическом, финансовом и торговом отношениях: В 4 ч. СПб., 1834-1835" // Русские авторы
XIX века о народах Центрального и Северо-Западного Кавказа: В 2 т. Т. 2. Нальчик: Эль-фа,
2001. 338 с.
27. Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М.: Наука, 1980. 488 с. С. 253-256.
28. Уайт Х. Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX в. Екатеринбург: Изд-во УГУ,
2002. 528 с. С. 25.
29. Блок М. Апология истории или Ремесло историка. М.: Наука, 1986. 178 с. С. 79.
30 апреля 2012 г.
