CC BY
13Протоиерей Александр Никулин О ДУХОВНОМ ПОДВИГЕ Н.М. РУБЦОВА
Как Пушкин и Есенин, поэт прошел смертельную прививку чуждых и враждебных России влияний: в масонство его, конечно, никто не привлекал в силу положения; в навязывании коммунистических идей тоже не было острой нужды... Разве, пожалуй, атеизм. Но приобщение к культуре часто происходит через богему, пройдя через которую почти невозможно остаться русским человеком - так сильна она эпатажем, цинизмом, своим космополитизмом. Тем более очевиден духовный подвиг Рубцова, когда он, предваряя время нашего во многом пока призрачного возрождения, торил загодя к нему путь. Он возжег лампадку пред образом Святой Руси, которую прежде него в поэзии так ярко, кажется, никто не возжигал:
... Звезда полей! В минуты потрясений Я вспоминал, как тихо над холмом Она горит над золотом осенним, Она горит над зимним серебром.
(«Звезда полей», 1964)
Этот «русский огонек» - незримая лампада - освещает его поэзию духовным опытом - народа-богоносца. И этот народ, что самое непостижимое, несмотря ни на что, не умирает. Напротив, он оживотворяется каждый раз, когда его озаряет Свет Небесный. И какая удивительная его поэма об этом:
... Какая глушь! Я был один живой. Один живой в бескрайнем мертвом поле! Вдруг тихий свет - пригрезившийся, что ли? -Мелькнул в пустыне, как сторожевой.
(«Русский огонек», 1963)
Эта пронзительность нашего одиночества, сугубо русского ощущения, привлекает к себе внимание Неба; оно действует сокровенно, таинственно, и нисходит на нас «Свете тихий», поющийся в церкви уже тысячу лет на закате дня, а зимою - впотьмах. И образ самой старушки, приютившей странника-поэта, так напоминает чудом дошедшие до нас иконы в многочисленных трещинках и бороздках. Это поэма нашего уничтожения и нашего воскресения.
У Василия Шукшина в «Калине красной» есть замечательный эпизод с матерью, снятый в фильме документально. Я думаю, что это влияние Рубцова, ведь фильм снимался под Вологдой. Кто соприкоснулся с этим светом, с лампадой русского огонька - тот возродился.
В ритме вечерних молитв написано, например, и стихотворение «В горнице» (1963):
В горнице моей светло. Это от ночной звезды, Матушка возьмет ведро, Молча принесет воды...
Воздух этих стихов явно пронизан пусть не своим, но намоленным духом самой горницы, вернее, ее обитателей. Смею напомнить, что русская горница (гостиная дома) так называлась в подражание Евангелию, которая там украшалась и приуготовлялась для Спасителя мира и Его учеников, возжелавших вкусить пасху. В ней молились, возносясь духом «в горняя». Время не позволяло Рубцову вносить в тексты религиозные атрибуты, тем сочнее об этом говорят его образы и даже места, как об этой горнице. Поэтически-духовный уровень этих стихов можно сравнить с известными строчками Лермонтова, в которых также есть дыхание Евангелия, в их самой напряженной - «голгофской» - части:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
(«Выхожу один я на дорогу», 1841)
Как трудно было отыскать в атмосфере революционных праздников, названий улиц, селений, строек и прочего святую душу народа, а он нашел ее интуитивно, следуя духовному преданию, когда святость открывается через простоту и смирение. Руб-
цовское созерцание Руси в этом отношении просто поразительно! Некогда Тютчев писал: «.Всю тебя, земля родная, / В рабском виде Царь Небесный / Исходил, благословляя..
Исходил ее и Николай Рубцов, ища следы этого благословения. И находил. Прежде всего - в простоте, в красоте самой простоты, при этом вобрав, хотел он этого или нет, весь опыт предыдущей поэзии - от Пушкина до наших дней, и чутьем народного гения вновь и вновь открывал нам нравственную силу духовного предания, питаемого в свою очередь от плодов Духа Святаго: целомудрия, чистоты, глубокого чувства жертвенности и красоты. Какая несказанная лепота веет от таких «простых» поэтических образов:
... Мы с тобой не играли в любовь, Мы не знали такого искусства, Просто мы у поленницы дров Целовались от странного чувства.
(«Ветер всхлипывал, словно дитя...», 1966)
«Чистому все чисто», - вторят святые. При нынешней до конца запущенной в ход индустрии разврата одна эта строчка легко смывает все грязные потоки новых, со знаком жирного минуса, «культурных трансферов», идущих с Запада. «Чувство - свято, влечение - греховно», учит нас благочестие. И до грехопадения первых людей, Адама и Евы, именно созерцание было основой жизни, способом Богообщения. Остается оно таковым и сейчас. Нет, воистину, полноценная русская поэзия есть проповедь Евангелия. Этим она себя вводит в бессмертие.
Есть у Рубцова и прямые молитвы. Например, стихотворение «На озере»:
Светлый покой Опустился с небес И посетил мою душу!
Сделай меж белых Своих лебедей Черного лебедя - белым!
1 Стихотворение Ф. Тютчева «Эти бедные селенья.» (13 августа 1855 г.).
41
«Отдай кровь - прими дух!» - говорится нам об условии приобщения к горнему миру, истинному созерцанию еще здесь, на земле, как об этом говорится в патерике древними сказителями духа.
Перечитывая время от времени Рубцова, становится все очевиднее, что ни одно стихотворение его не лишено религиозного смысла, напротив, это чувство поразительно усиливается со временем. В первую очередь его аскетическая сущность, духовное видение мира связаны с Вологодчиной, именуемой «Северной Фиваидой» (за многочисленные монастыри - более 120 до революции - и более 300 прославленных древних святых). Все это прорастало в его сердце через родную почву, так что даже чувствовал, что «береза - старая, как Русь.» («Осенние этюды»). Вот почему скучно поэту в Сибири, где не было храмов (см. стихотворение «Сибирь как будто не Сибирь!»). И это не случайно, что семя его веры, его созерцания Промыслом Божиим было уронено именно здесь, на Вологодчине, где еще задержалась прежняя Русь, где ее можно было увидеть вживую («Старая дорога»). Вторым оком его созерцательного сердца явилась в его стихах всенапояющая любовь, даже как следствие его неустроенности. Недаром он зрит рождение русского духа в пути, в дороге в «тридевятое царство», ибо сороковое - уже Небесное:
Самое сокровенное и духовное ему удается передать буквально без слов. Хотя бы взять это филигранное: «.и долго на ветках дорожных раздумий, как плод, созревала моя голова» («Жар-птица», 1965).
В предисловии к сборнику «Волны и скалы» (1962) поэт как бы оправдывает перед советским читателем свою тематику русской старины, будто случайно уцелевшей на его Вологодчине. Но через обращение к старине он решает важную задачу великой нашей литературы: раскрытие образа Божьего в человеке. И решает опять же в простоте и величии христианских начал нашего народа - отсюда и «добрый Филя», и девочка из «Этюдов», и многие персонажи его «моральных» стихов. И даже в детских стихах его «очеловечивание» животных наводит на мысли о высоком нравственном божеском начале в человеке. Какой верой и надеждой в Высшее милосердие звучат строчки: «.И какое может быть кру-шенье, / Если столько в поезде народу?» («Поезд», 1969).
Иногда кажется, что более религиозного поэта у нас не было. Поэзия сама по себе многогранна, как весь человек или даже весь народ. Но скрепляется все в этом мире только высшим предназначением.
Прежде смерти душа самого поэта слилась с небом Родины -только так может родиться музыкальная тема высокой поэзии -
«музыки, которую не слышит никто». Вот откуда эта причастность благодати, откуда этот «архангельский дождик», эти тучи, готовые сорваться вместе с душой поэта, с каждым громом!.. Его духовное одиночество - высокое чувство, так перемежающееся с опытом подвижников благочестия. В этом чарующая сила стихов поэта -певца русской богоносной души. Могут сказать о нем: «.пил, кончил плохо». Нет, его жизнь - это все та же битва добра и зла через сердце, именуемая в аскетике духовной бранью, («Пусть она останется чиста / До конца, до смертного креста!»). Впрочем, как у Пушкина и Есенина, можно верить, что Рубцов победил демона, живущего в его душе («жало смерти», по слову апостола Павла).
В лучших стихах он полностью сливается с небом Родины, т.е. с бессмертием. Человеческое одиночество, как узкая дверь в это бессмертие, исчезает бесследно. Простор неба и Божественная сопричастность теперь полностью соединяются в душе поэта:
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны, Неведомый сын удивительных, вольных племен!.. (1963).
У Пушкина поэзия была как солнце; у Есенина - как бы сила Земли Русской, гибнущей, которую невмочь сохранить: «Отговорила роща золотая / Березовым, веселым языком.». У Рубцова эта «золотая Русь» направилась в небо. Поэт имел силы от русского неба; ему «льется в душу свет с небес» («Уже деревня вся в тени.»); ему легко было сказать: «.И над Родиной, полной покоя, / Так светлы по ночам небеса!.. («Чудный месяц плывет над рекою.», 1970). И вот из этого поднебесья наш национальный гений преподал для русской души самое главное Божественное начало наших начал: святость русской любви.
Еще и еще раз послушаем его как будто бы небесный привет из бессмертия:
Привет, Россия - родина моя! Сильнее бурь, сильнее всякой воли Любовь к твоим овинам у жнивья, Любовь к тебе, изба в лазурном поле.
(«Привет, Россия», 1969)
Вот несколько мыслей о духовном подвиге поэта Николая Рубцова, который с небес оживляет нашу Русь, слившись с Божественною Любовью. Вечная ему память!
Хотел бы еще сказать о том, что сугубо апокалипсический срез рубцовской лиры мне открыл неукротимо талантливейший, но, к сожалению, не религиозный писатель Виктор Астафьев, когда он поставил в эпиграф своего повествования «Царь-рыба» (1976) рубцовскую строфу:
Молчал, задумавшись, и я, Привычным взглядом созерцая Зловещий праздник бытия, Смятенный вид родного края.
(«Во время грозы», 1968)
Этот жуткий ГУЛАГ, издевательство над несколькими поколениями русского народа трудно определить простыми словами, хотя речь идет о самом главном. Но Рубцов смог. Тут и учителю его, самому Тютчеву, можно было бы гордиться таким учеником. Его богоносное творчество есть выражение мудрости и непостижимого смирения все и вся претерпевшего народа: «... Смятенный вид родного края». Поэтическая энергоемкость этой строфы вместе с нарастающей тревогой, страхом Божиим делают это короткое стихотворение Русским Апокалипсисом.
Но в сущности мотивы всех его стихов, то, что в духовной жизни именуется помыслом, исходят из сакральной идеи Второго пришествия. Мир человеку не исправить; это под силу только Богу. Он пришел его исправить, и «свои не приняли его», а те, которые приняли, стали чадами Божьими. Тема отпадения от Бога, апостасии - во всех лучших стихах Н. Рубцова.
Вслушаемся еще раз в это самое известное его стихотворение:
Тихая моя Родина!
Ивы, река, соловьи.
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
- Где же погост? - Вы не видели?
Сам я найти не могу. -
Тихо ответили жители:
- Это на том берегу. (1963).
В этом «пейзаже после битвы», после всех революций, войн, после всех глобальных передряг - глубокая тишина. Вообще возникает вопрос - почему тихая родина? Вроде где-то здесь гремел Михайло Ломоносов; во всеуслышание Иоанн Кронштадтский
обличал пороки и, как их следствие, безбожие; сокрушался о грядущем Игнатий Брянчанинов и пророчествовал: в последние времена институт Церкви весь предастся Антихристу...
У Рубцова Русь, несмотря на катаклизмы, вся притаилась. Нарушено и уничтожено почти все. Уничтожено кладбище, последняя связь времен. Сами жители в этих стихах, пережившие все, и отвечают-то загробным голосом, как тени или души миллионов ушедших или загубленных. Их ответ как бы и не о своей -иной уже - стороне: «. Это на том берегу».
Разговор с тенями хотя и не раскрывает полной картины всеобщего ГУЛАГа, но все же указывает причину погубления: «Между речными изгибами / Вырыли люди канал.» Не создали, не соорудили, а именно вырыли... Кажется, и платоновский «Котлован» где-то рядом. Ведь весь народ Северо-Запада Руси «ушел» под Беломорканал! Поэт один-одинешенек в этом мире, на развалинах прежней Руси. Для чего рыли? Кому это было надо:
... Купол церковной обители Яркой травою зарос. ... Тина теперь и болотина Там, где купаться любил.
Что это? Мерзость запустения на святом месте - или все-таки надежда на бессмертие русского духа?
Как и пушкинская «любовь к отеческим гробам» («Черновые наброски», 1830), это щемящее чувство Родины не дает Рубцову тотчас раствориться в безлюдном пространстве. От этой любви автор даже оживает: «Словно ворона веселая, / Сяду опять на забор!..»
Люди как бы зыбко присутствуют в этих стихах. Реально как будто бежит только речка - время, взывающее к памяти. И в этой памяти поэт готов поселить судьбу миллионов, распяться с ними, с каждым за то, что они русские и могут любить весь мир и ненавидеть зло:
.С каждой избою и тучею, С громом, готовым упасть, Чувствую самую жгучую, Самую смертную связь.
Вот почему она - тихая родина.
