CC BY
65
УДК 930.1
СЕВЕРОКАВКАЗСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ: ГРАНИЦЫ И СООТНОШЕНИЕ КООРДИНИРУЮЩИХ ПОНЯТИЙ
Э.А. Шеуджен
Северокавказская историография принадлежит к относительно новому направлению исторического знания. Зародившись как практика историопи-сания, она прошла непростой путь развития на основе идей романтизма, позитивизма, марксизма, испытала влияние "вызовов" модернизма и, преодолев "время сомнений", остро ощутила необходимость установить новые основания исторической науки [1]. Развитие исторической мысли в регионе подошло к такому рубежу, когда дальнейший ее прогресс зависит от степени освоения теоретико-методологических проблем, преодоления резкой поляризации различных концептуальных подходов.
Традиционно существующее пространственное разделение истории на историю отдельных регионов ставит перед необходимостью четкого определения принципов, предметных границ и взаимосвязи сложившихся исследовательских подходов. Вполне естественно на первое место выдвигается вопрос о традиции применения дефиниции "регион" как ключевого понятия. На протяжении длительного времени менялись представления о пространственной и характеристической составляющей данного понятия. С формализованной позиции прежде всего учитывалась административно-территориальная или политико-административная составляющая.
Уже Киевская Русь представляла собой страну, разделенную на "земли", каждая из которых "тяготела" к центру, объединяясь в единый политический и хозяйственный организм. Более того, местные процессы до XVII в. составляли основное содержание российской истории [2]. Даже в следующем столетии правительство, осуществляя реформы по административно-территориальному
Шеуджен Эмилия Аюбовна - доктор исторических наук, профессор кафедры отечественной истории, историографии, теории и методологии истории Адыгейского государственного университета, 385000, г. Майкоп, ул. Первомайская, 208, e-mail: [email protected], т. 8(8772)521236.
делению государства на губернии, провинции, уезды, фактически не учитывало особенности исторического пространства. Пределы административных образований часто не совпадали с историческими границами "земель", тем более с этническим составом.
Расширение территории России в XVI -XIX веках, включение в ее состав Поволжья, Приуралья, Сибири, Крыма, Литвы, Кавказа, Туркестана упрочило представление о "особости" новых территорий Российской империи. В ряду "новых российских земель" северокавказский регион представлял весьма своеобразное пространственное измерение. "Под влиянием сложного сочетания императивов, - отмечает В. Дегоев, - возникла ситуация, когда дальнейшее развитие Российской империи оказалось немыслимым без черноморско-каспийского пространства и его срединного звена - Кавказа. Ему суждено было стать одной из несущих опор имперской конструкции" [3].
Действительно, именно эта часть российского южного порубежья выдерживала несоизмеримое с ее территорией геополитическое давление соперничавших держав. Не вдаваясь в сложные отношения, определявшие позиции стран геополитического треугольника (Россия-Иран-Турция), следует подчеркнуть, что в ходе обостряющихся противоречий все более последовательно осмысливалось значение Кавказа, определялись зоны внешнеполитических интересов. В результате в официальных документах стали закрепляться понятия Закавказье (Западное и Восточное) и Северный Кавказа (Северо-Западный Кавказ, Центральный Кавказ, Северо-Восточный Кавказ, Предкавказье).
В годы Кавказской войны эти понятия приобрели военно-стратегический смысл, раз-
Emiliya Sheudjen - Doctor of History, Professor of the Department of National History, Historiography, Theory and Methodology of History at the Adyghe State University, 208, Pervomaiskaya Street, Maikop, 385000, e-mail: [email protected], tel.+7(8772)521236.
деляя Кавказ на зоны боевых действий. Более того, после завершения войны еще долгие годы преобладали военно-административные методы членения территории, но уже в конце XIX в. Северный Кавказ, исходя из административно-территориального деления, включал три области - Кубанскую, Терскую, Дагестанскую и две губернии - Ставропольскую и Черноморскую [4]. В принципе произошло формирование ментальной грани северокавказского региона в составе Российской империи.
Восприятие Северного Кавказа как единого социально-экономического, политического и культурного пространства [5] наиболее явственно проявилось в годы социалистического строительства и связано с попытками советской власти провести экономическое районирование и административное упорядочение страны ("Юго-Восток", "СевероКавказский край", "Северный Кавказ" и др.). Развернувшееся национально-государственное строительство сказалось на смысле понятия "регион", включавшего различные административно-территориальные образования: край, область, республики [6].
В целом опыт административного "обустройства" Северного Кавказа оказался вписанным в историю советского государства. Более того, в современной зарубежной историографии его принято относить к модели функционирования мультикультурного государства, в котором определяющее значение имела этническая общность различных групп населения, исторически освоивших конкретные территории огромной страны [7].
Как известно, сегодня северокавказский регион объединяет 10 субъектов Российской Федерации: два края (Краснодарский и Ставропольский), одну область (Ростовскую) и семь республик (Адыгею, Дагестан, Кабардино-Балкарию, Карачаево-Черкесию, Северную Осетию, Ингушетию и Чечню). Однако на устойчивость исторически сложившихся представлений о региональной общности влияет тот факт, что на протяжении последних лет Северный Кавказ уже дважды изменил административную принадлежность.
В начале XXI в. проблема "укрупнения" регионов, подчиненная идее совершенствования административно-территориального деления Российской Федерации, вышла на уровень практического решения. В соответствии с Указом Президента России В.В. Путина (13 мая 2000 г.) было создано семь феде-
ральных округов, в том числе Южный, в состав которого вошел Северный Кавказ. Тем не менее, на этом административно-территориальные преобразования не завершились: в 2010 г. был образован Северо-Кавказский федеральный округ с центром в Пятигорске. В округ вошли семь федеральных субъектов: Республика Дагестан, Республика Ингушетия, Кабардино-Балкарская Республика, Карачаево-Черкесская Республика, Республика Северная Осетия-Алания, Чеченская Республика и Ставропольский край.
При этом в Северо-Кавказский федеральный округ в установленных границах не вошли Краснодарский край и Республика Адыгея, т.е. северо-западный Кавказ, что привело к разделению адыгов (адыгейцев, кабардинцев, черкесов и шапсугов) по разным федеральным округам, несмотря на единое самоназвание, культурные традиции и общий язык. Более того, современное понятие "Северный Кавказ" было отделено от традиционного исторического, что в принципе, хотелось бы надеяться, кардинально не изменит сложившихся представлений о целостности регионального исследовательского пространства.
Понятие "северокавказский регион", несмотря на административные новации, сохраняет более широкое смысловое значение: это сообщество людей в условно фиксируемом пространстве части страны, отличающемся характерной направленностью развития географических, социально-демографических, национально-культурных, экономических и политических структур. При этом границы административных образований, как свидетельствуют современные теоретические исследования, играют лишь второстепенную роль [7].
На объем понятия "региональная историография" влияет отсутствие определенности относительно таких исследовательских направлений, как краеведение и местная история, все настойчивее претендующих на статус самостоятельных исторических дисциплин. В исследовательской практике "разведение" по видам регионоведческих и краеведческих трудов обнаруживает скорее формальный, чем научный подход, учитывая сложности
СС *
и наложения качественных признаков .
* Смысловые "наложения" возникают в связи с вошедшими в массовое сознание названиями специальностей "регионоведение" и "краеведение", ставшими направлениями вузовской специализации историков. Нельзя исключить и появление такого осложненного понятия, как региональное краеведение.
В результате происходят "напластования" смысла: объем понятия "региональная история" во многом совпадает с историко-культурным краеведением как "оппонирующим типом" региональных исследований, целью которых является изучение местной истории ("истории родного края").
В результате в исследовательской практике явственно проявляется смысловое совмещение понятия регионоведение с краеведением, использование данных дефиниций как синонимов исходя из того, что предметом научных изысканий как в первом, так и во втором случае является история, ограниченная определенной территорией. Их свободное недифференцированное применение свидетельствует не столько о "размытости" лексических форм, сколько об отсутствии обоснованных представлений о границах предмета познания.
Очевидно, нельзя не учитывать того факта, что краеведение имеет более продолжительную традицию развития, став с середины XIX в. наиболее распространенным направлением познания северокавказской истории, объединившим "научные силы" и инициативные потоки. В силу своей специфики краеведение стало своеобразным интеллектуальным "мостом", соединившим интересы научного поиска, практического использования полученных результатов и предметной культурно-просветительской деятельности [8].
На протяжении более двух столетий благодаря краеведческим изысканиям происходило накопление эмпирического материала по истории народов Северного Кавказа, закладывались теоретические и методологические основы этой деятельности. Конечно, это был первый, но очень важный опыт, к которому, как минимум, некорректно предъявлять требования с позиции современных представлений, основываясь на том, что в краеведении "возобладал стереотип упрощенно-географического подхода к пониманию региона и региональной истории" [9]. Хорошо известно, что каждое историческое время ставит свои задачи и замечательно, если в обществе имеются силы, способные их решать.
По сравнению с историческим краеведением региональная историография отражает более широкий круг знаний. Она в большей степени ориентирована на анализ явлений и обобщенные представления о конкретных сообществах и территориях, что позволяет ор-
ганично вписываться в процессы, характерные для современной российской исторической мысли. Более того, региональная историография способна взять на себя междисциплинарные интеграционные функции, обобщив результаты разноплановых гуманитарных и даже естественнонаучных исследований (исторической демографии, исторической антропологии, исторической психологии и т.п.).
Терминологическая ситуация еще более осложняется за счет понятия "местная история". Как известно, всеобщая (всемирная) история не рассматривает, да и не может рассматривать историю всего человечества. В поле ее внимания попадают лишь отдельные страны и народы. Обусловлено это рядом обстоятельств: в первую очередь характером дошедших до нас источников, ролью (реальной или мнимой) народов на исторической сцене.
Естественно, что при таком подходе вне исследовательского внимания оказывается значительная часть народов. В лучшем случае их история становится предметом так называемой местной истории, которая в течение продолжительного времени воспринималась как периферийная историография. Действительно, местная история, имея предметом изучения конкретные микрообъекты, резко меняет представление о масштабе исследования. По мере "сужения" исследовательского пространства в сферу внимания попадает большее количество единичных фактов и событий, в то время как при его расширении многие явления (особости местного характера) выпадают из анализа.
В целом местная история занимает определенное место в структуре исторического знания, способствуя выявлению фактов из жизни "места" в эмпирическом пространстве региональной, а в широком смысле и общероссийской истории. Обращаясь к этой проблеме, В.О. Ключевский утверждал, "что исторический процесс бывает или местный, или общий" [10]. По-видимому, речь может идти не о противопоставлении этих процессов, а о признании возможности развития в двух пересекающихся, взаимодействующих плоскостях.
По существу история любого народа имеет несколько исследовательских уровней: национальная история, в основе которой лежит история государств (например, история России); история политико-административных образований (история Ростовской области, история Кабардино-Балкарской Республики
и т.п.); этническая история, позволяющая концентрировать внимание на истории отдельных этносов (история славян, история адыгов, история чеченцев и т.п.); региональная история, объединяющая историю народов в определенных территориальных границах (например, история Северного Кавказа и т.п.); микроуровень истории (история отдельных населенных пунктов, описания "мест памяти" и т.п.). При этом в самой идее членения исторического процесса заложена значительная доля условности.
Исследуя местную историю, историки, как правило, концентрируют внимание на элементах общественного развития, сложившихся на определенной территории под влиянием конкретных условий, т.е. речь идет о внутренних импульсах развития, их самобытности. Этим методологическим посылом чаще всего определяется характер исследований местной истории, порождая стремление репрезентировать историю отдельных народов как уникальное, не имеющее аналогов явление, без сопоставления с историей других народов.
Возникает вопрос: насколько возможна такая изоляция или самоизоляция? К этой проблеме обращались многие историки и философы. В свое время А.Дж. Тойнби поставил вопрос о "умопостигаемости" поля исторического исследования отдельного национального государства, избрав в качестве объекта исследования Англию как одно из наиболее географически изолированных европейских государств. Проанализировав в разных временных измерениях ситуацию, он пришел к выводу, что даже в этом исключительном случае не стоит преувеличивать степень "великолепного одиночества" этой страны [11].
Этот вывод приобретает особый смысл, когда речь идет о северокавказской региональной истории, уже по определению связанной категориями общности, но в то же время, учитывая этническое многообразие, расширяющей возможности компаративистской историографии. Вне всякого сомнения, исследовательское пространство не может быть ограничено непроницаемыми границами. Однако при этом фактор пространства может ограничивать, усиливать, усложнять, упрощать, деформировать, гасить исторические явления, события и факты, происходящие на определенной территории [12].
Более того, историческое развитие народов обусловлено не только внутренними,
но и внешними факторами. На определенных этапах именно они играют определяющую роль, круто меняя условия жизни, характер хозяйственной деятельности, демографическую ситуацию, ментальность. Так, Кавказская война, вхождение в состав России, революционные события 1917 г., резко изменив естественный ход истории, оказали решающее влияние на судьбы народов Северного Кавказа, опосредованно повлияв на характер историографического процесса.
Возникает непростой вопрос: каковы дальнейшие перспективы местной истории в контексте идей модернизации исторического знания? Современное состояние местной истории в регионе свидетельствует о значимости "экстенсивной" практики, традиционно нацеленной на сбор фактов, и заметном отставании "интенсивной", связанной с совершенствованием приемов и методов их критического анализа. Обращаясь к этому вопросу, Ф. Анкерсмит подчеркивал, что в дискуссиях историков факты редко подвергаются сомнению. "..Чаще всего исторические факты подобны воздуху, которым мы дышим: они одинаковы для всех нас и доступны всем нам как историкам" [13]. Сомнения появляются на уровне исторической репрезентации, причем возникает вопрос не об их истинности или ложности, а о приемах интерпретации. При этом добавление или удаление даже одного факта безвозвратно преобразует одну репрезентацию в другую, что способно привести к непомерному преувеличению значимости местных событий.
В последние годы в региональной историографии упрочивает позиции историческая локалистика. Еще в 70-е годы прошлого века в работах итальянских историков как "вызов" существовавшим представлениям об общественных процессах возникло исследовательское направление, получившее название "микроистория" (microistoria). Решающим в определении микроистории стал масштаб анализа. Это отнюдь не свидетельствует, что это уменьшенная или частичная версия того, что дает макроисторический подход. Это другой, более конкретный и специфический образ исторической действительности [14].
В современной историографии как синонимичное стало использоваться понятие "локальная история". Причем в отечественной историографии идеи исторической локалисти-ки получили наибольшее развитие в рамках
региональной истории. Так, создание Центра локальной истории (Ставропольский государственный университет), активная деятельность по исследовательским проектам актуализируют вопрос о предметных полях региональной и локальной истории, их соотнесенности с историческим краеведением.
Если судить по сделанным заявлениям, то именно локальная история способна стать квинтэссенцией проводимых в регионе исследований. «Под "новой локальной историей" мы подразумеваем изучение истории региона, в данном случае Северного Кавказа, в исследовательском поле общероссийской истории, с позиций междисциплинарного подхода, т.е. посредством применения к историческому объекту методов, выработанных гуманитарными науками в конце XX - начале XXI вв.» [15].
Как свидетельствует данное утверждение, проявляется стремление свести региональную историю к локальным исследованиям. При этом в должной степени не учитывается, что предметом региональной истории могут являться объекты, вписанные в контекст как всеобщей, отечественной, так и локальной истории. Более того, "макро-" и "микро-" истории далеко не всегда соотносятся между собой как целое и часть: они могут быть вписаны в разные аналитические проекции и иметь разное событийное наполнение даже в границах идентичного исторического времени.
Конечно, утверждение концептов микроистории способно углубить познание целого через локальное, но возникает опасность еще большего дробления интеллектуального пространства, утраты устойчивой историографической целостности, учитывая, что в исследовательской практике уже происходит дробление исторического процесса в регионе на формально изолированные исследовательские направления: история административных образований (край, область, республика), этническая история северокавказских народов, история казачества, исследования традиционного плана по экономической, социальной, политической, культурно-исторической проблематике и т.п.
Сегодня дефиниция "региональная история" становится общепринятой в научном сообществе, так как имеет большую определенность по сравнению с такими понятиями, как "краеведение" и "местная история", позволяя изучать события разной конфигура-
ции и масштаба [16]. Но при этом все более утверждается мнение, что цель познания и репрезентации исторического прошлого может быть достигнута в разном масштабе: местном или региональном, национальном или всеобщем.
Несмотря на признание значимости региональных исследований, в российской историографии наметилась тенденция отнесения
ÍÍ * -1—г
их к провинциальной науке . По-видимому, было бы более рационально перенести исследовательский интерес с увлеченного изучения "феномена провинциализма" на условность понятий "провинция" и "центр" в контексте современной российской истории. Еще менее обоснованным выглядит подобная дифференциация применительно к историографии. Понятно, что обращение к истории конкретного региона приводит к изменению исследовательского пространства, что априорно не означает меньшую теоретико-методологическую значимость подобных исследований, их "провинци-ональность".
Когда историки Северного Кавказа обращали внимание на некорректность подобных оценок, их замечания воспринималось как амбиционная рефлексия. Теперь над их смыслом задумались и историки "центра". «Считаю, -пишет Л.П. Репина, - все же целесообразным, по возможности, избегать в обозначении научных направлений слов, перегруженных коннотациями - таких, например, как эпитет "провинциальный"» [17]. По-видимому, некоторым историкам нужно более глубокое понимание сложившейся в историческом знании ситуации для преодоления комплекса "ущербности" при аналитической оценке состояния северокавказской историографии. Идеи в научном мире распространяются по весьма сложным траекториям: в основе одних лежат интеллектуальные прозрения на уровне региональной истории, в то время как другие возникают благодаря анализу процессов, характерных для более широкого пространства истории.
Особого внимания заслуживает неоднократно обсуждаемый вопрос о параметрах пространства региональных исследований. Большинство существующих концепций ставит вопрос о сопряжении, взаимодействии природно-географических, биологических, социальных и духовных факторов исторического
* Провинция - от лат. provincia - провинция, область. В России административно-территориальная единица в XVIII в. Упразднены "Учреждениями о губерниях" 1775 г.
развития народов. При этом природно-геогра-фическая среда определяет одну из базовых региональных общностей. В.О. Ключевский, начиная свой известный курс русской истории, подчеркивал, что изучению истории народов необходимо предпосылать обстоятельное описание природных условий, считая их силой, "которая держит в своих руках колыбель каждого народа" [18].
Для северокавказской историографии географический фактор стал знаковым явлением. Наиболее ранние представления об особенностях организации географического пространства связаны с Кавказскими горами как доминантной целостностью. С античных времен существовало представление о Кавказе как едином пространстве - таинственной "Стране гор". Причем "привязкой" народов к данной территории служили Кавказские горы, как отмечал Страбон, "самые отдаленные" из известных в то время людям [19, с. 192].
Кавказские горы воспринимались как основной, уже закрепившийся в сознании "центр" при описании территории обитания народов или направлений миграций: "народ у Кавказа", "у подножия Кавказа", "граничит с Кавказским хребтом", "области к северу от Кавказа", "Кавказские горы справа", "слева от Кавказа" [19, с. 14-17, 19, 20, 22, 27, 88]. Сложившиеся представления все более закреплялись в сознании, входили в исторические и философские сочинения. В большинстве из них Кавказ оказывался в околоевропейском пространстве, в ареале взаимодействия западного и восточного векторов исторического процесса.
Северокавказские общества исторически складывались как самодостаточные структуры, адаптированные к конкретным географическим и природным условиям. Именно в этом пространстве объективно формировалась полиэтничная структура региона, складывалась своеобразная система общественных отношений, закреплялся коллективный опыт хозяйственного освоения этой земли. В результате продолжительных дискуссий в зарубежной, а теперь и в российской историографии упрочилось осознание того, что ни административные, ни географические основания не создают прочной основы для теории и практики региональных исследований.
В этой связи заслуживает внимания концепция Ф. Броделя, отражающая два способа организации пространства: социально-экономический (экономическое пространство)
и культурно-цивилизационный (культурное пространство). Именно в рамках этих подходов ведется большинство исследований регионального уровня. "Связывающим" началом региональной историографии является наличие типологических признаков общности деятельности людей данного пространства: историческое прошлое, опыт освоения территории, взаимопроникающие контакты национальных культур. При этом границы национально-культурных образований могут иметь различную структуру и не совпадать с административным делением. В этом смысле вызывает сомнения проявляющееся стремление противопоставить региональной локальную историю "как концептуальную основу преодоления ксенофобии и воспитания толерантного мировосприятия" [20].
Большинство специалистов по теории региональной истории придерживается идеи приоритета социально-культурного измерения, что позволяет понять активную роль человека в формировании, познании и освоении пространства региона. Ритмы развития народов сопряжены с пульсом социального развития: живя в определенных природных условиях, они могут приспособиться к ним не только путем адаптации, но и изменяя поведенческие стереотипы. Несмотря на важность данной проблемы, до настоящего времени явно недостаточно осмыслено влияние природно-географической среды на человека этого пространства ("человек Кавказа", "кавказец", "горец") [21].
При всех нюансах обращение к этнической истории позволяет накопить значимый эмпирически материал, основываясь на котором возможно ставить и осмысливать проблему вариантного развития народов в едином временно-пространственном измерении. При этом важно видеть целостность процессов не только в территориальных границах региона, но и возможности выхода в другие, более широкие исследовательские пространства (отечественной истории, а в связи с наличием диаспорных групп, быть может, и всеобщей истории). В этом смысле значим опыт 70-80-х годов ХХ в., когда СКНЦ ВШ под руководством Ю.А. Жданова реализовал общерегиональные проекты "История народов Северного Кавказа", "Крестьянство Дона и Северного Кавказа" и др. [22].
Особое значение приобретает изучение культурных традиций народов Северного
Кавказа, имеющих много общего (менталитет, мироощущение, связь с горами и т.п.) и особенного (разные языковые группы, преобладание тех или иных форм хозяйственной деятельности и т.п.). Более того, под влиянием "культурного поворота" конца XX в. все более усиливается внимание к культурной специфике региональных сообществ. Подобные исследования нередко выходят за официальные административные границы, объединяя родственные этнические группы, имеющие устойчивые связи, общие исторические традиции, образ жизни, что составляет важное отличие этнических образований [23].
При этом, исходя из представлений о линеарности поступательного развития, именно в традиционном образе жизни немало исследователей по-прежнему усматривают проявление стагнации. Сегодня подходы к этой проблеме стали принципиально меняться. В философии истории, наряду с системно представленными процессами, характерными для крупномасштабных, сложных обществ (О. Шпенглер, П. Сорокин, К. Ясперс, А.Дж. Тойнби и др.), дается и анализ опыта взаимодействия народов, имеющих разные культурные традиции. Ф. Фернандес-Арместо в своей блестящей книге "Цивилизации" с полной определенностью утверждает, что, строго говоря, "примитивные общества" вообще не существуют: все мы - результат одинаковой долгой эволюции" [24].
В XX в. возникло научное направление, сторонники которого бросили вызов модерни-зационной теории, доказывая необходимость скорректировать сложившиеся представления об этнокультурным многообразии, жизнеспособности культурных традиций, их взаимодействии и столкновении. С учетом этих идей заслуживает внимания постановка вопроса о культурном пограничье в контексте исторического опыта культурного взаимовлияния народов Северного Кавказа. Вполне логично то, что эпицентром внимания становятся этнические сообщества, традиционно связанные культурно-исторической общностью. Именно это особенно раздражает отдельных историков, настойчиво связывающих развитие современной "национальной историографии" Северного Кавказа с созданием политической мифологии. Вызывает как минимум удивление заявление, что "вульгарная, околонаучная историография стала на Северном Кавказе и в других регионах заметным социальным явлением, пускает корни в массовом сознании,
способствует межнациональному отчуждению..." [9]. В связи с подобными утверждениями хотелось бы задать ученический вопрос: эти "смертные грехи" современного исторического знания связаны только с национальной, более того, северокавказской историографией или имеют более широкие ареалы распространения и генетические основания?
Культурные идеалы, моральные ценности, религиозные принципы сыграли важную роль не только в развитии отдельных обществ, но и консолидации народов. Более того, современный мировой опыт не исключает, что малочисленные народы, являясь участниками истории, способны создавать, изучать и использовать собственный исторический опыт. При этом изучение опыта межкультурного взаимодействия может быть "вписано" в тематику не только региональной, но и всеобщей истории.
Этнизация северокавказской истории -вполне закономерный для молодых историо-графий процесс. Более того, такие понятия, как "родная земля", "коренной народ" являются не "химерами" региональной идентичности, а вполне характерным для человека стремлением понять, «кто он, куда и откуда идет. Едва ли историкам надо "заботиться", что народы стремятся восстановить историческую память» [25]. Избежать "войн памяти" позволят не запреты, не страх пред возрастанием национализма, а преодоление массовой амнезии. Начавшийся в глубине веков процесс межэтнического синтеза придал монолитность мозаичному Северному Кавказу, что не исключает противоречий. С этими обстоятельствами необходимо неукоснительно считаться, обращаясь к проблемам региональной истории.
По сравнению с другими территориями России северокавказский регион представляют сложную конфигурацию многочисленных самобытных культур, основанных на исторически сложившихся особенностях традиционных институтов и практике общественной жизни. Особое значение приобретает изучение контактных зон с пограничными социально-культурными характеристиками, сформировавшимися на базе культурного, экономического, повседневного взаимодействия различных групп населения в административных образованиях разной конфигурации (край - область - республика, этнически "спаренные" республики). Конечно, разработка подобных вопросов потребует объединенных усилий социологов, культурологов, лингвистов, психологов.
Сегодня научное сообщество выходит на новый уровень понимания принципов и методов познания региональной истории. Важно, чтобы теоретико-методологические искания не привели к образованию новых лабиринтов и, что еще хуже, тупиков. Острота и во многом дискуссионность проблем северокавказской истории определяют необходимость осознания того, какое место она занимает в процессе развития исторической науки, как на региональном уровне "работают" базовые концепции, насколько выражена специфика подобных исследований. Развитие региональной историографии не только "не работает" против российской истории, а способствует ее обогащению за счет представлений о вариативности исторического процесса. Причем речь идет не о доминирующем процессе развития исторического знания, а о возможности и значимости региональных исследований.
ЛИТЕРАТУРА
1. История и социальные науки: поворотный момент? // Анналы на рубеже веков. Антология. М.: XXI век. Согласие, 2002. 284 с. С. 11-12.
2. Щапов А.П. Великорусские области и Смутное время (1606—1613 гг.) // Отечественные записки. СПб., 1861. № 10. 616 с. С. 580.
3. Дегоев В. Историку Северного Кавказа: не навреди во гневе и пристрастии! // МГИМО. Официальный сайт. [Электронный ресурс]. URL: www. mgimo.ru/news/experts/document190447.phtml.
4. Акты Кавказской археологической комиссии / Под ред. А.П. Берже. Т. 12. Тифлис: Тип. гл. упр. Наместника Кавк., 1896. С. 16.
5. Патракова В.Ф., Черноус В.В. Развитие региональных исторических исследований по истории Северного Кавказа досоветского периода // Юго-Восток России в XIX - начале XX вв. / Отв. ред. Э.Г. Алавердов. Ростов н/Д: Логос, 1994. 94 с. С. 71-92.
6. Хлынина Т.Б., Кринко Т.П., Урушадзе Е.Ф. Российский Северный Кавказ: исторический опыт управления и формирования границ региона. Ростов н/Д: Изд-во ЮНЦ РАН, 2012. 272 с.
7. Мегилл А. Границы и национальное государство: предварительные заметки // Диалог со временем. М.: ИВИ РАН, 2010. № 30. С. 42-57.
8. Колесникова М.Е. Северокавказская историографическая традиция: вторая половина XVIII - начало XX века. Ставрополь: Изд. СГУ, 2011. 496 с. С. 48 - 77.
9. Булыгина Т.А. Региональная история: поиски новых исследовательских подходов. Vuzlih. Экономико-правовая библиотека. [Электронный ресурс]. URL: history.vuzlib.org/book_o064_page_75.html.
10. Ключевский В.О. Методология русской истории // В.О. Ключевский. Сочинения. В 9 т. Т. 6. Специальные курсы. М.: Мысль, 1989. 476 с. С. 32.
11. Тойнби А.Дж. Постижение истории: Пер. с англ. М.: Прогресс, 1996. 608 с. С. 19.
12. Казаков Р.Б., Маловичко С.И., Румянцева М.Ф. Историческая география в пространстве современного гуманитарного знания: от вспомогательной дисциплины к методу гуманитарного познания // Историческая география: пространство человека vs человек пространства: Мат-лы XXIII междунар. науч. конф. (г. Москва, 27-29 января 2011 г.). М.: Изд. РГГУ, 2011. С. 33.
13. Анкерсмит Ф. Возвышенный исторический опыт. М.: Европа, 2007. 612 с. С. 89.
14. Леви Дж. К вопросу о микроистории // Современные методы преподавания новейшей истории: Мат-лы из цикла семинаров при поддержке Democracy Programme М.: Изд-во ИВИ РАН, 1996. С. 167-190.
15. Булыгина Т.А. История Северного Кавказа: новые исследовательские подходы // Кавказоведение: опыт исследований: Мат-лы междунар. научн. конф. (Владикавказ, 13-14 окт. 2005 г.). Владикавказ: Издат.-полиграф. пред., 2006. С. 35.
16. Шмидт С.О. Краеведение и региональная история в современной России // Методология региональных исторических исследований. Российский и зарубежный опыт: Мат-лы междунар. семинара. (СПб, 19-20 июня 2000 г) СПб., 2000. С. 11-15.
17. Репина Л.П. Историческая наука на рубеже XX - XXI вв.: социальные тории и историографическая практика. М.: Кругъ, 2011. 560 с. С. 182.
18. Ключевский В.О. Курс русской истории // В.О. Ключевский. Сочинения. В 9 т. Т. 1. Ч. 1. М.: Мысль, 1987. 430 с. С. 63.
19. Кавказ и Дон в произведениях античных авторов. Ростов н/Д.: Изд. Русская энциклопедия, 1990. 399 с. С. 192.
20. Румянцева М.Ф. Новая локальная история и современное гуманитарное знание // Новая локальная история. Вып. 3. Ставрополь, изд-во СГУ, 2006. С. 272-273.
21. Северный Кавказ: человек в системе социокультурных связей СПб.: Петербургское востоковедение, 2004. 368 с. С. 31- 105.
22. Патракова В.Ф., Черноус В.В. Ю.А. Жданов и развитие исторической науки в Ростовском госуниверситете // Научная мысль Кавказа. 2010. № 1. С. 10-17.
23. Гумилев Л.Н. От Руси до России: Очерки этнической истории. М.: Рольф, 2001. 320 с. С. 9.
24. Фернандес-Арместо Ф. Цивилизации. Пер. с англ. М.: АСТ Москва, 2009. 764 с. С. 33.
25. Сень Д.В. "Черномория" versus "Кубань": некоторые аспекты дискурса империй и теоретические проблемы изучения истории Северо-Западного Кавказа конца XVIII - начала XIX в. // Итоги фольклорно-этнографических исследований этнических культур Северного Кавказа за 2005 год. Краснодар, 2006. С. 380-381, 386.
20 февраля 2014 г.
