CC BY
48
НАРОДЫ КАВКАЗА: ТРАДИЦИИ И СОВРЕМЕННОСТЬ
УДК 930.(091)
ИДЕИ ИСТОРИЧЕСКОГО ОПЫТА Ф. АНКЕРСМИТА И ПРОБЛЕМЫ СЕВЕРОКАВКАЗСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
Э.А. Шеуджен
Выход в свет " Возвышенного исторического опыта" Франклина Анкерсмита, известного автора книг, посвященных нарративной логике, стал одним из значимых событий последнего десятилетия [1]. В своем труде он ставит вопрос о необходимости реанимирования понятия "исторический опыт", находящегося, по его выражению, "ныне при смерти" [1, с. 27]. Исходя из этого основного посыла, осмысление и практическая реализация выдвигаемых Ф. Анкерсмитом идей приобретает в наше время, время сомнений и все новых теоретико-методологических "поворотов", особое значение. Окидывая критическим взглядом горизонты современного исторического знания, анализируя "модную" исследовательскую проблематику, бесконечные эпистемологические искания модернизма и постмодернизма, Ф. Анкерсмит заявляет, что ни тропы, ни дискурсы, ни нарративы, ни категории, ни "языковые игры" не способны дать завершенного представления о прошлом.
Надежду на улучшение сложившейся в исторической науке ситуации Ф. Анкер-смит связывает с преодолением "досадного разрыва", возникшего между исторической теорией и историописаниями, являющимися "поистине золотой жилой для философов". Еще в XVIII в., вводя термин "философия истории", Вольтер понимал под ним критическую (научную) историю как особый способ исторического мышления. Обращаясь через два столетия к этому вопросу, Р. Коллингвуд подчеркивал, что "...дело историка, а не фи-
Шеуджен Эмилия Аюбовна - доктор исторических наук, профессор кафедры отечественной истории, историографии, теории и методологии истории Адыгейского государственного университета, 385000, г. Майкоп, ул. Первомайская, 208, e-mail: [email protected] т. 8(8772)521236.
лософа познание прошлого как вещи в себе, например того, что столько-то лет назад действительно произошли такие-то и такие-то события. Философ занимается этими событиями не как вещами самими по себе, но как вещами, известными историку, и интересуется не тем, какие события происходили, когда и где они имели место, но тем их свойством, которое делает возможным для историка их познание" [2]. При таком подходе важно учитывать природу философского мышления, когда к слову "философия" добавляется уточняющее понятие - "истории", т.е. чем философия истории отлична от философии вообще. "Теоретик истории не должен вмешиваться в деятельность историка, - убежден Ф. Ан-керсмит, - но должен принимать ее такой, какова она есть, и ограничиваться размышлениями о ней". Именно эта амбициозная задача позволяет теоретикам отказаться от "абстрактных и претенциозных миражей, указывающих историкам, как они должны читать свои тексты" [1, с. 140].
Поставленные Ф. Анкерсмитом историко-философские вопросы, несмотря на широту обобщений, позволяют более системно представить базовые проблемы северокавказской истории и историографии. Так, определяя перспективы рационального взаимодействия философии и истории, он подчеркивает, что философии не стоит претендовать на выдвижение основания знания. Гораздо полезней для философов сосредоточиться "на результатах научного или исторического исследования" [1, с. 204]. Характер подобных
Emiliya Sheudjen - doctor of Hystory, Professor of the Department of National History, Historiography, Theory and Methodology of History at the Adyghe State University, 208, Pervomaiskaya Street, Maikop, 385000, e-mail: [email protected], ph. +7(8772) 521236.
отношений или их отсутствие заметно проявляется на уровне современной историографии, в том числе и северокавказской. Следует признать, что интерес к проблемам историко-теоретического плана все более становится реальностью процесса развития исторического знания.
Переломным моментом в этом смысле стало проведение специальных научных конференций и сессий, посвященных истории исторической науки в регионе [3]. С этого времени историография занимает все более значимое место в ряду исторических наук: появились специальные работы, авторы которых стремились обобщить опыт развития исторического знания в отдельных национально-административных образованиях [4] и в регионе [5]. Становление историографической традиции во многом обусловлено научно-координационной деятельностью СевероКавказского научного центра высшей школы, издаваемыми им журналами, возрождением традиции проведения съездов-кавказоведов.
В последние десятилетия теоретические вопросы северокавказской истории привлекают все большее внимание историков, философов и социологов, усиливается интерес к проблемам теории и методологии истории [6]. Тем не менее, так и не удается установить рациональные диалоговые отношения между теми, кто занимается теорией истории и практикой историописания. Несмотря на то, что созданы сотни исторических сочинений, большинство из них остаются на нарративном уровне и крайне редко "выходят" на фило-софско-теоретические обобщения. В связи с этим возникает вопрос - достаточна ли база историографических источников по истории народов Северного Кавказа, способных стать основой для философских обобщений?
При обращении к проблеме "опыта" важно иметь в виду, что развитие исторического знания в северокавказском регионе с момента зарождения заметно "отставало" от европейской традиции. Как хорошо известно, в пространство всеобщей (мировой) истории попадают далеко не все страны и народы. Обусловлено это рядом обстоятельств, в первую очередь - характером дошедших до нас источников, ролью, реальной или мнимой, народов на исторической сцене. Именно этим объясняется, что знания об историческом прошлом народов региона приобрели характер "разорванных пластов".
С античности Кавказ воспринимался как часть всемирной истории, входя в ареал огромного, многоголосого "варварского" мира.
В последующие века народы региона периодически "выходили" из тени, становились объектом интереса, а затем надолго исчезали с магистральной исторической дороги, что неизбежно приводило к образованию "выпадающих" из исторического процесса периодов "теневого" развития. Даже с момента вхождения региона в состав Российской империи историографическая ситуация принципиально не изменилась: фактически изолированной от процессов мировой исторической науки была не только история народов Северного Кавказа, но и история России, "уединенная от взора общеисторической науки" [7].
Советская историография с большим или меньшим успехом пыталась преодолеть эту тенденцию, но даже с большой долей условности трудно утверждать, что история народов Северного Кавказа стала частью советской историографии: ее изучение являлось задачей не российской науки, а лишь ее национальных представителей. Как это ни парадоксально выглядит, в историографии закрепилось достаточно выраженное разделение на сферы влияния - уделом национальных (периферийных) историков стали проблемы в четко очерченных административно-политических границах отдельных республик, областей, в лучшем случае региона.
Стремление исследовать историю народов как изолированное, самостоятельное явление неизбежно приводило к искажению представлений о взаимосвязи их исторической судьбы, лишало возможности обобщить и сопоставить накопленный социальный опыт. В наибольшей степени это относится к истории национальных регионов нашей страны, так называемых "цивилизирующих-ся пространств". При таком подходе Россия предстает как этнически гомогенное государство. Это тем более огорчительно, учитывая, что продолжает складываться образ "другой", "российской", в известном смысле "чужой" истории. Во многом этим объясняется устойчивый интерес к "травмирующим" событиям северокавказской истории, отстаивание исключительного права на "приватизацию" своей, национальной истории [1, с. 23].
Более того, в таком подходе заложена логика недооценки этнической истории, позволяющей концентрировать внимание
на истории отдельных этносов: фактически происходит их нивелировка в рамках административно-политических образований. В частности, так и не удалось создать обобщающие труды по этнической истории адыгов, объединив единой исследовательской линией адыгов, проживающих в различных республиках Северного Кавказа и многочисленных диаспорах в разных странах мира.
Но это еще не все: отсвет Октября 1917 г. падал на все исторические события: революция воспринималась как явление, обладавшее мощной очистительной функцией, "хирургической операцией", отделившей старое от нового. На основе подобных положений утверждалось представление, что революционная история стала принципиальным водоразделом между настоящим и прошлым. Именно эта идея легла в основу нигилистического отношения к дореволюционной истории, определила разрушительный пафос революционных преобразований, представлявшихся альтернативой традиционному опыту национального развития. В то же время, как подчеркивает Ф. Анкерсмит, именно "исторический опыт поворачивает прошлое и настоящее лицом друг к другу и сливает их в коротком, но упоительном поцелуе" [1, с. 181]. Понятно, что в сложившейся ситуации не только о "поцелуях", но и о "повороте" не могло быть речи.
В результате на десятилетия была утрачена возможность изучения опыта прошлого. Между тем имеющийся опыт развития исторического знания в северокавказском регионе представляет одну из интересных моделей: становление в условиях отсутствия или начального развития национальной письменности, когда исторические работы создавались на европейских, восточных и русском языках; ограниченность традиции историописания; резкий переход к единой методологии (марксизму) обусловили жесткие идеологические "ограничители", породившие догматизацию исторических представлений. "Посылы", связанные с призывами к бескомпромиссной критике "концепций" феодально-клерикальной и помещичье-буржуазной националистической историографии, присутствующие даже в академических изданиях, задавали исследованиям идеологизированные алгоритмы [8].
Обращаясь к общей характеристике современного историографического процесса,
заметим, что в нем достаточно последовательно проявляются изменения концептуального плана. Конечно, на уровень их разработки не может не оказывать влияния то обстоятельство, что в течение десятилетий историческое знание в регионе формировалось на нескольких исследовательских уровнях: во-первых, обобщающие работы, охватывающие весь регион; во-вторы1Х, исследования, ограниченные рамками политико-административного образования (автономная область, республика); в-третьих, сочинения по локальным проблемам (политическим, экономическим, социальным и т.п.).
И хотя в самой идее "членения" исторического процесса заложена значительная доля условности, при таком подходе, как правило, внимание концентрируется на элементах общественного развития, сложившихся на определенной замкнутой территории под влиянием конкретных условий. В то же время историческое развитие народов прогрессирует или регрессирует в результате воздействия не только внутренних, но и внешних факторов. При этом нередко именно внешние факторы играют определяющую роль, круто меняя условия жизни, характер хозяйственной деятельности, демографическую ситуацию, ментальность.
Нельзя не учитывать и того обстоятельства, что, казалось бы, естественный процесс обновления и переосмысления исторического знания приобретает выраженный революционный характер ломки и отказа от историографических традиций. В пылу затянувшейся идеологизированной полемики история народов нередко подменяется историописаниями, в принципе далекими от научных. Обращаясь к вопросу, что делать с концепциями прошлого, уже не вмещающимися в линии развития современного исторического знания, Ф. Анкерсмит считает возможным и необходимым "одним простым и величественным движением отмести в сторону все, что было выстроено несколькими поколениями историков" [1, с. 185].
Однако реализовать эту масштабную идею не так просто, несмотря, в частности, на жесткую методологическую ориентацию, присущую историческим публикациям советского времени, это значимая часть исторического, точнее, историографического наследия. Именно в эти годы были заложены основы научной истории, освоены сотни
фондов центральных и местных архивов, выявлен и введен в научный оборот огромный документальный материал, во многом продолжающий служить основой современных "модернистских" исследований.
Как тяжелая "наследственность", осложняющая понимание "связи времен", над историками довлеет сложившаяся традиция дифференциации исторического знания по политическим и идеологическим принципам ("досоветская - советская", "советская -постсоветская", "отечественная - зарубежная"). В результате происходит концентрация исследовательского внимания не на научных результатах, а на противопоставлении и даже отчуждении значимых пластов накопленной исторической информации. Естественно, что в ситуации, с одной стороны, безудержной критики всего, что было сделано на протяжении творческой жизни двух-трех поколений советских историков, а с другой - почти культового преклонения перед работами зарубежных или эмигрантских исследователей, трудно объективно говорить о позитивных процессах в исторической науке. "Открытие" новых для отечественных историков идей, восхищение их неординарностью, достаточно своеобразно проявляется в стремлении применить к истории каждого народа исследовательские подходы, выработанные на основе изучения исторического опыта Европы и Америки. При этом далеко не всегда учитывается своеобразие их исторического пути, то обстоятельство, что в каждой системе ценностей имеются свои критерии, различающие явления существенные и несущественные.
Не менее важно то, что продолжает усиливаться изоляция исторического знания на местном уровне: лишь незначительное число исследований, проводимых в северокавказском регионе, попадает "под контроль", становясь предметом научного и общественного внимания ученых Центра. Проявляется и разобщенность исторического сообщества на уровне региона: крайне редки конференции, региональные исследовательские проекты, конкурсы научных работ. Вполне естественно, что при таком положении принципиально значимые выводы, как и ошибочные суждения, остаются вне научной критики, что не может не оказывать негативного влияния на историческое знание, засоряя его различного рода измышлениями.
В этой связи особый смысл приобретает вопрос, поставленный Ф. Анкерсмитом:
"Что должно случиться или уже случилось с какой-нибудь нацией или с каким-нибудь сообществом, чтобы их захватила проблема собственного прошлого?". По его твердому убеждению, любое сообщество должно получить такой "возвышенный исторический опыт", при котором прошлое и его осознание стало бы "неотвратимой реальностью", "такой же частью их самих, как наши конечности являются частью наших тел - "забвение прошлого станет тогда чем-то вроде интеллектуальной ампутации" [1, с. 14]. Именно таким переломным периодом для народов Северного Кавказа стала Кавказская война, разрушившая привычный традиционный мир горцев, повлекшая глубинные изменения, проявившиеся в общественной организации, демографической структуре, хозяйственной деятельности, ментальных подвижках. Известно, что этнические и конфессиональные конфликты, войны и революции, переходные эпохи и тому подобные состояния общества, типологизируемые как "эпохи катастроф", влекут за собой не только изменения направленности и ритмов общественной жизни, но и обостряют потребность в осмыслении прошлого опыта [9].
Понятно, что такое травмирующее явление, как Кавказская война, реальность войны как таковая и, следовательно, прошлое как таковое, относятся к историческим событиям, которые, по шокирующему замечанию Ф. Анкерсмита, всегда должны "внушать нам ужас" [1, с. 5]. Именно драматизм Кавказской войны обусловил интерес к истории народов региона. По мере развития военных действий все более осознавалось, что "всякая весть о Кавказе, какая бы она ни была, недостаточна и обрывочна, возбуждает живейшее любопытство" [10]. Прекрасно знавший Кавказ генерал Г.И. Филипсон в своих воспоминаниях с глубоким сожалением отмечал, что в Петербурге "незнание Кавказа доходило до смешного" [11, с. 100]. Это обстоятельство, быть может, представлявшееся некоторым "усмирителям" "смешным", тем не менее, сыграло трагическую роль: обе стороны так и не смогли понять друг друга, что не могло не отразиться на историографии.
Особое теоретико-методологическое значение имеет проблема состояния научной терминологии. Отражением подвижности исторического знания, если в принципе можно подобным образом ставить вопрос, явля-
ется рыхлость применяемых в исследованиях понятий, отсутствие четкости в понимании их структуры, содержания и объема. Так, в работах, посвященных непростым отношениям народов Северного Кавказа с Россией, как взаимозамещающие используются такие понятия как "подданство", "присоединение", "добровольное вхождение", "военно-полити-ческий союз" На необходимость преодоления подобного упрощения уже обращали внимание исследователи данной проблемы. При этом отмечалось, что отношения подчинения и подданства русские власти и присоединенные народы воспринимали по-разному [12]. В частности, присоединение к России население Дагестана рассматривало как "приобретение союзника в лице могущественной державы, не отягощающей их ни налогом, ни новым законодательством и порядком, ни постоем войск" [13]. Подобные взгляды были характерны для национальных элит и других народов Северного Кавказа [14].
В работах адыгских историков подчеркивается необходимость при интерпретации тех или иных документов избегать оценок, исходя из понимания современных политико-правовых терминов, а учитывать особенности исторического времени, адекватный ему смысл понятий [15]. При таком подходе, по их мнению, реальная практика российско-кабардинских отношений соответствовала понятию военно-политического союза, основанного на характерных для той эпохи (середина XVI в.) формах феодального вассалитета [16]. Однако приводимые аргументы не снимают дискуссионности проблемы, а порождают все новые вопросы, связанные с иерархическим рангом российских монархов и статусом адыгских властителей, несопоставимостью политических, военных и экономических ресурсов договаривающихся сторон [11, с. 158]. Все более четко осознается, что на различных этапах исторического развития характер отношений России с народами Северного Кавказа представлял весьма сложное переплетение интересов и непонимания, явно не вписывающихся в существующие концепции "военно-политического союза".
Очевидно, что Московское государство в конце XVI в. еще не могло оказывать постоянный вооруженный протекторат народам такого отдаленного региона, как Северный Кавказ. Отличительной чертой русско-кавказских отношений стала их эпизодичность,
более того, они, как правило, строились не под эгидой государства, а на региональном или приграничном уровне. Тем не менее, именно эти отношения послужили основанием для утверждения в советское время положения "о добровольном" вхождении народов в состав России. Подобная формулировка, применяемая ко многим национальным регионам, объясняется не столько научными выводами, сколько политическими причинами, стремлением укрепить идейные основы единства советского многонационального государства. Как правило, подобный подход поддерживался национальной политической элитой, проявлявшей лояльность к центральной власти и мало задумывавшейся о реальных событиях, имевших место в историческом прошлом.
В наши дни при каждом "очередном" юбилее поднимается вопрос о смысле и значении данных событий. По-видимому, наступило время перейти от эмоциональных заявлений и обсуждений на форумах в Интернете к исследованиям, основанным на анализе всего комплекса источников, позволяющих провести реконструкцию непростых отношений России с сопредельными народами с учетом реалий исторического времени, нередко придающих другую смысловую нагрузку понятиям, применяемым к характеристике природы феодальных отношений и внешнеполитическим контактам, типичным для Средневековья.
Особенно заметно отсутствие позитивного "встречного движения" между историками и философами проявляется в ходе обсуждения дискуссионных проблем. Так, уже более десяти лет предлагаются различные концепции единой кавказской горской цивилизации и даже самостоятельных цивилизаций родственных народов (дагестанской, адыгской и т.п.). В ходе дискуссии стало ясно, что сближение позиций зависит не только от накопленного источникового материала, но и в корреляции теоретико-методологических подходов, уровня научной аргументации, унификации понятийного аппарата, настоятельно требующего приведения его в доступную для понимания систему [17].
Все более остро ощущается потребность в осмыслении существующего набора понятий в понимании процесса их образования, динамики и логики развития. Конечно, эта проблема выходит за рамки региональной исто-
риографии. Как отмечал М. Фуко, только обращение к многим авторам позволяет "найти правила, по которым они произвели некоторое число понятий или теоретических ансамблей, которые можно встретить в их текстах" [18]. В данном контексте необходимо учитывать, что в опубликованных работах нарицательное понятие "цивилизация" приобретает характер собственного - "кавказская", да еще и "горская" цивилизация. Если с определением "кавказская" есть более или менее ясность, то сомнения в корректности возникают при применении такого понятия, как "горская цивилизация".
Как известно, понятие "горец" относится к нарицательному наименованию народов и этнических групп, живущих в горных районах. В русской научной и художественной литературе - обозначение жителей гор Кавказа [19]. В то же время хорошо известно, что многие народы Кавказа обитали и хозяйственно осваивали обширные равнинные пространства (степные и предгорные). Но при этом в массовом сознании продолжала сохраняться генетическая связь с Кавказскими горами как особым микромиром, со зримыми доминантами - горными вершинами, делением жизненного пространства по вертикали: "верховная" и "низовая" часть аулов [20].
Такое широко применяемое в исторических описаниях понятие, как "горец", выступает как когнитивная точка, служащая для фиксации отбираемой информации. При этом с учетом различных пространственно-временных измерений неизбежно происходит упрощение ("горцы Кавказа", "горцы Северного Кавказа" и т.п.). В связи с этим существенное значение приобретает вопрос о пределе образования данного понятия. Возникает потребность уточнить не только сущность, но и его смысловые границы - речь идет о "кавказской цивилизации" или цивилизации "горцев Кавказа"? Учет этих обстоятельств имеет определяющее значение для историков, задача которых состоит в том, чтобы выразить, сформулировать понятийную часть исследуемой действительности. Известно, что ее эмпирическая составляющая не может полностью "вписаться" ни в какую систему понятий, ибо существует предел всякого познания при посредстве понятий.
Здесь и возникают основные трудности, так как историками приводится заметно отличающийся "набор" признаков "горской
цивилизации". Более того, исследование горского населения Северного Кавказа привело не только к выявлению определенных инвариантных признаков, характерных для населения в разных регионах земли, но и проявило необходимость учитывать пространственно-временные различия (горцы Кавказа, горцы Шотландии, горцы Кавказа XVIII в., современные горцы Кавказа и т.п.). Подобные "осложненные" понятия вбирают как общие характеристические особенности, так и индивидуальные, обусловленные исторической действительностью. В этом плане несомненный интерес представляют взгляды Ф. Фернан-деса-Арместо, утверждающего, что "история цивилизаций не знает образцов" [21].
Эти размышления приводят к мысли, что современные тенденции развития исторического знания обусловливают настоятельную потребность выработки такой номенклатуры понятий, используя которую можно было бы относительно адекватно описывать массу выявленных социальных явлений ("родовая знать", "горская элита" и т.п.). Важно учитывать, что именно благодаря развитию интеллектуальных традиций социальные понятия обретают научный статус и в итоге обусловливают профессиональный уровень современного языка историков. При этом "отношение между (исторической) репрезентацией и тем, что она репрезентирует, нельзя свести к истинности или объяснить в ее терминах" [1, с. 331].
Не менее серьезного внимания заслуживает вопрос об источниковой базе исторических работ. Учитывая, что большинство народов региона не имело письменной истории, особую значимость приобретает опыт опосредованной реконструкции исторического прошлого по разрозненным свидетельствам, "уцелевшим островкам". "Историей без документов является жизнь народа, - подчеркивал Б. Кроче, - когда мы точно не знаем, где этот народ жил, какие мысли и чувства его волновали, когда мы не можем воочию увидеть созданные им творения; или, допустим, до нас не дошли ни литературные, ни философские тексты." [22, с. 11]. Обращаясь к такой ситуации, он сравнивал работы по истории подобных народов с описаниями искусствоведами картин, которых они не видели [22, с. 10].
Есть и другая, не менее значимая сторона проблемы. Учитывая относительную молодость северокавказской историографии,
отсутствие развитого опыта критики как позитивистских, так и модернистских идей в историческом сообществе, доминирует убеждение, что непосредственное обращение к историческим документам способно дать достоверные знания об историческом прошлом. В значительной степени этим обусловлен интерес к документальным публикациям. Однако при этом далеко не всегда учитывается, что это лишь "коллекционные собрания", способные обрести жизнь, лишь будучи вписанными в конкретный исторический контекст, пройдя "чистилище" научной критики.
Документальная основа истории народов Северного Кавказа, представляющая во многом типичную конструкцию, складывается из свидетельств устной памяти, археологических и этнографических исследований, фрагментарных сообщений извне, документов, отложившихся в центральных и местных архивах. Особая роль в этом ряду источников принадлежит артефактам культуры: фольклору, эпосу, историческим преданиям, музейным коллекциям, собраниям архивных документов. Именно они являются не только знаком другого времени, но и знаком связи разных времен, дают представление, пусть даже в общих чертах, об истории народа.
Пришло осознание того, что стремление изображать прошлое таким, "каким оно было на самом деле", не более и не менее как "наивный реализм в стиле Ранке" [23]. У профессиональных историков все большие сомнения вызывает базовое положение классической историографии - "история пишется по источникам" и корректируемое утверждение - "история пишется историками". И хотя эти дилеммы нередко рассматривают как оппозицию "новой истории" традиционной, думаю, можно, объединив эти точки зрения, с полным основанием утверждать: "история пишется историками по источникам". Более того, она становится историей, лишь проходя через "призму разума" исследователя и практику профессиональной методологии.
При этом нельзя не учитывать, что на написание исторического сочинения не может не влиять историографическая традиция, дискурсивные практики, интеллектуальное и идеологическое состояние общества и многое другое. Осмысленная деятельность историка как раз и заключается в разработке на основе сохранившихся свидетельств наиболее правдоподобной гипотезы относительно
того, каким могло быть реальное прошлое. При этом ни одна из выдвинутых историком гипотез не поддается проверке путем сопоставления с несуществующим прошлым как таковым - "ибо прошлого уже не существует". "Важнейший вывод здесь, - пишет Ф. Анкерсмит, - состоит в том, что единственным критерием для оценки достоинств исторических трудов является их правдоподобие" [1, с. 171]. Разумеется, подобное утверждение наносит серьезный удар по амбициям историков, уже более двух веков убежденных в научности истории. В этом смысле современные концепции истории выглядят более пессимистичными.
Расширение источниковой базы и современный уровень исторической теории делает прошлое более подвижным, в результате накапливается ценный опыт "повторного испытания" прошлого [1, с. 24]. В этом плане особый смысл приобретает утверждение Ф. Анкерсмита, что накопленные факты еще не позволяют понять их истинности или ложности относительно того, что действительно произошло или не произошло в прошлом [1, с. 38]. Практика историописаний свидетельствует, что всегда имеется значительное число совпадений в ряду фактов, упоминающихся "в различных репрезентациях прошлого" [1, с. 91]. Так, историки, обладая определенным набором фактов, свидетельствующих об отношениях народов Северного Кавказа с Россией, в зависимости от позиций авторов, создают различные репрезентации прошлого: от геополитических претензий и силового подчинения до "добровольного вхождения", т.е. принципиальная позиция определяется не столько фактами, сколько их пониманием и толкованием, более того, ценностностью суждений.
Истоки многих социально-политических просчетов, с которыми сталкивается наша страна, в значительной степени объясняются тем, что слабо осваивается исторический опыт или к нему обращаются слишком поздно. В этом вина и беда историков. "... Главная проблема историка состоит в том, - утверждает Ф. Анкерсмит, - чтобы как-то перевести кровь и слезы, радости и страдания человеческого существования на подконтрольный и дисциплинированный язык историка" [1, с. 125]. Задача весьма сложная, если не сказать, почти невыполнимая. Фактически до настоящего времени так и не удалось перевести
наиболее острые события северокавказской истории на "подконтрольный и дисциплинированный" язык историка.
В значительной степени этим объясняется то, что описания Кавказской войны как центрального события северокавказской истории XIX в. по-прежнему "перегружены" эмоционально-ценностными характеристиками. Неудивительно, что в историографии, зародившейся на крови и страданиях народов, превалирует стремление перевести научную полемику в морально-этическую сферу. В складывающейся ситуации имеет смысл задуматься над получившей в последнее десятилетие прошлого века распространение концепции "примеренной" памяти (память о войнах, Холокосте, Гулаге и т.п.). П. Рикер, обращаясь к этой теме, утверждал, что проблема памяти была в основном проблемой "верности прошлому", а виновность предстает как "дополнительный компонент" [24].
И еще одно важное замечание. "То, как мы чувствуем прошлое, - подчеркивает Ф. Анкерсмит, - не менее, а возможно, даже более важно, чем то, что мы о нем знаем" [1, с. 37]. Избегая громких патетических заявлений, хотелось бы отметить, что современная стадия развития исторического знания в северокавказском регионе при всех научных издержках романтизации мира прошлого, обидах и сомнениях, способна создать особые "возвышенные" чувства и настроения в среде историков и в целом в обществе. Более того, в отношении к прошлому есть этап, предшествующий тому моменту, когда историки способны приступить к "бесстрастному исследованию объективно данного им прошлого" [1, с. 37]. Этот этап, по-видимому, не за горами. Потребности сегодняшнего знания все более заставляют смотреть на прошлое как на нечто, пусть сложное и противоречивое, но имеющее смысл, который в конечном счете должен быть профессионально расшифрован.
ЛИТЕРАТУРА
1. Анкерсмит Ф. Возвышенный исторический опыт / Пер. с анг. А. А. Олейниковой. М.: Европа, 2007. 612 с.
2. Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография / Пер. с анг. Ю.А. Асеева. М.: Наука, 1980. 488 с. С. 7.
3. Вопросы истории исторической науки Северного Кавказа и Дона: Мат-лы науч. сессии по истории исторической науки народов Северного Кавказа и Дона (г. Грозный, 4-6 февраля 1975 г.) Гроз-
ный, 1978. Вып. 1; Вопросы истории исторической науки Северного Кавказа (г. Грозный, сентябрь 1978 г.) Грозный, 1980. Вып. 2; Вопросы истории исторической науки Северного Кавказа и Дона: Мат-лы Всероссийской науч. конф. (г. Грозный, 10-12 мая 1982 г.) Грозный, 1985. Вып. 3.
4. Османов А.И. Историческая наука Дагестана: проблемы и перспективы // Наука о Кавказе: проблемы и перспективы: Мат-лы I Съезда ученых-кавказоведов (г. Ростов-на-Дону, 27-28 августа 1999 г). Ростов н/Д: Изд-во СКНЦ ВШ, 2000. С. 181-184; Айшаев О.О. Состояние исторической науки о Кавказе в Кабардино-Балкарской республике // Там же. С. 184-186; Кудрявцев А.А. Проблемы гуманитарных исследований ставропольских кавказоведов // Там же. С. 186-187; и др.
5. Шеуджен Э.А. Проблемы местной истории в новой историографической перспективе // Известия высших учебных заведений. Северо-Кавказский регион. Общественные науки. 1997. № 4. С. 57-60; Патракова В.Ф., Черноус В.В. Историография Кавказской войны: в поиске новой парадигмы // Наука о Кавказе: проблемы и перспективы: Мат-лы I Съезда ученых-кавказоведов. С. 109-113; Боров А.Х. К обновленной концепции национальной истории: Историографические итоги и перспективы // Исторический вестник КБИГИ. Нальчик: Изд-во Эль-Фа, 2005. Вып. 1. С. 3-29; Кузьми-нов П. А. Кавказоведение на грани веков // Кавказоведение: опыт исследований: Мат-лы междунар. науч. конф. (г. Владикавказ, 13-14 октября 2005 г.) Владикавказ, 2006. С. 5-31; Виноградов В.Б. Современные аспекты российского кавказоведения (Мозаика новейших публикаций). М., Армавир: Изд-во АГПИ, 2007. 60 с.; и др.
6. Аникеев А.А., Лубский А.В. Теоретические поиски в современной исторической науке и проблемы изучения истории Северного Кавказа // Научная мысль Кавказа. 1997. № 3. С. 53-64; Гатагова Л. Северный Кавказ: метаморфозы исторического сознания // Национальные истории в советском и постсоветских государствах. М.: АИРО-XX, 1999. С. 257-274; Карамурзов Б.С., Боров А.Х., Дзамихов К.Ф., Муратова Е.Г. Социокультурные механизмы северокавказского исторического процесса: древность - новое время // Научная мысль Кавказа. 2006. № 3. С. 68-76; Дзидзоев В.Д. Объективность и субъективность в современной историографии Кавказа (Постановка вопроса) // кук^. ги. [Электронный ресурс]. иЯЬ: kvkz.ru/.../2469-obektivnost-i-subektivnost-v-sovremennoj-istoriografii-kavkaza-postanovka-voprosa.html; и др.
7. Ключевский В.О. Методология русской истории // Собр. соч: В 9 т. Т. 6. М.: Наука, 1989. 476 с. С. 5.
8. История народов Северного Кавказа с древнейших времен до конца XVIII в. М.: Наука, 1988. 544 с. С. 6.
9. Шеуджен Э.А. Кавказская война в пространстве исторической памяти. Майкоп: Изд-во АГУ 2009. 42 с.
10. Современник. 1848. № 2. С. 86.
11. Филипсом Г.З. Воспоминания // Осада Кавказа. СПб.: Звезда, 2000. 683 с.
12. Трепавлов В.В. "Добровольное вхождение в состав России": торжественные юбилеи и историческая действительность // Вопросы истории. 2007. № 11. С. 155-163.
13. Магомедов М.Г. История аварцев. Махачкала: Изд-во ДГУ, 2005. 279 с. С. 167.
14. Гапуров Ш. А. Актуальные проблемы истории Чечни в XVI—XIX веках // Чеченская Республика и чеченцы: история и современность: Мат-лы Всерос. науч. конф. (г. Москва, 19-20 апр. 2005 г.) М., 2006. С. 40-48; и др.
15. Мамбетов Г.Х. 1557 год - присоединение или военно-политический союз? // Сб. ст. молодых ученых и аспирантов. Майкоп: Изд-во АГУ, 1993. С. 5-24; Дзамихов К.Ф. Некоторые исторические аспекты русско-адыгских взаимоотношений (сер. XVI - 60-е годы XIX в.) // История и историки. М.: Наука, 1995. С. 137—141; Мальбахов Б.К. Ка-барда в период от Петра I до Ермолова: 1722-1825. Нальчик: Книга, 1998. 352 с.; и др.
16. См.: Гугов Р.Х. Кабарда и Балкария в XVIII веке и их взаимоотношения с Россией. Нальчик: Эль-Фа, 1999. 682 с.; Дзамихов К.Ф. Адыги и Рос-
сия. Формы исторического взаимодействия. М.: Поматур, 2000. 286 с.
17. Черноус В.В. Кавказская горская цивилизация - субъект цивилизационно-культурного взаимодействия в черноморско-каспийском регионе // Традиционализм и модернизация на Северном Кавказе: возможность и границы совместимости / Южнороссийское обозрение. 2004. Вып. 23. С. 194-195.
18. Фуко М. Что такое автор? // М. Фуко. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности / Пер. с фр. С. Табачниковой. М.: Ка-сталь, 1996. 448 с.
19. Абрамов Я. Кавказские горцы // Дело. 1884. № 1.
20. Северный Кавказ: человек в системе социокультурных связей. СПб.: Востоковедение, 2004. 368 с. С. 13.
21. Фернандес-Арместо Ф. Цивилизации / Пер. с анг. Д. Арсенева, О. Колесникова. М.: АСТ Москва, 2009. 764 с. С. 687.
22. Кроче Б. Теория и история историографии. М.: Языки русской культуры, 1998. 192 с. С. 11.
23. Февр Л. Бои за историю: Пер. с франц. М., 1991: Наука, 627 с. С. 58.
24. Рикер П. Память, история, забвение: Пер. с франц. М.: Изд-во гуманитарной лит-ры, 2004. 728 с. С. 402.
30 августа 2011 г.
Статья выполнена в рамках исследовательского проекта Министерства образования и науки РФ "Историческая память народов Северного Кавказа" (фундаментальное исследование 1.5.08. от 01.01.2008). Госуд. регистр. № 01201056021 от 27.04.10
УДК 94(470)
ПЕРЕХОДНЫЕ ФОРМЫ ЦЕНТРО-РЕГИОНАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ
В ПЕРВОЙ ТРЕТИ 1990-х годов (на примере южных регионов)
М.А. Пономарёва
Социально-экономические трудности общероссийского характера, смена политической системы, изменившие в первой трети 1990-х годов структуру методов контроля и перераспределения, ослабили позиции центральной государственной власти и актуализировали необходимость образования новых форм центро-региональ-ных отношений.
Пономарёва Мария Александровна - кандидат исторических наук, доцент кафедры исторической политологии Южного федерального университета, 344007, г. Ростов-на-Дону, ул. Б. Садовая, 125, e-mail: [email protected], т. 8(863)2184062.
Институциональные и коммуникативные измерения региональных политических систем, роль региональных элит, партий и групп интересов в региональных политических процессах подробно рассматриваются в работах политологов [1], юристов [2] и экономистов [3]. Изучается многообразие политических культур и электоральных процессов на территориях Российской Федерации.
Maria Ponomareva - Ph.D. of history, associate professor of the Historical Politology Department at the Southern Federal University, 125 B. Sadovaya Street, Rostov-on-Don, 344007, e-mail: [email protected], ph. + 7(863)2184062.
