CC BY
55
5. Watanabe, Sh. On the Japanese Language / Sh. Watanabe. — N.. 1974. - 290 p.
6. Фишман, Дж. Сегодняшние споры между приморди-алистами и конструктивистами: Связь между языком и этнич-ностью / Дж. Фишман. — М.: Наука, 2007. — 250 с.
7. Гумбольдт, В. фон. Избранные труды по языкознанию / В. фон Гумбольдт. — М.: Прогресс, 1984. — 450 с.
КУЗНЕЦОВА Евгения Владимировна, кандидат философских наук, доцент (Россия), директор.
Адрес для переписки: e-mail: [email protected]
Статья поступила в редакцию 11.11.2010г.
© Е. В. Кузнецова
УДК 82.091 Э. И. КОПТЕВА
Омский государственный педагогический университет
«НОВЕЛЛИЗАЦИЯ»
СКАЗОЧНОЙ ФОРМЫ И ПАРОДИЙНОЕ СЛОВО В СБОРНИКЕ М. Д. ЧУЛКОВА «ПЕРЕСМЕШНИК,
ИЛИ СЛАВЕНСКИЕ СКАЗКИ»
В данной статье рассматривается своеобразие пародийных приемов в повестях из сборника М. Д. Чулкова «Пересмешник, или Славенские сказки», в частности, «переворачивание» сюжетной схемы волшебной сказки. Осмысляется также редуцирование сказочного повествования в анекдотической форме текста сборника.
Ключевые слова: пародия, волшебная сказка, анекдот, новелла, авантюрный сюжет, трикстер.
1760— 1770 гг. — переходный этап в развитии русской литературы. Классицистическая жанровая система постепенно разлагается, вместе с тем активизируются художественные поиски авторов. Именно в это время появляются различные пародийные формы: ирои-комическая поэма, «вздорные» оды А. П. Сумарокова, различные сатирические и пародийные тексты в журнальной публицистике, наконец, эксперименты с романными формами Ф. А. Эмина, М. Д. Чулкова и других писателей.
По нашему мнению, в литературном сознании последних десятилетий XVIII в. складывается развернутая система оппозиций: официальное / неофициальное, серьёзное / смешное, гражданское / приватное, высокий сюжет / низкий сюжет и т.д. Феномен литературной игры со словом, приемом, жанром, сюжетом, а в конечном счете, и с читателем раскрывается в целом ряде своеобразных произведений Н. И. Новикова, Ф. А. Эмина, М. Д. Чулкова, И. А. Крылова.
На какую же традицию опирались русские авторы в своих поисках? М. М. Бахтин, размышляя об эволюции форм художественного слова, отмечал: «Не во всякую эпоху возможно прямое авторское слово, не всякая эпоха обладает стилем, ибо стиль предполагает наличие авторитетных точек зрения и авторитетных и отстоявшихся идеологических оценок. В такие эпохи остается или путь стилизации, или обращение к в нелитературным формам повествования, обладающим определенной манерой видеть и изображать мир. Где нет адекватной формы для непосредственного выражения авторских мыслей, приходится прибегать к преломлению их в чужом слове» [ 1, с. 328].
В русской литературе конца XVIII в. авторы неустанно экспериментируют с «чужим» словом, в то
время как высокая книжная традиция диктует обращение к риторическому назидательному однонаправленному слову, живое общение, развивающаяся бытовая культура, воздействие исторически сложившихся форм фольклора привлекают русских писателей своим разнообразием, возможностью выражения национальной «физиономии». Поскольку собственно художественная традиция в этот период находится в своем становлении, в отечественной литературе, по выражению Бахтина, еще не «отстоялись» ни формы, ни сама «среда преломления», в формирующейся русской прозе постепенно приобретает вес «двуголосое слово», то есть ориентирующееся на чужую устную или письменную речь (стилизация, пародия, сказ, диалог).
Как создается подобное слово? Как ощущаются возможности пародии? Мы пытаемся ответить на эти вопросы, опираясь на сборник Чулкова (1740 — 1793), в названии которого уже различается пародийная установка, — «Пересмешник, или Славенские сказки» (1766 — 1768). Автор известен в отечественной традиции не только как оригинальный прозаик, но и как собиратель народных сказок, песен, быличек и преданий, издатель и автор журналов «И то, и сё» (1769), «Парнасский щепетильник» (1770) [2].
Говоря о стадиальности развития европейской литературы, В. Я. Пропп отмечал: «Новая светская литература создавалась на базе национального фольклора, главным образом фольклора повествовательного, и прежде всего сказки» [3, с. 28]. Обращая внимание на переработку сказочных сюжетов в художественных произведениях Нового времени, исследователь характеризовал своеобразие трансформации фольклорной традиции: «<...> писатель, черпа-
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №3 (98) 2011
ющий из сокровищницы фольклора, должен не только воспринять народную традицию, он должен ее преодолеть» (подчеркнуто нами. — Э. К.) [3, с. 29].
Действительно, в русской повествовательной литературе XVII —XVIII вв. происходила «новеллиза-ция» сказочной формы, что можно наблюдать и в «гисториях» начала петровских времен, и в более поздних переработках писателей-разночинцев последних десятилетий XVIII столетия [4Г с. 12 — 20]. Отметим, что в языке XVIII в. волшебная сказка и роман почти отождествлялись и противопоставлялись исторической поэме (песне) как вымысел и быль [5, с. 39-69, 70-91].
В пределах данной статьи обратимся к двум сходным по сюжетной структуре «сказкам» из сборника Чулкова: «Пряничная монета» и «Драгоценная щука». Здесь особенно интересно проследить, как в указанных текстах сталкиваются традиции книжной риторики и вымысел, опирающийся на фольклорные сказки.
Повествование о «пряничной монете» начинается с развернутого тезиса об истинном и ложном богатстве: «Истинное богатство человеческое есть разум и добродетель, а истинное убожество — лишение сих дарований; мнимое же богатство человеческое — великое излишество имения, а самопроизвольное убожество — желание излишества» [6, с. 126]. Сентенциозный стиль наконец завершается формулированием вывода — собственно, речевой цели: «<...> в порочном богаче любовь к ближнему места не имеет». «Общие места» (locus communis) в начале этого повествования мало отличаются от нравоописательных изречений в публицистике, и в целом, прозе конца XVIII в. Более привлекает в анализе так называемый в риторике «частный пример» (энтимема) о выдумке некоего майора Верзилы Тихиева сына Фуфаева? который служил «<...> в армии тридцать лет и три года без всякого штрафа, потому что в командировке и на приступах не бывал, а отправлял всегдашнюю должность комиссара и был у раздачи солдатам жалованья, провианта, фуража и амуниции» [6, с. 128— 129].
Именно здесь во второй композиционной части «повести» игра вымысла почти высвобождается из-под опеки морализаторской оценки. Чулков проявляет определенное художественное чутьё, соотнося сказочную семантику, анекдотическую ситуацию и пародийные приемы. Налицо не только десакрализация сказочных образов, но и редуцирование самой сюжетной схемы волшебной сказки. По выражению В. Кожинова, «Старые фабульные схемы выступают только как привычная и удачная форма освоения живых и злободневных коллизий» [5, с. 88]. Представим краткую запись основных мотивов повествования в указанной повести: герой служит в армии «тридцать лет и три года», после возвращается домой и строит винокурные заводы, нарушая государственный запрет о винной продаже; учреждает «лавку для продажи пряников». «Его собственные крестьяне, окольные и заезжие, приходя в лавку, берут за деньги пряники, кому в какую цену угодно, идут с ними на поклон к помещику, которых он всех охотно до себя допускал. Определенный к тому слуга, принимая пряники, дает соразмерный стакан вина принесшему оный по приказанию своего господина. <...> В пряничной лавке содержали шнуровые книги обороту пряникам, сколько в который день продано их и каких сортов за деньги и сколько получено в лавку обратно; а у потчевания вином такие же, в которые вписывали расходоного» [6, с. 130- 132].
Нарушение запрета, таким образом, как видим, связано с подменой одного предмета другим, что и
приводит, в свою очередь, к прибавлению богатства, и лишь смерть героя останавливает благоденствие.
Здесь нет характерного для сказочного повествования развернутого противостояния героя и антагониста, однако развертывание рассказа соответствует завязке волшебной сказки [7, с. 24 — 50, 282 — 283]. Сама традиция чтения-восприятия подталкивает к скрытому сопоставлению сказочного героя и плута-трикстера. «Пародирование это создание развенчивающего двойника, это тот же «мир наизнанку» (выделено М. М. Бахтиным. — Э. К.) [ 1, с. 216]. Подобного «двойника» мы находим не только в персонажах, созданных Чулковым, но такое «снижающее» дублирование касается и героев-помощников, и волшебных предметов.
Особенно интересно сопоставить роль волшебного средства в народной сказке и в повести Чулкова. Рассказчик ничего не говорит о том, как чудная выдумка пришла к Фуфаеву: повествование только констатирует. Своеобразное «дарение (пряников)» рационализируется, заводятся «книги обороту». Пряники остаются целы и невредимы и продолжают исправно служить своему хозяину.
Очевидно, что сказочный сюжет пародируется. Сохраняется часть элементов исходного текста («предтекста»), однако исчезает сказочная дистанция: герой оказывается современником рассказчика, что разрушает характерную для сказки условность сюжета и образов. Сказочная «схема» словно бы воплощается в частной жизни, исторически определенном времени, соответственно, исчезает сказочный символизм, зато на поверхность всплывает смешное обыгрывание, сатирическое высмеивание в стиле лукиановых пародий. Сказка превращается в анекдот.
Название следом идущей повести звучит совершенно по-сказочному: «Драгоценная щука», но и здесь в начале повествования автор строго расставляет акценты. Речь идет о «посуле», или взятках. Хитрость майора Фуфаева словно «дублируется» в сюжете последующей повести-были.
Имя героя остается неизвестным: «<...> некто основательный человек, с расчетом эконом, приказен, прозорлив, искателен и заботлив, отставной надворный советник, определен был воеводою в город, стоящий подле реки, из знатных в России» [6, с. 134]. Здесь сюжетная «схема» разворачивается несколько по другому «сценарию»: «Магистрат, испросив дозволение, пришли к нему на поклон с хлебом и солью. Хлеб лежал на серебряном блюде и соль в золотой солонке. Воевода, приняв хлеб и высыпав на оный соль, блюдо и солонку отдавал им назад <...> Купцы, как громом поражены будучи, взяв блюдо и солонку, пошли в магистрат и, уподобясь черной земле, не могли друг другу и сообщить своего отчаяния по причине той, что воевода уже не по них <...>» [6, с. 134— 135].
Роль волшебного помощника играет некий «старик лет семидесяти», дающий мудрый совет выспросить у домашних воеводы «не охотник ли его высокоблагородие до чего-нибудь особо» [6, с. 135]: «Не отчаивайтесь, друзья, не вешайте голов и не печальте хозяина; оглядится зверок — ручнее будет». Сказочная присказка оборачивается ухмылкой. Воевода оказался «охотник до щук». «Без всякого промедления времени найдена была в городе самая большая щука, заплачено за нее без ряды, и поднесена воеводе» [6, с. 135]. Подарок был принят с «восторгом».
Анекдот выходит на новый остроумный сюжетный виток: подобно помянутым пряникам щука покупается и перепродается несколько раз, принося чистый доход хозяину, поскольку цена постоянно повы-
шается, а просители не торгуются и платят по требованию. «К сей отменной продаже определен был от воеводы самый исправный приказный служитель, знающий совершенную цену подаваемых челобитен и дел нерешенных <...> Он для каждого покупщика назначал цену щуке и посылал записку на садок, где оная хранилась» [6, с. 138].
Следует отметить, что обе повести отсылают не только к волшебной сказке, но и новеллистической (бытовой), особенно к группе сказок о ловких ворах [3, с. 263 — 268]. Вместе с тем и майор, и воевода совмещают в себе две функции, подобно боккаччиев-ским плутам: они воруют и ради денег, и ради удовольствия. Правда, в отличие от рассказа о пряничной монете автор не удерживается от нравоописания, говоря о щуке и уподобляя зубастую и прожорливую рыбу самому воеводе: «Сия тварь орудием взяток избрана была, как кажется, потому: первое, что имеет она острые и многочисленные зубы, в которые ежели случится какой-нибудь другой рыбе или иному животному попасться, то уже спасения живота и возврату на сей свет не ожидай; второе, столь прожорлива, что втрое больше себя животное съедает и опустошает целые пруда другой рыбы, не спуская и своему роду; третье, жизнь продолжает долее всех ей подобных, и мне кажется, можно бы назначить ее изображением ехидной ябеды и неправосудия» [6, с. 139]. Это «волшебное средство» все же съедается через пять лет (!). «Прикорм» воеводы завершается его переездом в другую губернию, но свою уловку он, увещевая, оставляет бывшим подчиненным.
Если сказочное изобилие — следствие испытания героя и чудесного приращения, то в упомянутом анекдоте испытание вообще не изображается, описываются только основные как бы фактически сбывшиеся моменты. В анекдоте недосказано или вообще не раскрыто последовательное течение события, это сказочное «как сказывается». Сказочная целостность, таким образом, разрушается [4, с. 19]. В самой структуре повествования противопоставляются две точки зрения: рассказчика, сохраняющего определенную нравоописательную позицию, и героя-плута, живущего в авантюрном времени-пространстве. Мотив сказочной «недостачи» резко сталкивается с финальным незаслуженным «избытком» в обеих указанных историях.
Автору необходима была некая сюжетная основа, опирающаяся на национальную традицию, обуславливающая, с одной стороны, уровень понимания автора читателем, а с другой — делающая видимым эффект нарушения этой традиции [8, с. 384 — 385].
«<...> рост человека в пространстве и во времени в формах здешней (материальной) реальности проявляется в фольклоре <...> в очень многообразных и тонких формах, — но логика его всюду одна и та же: это прямой и честный рост человека за свой счет в здешнем реальном мире, без всякой фальшивой приниженности, без всяких идеальных компенсаций слабости и нужды» [9, с. 79]. Повести Чулкова изображают обратную ситуацию, персонажа, зеркально перевернутого по отношению к сказочному герою. Это столкновение сказочной архаической традиции и авантюрного преломления в настоящем для рассказчика времени обладает своеобразным мировоззренческим потенциалом (столкновение космологии и истории), подталкивая читателя к размышлению о времени, предании, человеке в потоке жизни.
Сами же вымышленные истории во многом напоминают сюжетную схему волшебной сказки: некая волшебная вещь переходит «из рук в руки», служа в
качестве помошника-защитника. Здесь сказочное «созидание» оборачивается пародийным «разрушением».
Пряник, стакан вина, так же как и «драгоценная щука» в одноименном рассказе сборника, переходя от одного к другому, возвращаются к хозяину, прибавляя в его казну почти нескончаемый поток денег.
«Книги обороту пряникам» — хитроумный обман плута-взяточника — становятся вещественным доказательством добывания копейки из ничего. В финале читателя ожидает мораль: «<...> Фуфаев, признаваясь перед своими приятелями, говорил утвердительно, что не боится потерять благородного имени, но ужасается лишиться своего имения <...>» [6, с. 132].
Строгость оценочной риторики «соседствует» с безграничным плутовством вымысла. Одно опровергает другое. Сталкиваются не только различные стилистические пласты (сентенциозность, сказовая манера) , но и разные представления о мире, человеке и его жизни. Как в басне, мораль не исчерпывает содержания «пряничной истории»: они обе существуют на разных уровнях бытия, отсюда и комический эффект несоответствия, и, собственно, несопоставимости жизни и риторики, художественного вымысла и дидактического назидания.
Подобная «несочетаемость» различных стилевых пластов хорошо видна в прозе XVIII в. «Пространство» риторического слова существует само по себе, а художественного слова — само по себе. На рубеже XVIII — XIX вв. происходит более тесное взаимодействие этих типов слова, а значит, и способов миромо-делирования. Подобный подход к созданию прозаической формы раскроется полнее и глубже уже в следующую литературную эпоху и определит направление жанрово-стилевых поисков русских авторов.
Библиографический список
1. Бахтин, М. Проблемы поэтики Достоевского [Текст] / М. Бахтин. — М.: Художественная литература, 1972. — 471 с.
2. Бондарева, Е. А. Творческий путь и просветительская деятельность М. Д. Чулкова [Текст] / Е. А. Бондарева // Исторические записки / Гл. ред. акад. А. М. Самсонов. Т. 111. — М. : Наука, 1984. - С. 201-237.
3. Пропп, В. Я. Русская сказка [Текст] / В. Я. Пропп. — Л. : Издательство Ленинградского университета, 1984. — 336 с.
4. Леонова, Т. Г. Русская литературная сказка XIX века в ее отношении к народной сказке [Текст] / Т. Г. Леонова. — Томск : Издательство Томского университета, 1982. — 200 с.
5. Кожинов, В. Происхождение романа [Текст] / В. Кожинов. — М.: Советский писатель, 1963. — 440 с.
6. Чулков, М. Д. Пересмешник [Текст] / М. Д. Чулков. — М.: Советская Россия, 1987. — 368 с.
7. Пропп, В. Я. Морфология <волшебной> сказки. Исторические корни волшебной сказки [Текст] / В. Я. Пропп // Собр. трудов В. Я. Проппа / коммент. Е. М. Мелетинского, А. В. Рафа-евой ; составл., научная редакция, текстологический комментарий И. В. Пешкова. — М.: Лабиринт, 1998. — 512 с.
8. Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины [Текст] / Л. В. Чернец, [и др.]; под ред. Л. В. Чернец. - М.: Высшая школа, 1999. - 556 с.
9. Бахтин, М. М. Эпос и роман [Текст] / М. М. Бахтин. — СПб.: Азбука, 2000. — 304 с.
КОПТЕВА Элеонора Ивановна, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы.
Адрес для переписки: e-mail: eleonora_kopteva@ mail.ru.
Статья поступила в редакцию 03.11.2010 г.
© Э. И. Коптева
