CC BY
42СЕМЬЯ ГЕРЦЫК-ЖУКОВСКИХ В ЖИЗНИ И ЛИТЕРАТУРЕ
УДК 821.161.1
О БЫТИЙНОМ СОТРУДНИЧЕСТВЕ АДЕЛАИДЫ ГЕРЦЫК С МАКСИМИЛИАНОМ ВОЛОШИНЫМ В ЕЁ ПОСТИЖЕНИИ СУДАКСКОЙ КИММЕРИИ
Людмила Корнеева,
(Российская Федерация, г. Судак) e-mail: [email protected]
Аннотация. В статье, с позиций территориального аспекта историко-литературного процесса, в рамках темы взаимовлияния художника и пространства, рассматривается роль бытийного сотрудничества Аделаиды Герцык (1874— 1925) с Максимилианом Волошиным (1877—1932) в проявлении геопоэтической грани её литературного творчества.
Ключевые слова: А. Герцык, М. Волошин, Судак, Киммерия, геопоэтика.
Теперь уже общепризнано, что решающую роль в превращении географического локуса в живой образ места имеет закрепившаяся в гуманитарных исследованиях практика привлечения созданных в этом месте литературных произведений, наиболее последовательно оформившаяся в литературном краеведении. Его основоположник в нашей стране, выдающийся петербургский градовед Н. П. Анциферов (1889-1958) собрал в одном произведении - «Душа Петербурга» (1922) - запечат-ления родного города выдающихся поэтов и писателей разных эпох и
© Л. Корнеева, 2017
доказал, что отражение места обитания в душах художников слова не случайно, а объективно: «здесь нет творческого произвола ярко выраженных индивидуальностей...». На примере Петербурга он проиллюстрировал, что город тоже имеет свою «душу», а «душа» города - свою «судьбу», и что «писатели, каждый в своё время, отмечали определённый момент в истории развития души города» [2].
В настоящее время всё очевиднее также и то, что генетически связанное с литературным краеведением теоретическое поле концепции локального текста, как систематизации созданных культурой смыслов ландшафта, является в то же время «продуктивной семиотической средой для расширения возможностей литературоведческих исследов аний» [21].
А бопёа IТ айо аТ дТ ж Т поаэ Т аТ д аёёгу <«' бё[ бёТ ёаёй[ Т IТ айё, баббёо" бёаэи й ё агТ' аёс ега" бее? -ёесабаббб! Т а Т бТ баппа» [ 1], Т Т пса а -[ Т Т бТ багдф и её а саббес1 беаёи» ф аабай ёесабаоббТ аааа ёу. Е&дбааа-ой ааэТ а д' а' ёаТ а" I , ёажаТ а ёё6абаб6б[ Т а Т бТ ёдаааа ёа бТ жааабпу [ аед а п а абажа ё| (ёбаа й о Т бТ пбба поаа ( й о аёёу! её, Т сёбй аааб [ Тай абаё6бпй аёу ё( баб бабаэёё ё айпаТаТжаа еу аа пёбйой о 6бТ а-[аё.I йIа[аёмёа аТёйиТё ТТйбббаёдТаёё[а сТёйё) ëё6аЭа66б[ йоаёё-у[ ёё [ аТ ОТ б1 ёа еаТ абадаТ 'Т баааё, [ [ й о 6аббё6т бёё, [ Т ё Т Т й 6Т а[ аб6-же еу, IТпбаапбаП Т бТг^Эеи пбаа ( йббаЗаёбабёfдёё, (ааТпой' ( йоп аб6-а ёдт^ёёдба ёупёТ,а а1 ебТ аТ ддба[ ее е ТТ убёёааэбт бТ а. \ аТд'а^-ау усе адае! Т гауде, Тпд'а,! Т ёТ аТ оаТ б( Т пой [ асн^Г Т ё пеГ аfдёдёё е Шё1аа , ёаё а6б(Т а аб|a ёс&й п ТТд' а' ёёГ а0аёуПбёбб)аабЖаа6lfyíТТf¡6аб-[ауёПпбаба [ гбадааёй^Г Т гдё ^ееТ ааёа ёТбёбТай.
I Т аТ ёдё ё Т д' а*-а (Т ё 6аа а 6аТ б^апоаа Аааёаёай >^аббй ё псаёТ аТ д| Т Ж Т 6" ёйё| паё^-ап, ё| аза Т Т пёа I (Т жагбаа Г й о Т баёёёабёё а, п? а' ёё ё ёо аёбёа! Т £■ Т гн й пёаёу, Т бааТ бё[ убн г« а Т п( Т а\ ТI пё-ёа1 ё ё[ 6аёёаё66аёй[ Т а ааёжа[ ёу ^аббй ёТ апёёо ^6а ёё (1996-2017), аТ ёааТ Т ё( Т Т бёбй ёапй ёаб6ё[ а а, жед[ ё ё саТ б^агоаа: ааай а удТ ё баёй-[ Т ё ёаб6ё[а Т бТ уаёёпу Т аи ёё а бёдТ [ д ТТ удёё ё аад« аёТ абО ё^-апёТ ё Т бТ дй А. ^аббй ё, а аёао ёТ 6т бТ а псаё Т ^-ааёаа Т бТ I й пёё6аёй[ й ё пааб Таиа'ёуп Ы6а^1 , а даёжа бТёй ТТусаппйа п! йпёТаТI Тд'а^а-ёа' ёё гбааёгё| аТ Т бТ поба[ гбаа.
Ёд[ а^-аёи Т Т бТ гдба[ гбаа [ 6^ £ба[ й а ёппёааТ аа' ёё обаТ жагбаа -(ТаТ о а« ТI а'а папа,б >^аббйё ТТбаааёёёа, апаепаТае ааусаёй! Т гдф, оба! ёсаёй аЗоёаа па» йё ^аббй ё-^6ё| апёёо а\ о^ёа Аааёаёай - Оабйу-[ а ^6ё| апёау. Ёаё (еёС« абоаТ ё п' Т пТ а[ ау Т ба' ёой д[ ^а' ёа пбааёп-ёёо Т бёбужа' ёё а ёо 6аТ б^апё| ё п6айаа, С) I . ^6ё| апёау даааёа 6аёёl ёппёааТ аа ёуI 6ба^' аа' 6^ а60 аа( 6« ( аёи Т пои. А ай ааёа ёа Т бТ ёд-аааа ёё Аааёаёай, пТ даа[ [ й о а М6ааёа, а Т оааёй[ 6^ ё[ ёа6 [8]1, тоже
предпринятое ею, в буквальном смысле проложило русло для подобных разысканий литературоведов.
Оглядываясь на опыт герцыковедения, отметим, что территориальный аспект и пространственные субстанции лирики А. Герцык, в сопряжении с её идиостилем, не однажды освещались в работах исследователей (О. Обухова, К. Александрова, Е. Снежко-ва, Н. Бонецкая, Н. Туранина, Л. Ни-китенко, И. Ов-чинкина, А. Гали-ченко, О. Григорьева и др.). При этом важнейшим основанием для углубления исследовательского Бердяева Л.Ю., Бердяев Н.А., Герцык А.К., Герцык Е.К., русла творчества Волошин М.А., Жуковская Л.А. 1909 г. А. Герцык стали
выдающиеся достижения волошиноведения, которое объективно является родственной ветвью литературных разысканий. Принципиально важным знанием для представляемых здесь размышлений стало детально разработанное Т. Н. Кошемчук свидетельство о том, что отношения с Аделаидой Герцык - один из «узловых сюжетов волошинской жизни» [19].
С самого начала обозначим важнейшую культурологическую константу данной работы: любая географическая точка земли несёт в себе знаки природной и исторической неповторимости, но хранящиеся в них смыслы могут быть осознаны лишь пытливым созерцанием человека, и лишь тогда это место земли обретает «онтологический статус» [16, с. 54]. Вряд ли кто не знает, что Восточный Крым обрёл свои киммерийские смыслы благодаря гениальному метафизическому порыву Максимилиана Волошина. Но тем, кто приблизился к ныне открываемому творческому миру Аделаиды Герцык, становится очевидным, что и ей, в её собственном близком общении с судакской Киммерией, тоже оказалась доступна глубинная особость этого уникального места земли. Погружение в литературное наследие Аделаиды Герцык не оставляет сомнений и в том, что именно Судак был местом, где ей в полной мере открылся духовный уровень жизни, а её лирическое начало обрело трепетную неповторимость, вобрав в себя «неведомые космические голоса крымской степи» [24, с. 35]. Но этот сложный процесс геопоэтичес-
кого освоения судакского пространства, в котором творческая судьба Аделаиды Герцык раскрылась в своём существе, происходил в непосредственной связи и под влиянием мифотворца Киммерии Максимилиана Волошина. Этому аспекту в развитии её взаимоотношений с су-дакским пространством и посвящена данная работа.
Важно заметить, что А. Герцык не сочиняла пейзажных стихотворений и очерков. Её пространственные рефлексии, жемчужинами геопоэтической мысли, рассыпаны по художественной ткани произведений разных жанров. По существу, они, как и волошинские, являют собой «духовно-преображённые» (определение Е. Герцык) образы ландшафта. Надеемся, что воспринять волну мышления художника слова столь «высокой духовной сложности» [12, с. 89] помогут несколько её рассуждений - о себе самой. Вот это - из судакского стихотворения «безмятежных лет»: «Если в белом всегда я хожу, / <...>, То не с тем, чтоб со мной говорили, / Не затем, чтоб меня полюбили. / - Освящаю я времени ход, \ Чтоб всё шло, как идёт.» («Если в белом всегда я хожу.», 19061909). А это - откровение тревожной поры: «Быть может, мне суждено быть такой недвижной точкой среди природы, где всё смолкает и создаётся тишина, в которой явственней звучит бессловесное.. .Что же есть во мне, кроме любви к людям, настроений и чувств, порождаемых ими? <...> Есть во мне лишь тайный ритм чего-то иного, неведомого, есть доверие к будущему - и чему-то радуется, для чего-то сберегается моя душа» [5, с. 433]. В этих утончённых отражениях самоощущений читается какое-то изначальное доверие Адели Герцык к целесообразности мироустройства и осознание своего дара быть не сторонним наблюдателем мира, а его частью - «недвижной точкой среди природы», отзывающейся «тайным ритмам» его бессловесной мудрости: «Я игра ветров, / Шёпот струйных снов» («По ветру», 1906-1909).
Вникая в литературное наследие Аделаиды Герцык в обозначенном ракурсе, нельзя не почувствовать итоговый статус высказывания, открывающего её «Подвальные очерки» (1921): «Откуда же и начать, как не отсюда, из этого замкнутого в грядах гор уголка земли, где суровая пустынность холмов зовёт к подвижничеству, а вечер тает в радужных красках перламутровой бездны, где горечь полыни сменяется сладким запахом винограда, а горечь жизни растворяется в широкой вольной печали? <.. > Ураган, долетевший из мира, вихрем закружился здесь, не сдерживаемый ничем, сметая всё на пути, избороздил землю и души людские и глубокие неизгладимые руны начертал на всей стране, мученическим венцом увенчал её. И ныне мы, уцелевшие, можем разбирать эти письмена, прозревая в них высший смысл и вечную правду» [7, с. 456].
Вдумываясь в эти слова, понимаем, что встреча души, столь чуткой к сакральному, с таинствами судакского уголка Крыма не прошла бесследно - и для этой души, и для души этого места земли ...
В современной культурологии, как развитие волошинских прозрений, утвердилось осознание, что «Крым. - не окраина, он перекресток: пересечение разнонациональных импульсов, разноконфессиональ-ных императивов, разновековых и разнокультурных норм. А эффект перекрестка - это эффект линзы. В ней сходится, сгущается, а потому и вспыхивает огнём все то, что в рассредоточенном виде уже таилось вокруг: в той или иной эпохе, во всем окружающем этот регион мире. Именно оттого в Крыму <.> столько сокровенной, неброской мистерии...» [23]. В силу такого центрового географического положения Крыма и драматической насыщенности его истории, сокровенные временные знаки явлены здесь в неимоверной концентрации, а их структура в древних городах символизирует образ Крыма как мирового уни -версума. Вот почему у художников, попадающих в Крым, особенно в любой из его прибрежных городов, обостряется чутьё к таящимся здесь мистериальным знакам неповторимости и исторической глубины.
И творчество А. Герцык - яркое тому подтверждение. В её судакс-ких стихах и эссе нет будничного отношения к окружающему миру: в них проявился отнюдь не сниженный образ русской провинциальной окраины, а мощный центр смыслопорождения. Не скуку и уныние пробуждает это место в поэте (чем узнаются в литературе «глухие» русские провинции), а приподнятость духа: несомненно - от созерцания его пульсирующей многозначности. При этом Аделаида Герцык - всей своей игровой поэтической природой, духовной пытливостью и изначальной чуткостью ко всему неочевидному - была подготовлена распознать смыслы «сокровенной неброской мистерии» Судака.
Заметим, что русский символизм рубежа Х1Х-ХХ веков, воодушевлённый верой, что «сквозь тление проступает вечность», для утверждения двойственности мира изыскал оригинальные способы мифотворчества. Стремление найти образы для отражения таинств мироустройства было присуще каждому поэту эпохи Серебряного века, но Аделаида Герцык выделялась даже в этом ряду художников-мифотвор-цев. Её редкая способность постигать мир не путём внешнего наблюдения, а как бы изнутри его таинственного устройства, была отмечена ещё Иннокентием Анненским в его эссе «О современной лирике», что, как мы наблюдали в размышлениях поэтессы, полностью совпадает с её самоощущением.
Путь Аделаиды Герцык к восприятию неоткровенной красоты су-дакских ландшафтов начался, вероятно, с момента встречи с ними2. И
хоть стихов Аделаиды ранней поры практически не сохранилось, но возможность узнать интересующее нас открывается благодаря её сестре Евгении, которая на расстоянии более долгой земной жизни (1878— 1944) смогла рассмотреть их общие с сестрой судакские впечатления в проекции на бытийный промысел и записать их в виде пронзительных мемуаров. В них и вычитываем важные сведения о вживании Аделаиды и в существо судакского пространства: «С верхнего балкона виден не только разлив садов да красавец Ай-Георгий, но вправо от него ещё и глубь Капсельской пустыни, а на фоне её - два длинных холма с совершенно плоскими срезанными вершинами. Ни дерева, ни кустика. "Ах, какой мрачный вид отсюда!", - говорит кто-то из приезжающих с севера гостей. Мы с сестрой молчим. Мы знаем, что и эта пустыня и эти столы, или богатырские могильники, - прекрасны. <.. .>
К развалинам Генуэзской крепости ведёт тропинка, пересекающая ряды сухих, осыпающихся холмов <...>. Глаз учится различать все тонкие оттенки изнутри лиловатого шифера, переходящего в пепел и розу. Бежишь. В лицо ветер, пахнущий полынью и горными травами. Солнце, зной.
Но где же здесь упоение юга, романтического юга, с ароматами мирта, лавра, с пышной листвой, свисающей со скал, с тихо лепечущей под ногами водой? Ничего этого нет. Почему же это прекрасно? <...> Да, нужно было через десять лет встретиться с Волошиным, с живописью Богаевского, услышать миф о Киммерии, чтобы потом авторитетно утверждать, что у нашей земли свой закон красоты. Вот это искривлённое ветром, почти оголённое дерево - только оно, а не какая-нибудь широколистная чинара - созвучны горному контуру на лёгком, на крымском небе. <.> Скромнее и строже был творческий труд, который за много лет до того вслепую проделали мы, невежественные в искусстве девочки, наперекор всем канонам отстаивая полюбленное. <.. > Судак накрепко врезал нам в душу опыт распознавания прекрасного» [9, с. 46].
Из одного этого мемуарного свидетельства можно понять, что история взаимоотношений Адели и её сестры с судакским уголком Крыма была сложным развивающимся процессом, который начался с интуитивно-чувственного расположения. А после встречи с Волошиным, когда открылся иной горизонт их вмдения «полюбленного» уголка Крыма, в общении с его многоречивым молчанием начался новый этап.
В постижении Аделаидой Герцык судакской притягательности нельзя не отметить влияние её европейских впечатлений, они сыграли роль некого контрастного фона: «Вот уже месяц, что мы во Фрайбурге, -пишет Аделаида А. В. Гольштейн, - и я чувствую себя немного влюб-
лённой в этот маленький город с чудным старым Мюнстером, узкими готическими улицами и благоухающим зелёным Шварцвальдом кругом. Глядя на эту природу, я невольно всё сомневаюсь, - не знаю, дозволено ли ей быть <.. .> такой доступной в своей красоте?» [28, с. 220]. Как затекст приведённого высказывания угадывается сокрытое в глубине многих её стихов знание укоренённой судакчанки о существовании места на земле, которое несёт свою красоту как тайну.
Одно из таких стихотворений - её осенний судакский шедевр 1907 года, проникнутый духовным напряжением связи с местом его создания и осознанием его многомысленного лика. Именно это произведение поэтессы, называя его «превосходным» и «местами прямо-таки великолепным», приводит И. Анненский, в подтверждение мифопоэти-ческой природы творчества «молодой поэтессы»: Я знала давно, что я - осенняя, Что сердцу светлей, когда сад огнист, И всё безогляднее, всё забвеннее Слетает, сгорая, осенний лист. Уж осень своею игрой червонною Давно позлатила печаль мою, Мне любы цветы - цветы спалённые И таянье гор в голубом плену. Блаженна страна, на смерть венчанная, Согласное сердце дрожит, как нить. Бездонная высь и даль туманная,-Как сладко не знать... как легко не быть...».
Изображённая здесь картина неотразима и заставляет вспомнить, что А. Герцык была верной ученицей Франциска Ассизского, вдохновлявшего поэтов всех времён на изображение красоты окружающего мира [32, с. 18], что она восторженно разделяла натурфилософское учение английского писателя и искусствоведа Джона Рёскина (1819-1900)3. Но более всего в этом стихотворении поражает то, как тонко и изящно обозначено словом издавна присущее человеку чувство сли-янности с природой. Как видим, внимание героини обращено не к очевидным красотам, а к внутренней драме природы («Блаженна страна, на смерть венчанная.»), к явленному природой подвигу восторженного ухода в небытие («Уж осень своею игрой червонною / Давно позлатила печаль мою»). То есть, она не просто любуется наблюдаемой в Судаке осенней феерией, а испытывает некий онтологический восторг: осознаёт очистительную силу душевного сопереживания с природой («Согласное сердце дрожит, как нить.») и состояние блажен-
ного созабытья своей души с окружающим миром («Как сладко не знать, как легко не быть»). Можно сказать, что неотразимую природную картину поэтесса наблюдает не глазами, а духовным зрением4.
Трудно согласиться, что такое художественное явление - всего лишь декадентский изыск творческой биографии А. Герцык. Думается, это как раз то, что Иннокентий Анненский оценил как стремление её «сказочного " я"» пребывать внутри природной яви [6, с. 506] ... И ещё то, что Вяч. Иванов оценил как возврат к стихии «атавистически уцелевшей лирической энергии, которая с самого начала определила символизм в России» [15, с. 508].
В других судакских стихах «безмятежных лет» наблюдаем, как Адель Герцык, в «занывании» «ковыля-тоски» и колыхании прокалённых солнцем «немых трав», прислушивалась к «былям степи» («По ветру», 1906-1909), как «горные злаки» напитывали её «острым духом» («Вечер», 1906-1909), и она, в свете «пламени маков» («Вешними, росными словами-зорями.», 1906-1909) и «огнепалящего призыва» судак-ского заката («Закат», 1906-1909) искала свою «стезю» («Весеннее»,
1907), а через «чары страданья» училась внимать «голосам» и «просветлению души» своей «земли («Развязались чары страданья.»,
1908). В соприкосновении с этими образными отпечатками интуитивно-лирического общения поэтессы с судакским пространством невольно наплывает мысль: как давно и страстно оно взывало к поэту, который тихим, но пронзительным словом означит его «бездонную высь», его «цветы спалённые» и «сонные травы», его «осыпающиеся холмы» и «бледные пажити» - никем ранее не замечаемые.
И дело, конечно, не только в герцыковской индивидуальности: всей русской поэзии понадобился огромный опыт, чтобы обрести способность замечать и понимать в восточно-крымском ландшафте Судака не только текст Творения - разумный, целесообразный и прекрасный в своей изменчивости, как воспринимал в Судакской долине Семён Бобров (1763-1810) - «Коль разновидно ликовствует / Природа в образе игры? - / То тихо на лугах смеётся, / То исполинствует в горах, / То в нежных сгибах червя вьётся, / То в воздухе парит орлом, / То прелива-ет ярко злато / В каймах различных облаков.» («Таврида», 1798), и не только идиллическое южнобережное великолепие, которое наблюдал в Судаке, к примеру, поэт-романтик Василий Капнист (1757-1823) - «тучный брег Солдайска тока», «уголок счастливый» («Другу сердца», 1806), но и его потаённую красоту - драматические киммерийские смыслы.
Все приведённые свидетельства позволяют понять, что вначале величественная, печальная и трогательная особость судакского ландшафта от-
крылась душевной интуиции Аделаиды, как и Евгении, непосредственно, и что его таинственная тревожная красота была предпочтительнее доступной в своей уравновешенности красоты европейских территорий. Но постепенно, разумеется, не без внешних влияний, её интуитивное геопоэтическое восприятие судакской неповторимости перерастёт в осознанное. И роль Волошина в этом процессе была действительно неотвратимой и определяющей. Как известно, Волошин долгие годы осязательно постигал пространство и исторические знаки множества стран и земель Европы и Азии, но эпицентром геопоэтических излучений стал для него ландшафт Восточного Крыма, где время и пространство слились для него в единый образ -Киммерии. Нужно понимать, что именно «безрадостный» Коктебель, где произошло таинственное посвящение поэта в тайны земли, научил Волошина «единству "топоса" и "темпоральности"» [34, с. 192], что и убедило его в «единственности» этого места на земле. То есть, Волошин не только ощутил, но прозрел и осмыслил особость восточно-крымской земли.
И всё же постижение Киммерии у Аделаиды Герцык не было процессом одностороннего волошинского влияния. Здесь скорее можно говорить об образовании негласного творческого союза, основанием которого, по всей вероятности, стала некая мировоззренческая единокровность двух поэтов. Волошин впервые осознал это через статью А. Герцык «Из мира детских игр» (1906), которая поведала ему об авторе то, для него главное, что в итоговом, посмертном, послании поэтессе (1929) он обозначит чёткой поэтической формулой: «События <.. .> в её душе отображались снами - сигналами иного бытия». В аналогичной способности Волошина Аделаида видела исток его силы в проницательном постижении тайн родной земли: «Всё та же мудрость древних сновидений» («Всё так же добр хранитель умилений.», 1912).
Думается, эта взаимная выделенность, по признакам способности ловить «сигналы иного бытия» и потребности веры в сверхъестественное, стали основанием редкого творческого явления - бытийного сотрудничества в геопоэтическом освоении «полюбленного» места земли. Исходя из современного понимания смыслопостижения пространства, в его основе лежит способность художника творить или развивать уже существующие мифы об этом месте земли (миф здесь понимается как сущностное, выраженное символически переосмысление реальности). В современном понимании, мифотворческие способности Аделаиды Герцык и Максимилиана Волошина как раз и были основаны на их редкостном осознании связи художественного творчества с мистической природой детских игр, как сновидения наяву [26, с. 54].
В своём общении с крымской землёй каждый из них шёл своим путём, но с момента личного знакомства (конец 1906), распознав друг
в друге родство мистической чуткости и крымские притяжения, они, вероятно, подпитывали друг друга обретениями своего геопоэтического таланта. Интересны и параллели, и пересечения этого общенаправленного движения душ.
Впервые о чём-то, доступном только им в постижении своего уголка Крыма, поэты перекликнулись в 1907 году. Тогда Волошин посвятил своих судакских подруг - сестёр Герцык - в трепетный мир первых стихотворений будущего цикла «Киммерийские сумерки», на что Аделаида ответила: «Горячо благодарю за всё хорошее, за " дивный клич" прежде всего <...>. Мне кажется несомненным, что Вы в это лето и весну сделались неумирающим. Оставшиеся дома сурожанки приветствуют Вас» [27, с. 58]. Как можно понять из письма, в «Киммерийских сумерках» Волошина А. Герцык сразу оценила его историософское обоснование особости территории, ставшей для них обоих родной. Приняла она и весть поэта о трагедийности крымской истории, и потому более других стихотворений цикла ею был востребован сонет «Гроза», выстроенный на реминисценциях из «Слова о полку Игореве» («Див кличет послушати <.> Сурожу») и всколыхнувший древние слои судакской пространственно-сти, потому и благодарила Волошина «прежде всего» за «дивный клич», то есть, за идентификацию общей с Русью исторической глубины Судака. Видимо, ей было по сердцу понимать судакское пространство по-волошински - Посурожьем, а иначе, почему бы она так подчёркнуто называла себя в этом письме «сурожанкой»?!
И, разумеется, вовсе не вдруг именно Аделаиде Герцык посвятил Волошин стихотворение, в котором впервые задекларировал киммерийскую идентичность своей души: «Мне, Париж, желанна и знакома / Власть забвенья, хмель твоей отравы! /Ах! В душе - пустыня Мегано-ма, / Зной, и камни, и сухие травы...» («Перепутал карты я пасьянса.», 1908).
И она неспроста посылала ему в письмах стихи с откровениями о судакских бытийных дарах: «Этот кров зелёный / И всплески моря / Царскою короной / Венчают горе. // Был мой мир безвестным / И мглою полным, / Ныне в мире тесном - / Простор и волны. // <.> // Ещё путь наш долог / И смутны цели. / Нужен яркий полог / Над колыбелью» («Устилайте хвоей.», 1912, Судак). В этом судакском стихотворении лирическая героиня открыто противопоставляет судакское пространство, где она пребывает здесь и сейчас, сумеречному столичному миру своего обитания («Был мой мир безвестным / И мглою полным») и понимает Судак как место экзистенциального расширения («Ныне в мире тесном - / Простор и волны»; «Этот кров зелёный / И всплески
моря / Царскою короной венчают горе»). Как видим, судакский уголок земли был осознан ею охранительно-воодушевляющим «пологом над колыбелью» земного пути.
В киммерийской перекличке с Волошиным отметим ещё одно судак-ское стихотворение поэтессы - «Весеннее» (1908), которое она послала ему из Италии. Ныне оно понимается как одно из ключевых отражений жизни души Аделаиды Герцык, взрастающей «серебристой далью» Судака. Видимо, весть о беспрерывной душевной работе, свершающейся и более всего осознаваемой в судакской тишине, ей, чувствующей крымскую родственность с Волошиным, казалась самой важной вестью в общении с ним, даже из волшебного великолепия Средиземноморья: «.Хочется истаять самозабвеннее, / В муке родной изойти. // Снова открылись горы жемчужные, / Покорная серебристая даль, / Все, что манило, стало - ненужное, / Радостна только печаль.».
А. Герцык пристрастно наблюдала за творческими достижениями Волошина, и она была первая, по достоинству оценившая масштаб его художнического открытия и в цикле сонетов «Киммерийские сумерки» (1907-1909) и в его статье «К. Ф. Богаевский - художник Киммерии» (1912)» [4, с. 219-222]. Вспомним, что в этих стихах Волошин поэтически запечатлел своё вмдение киммерийской сущности Восточного Крыма, а в статье о К. Ф. Богаевском концептуально оформил своё вмдение. Отметим программные для нашей работы фрагменты этой статьи.
На основе конкретного экскурса в историю и мифологию, Волошин показал, что земле Восточного Крыма «есть что вспомнить»: «. восточная часть Крыма и Сурожа до Боспорского царства - Киммерия <.> -страна, опустошенная и печальная, каждый камень которой насыщен огромным безымянным прошлым <.> за официальными датами раскрываются перспективы <.> глубокой, незапамятной истории. Она бродит здесь тенями аргонавтов и Одиссея, она в этих стёртых камнях, служивших кладкой в фундаментах многих сменявшихся культур, она в этих размытых дождями холмах, она в разрытых могильниках безымянных племён и народов, она в растоптанных складках утомлённой земли, она в этих заливах, где никогда не переводилась торговая суетня и неистребимо из века в век уже третье тысячелетие цветёт жгучая человеческая плесень.». Но, поскольку «уста её сжаты вековым молчанием», земля «сознает себя» через художника: «Неточно выражаются, когда говорят, что художник отражает и преображает пейзаж: не он изображает землю, а земля себя сознает в нём - его творчеством».
Не менее важно в этой статье и то, что Волошин утверждает совершенно нетрадиционный взгляд на красоту и на роль художника в её
выявлении: эта роль не в том, чтобы воспевать общеизвестные прелестные места на земле, а в том, чтобы выявить подлинный лик («новую красоту») того пространства, которое до сих пор не имело образа (было «безобразным»): «Плох тот художник, который станет по доброй воле писать портрет патентованной красавицы, и не много стоит тот пейзажист, который облюбует красоты какой-нибудь прославленной Ривьеры или южного берега». Именно из «местностей скудной природы», утверждает Волошин, призван художник извлечь «миражи бессмертной красоты». «К таким некрасивым странам, которые могут быть любимы только страстно», и принадлежит Киммерия, которая «грезит свои Фата-моргана в творчестве Богаевского».
Судьба самого Волошина, в назначенный час, послала испытания, обострившие художнический взгляд настолько, что ему - в невиданной полноте - открылась сущность очарования Киммерии: «измучен-ность» восточно-крымского пейзажа он воспринял как символ «страстности» судьбы этой земли. При этом Волошин не только распознал онтологические смыслы «скудного» киммерийского ландшафта, но смог трансформировать их - через своё слово - внимающему сознанию других. Однако, мало кто воспринял тогда столь необычную избирательность художественного взгляда Волошина. Более того, как вспоминает Сергей Дурылин, большинство из его окружения «посмеивались над "горелым, бурым, ржавым цветом трав" в его стихах, над спондеями в его ямбах» [цит. по: 33]. Позже, когда С. Н. Дурылин познает Волошина «в правде его высокого духа и таланта», он объяснит суть волошинского геопоэтического откровения так: «Эти глаза увидели в облике "Киммерии печальной" страну суровой красоты и прекрасного пустынного покоя, где извечная мука творящей и творимой земли сопрягалась с вековыми муками человечества, творящего историю» [11, с. 207]. Другими словами С. Н. Дурылина, Волошиным была открыта «творческая мудрость» Киммерии [цит. по: 33], понимаемая ныне как «слепок души этих мест, сегодняшний и вечный» [26, с. 54], как «метафора образной реальности, в которую, <...>, помещены архетипы» [14, с. 496], важнейшим из которых является идея мирового универсума (мирового единства и целостности).
А. Герцык - сразу после знакомства со статьёй - восприняла не только вескость волошинского открытия, но и значимость его для своего самосознания: «. Ваша статья о Богаевском была очень важна и нужна мне, открыла мне тайну обо мне самой.» [27, с. 152]. Конечно, поэтесса была далека от волошинских тяготений к фиксации в стихах исторической конкретики и энциклопедических сгущений (не однаж-
ды она призывала его «немного сократить историчность» в поэтических произведениях, хоть иногда забыть о грузе своих знаний), но нам известно и то, что она остро чувствовала в судакском пространстве дыхание вечности: судакская «разметённая степь без граней» виделась ей «вольным миром», «нетленным в веках веков» («Иду в вечереющем, вольном мире.», 1908). Прислушиваясь к «невнятным былям» киммерийской степи, она различала глубинные исторические краски этого места земли - и от эры первотворения, и от связи с мировой историей. Позже для А. Герцык тоже стали характерны конкретные исторические упоминания и аллюзии, чаще всего - в письмах. Вот, к примеру, как она призывала друзей погостить в Судаке: «... Вместо леса и грибов Вас ждут древние развалины и лигурийская пустыня» [30, с. 239]). И есть основания думать, что тогда, в 1912 году, яркая конкретика и сила литых формул волошинской статьи о Богаевском, несомненно, помогли Аделаиде осознать её собственные геопоэтические интуиции и, вероятно, обострили её чутьё к историко-культурному прошлому Киммерии. Более того, волошинское открытие Киммерии стало для А. Герцык неким моментом истины («открыло.. .тайну») в понимании своей собственной привязанности к судакским пенатам, одарившим её многомерностью и объёмом внутренней жизни. Впервые в итоговом виде эта данность вычитывается из её очерка «Полынь-гора» (1915), в котором она признаётся, что судакская «пустыня впитывает душу, приковывает зрение и мысли человека - и не отпускает их.».
Как и Максимилиану Волошину, Аделаиде Герцык, испытывавшей в Судаке, много лет, воочию - «среди горьких трав, близ гекзаметров моря» [27, с. 152] - неотразимые инспирации Киммерии, тоже открылся универсальный свет этой земли. Получая от Волошина импульсы бережной дружбы и сотворчества, она, уже в более глубоком русле, продолжала свой роман с Судаком: её восприятие сущности Кимме-рии получило наполненность и тоже доросло до уровня архетипичес-кого осознания. Выделим несколько стихотворений, которые отражают процесс распознавания ею в этом пространстве «мира как целого».
Своеобразным маркером геопоэтического потенциала А. Герцык видится её шедевр «Иду в вечереющем вольном мире.» (1908), излучающий метафизический восторг («покорность знания» и «дум огневой разлив») перед «далью и ширью», перед непостижимостью «глубины небесной» созерцаемого ландшафта Судака. Здесь трудно ошибиться, что поэту очевиден онтологический масштаб места обитания. А в судакском стихотворении «Душа уязвлена предчувствием ночного.» (1912) как раз и отразилась осознанная целеустремлённость её души, «уяз-
влённой» таинствами мира, к выявлению сущего в конкретном: «На этот мир смущенная гляжу я, / Ищу в нём знамений, пытаюсь снять покров, / А строгая печаль ласкает, испытуя, / И ждёт, и требует ещё не бывших снов».
Но наибольшее бытийное сближение с Волошиным в постижении Киммерии Аделаида почувствовала с началом акварельного периода в его творчестве. Как сейчас понимается, волошинские акварели являют собой «художественные метафоры ландшафта», своеобразные «философские пейзажи» [14, с. 503], и такой далёкий от натуральной конкретики художественный язык был наиболее близок Аделаиде. Ко времени же, когда личность Волошина открылась для Аделаиды во всём своём богатстве5, а их общение приобрело утончённый характер дружеского доверия, тогда и их геопоэтический диалог получил общий кодовый язык. Вот как интимно пишет она ему о своих киммерийских переживаниях в письме 1916 года: «Дорогой Максимилиан Александрович, сижу на балконе своего дома и сквозь мглистую сетку дождя смотрю на благородные очертания лилового Меганома. И в душу кротко входит знакомая тоска наших камней, нашей земли <...>. "Искушение развоплотиться" <...> неизменно охватывает меня, когда я в Судаке. Мой дом окружён корявыми буграми, за ним - дорога и Полынь-гора, но мне мила эта незаконченная пустынность вокруг. <.> Когда ехала из Феодосии сюда и смотрела на излоги гор, на ущелья, прозревая сквозь них Ваши картины, - будто пелена спадала с глаз, и всё открывало мне свою тайную душу» [27, с. 138].
Наблюдая в этом письме 1916 года множество аллюзий из воло-шинских произведений этой поры, нельзя ошибиться, что Аделаида послала Волошину весть глубокого душевного единения. Переживания от созерцания киммерийского пространства, ознаковлённого историческим страданием («тоска нашей земли») остро ассоциируется у неё с переживаниями Волошина, пребывающего в эти дни в Париже, вблизи трагических событий страшной войны (которыми земля и озна-ковляется), где, по слову Волошина, «дух» человеческий «раздираем» «яростью сгрудившихся народов, ужасом разъявшихся времён» и где душа поэта «больна одним искушением - развоплотиться» («В эти дни», 1915, Париж). Это письмо тревожной поры показывает, как глубоко разделяет поэтесса волошинский киммерийский миф: нет сомнений, судакский Крым для Аделаиды - резонансное поле человеческого страдания, несущее знаки трагических испытаний, потому здесь её тоже «охватывает» «искушение развоплотиться». Это «искушение» у обоих поэтов понимается как средство творческого воображения осилить трагические переживания. В приведённом письме Аделаиды также видно,
что её чувственное восприятие Киммерии значительно обогатилось («всё открывало мне свою тайную душу»): и новыми, поразившими её, киммерийскими стихами Волошина «Другу» (1915), посвящёнными Богаевско-му («И где бы ни скитались мы, / Но сердцу безысходно близки / Феодосийские холмы»), и пронзительными волошинскими акварелями.
И уже сейчас можно сказать о неожиданном результате представляемой работы: стало неотступным понимание, что бытийные корни неразрывной - длиною в жизнь - дружбы этих двух поэтов взращены их экзистенциальной связью с общим местом духовного восхождения. И хоть в их отношениях были разные времена, но геопоэтический статус Волошина, чьими устами говорит родная земля, Аделаида помнила и чтила всегда, что и подтверждается приведёнными откровениями разных лет. А Волошин своё выверенное киммерийское знание о поэтессе оставил, как завещание, в своих последних стихах о ней: созерцая Судак, мы должны помнить, что поэтесса не умерла, а «растворилась в сумраке его долин», «в молчании полынных плоскогорий, в седых камнях сугдейской старины» («Аделаида Герцык», 1929).
Всё более вчитываясь в киммерийские стихи А. Герцык и М. Волошина, понимаем, что их созвучие основывалось на смысловой общности ключевых образов. Так, «пустыня» у обоих поэтов понимается местом, в сакральной тишине которого совершаются бытийные прозрения. Трудно прочесть сверхчувственные смыслы серой пустыни. И не случайно Волошину её таинственная сущность изначально и всегда открывалась в горении закатных лучей: «И брызнет кровь лучей с заката - / Пустыня вспыхнет, оживёт, / Струями пламени объята. / Вся степь горит - и здесь, и там, / <.> / Полна огня, полна движений, <.> Пустыня спит, и мысль растёт.» («Пустыня», 1901, Ташкент-Париж); «Шёл по расплавленным пустыням, / По непротоптанным тропам, <.> / А по ночам в лучистой дали / Распахивался небосклон, миры цвели и отцветали / На звёздном дереве времён» («Пустыня», 1919, Коктебель). Но ведь и Аделаида Герцык энергетические импульсы пустыни тоже чувствовала в моменты восхода и заката, именно тогда пустыня виделась ей то «золотистой ризой» («Я живу в пустыне, вдали от света.», 1906-1909), то озарённым огнём «чертогом» («Иду в вечереющем, вольном мире.», 1908), то «чудом», открывшимся «в тиши вечерней» («Над миром тайна и в сердце тайна.», 1910, Судак).
Важнейшим общим пространственным отражением у обоих поэтов стал также образ «полыни», опираясь на многозначность которого они часто выстраивали свою символическую весть о Киммерии. В этом месте земли полынь произрастает в изобилии, и наши поэты чувствовали
чарующую силу этого растения: не случайно Волошин заклинает ею: «Тех не отпустит Коктебель, / Кто раз вкусил тоски полынной.» (надпись на акварели, подаренной М. Булгакову); Аделаиду «полынь» тоже «пьянит и ласкает» («Тропинка змеится.», 1906-1909). В волошинской флористической гамме образ этого растения доминирует - как символ «горечи» земли и «горечи» человеческой жизни на земле [31, с. 139], у судакской поэтессы «полынь» тоже мыслится символом суровости мира: «Тщетны дальние призывы - / Не дойти! / Всюду скаты и обрывы / На пути./ <.> / Под ногами цепкий тёрен / Да полынь.» («К Судаку», 1918, Судак). Но оба поэта воспринимают и более скрытые символические смыслы «полыни»: для Волошина, знающего, что полынь - растение Артемиды, это -«оберег и очиститель» [3, с. 36] («Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело»), Аделаида же в своих размышлениях поднимает образ полыни ещё выше. Вспомним, как в мутно-лиловых вечерних сумерках судакской пустыни, в учительном дыхании выжженной солнцем Полынь-горы пришло к ней важнейшее откровение всей жизни: «И в ней, я знаю, живёт истина, та единая, несотворённая, безумная истина, по которой горит душа моя.» [5, с. 454]. В этом тексте Аделаиды «полынь» утверждается олицетворением нравственного идеала страдальческой чистоты.
Очевидно, что в общении с Волошиным, под влиянием его выразительных историософских снов, у А. Герцык произошло осознание онтологических смыслов, излучаемых глубинами судакского пространства, которые всегда были доступны её чуткой художнической интуиции. Но и причастившись волошинскому вербальному обозначению лика Киммерии, поэтесса не изменила своему чутью в общении с её
плотью и духом и продолжала своими средствами осваивать тайну истинности судакской красоты, её строгой, аскетической одухотворенности.
А.К. Герцык
Сын А. Герцык, Даниил Жуковский, в своём эссе о её творчестве констатирует религиозную природу её геопоэтического чутья: «В сущности, каждое мамино стихотворение есть связующее звено между внутренним миром человека и природой. А неизменно присутствующая религиозность создаёт связь ещё с третьим - с тем, что находится за видимой природой и над ней. Она всегда сра-
зу видела все эти три космоса, которые определила так: "Над миром тайна и тайна в мысли, / А между ними - земной алтарь"» [12, с. 105]. Здесь для нас важно, что герцыковский «земной алтарь» вселенской тайны, её осознание связующей роли земли между человеком и Высшим миром, настигло её в Судаке, и весь судакский пласт её поэзии свидетельствует, что оно пришло к ней под влиянием божественных излучений лика этой земли. В её стихах, рождённых в Судаке, - где открыто, а где незримо - живёт образ «родины небесной»... «Небесная родина» пронзает «телесный покров» «пламенем», но ограждает сердце «белоснежным крылом Молитвы» («Речи погасли в молчании...», 1908), постоянно держит душу в напряжении и утомляет - своей «глубиной», но и рождает порыв к жертвенности: «На небе затеплились Божьи свечи, / И стало призывно там. / Тому, кто мне встретится в этот вечер, / Я душу свою отдам» («Иду в вечереющем вольном мире., 1908).
Не остаётся сомнений, что А. Герцык глубоко осознала метафизическую суть судакских излучений. Вот одно из свидетельств её понимания их учительной роли в духовном возрастании человека, сохранившееся в переписке с близкой подругой, Верой Гриневич: «Если бы ты знала, как я провижу нашу жизнь в Судаке - твою, мою и Женину, когда нас будет разделять только пустынная гора и над нами будут проноситься долгие золотые осени и ранние одинокие вёсны и сближать нас в тихих беседах и молчаньях, и часах, проведённых у любимого моря. И нас будет соединять ещё то, что не во внешних осуществлениях окажется смысл и цель жизни, а в незримом зреющем духе» [29, с. 118].
Но в полной мере учительные импульсы («знамения») судакского пространства, раскрылись Аделаиде Герцык под воздействием военно-революционных бурь. Настоящий взрыв этого осознания наблюдаем в её выразительной лирической миниатюре 1918 года «К Судаку», в которой запечатлено её ценнейшее бытийное открытие - закона единения человека с суровой земной жизнью: единственно верный путь преодоления горестной противоречивости мироустройства - приять его своей любовью («Как бежать, твой дух суровый умоля? Полюбить твои оковы, Мать земля!»). Судя по всему, это открытие и дало ей настрой на смирение перед Божьим миром и осознанную веру в Бога.
Давно замечено, что связь художника - как выразителя народного запроса - с пространством значительно усиливается в те эпохи, когда обостряется потребность в поиске путей духовного возрождения и нравственного спасения. Дух художника как бы питается мифологическим содержанием места: «Нам легче - вокруг такая миротворящая, ширящая душу природа» [30, с. 239] ... И не случайно с 1918 года как-то по-
особенному зазвучал, на несколько лет почти умолкший, поэтический голос Аделаиды Герцык. Эту перемену поэтесса обозначила как «осознание собственного перерождения внутреннего» [30, с .239]. Несомненно, именно в последнем периоде жизни А. Герцык (1917-1925) произошло её кровное сближение с Судаком. Драматические события войн и революций, пережитые здесь, подняли безмерно точку обзора в её мировосприятии: «Всё маленькое и личное растворится в огромности свершающегося» [30, с. 247], - поведала она в письме московским друзьям.
Важно также понимать, что в «смятенные судакские дни» те качества пространства, о которых поэтесса уже знала, сейчас, осознанные до глубины, не просто участвовали в её жизни, они определяли её настрой: страдальческий лик земли, как высшее проявление учительной сущности Киммерии, всё чаще, как и у Волошина, ассоциируется у неё со всей Россией. Аделаида Герцык обрела духовное чувство Родины, которое и внесло в её поэзию новое звучание. Соврем енные литературоведы называют его «эпическим» [напр., см: 10, с. 21-39].
Особо отметим несомненное влияние космоса крымских смыслов, которые в годину испытаний открылись новыми гранями, ибо «горизонталь природы и вертикаль культуры в роковые моменты сближаются» [22]. Думается, что как раз «ширящая душу» крымская природа в схождении с «огромностью» свершающихся исторических событий сообщили мировидению поэтессы то невиданное углубление, которое отмечено во многих работах о её творчестве этого периода. И нет несогласных: именно эти, последние годы жизни стали временем высшего духовного воплощения Аделаиды Герцык в поэзии: ею были созданы поэтические произведения, сочетающие в себе, в формулировке Елены Калло, «ясную прозрачную форму» с «мистической высотой», что являет собой «безусловную точность откровения» [17, с. 22]. Пришло время, и здесь, в судакской «пустыне», настигло её, в недвусмысленном и нетуманном слове, осознание той «несотворённой, безумной истины, по которой так долго «горела душа»:
Здесь тише плоть, душа страдальней, Но в ней - покой. И твой Отец, который втайне, -Он здесь с тобой.
«Подвальные», 6-21 января 1921, Судак.
Особо подчеркнём созвучность киммерийских обретений М. Волошина и А. Герцык в эти тревожные годы. Как Волошин получил в Коктебеле внутренний покой, не поколебленный даже вихрями войн и революций, так А. Герцык испытала «миротворящее» влияние «ширящего душу»
киммерийского пространства и обрела силы выдержать все испытания этих лет. Как Волошин «выбирает в родной Киммерии символическое положение - на высоте» [13, с. 45], открывшее ему перспективу для пророчества, так А. Герцык свершает свой духовный путь горной судакской стезёй и обретает силы для взлёта к истинному духовному миропониманию.
На наш взгляд, решающее значение имело то, что в годы революции и Гражданской войны в дыхании и облике киммерийской земли А. Герцык, как и Волошин, не только созерцала неизгладимые знаки (в её образности - «руны», «письмена») исторического бытия, но испытала лично на себе трагические события, которыми земля и ознаковляется. В этих испытаниях она выжила и осознала их значение: «ныне мы, уцелевшие, можем разбирать эти письмена, прозревая в них высший смысл и вечную правду». И ей, как очень немногим, удалось прозреть в «письменах» своего бытийного пространства не наказание от людей, а испытание от Бога - ради утверждения в вере.
Чем внимательнее вчитываешься в «стихи сугдейские», тем устойчивее впечатление, что наша героиня испытывала в этом пространстве постоянный геопоэтический стресс. Думается, это внесло в её жизнь особую остроту мировосприятия, и постепенно многомысленный образ Судака, из которого питалась поэзия А. Герцык, стал для неё учителем жизни. И чудо как раз в том, что её жизненная философия оформлялась не ослепляющим сгущением южных черт Судакской долины, а погружением в тихую весть судакских холмов. Особую роль в опознании смыслов земли, как и у Волошина, вероятно, сыграла «усталость» киммерийского пейзажа. В настоящее время литературоведческая мысль чётко артикулирует закономерности метафорического мышления худож -ника. В случае, когда «материя, ткань мира изношена, ветха», художнику сквозь неё светится <.. .> нечто иное - губительное или спасающее, неудержимо влекущее.» [25, с. 203]. Аделаиде Герцык оказалось доступно метафорическое восприятие изношенности природной ткани мира: в усталости и ветхости киммерийского пейзажа она опознала знак мирового универсума к евангельскому смирению, посланный людям в помощь на их пути к истине.
На самом деле, все судакские откровения А. Герцык, как и воло-шинские, ярко иллюстрируют проницательное крымское наблюдение Виктора Мануйлова о том, что «ландшафты... способны выступать высшими выражениями религиозной мудрости. Архетипический - киммерийский - ландшафт оказывается инструментом для разрешения многих. внутренних противоречий, и в этом качестве содержат в себе освобождающую силу» [цит. по: 14, с. 503]. Как Волошин на киммерийском
ландшафте «из мотка внутренних противоречий выпрял торжественный венок сонетов», в котором утвердилась сакральная основа его миропонимания («Corona Astralis», 1909) [9, с. 142], так А. Герцык в молитвенном общении с судакской пустыней, с её взыскующим ликом и небесной глубиной, получила импульс к деятельному духовному восхождению («Вешними, росными словами-зорями...», 1907; «Я не знаю, я не помню...», 1922). Судак-ский ландшафт, имманентно несущий в себе глубину бытийных противоречий и преград, стал экзистенциальным ландшафтом её Пути к Богу.
В герцыковедении популярна, исходящая от мифа Вяч. Иванова о Сивилле, общая парадигма творческой судьбы Аделаиды Герцык, как отблеск её движения от языческого мировосприятия к монотеизму. После погружения в геопоэтический мир поэтессы, отзываясь современному пониманию отражений «горнего сияния» русской поэзии - не только в тематике и образах, но и в глубинной «тональности мысли» автора [20] - логика творческой эволюции Аделаиды Герцык понимается иначе. Можно ли называть её миропонимание языческим, если она изначально мыслила христианскими категориями вины и страдания? Очевидно, что чуткость христианского мировосприятия всегда пронизывала её творческое существо, и это проявилось в тональности уже ранних произведений, особенно тех, где отражено её интимное общение с судакским пространством. Её судакские пенаты - невероятно аскетичное пространство миропостижения. В своей киммерийской пустыне она не «ищет земного клада» («Я живу в пустыне, вдали от света.»), а «учится видеть печаль неутешную, печаль безотзывную» («Опять в тканях белых, жертвенных.»), и совершенно поразительно её постоянное чувство вины и признание: «На богомолье в мир я рождённая, / Не надо мне ничего для себя. / Вон голубая, мглой озарённая, / Вьётся всё та же стезя» («Весеннее», 1907, Судак).
И здесь уже с несомненностью понимается, что благодаря глубинному геопоэтическому чутью, укреплённому волошинскими открытиями, проявив сущностную способность православной души, наша героиня в печальном лике судакского пространства опознала символы драматической картины мира, и по ним, как по указателям, нашла свою дорогу к Богу. В нашем понимании, это сродни открытию красоты и ценности страдальческого опыта в жизни человека, совершённого христианством.
Осмысление судакских литературных произведений А. Герцык позволяют отнести её отношения с Судаком к редкостным случаям экзистенциальной нераздельности художника и пространства. Исходная мысль «Подвальных очерков», проникнутая силой духа и выстрадан-ностью, в наибольшей степени выражает сущность открытия Аделаиды
Герцык о судакском бытийном ландшафте: она опознала в нём символ мироустройства, осознанием которого душа очищается от суетности («суровая пустынность холмов зовёт к подвижничеству») и рождает в душе чуткого созерцателя смирение перед его трагической сущностью («горечь жизни растворяется в широкой вольной печали»). И её судак-ская поэзия, метафорически преосуществляя природные формы в символы духовной сущности мира, хранит в себе это её открытие: «Искрится нить огневая - / Это Он проложил стезю. / Вот отчего, догорая, / Всё ещё я горю» («В кресле глубоком, старом.», 1919).
Примечания
1 Цитирование судакских стихотворений А.К.Герцык проводится по тексту этой книги.
2 С 1898 года, когда отец сестёр Герцык купил небольшое имение в Судаке.
3 Проникнувшись идеями Джона Рёскина, она написала эссе «Религия красоты» (1899) и «Рёскин», в составе статьи «Мои романы»(1913); в 1902 году был опубликован её перевод книги Д.Рёскина «Mornings in Florence» под названием «Прогулки по Флоренции».
4 Здесь небезынтересно вспомнить, что способность судакского пространства открывать духовное зрение художника впервые была запечатлена Семёном Бобровым (1763-1810) в судакской части его выдающейся крымской поэмы «Таврида» (1798) [18].
5 По наблюдениям Т.А.Кошемчук, это связано с выходом его сборника о войне «Anno Mundi Ardentis» (1915), когда в стихах «появляется прежде не бывшее у Волошина - тема России» [19].
Список литературы
1. Абашев, В. Пермь как текст / В. Абашев. - Пермь, 2000.
2. Анциферов, Н. П. Душа Петербурга / Н. П. Анциферов. - СПб, 1922.
3. Бужор, Е. С. Миф Максимилиана Волошина / Е. С. Бужор // XVI Волошинские чтения. - Коктебель, 2011. - Симферополь, 2013. - С. 36.
4. Волошин, М. Коктебельские берега / М. Волошин. - Симферополь, 1990. - С. 219-222.
5. Герцык, А. Мои блуждания. Из круга женского / А. Герцык. -М., 2004. - С. 433-454.
6. Герцык, А. Мои романы. Из круга женского / А. Герцык. - М., 2004. - С. 506.
7. Герцык, А. Подвальные очерки. Из круга женского/ А. Герцык. -М., 2004. - С. 456.
8. Герцык, А. Стихи сугдейские. Подвальные очерки. / составление, предисловие Т. Н. Жуковской. - Москва-Судак, 2010.
9. Герцык, Е. Воспоминания / Е. Герцык. - М., 1996. - С. 46-142.
10. Горюнова, Р. М. Эпическое мировосприятие Аделаиды и Евгении Герцык в художественных свидетельствах о русской усобице / Р.
М. Горюнова // Серебряный век в Крыму : взгляд из XXI столетия // Материалы пятых Герцыковских чтений. - Судак, 2007. - Симферополь, 2009. - С. 23-31.
11. Дурылин, С. Н. Киммерийские пейзажи М. Волошина в стихах / С. Н. Дурылин // XV Волошинские чтения. - Коктебель, 2009. - Симферополь, 2011. - С. 207.
12. Жуковский, Д. Несколько мемуарных и критических опытов. Таинство игры. Аделаида Герцык и её дети / Д. Жуковский // составление, примечания Т. Н. Жуковской. - М., 2007. - С. 89-105.
13. Згазинская, О. Г. Стороны света как ориентационные параметры в лирике М. А. Волошина / О. Г. Згазинская // XV Волошинские чтения. - Коктебель, 2009. - Симферополь, 2011. - С. 45.
14. Зеленский, В. В. Архетипический мир Киммерии / В. В. Зеленский // XVI Волошинские чтения. - Коктебель, 2012. - Симферополь, 2013. - С. 496-503.
15. Иванов, В. Письма о русской поэзии / В. Иванов. - М., 2004. - С. 508.
16. Иванова, Н. П. Цветы в картинах окружающего мира русских писателей XIX века / Н. П. Иванова // Вопросы русской литературы. -Симферополь, 2016. - № 26.- С. 54.
17. Калло, Е. А. Предисловие к изд. : Sub rosa. Аделаида Герцык, София Парнок, Поликсена Соловьёва, Черубина де Габриак / Е. А. Калло // составление, подготовка текста, комментарии Т. Н. Жуковской. -М.,1999. - С. 22.
18. Корнеева, Л. Образ Судакской долины в песнотворении Семёна Боброва «Таврида» / Л. Корнеева // Международная историко-крае-ведческая литературная конференция «Судакский Парнас -III». - Судак, 2016.
19. Кошемчук, Т. А. МАНАС и КАМА : к теме «Волошин и Вяч. Иванов» / Т. А. Кошемчук // X Международные Крымские Герцыковс-кие чтения. - Судак, 2017.
20. Кошемчук, Т. А. Русская поэзия 19 - начала 20 века в христианском контексте: антологические и антропологические аспекты поэтических концепций / Т. А. Кошемчук // автореферат диссертации д.ф.н. - СПб, 2006.
21. Люсый, А. П. Русская литература как система локальных текстов / А. П. Люый // автореферат дисс. д.ф.н. - Вологда, 2017.
22. Меднис, Н. Е. Петербургский текст русской литературы / Н. Е. Меднис // Сверхтексты в русской литературе. - НГПУ, 2003.
23. Новикова, М. А. Фауст и Крым. Об одном крымском стихотворении И. Бродского (Опыт реального анализа) / М. А. Новикова // фо-
рум русистов в Крыму. - Симферополь, 2010.
24. Овчинкина, И. В. Иван Александрович Ильин и сёстры Герцык в пространстве Серебряного века / И. В. Овчинкина // Серебряный век в Крыму : взгляд из XXI столетия / Материалы седьмых Герцыковских чтений. - Москва-Симферополь, 2013. - С. 35.
25. Остапенко, И. В. Образная сфера картины мира в пейзажной лирике Елены Шварц / И. В. Остапенко // Вопросы русской литературы. - Симферополь, 2013. - № 26. - С. 203.
26. Пинаев, С. М. Детство как творчество. А. К. Герцык и М. А. Волошин / С. М. Пинаев // Серебряный век в Крыму : взгляд из XXI столетия // Материалы седьмых Герцыковских чтений. - Судак, 2011. -Москва-Симферополь, 2013. - С. 54.
27. Письма А. Герцык к М. Волошину летом 1907 года из Судака / Сёстры Герцык. Письма. - С. 138.
28. Письмо А. Герцык к А. В. Гольштейн в мае 1909 года из Фрайбурга / Сёстры Герцык. Письма. - С. 220.
29. Письмо А. Герцык к В. С. Гриневич из Судака от 6 июня 1912 года / Сёстры Герцык. Письма. - С. 118.
30. Письмо А. Герцык к М. О. Гершензону из Судака от 13 августа 1916 года / Сёстры Герцык. Письма. - С. 239.
31. Попова-Бондаренко, И. А. Своеобразие флористического кода в творчестве М. Волошина и М. Цветаевой / И. А. Попова-Бандаренко / / XV Волошинские чтения. -Коктебель, 2009. - Симферополь, 2011. -С. 139.
32. Снежкова, Е. В. Сады в русской и европейской поэзии / Е. В. Снежкова // Серебряный век в Крыму : взгляд из XXI столетия / Материалы пятых Герцыковских чтений. - Симферополь, 2007. - С. 118.
33. Топорова, В. Общением с тобой я дорожу. / В. Топорова // Журнал «Москва». - № 7. - 2013.
34. Шевчук, В. Г. Метафизика природы в творчестве М. Волошина / В. Г. Шевчук // XVI Волошинские чтения. - Коктебель, 2012. - Симферополь, 2013. - С. 192.
Lyudmila Korneeva,
(Russian Federation, Sudak) e-mail: [email protected]
ABOUT EXISTENTIAL COOPERATION OF ADELAIDS HERZYK WITH MAXIMILIAN VOLOSIN IN HER ACHIEVEMENT SUDAK KIMMERIA
Abstract. In the article, from the perspective of the territorial aspect of the historical literary process, the role of the existential cooperation of Adelaide Gertsyk (1874-1925) with Maximilian Voloshin (1877-1932) in the manifestation of the geopoetic facet of her literary creativity is considered in the framework of the theme of the artist and space interaction.
Keywords: A. Gertsyk, M. Voloshin, Sudak, Cimmeria, geopoetics.
References
1. Abashev, V Perm' kak Tekst / V. Abashev. - Perm', 2000.
2. Antsiferov, N. P. Dusha Peterburga / N. P. Antsiferov. - SPb, 1922.
3. Buzhor, Ye. S. Mif Maksimiliana Voloshina / Ye. S. Buzhor // XVI Voloshinskiye Chteniya. - Koktebel', 2011. - Simferopol', 2013. - S. 36.
4. Voloshin, M. Koktebel'skiye Berega / M. Voloshin. - Simferopol', 1990. - S. 219-222.
5. Gertsyk, A. Moi Bluzhdaniya. Iz Kruga Zhenskogo / A. Gertsyk. -M., 2004. - S. 433-454.
6. Gertsyk, A. Moi Romany. Iz Kruga Zhenskogo / A. Gertsyk. - M., 2004. - S. 506.
7. Gertsyk, A. Podval'nyye Ocherki. Iz Kruga Zhenskogo/ A. Gertsyk.
- M., 2004. - S. 456.
8. Gertsyk, A. Stikhi sugdeyskiye. Podval'nyye Ocherki. / sostavleniye, predisloviye T. N. Zhukovskoy. - Moskva-Sudak, 2010.
9. Gertsyk, Ye. Vospominaniya / Ye. Gertsyk. - M., 1996. - S. 46-142.
10. Goryunova, R. M. Epicheskoye mirovospriyatiyeAdelaidy iYevgenii Gertsyk v khudozhestvennykh svidetel'stvakh o russkoy usobitse / R. M. Goryunova // Serebryanyy vek v Krymu : vzglyad iz XXI stoletiya // Materialy pyatykh Gertsykovskikh chteniy. - Sudak, 2007. - Simferopol', 2009. - S. 23-31.
11. Durylin, S. N. Kimmeriyskiye peyzazhi M. Voloshina v stikhakh / S. N. Durylin // XV Voloshinskiye chteniya. - Koktebel', 2009. - Simferopol', 2011. - S. 207.
12. Zhukovskiy, D. Neskol'ko memuarnykh i kriticheskikh opytov. Tainstvo igry. Adelaida Gertsyk i yeyo deti / D. Zhukovskiy // sostavleniye, primechaniya T. N. Zhukovskoy. - M., 2007. - S. 89-105.
13. Zgazinskaya, O. G. Storony sveta kak oriyentatsionnyye parametry v lirike M. A. Voloshina / O. G. Zgazinskaya // XV Voloshinskiye chteniya.
- Koktebel', 2009. - Simferopol', 2011. - S. 45.
14. Zelenskiy, V. V. Arkhetipicheskiy mir Kimmerii / V. V. Zelenskiy // XVI Voloshinskiye chteniya. - Koktebel', 2012. - Simferopol', 2013. - S. 496-503.
15. Ivanov, V. Pis'ma o russkoy poezii / V. Ivanov. - M., 2004. - S.
508.
16. Ivanova. N. P. Tsvety v kartinakh okruzhayushchego mira russkikh pisateley XIX veka / N. P. Ivanova // Voprosy russkoy literatury. -Simferopol'. 2016. - № 26.- S. 54.
17. Kallo, Ye. A. Predisloviye k izd. : Sub rosa. Adelaida Gertsyk. Sofiya Parnok. Poliksena Solov'yova, Cherubina de Gabriak / Ye. A. Kallo // sostavleniye, podgotovka teksta. kommentarii T. N. Zhukovskoy. - M..1999. - S. 22.
18. Korneyeva, L. Obraz Sudakskoy doliny v pesnotvorenii Semona Bobrova «Tavrida» / L. Korneyeva // Mezhdunarodnaya istoriko-krayevedcheskaya literaturnaya konferentsiya «Sudakskiy Parnas -III». -Sudak, 2016.
19. Koshemchuk. T. A. MANAS i KAMA : k teme «Voloshin i Vyach. Ivanov» / T. A. Koshemchuk // X Mezhdunarodnyye Krymskiye Gertsykovskiye chteniya. - Sudak. 2017.
20. Koshemchuk. T. A. Russkaya poeziya 19 - nachala 20 veka v khristianskom kontekste: antologicheskiye i antropologicheskiye aspekty poeticheskikh kontseptsiy / T. A. Koshemchuk // avtoreferat dissertatsii d.f.n. - SPb. 2006.
21. Lyusyy, A. P. Russkaya literatura kak sistema lokal'nykh tekstov / A. P. Lyuyy // avtoreferat diss. d.f.n. - Vologda. 2017.
22. Mednis, N. Ye. Peterburgskiy tekst russkoy literatury / N. Ye. Mednis // Sverkhteksty v russkoy literature. - NGPU, 2003.
23. Novikova, M. A. Faust i Krym. Ob odnom krymskom stikhotvorenii I. Brodskogo (Opyt real'nogo analiza) / M. A. Novikova // forum rusistov v Krymu. - Simferopol', 2010.
24. Ovchinkina, I. V. Ivan Aleksandrovich Il'in i sostry Gertsyk v prostranstve Serebryanogo veka / I. V. Ovchinkina // Serebryanyy vek v Krymu : vzglyad iz XXI stoletiya / Materialy sed'mykh Gertsykovskikh chteniy. - Moskva-Simferopol', 2013. - S. 35.
25. Ostapenko, I. V. Obraznaya sfera kartiny mira v peyzazhnoy lirike Yeleny Shvarts / I. V. Ostapenko // Voprosy russkoy literatury. - Simferopol', 2013. - № 26. - S. 203.
26. Pinayev, S. M. Detstvo kak tvorchestvo. A. K. Gertsyk i M. A. Voloshin / S. M. Pinayev // Serebryanyy vek v Krymu : vzglyad iz XXI stoletiya // Materialy sed'mykh Gertsykovskikh chteniy. - Sudak. 2011. -Moskva-Simferopol', 2013. - S. 54.
27. Pis'ma A. Gertsyk k M. Voloshinu letom 1907 goda iz Sudaka / Sostry Gertsyk. Pis'ma. - S. 138.
28. Pis'mo A. Gertsyk k A. V. Gol'shteyn v maye 1909 goda iz Frayburga / Sostry Gertsyk. Pis'ma. - S. 220.
29. Pis'mo A. Gertsyk k V S. Grinevich iz Sudaka ot б iyunya 1912 goda / Sostry Gertsyk. Pis'ma. - S. 118.
30. Pis'mo A. Gertsyk k M. O. Gershenzonu iz Sudaka ot 13 avgusta 1916 goda / Sostry Gertsyk. Pis'ma. - S. 239.
31. Popova-Bondarenko, I. A. Svoyeobraziye floristicheskogo koda v tvorchestve M. Voloshina i M. Tsvetayevoy / I. A. Popova-Bandarenko // XV Voloshinskiye chteniya. -Koktebel', 2009. - Simferopol', 2011. - S. 139.
32. Snezhkova, Ye. V. Sady v russkoy i yevropeyskoy poezii / Ye. V. Snezhkova // Serebryanyy vek v Krymu : vzglyad iz XXI stoletiya / Materialy pyatykh Gertsykovskikh chteniy. - Simferopol', 2007. - S. 118.
33. Toporova, V. Obshcheniyem s toboy ya dorozhu... / V. Toporova / / Zhurnal «Moskva». - № 7. - 2013.
34. Shevchuk, V. G. Metafizika prirody v tvorchestve M. Voloshina / V. G. Shevchuk // XVI Voloshinskiye chteniya. - Koktebel', 2012. -Simferopol', 2013. - S. 192.
