CC BY
21
ИСТОРИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 94(47)
А.В. Всеволодов
О БАЗОВЫХ ФАКТОРАХ РАЗВИТИЯ РЕЛИГИОЗНОЙ ЖИЗНИ СОВЕТСКОГО ИНДУСТРИАЛЬНОГО ГОРОДА В СЕРЕДИНЕ 1960 - ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ 1980-Х ГГ.
Работа выполнена в рамках реализации ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009 - 2013 годы, соглашение 14.В 37.21.048.
Статья посвящена рассмотрению специфической взаимосвязи базовых условий развития православной религиозности советского индустриального города 60 - 80-х гг. XX столетия - чрезвычайно динамичного городского ландшафта и социально неоднородного населения с присущей ему «стертой» территориальной идентичностью.
Индустриальный город, население, религиозность, идентичность, ландшафт, религиозная община.
The article considers relationship of basic conditions of development of the Orthodox religious life in the Soviet industrial city of 1960s - 1980s: urban landscape (highly dynamic) and urban population (highly disintegrated and socially various) with its specific “erased” territorial identity.
Industrial city, population, religiousness, identity, landscape, religious community.
Религиозная жизнь советского индустриального города середины1960 - первой половины 1980-х гг. в отечественной историографии не принадлежит к числу основательно разработанных вопросов. По совпадению, активное историко-этнографическое изучение города и горожан началось у нас в середине - второй половине 1960-х, во многом благодаря интересу к проблемам современности [1, с. 7 - 12], [9, с. 3 - 6, 14]; [7, с. 4]. Своеобразие этого периода в истории отношений Советского государства к религии заключается в переходе от ее тотального подавления к вынужденному сосуществованию с ней, когда место прямых репрессий заняла мелочная, придирчивая регламентация, подкрепленная широким спектром возможностей властного принуждения [2, с. 85 - 87]. Во второй половине 1980-х гг. происходит следующее изменение вектора религиозной политики - ее либерализация на волне «перестроечных» преобразований.
Недостаточная изученность индустриально -
городской религиозной жизни эпохи «застоя» связана с самой постановкой темы и с ее методологическим сопровождением. Благодаря незначительной временной дистанции, она находится сразу в нескольких исследовательских полях - истории, этнографии, социальной философии, социологии религии (которая как раз в 1960 - 80-е гг. прошла сразу несколько этапов своего развития [10, с. 53 - 61]). Это предполагает, что любая теоретическая модель ее разработки в историческом ракурсе должна быть по-лидисциплинарной, то есть наряду с собственно историческими методами использовать инструменты, созданные смежными отраслями знания.
Исходными положениями данной модели являются, на наш взгляд, во-первых, феноменологиче-
ское понимание города как такового, а, во-вторых, учет специфики религиозности, присущей советскому индустриальному городу - религиозности преимущественно православной (о ней и пойдет речь далее) и существующей на фоне так называемой позднеиндустриальной модернизации [8, с. 8]. Она обладает всеми качественными особенностями советской модернизации вообще (форсированные темпы, тотально-мобилизационный способ привлечения ресурсов, очевидный крен в сторону тяжелой промышленности в ущерб производству предметов потребления, преобладание вертикальных связей и т.п.). Городская инфраструктура, выстраиваемая на таких основаниях, требует чрезвычайно напряженной демографической и пространственной динамики. Отсюда сопутствующие ее созданию взрывной рост численности населения с выраженным присутствием в нем миграционной составляющей и быстрым уменьшением прослойки коренных жителей (в разных категориях городов она к концу 1980-х гг. составляла от 8 до 21 %) [11, с. 230], и высокая степень мобильности городской территории, быстро растущей и застраиваемой. Это пространство, по словам В.Л. Каганского, «устроено с простотой и убедительностью газетного рапорта», «оно побуждает к действию и является им» [4, с. 38], [8, с. 86 - 87].
Планомерно расширяемое «лозунговое» пространство катастрофически изменяет первоначальный ландшафт, имеется ли в виду превращение деревни в рабочий поселок, а из него - в город, или трансформация небольшого тихого городка во «всесоюзную ударную стройку». Последнее клише прекрасно передает всю суть происходящих в ходе индустриализации изменений: город-стройка практически пересоздается с нуля. Точно так же пересоздают
и переосознают себя его жители, оказывающиеся в один момент на хронологическом и психологическом переломе, когда их «город-сад» внезапно и стремительно превращается в «город-завод», выходящий за пределы стереотипной версии провинциальности.
Город, претерпевший индустриальную метаморфозу, а не бывший промышленным изначально, молод. Молодость его не только хронологическая (индустриальная фаза, зачастую, охватывает меньшую часть его истории), или популяционная (высокая или даже преобладающая доля молодых возрастов в структуре населения). Это и состояние добровольного или вынужденного отрицания своего прошлого и своего окружения. Гармоничная упорядоченность, наполненность, легко обнаруживаемая иерархичность «прежнего» пространства в контексте становящегося города выглядит как дикая, неосвоенная почва, отклонение от предполагаемой нормы. Происходит обратное «окультуривание», своего рода реурбанизация, что неизбежно означает разрушение или изоляцию первоначального ландшафта. Он или сохраняется как фигура памяти, или становится замкнутым «историческим центром», или же умудряется уцелеть в виде отдельных островков, расцвечивающих своей несовременной индивидуальностью новый - стандартизированный пейзаж.
Преодоление инерции «прежнего» пространства схоже с созданием его из ничего: в обоих случаях совершается движение «from wilderness to City» («от дикости к Городу»), как назвал этот процесс Гюнтер Барт [14, p. 4]. Примененный американским исследователем к возникшим как раз ex nihilo Сан-Франциско и Денверу термин «instant cities» («быстрорастущие города»), характеризующий уникально быструю скорость их возникновения и расцвета, с некоторыми поправками подходит и для советского города-стройки. Действительно, тот удовлетворяет ключевым требованиям: так же растет в сжатые сроки и на неподготовленной для этого роста основе, то есть является искусственным, привнесенным образованием [14, p. XXII].
Директивно создаваемый ландшафт лишен органичности, телесности - он всегда направлен в будущее, служит лозунгу и приносит ему в жертву нужды и чаяния сегодняшнего дня. Он виртуален, непрочен, хотя и выглядит гораздо материальнее того пространства, на месте и вместо которого выстроен. Двойственная связь города и пространства как соотнесенных друг с другом «проектов» в нем утрачена -он сам и есть город [15]. Его парадоксальная хрупкость подчеркивается целевым назначением: так как ведущей функцией является обеспечение потребностей развития промышленности. Под нее, в конечном итоге, намеренно подгоняется и все социокультурное содержание, что проявляется и в новом способе географической организации городской среды, в которой жилая застройка, как правило, примыкает к так называемой промзоне. Промзона, концентрируя в себе производительные потенции города, тем не менее, всегда остается в первую очередь «зоной» - то есть неким инородным, изолированным не-городом,
центром и периферией одновременно. Собственно же город как обжитой территориальный массив в производительном плане пассивен, его назначение состоит, по существу, в поддержании жизнеспособности индустрии, по отношению к которой он выглядит как невольный паразит, чей рост и развитие питаются всецело за ее счет, благодаря ее обратному действию. Поэтому остановка или какое-либо нарушение базовой функции влечет за собой далеко идущие негативные последствия - вплоть до застойности, депрессии пространства и быстрого умирания поселения как такового [3, с. 95].
Приспособление города (институциональной и человеческой суперсистемы) к целевому ландшафту, а точнее - попытка подменить первое вторым, рано или поздно переходит в их отчуждение друг от друга. Усложняет это отчуждение возможная консервация, вольная или невольная, фрагментов доиндуст-риального пространства (того, что обычно ностальгически, почти любовно именуется «старым» городом). Они привлекательны как раз своей естественностью, гармонией природной среды, градостроительных структур и лежащих в их основе потребностей освоения и развития территории. Вследствие функциональной и стилистической асинхронности различных участков городской среды образуется ландшафт, который справедливо будет назвать «стертым», поскольку он хранит в себе единичные, но зримые следы доиндустриальной эпохи на фоне безусловного преобладания обезличенных и семантически обедненных индустриальных форм, не обладающих смысловой самодостаточностью.
Ландшафту данного типа соответствует особая идентичность населения, которой свойствен замедленный темп перехода от неустановившегося самоощущения приезжего к самоопределению горожанина, когда отсутствует стойкая и отчасти иррациональная связь индивида с территорией проживания, либо она носит сугубо прагматический характер и обусловлена силой обстоятельств. Если город порой обречен существовать в ситуации визуального конфликта двух периодов своей истории, то и его житель аналогично продолжает устойчиво идентифицировать себя с «настоящей» малой родиной, одновременно пытаясь приспособиться к «новой». Преодоление личной маргинальности приезжего в данном случае равносильно постижению общегородской связанности эпох и пространств.
Стертый ландшафт и стертая идентичность, несомненно, налагали отпечаток на характер православной повседневности советского индустриального города. После двух волн гонений (1920 - 30-х и конца 1950 - первой половины 1960-х гг.) деградация его конфессиональной среды была разительной: резко сократилась насыщенность ее сакральными объектами, была разрушена система именования улиц, исторически с этими объектами связанная, уничтожена или разрежена сеть церковноадминистративных структур (приходов, благочиний), исчезла и характерная для дореволюционного времени разветвленная номенклатура соподчиненных сообществ верующих (приходских попечительств,
братств и т. п.). Православные общины в описываемый период функционировали в условиях тщательно контролируемой властями ограниченной автономии, когда целые пласты религиозной жизни вынужденно были утрачены, деформированы или же находились на узкой грани легального и нелегального. Не выполнялось ключевое условие поддержания необходимой «плотности» [12, с. 239] религиозной жизни -ее традиционность. Религиозная жизнь в подобных условиях уже не может пониматься как локальная непрерывность, предполагающая совершенно особые восприятие и интерпретацию обжитого, освоенного пространства. Для этого отсутствуют или серьезно ослаблены первоначальные основания (стабильность вмещающей среды и свободная передача религиозного опыта, и связанной с местом памяти [13, с. 108 -109]).
Наоборот, границы быстро растущего промышленного центра постоянно меняют и контур и наполнение, из-за чего пространство просто не успевает стать по-настоящему привычным, закрепиться в сознании в качестве устойчивой системы координат. В таком же состоянии непрекращающегося территориального и умственного движения находится и горожане. Они не могут назвать город «своим» до тех пор, пока он находится в процессе становления, и в целом потому, что ощущают себя в нем в некоторой степени «приезжими» даже через много лет. Смена поколений запускает процесс превращения детей «приезжих» в новых «коренных», делает ландшафт привычным, но с точки зрения его сакральной наполненности он выглядит опустошенным, сохраняя только рудименты прежней полноты. Значительная общая дифференциация всей городской среды не соотносится, как видно, с предельной упрощенностью среды конфессиональной, а неосвоенное в данном аспекте пространство не может поддерживать религиозное чувство само по себе [5, с. 41 - 43].
Здесь необходимо учесть и то, что религиозность городского жителя всегда имеет своеобразный травматический подтекст. На начальной стадии существования индустриальный город развивается по классическому сценарию «плавильного котла», в котором механическое смешение тысяч личных историй только еще должно перерасти в общность, спаянную уже не формально заданной целью, но и единством самосознания. Пребывание на данной стадии сопряжено с индивидуально-психологическим кризисом. Это справедливо как для вчерашнего выходца из сельской округи, для которого город есть одновременно идеализируемое пространство праздника/праздности и территория социального хаоса (сам факт переселения сюда из деревни может рассматриваться как немалый личностный успех), так и для городского жителя, просто переехавшего с места на место. В отличие от первого, он принужден в таких «старых новых» условиях не только закрепиться, но и самореализоваться.
Атомизация социальных связей в результате резкой смены жизненных условий - коллективной биографической травмы - для «новых» горожан выдвигает на первый план задачу поиска жизненных ори-
ентиров. Традиция, в том числе и конфессиональная, сама по себе воплощающая стабильность, выступает при этом как инвариант, не имеющий прямой территориальной привязки. Воспроизводясь на новой почве даже в усеченном виде, она все равно продуцирует необходимые для выполнения своих функций повседневные практики и поведенческие модели. Другими словами, она действует как унаследованный механизм, пластичная программа, адаптирующаяся к конкретному географическому и социальному ландшафту. Тем самым, она помогает деструктивное переживание отчуждения обратить в позитивное ощущение связи с городом и его людьми - неотъемлемый компонент территориальной идентичности.
Религиозная жизнь города, с этой точки зрения, первоначально должна быть более связана не с ним самим, а с репродукцией в нем ее значимых элементов в попытке частично воссоздать привычный уклад жизни или просто следовать проверенным образцам поведения, в том числе и в целях компенсации травмы. Понятно, что динамика религиозности в данном случае определяется субъективной скоростью привыкания к городу, освоения его пространства. Во многом под влиянием этого процесса происходит переход от рассеянности городского социума к состоянию его мозаичного единства [13, с. 109], [14, р. XXII], когда вызревание локальных социокультурных особенностей не затрудняется, а, напротив, стимулируется неоднородностью состава населения.
В контексте названных тенденций фрагментарность православной жизни индустриального города 1960 - 80-х гг. предопределялась не только разрушением сложно организованной сакральной топографии, но и резким сжатием пространства личной веры, когда защитному свертыванию подвергались и географический и ментальный его аспекты. Таков был результат целенаправленного идеологического и контрольно-репрессивного воздействия советских государственных и общественных институций, объективной узости возможностей приобщения к религиозному опыту, нарушения преемственной передачи этого опыта и деформации его содержания. Си-туативность конфессионального поведения поддерживалась и тем, что религия теперь утратила свою роль регулятора повседневной жизни.
Если дореволюционный русский город с известным допущением можно назвать православным метасообществом, то в городе советском единичное православное сообщество существовало на большой дистанции от индифферентного по отношению к себе большинства. Оно было искусственно выделено из массы горожан юридически (актив группы верующих действовал в виде «двадцатки», несущей всю полноту ответственности за врученное ей имущество и за действия всех ее членов), ментально (поскольку его образовывал круг людей с определенными убеждениями) и, наконец, географически (оно группировалось вокруг храма/молитвенного здания как сакрального и коммуникативного центра). В этом сообществе в силу его относительной изолированности и затрудненности притока в него новых членов нарастали социодемографические диспропорции.
Гендерная асимметричность общины делала ее естественным носителем памяти о доиндустриаль-ном прошлом города (поскольку в составе ее, как правило, высока была доля старожилов), однако не она, а именно некоренное население определяло лицо городского православного сообщества. В условиях, когда связи внутри него носили во многом спорадический характер, структура его оставалась подвижной. Достаточно четко фиксируемое «ядро» (списочный состав членов общины) окружала весьма рыхлая «периферия», в составе которой выделялись слои наиболее активных и инициативных верующих (воцерковленных) и эпизодических участников. К внешнему кругу верующих относилось и непостоянное население, люди, оказавшиеся в городе проездом, или проживающие в нем временно.
Из вышесказанного следует, что изучение религиозной жизни индустриального города должно быть вписано в такую систему координат, которая учитывала бы тройную подвижность и известную автономность базовых факторов: механически расширяющегося пространства, механически растущего социума и выделяемого из него религиозного сообщества. Первая ее условная ось - «пространство» -характеризуется неустойчивостью и сакральной не-освоенностью. На второй оси («социум») существенны высокая степень разнородности и ускоренная динамика городского населения по количеству и составу, в связи с чем его определяющей чертой является преобладание некоренного населения, временно пребывающего в ситуации маргинальности. Это требует включения разнообразных компенсаторных и защитных механизмов, чаще всего лежащих в диапазоне, ограниченном с одной стороны девиацией, а с другой стороны - традицией, обращение к которой помогает индивиду выдерживать давление окружающей его обстановки и неопределенность своего социального статуса. Прибегая к известной классификации стратегий индивидуальной адаптации Р. Мертона, можно сказать, что оборотной стороной традиционности нередко становится ритуалистическое приспособление к жизненным условиям, что в крайней форме приводит к избыточной нормированности религиозного поведения (стремлению «едва ли не с маниакальной навязчивостью соблюдать институциональные нормы»), скованности его требованиями раз и навсегда усвоенных образцов в ущерб достижению общественно одобряемых целей [6, с. 268 -269].
Наконец, третья ось («конфессиональное сообщество»), по сравнению с двумя другими, наиболее зыбка в силу внутренней разобщенности слоя верующих, когда воцерковленное меньшинство окружено куда более многочисленной группой лиц, религиозная идентичность которых носит формальнодемонстративный характер, а соответствующее ей поведение осуществляется только потому, что признается нормативным (привычным, традиционным).
Источники и литература
1. Будина, О. Р. Город и народные традиции русских. По материалам Центрального района РСФСР / отв. ред. М.Г. Рабинович / О.Р. Будина, М.Н. Шмелева. - М., 1989.
2. Гордиенко, Н.С. Актуальные проблемы критики идеологии современного русского православия / Н.С. Гор-диенко // Атеизм, религия, современность. - Л., 1977. -С. 82 - 100.
3. Город в процессе исторических переходов. Теоретические аспекты и социокультурные характеристики. -М., 2001.
4. Каганский, В.Л. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство / В. Л. Каганский. - М., 2001.
5. Левинсон, А.Г. О возможности культурологического анализа взаимоотношений человека и городской среды / А.Г. Левинсон // Левинсон А.Г. Опыт социографии. - М., 2004. - С. 39 - 45.
6. Мертон, Р.К. Социальная теория и социальная структура / Р.К. Мертон. - М., 200б.
7. Миронов, Б.Н. Русский город в 1740 - 18б0-е годы: демографическое, социальное и экономическое развитие / Б.Н. Миронов. - Л., 1990.
8. Опыт российских модернизаций XVIII - XX века / отв. ред. акад. В.В. Алексеев. - М., 2000.
9. Рабинович, М.Г. Очерки этнографии русского феодального города. Горожане, их общественный и домашний быт / М.Г. Рабинович. - М., 1978.
10. Смирнов, М.Ю. Очерк истории российской социологии религии / М.Ю. Смирнов. - СПб., 2008.
11. Советский город. Социальная структура. - М., 1988.
12. Хальбвакс, М. Социальные классы и морфология / М. Хальбвакс. - СПб., 2000.
13. Чистов, К.В. Традиция и вариативность / К.В. Чистов // Чистов К.В. Народные традиции и фольклор. -М., 198б. - С. 107 - 127.
14. Barth, G.P. Instant cities. Urbanization and the Rise of San Francisco and Denver / G.P. Barth. - N.Y., 1975.
15. Maciocco, G. Urban Landscape Perspectives: Landscape project, City project / G. Maciocco // Urban Landscape perspectives / Ed. by Giovanni Maciocco. - Berlin, 2008. -P. 1 - 27.
УДК 300-399
В.А. Емельянов
Научный руководитель: доктор исторических наук, профессор А.А. Пасс
ДЕВИАЦИЯ МОЛОДЕЖИ КАК СЛЕДСТВИЕ НЕУДАЧНОЙ СОЦИАЛЬНОЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ И «ШОКОВЫХ» РЕФОРМ В СЕРЕДИНЕ 1990-Х ГГ.
В статье рассматриваются последствия социально губительных «шоковых» реформ Российской экономики в середине 1990-х гг., повлекших за собой критическое понижение уровня жизни всех слоев населения, особенно в такой незащищенной группе как молодежь.
