CC BY
370
ФИЛОСОФИЯ, СОЦИОЛОГИЯ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ
НИГИЛИСТИЧЕСКИЕ ИНТУИЦИИ В ТВОРЧЕСТВЕ ШАРЛЯ БОДЛЕРА
В.А. Ульянов
Статья исследует развитие нигилистической тенденции в творчестве Ш. Бодлера. Особое внимание уделяется его поиску идеала «чистой Красоты» вне традиционного морального коррелята, а также попыткам найти очертания новой мифологии, которая должна преодолеть метафизический раскол реальности с христианским принижением земного.
Ключевые слова: нигилизм, эстетика, поэзия, ценности.
Шарль Бодлер (1821-1867) был одним из наиболее крупных французских поэтов и литературно-художественных критиков, в творчестве которого нигилистические настроения были явлены со всей очевидностью. Наряду с Полем Верленом (1844-1896), Артюром Рембо (1854-1891) и Стефаном Малларме (1842-1898), Бодлер входил в четверку наиболее видных представителей французского символизма. Именно их поэтическое наследие сформирует структуру, которая впоследствии определит новый стиль европейского (и не только) искусства рубежа Х1Х-ХХ вв., ставшего одним из ярчайших феноменов мировой культуры. Стремление разгадать тайную суть бытия, воплотить ее в кристаллически отточенной, совершенной форме стиха значительно расширит образные возможности не только поэзии, но и искусства в целом. Как напишет в своей статье о творчестве самого яркого символиста -Шарля Бодлера замечательный русский поэт Серебряного века Н.С. Гумилев, его поэзия «... подобна закатному небу, где борьба света и тени порождает на мгновенье храмы и башни нашей истинной родины, лица тех, кого мы могли бы действительно полюбить, лиловые моря, в которых мы бы утонули, благословляя смерть» [1].
Не только пересмотр значения и смысла художественных форм, но и искусства в целом станет для молодых французов объединяющим началом. В художественном наследии знаменитой четверки, в большей или меньшей степени, проявят себя деструктив-
ные нигилистические тенденции, внеся новые оттенки в содержание европейской социокультурной традиции в целом. Творчество этих поэтов спровоцирует «... настоящий бунт против позитивизма с его .насмешливо-подозрительным отношением к таким понятиям, как «идеал», «абсолют», «душа», «бесконечность», «невыразимость» и уж тем более «символ» или «соответствия» [2]. В поисках новых творческих путей, символисты посчитают основополагающими для новой поэтической школы философско-поэтические идеи, выраженные в сонете Ш. Бодлера «Соответствия» («Correspondances»). Речь идет о наличии известных соответствий (œrrespondances) между звуками, цветами и запахами. «Эта мысль, воспринятая Верленом, а затем развитая Рембо, . стала отправным пунктом для бесчисленных попыток символистов передать трансцендентальное» [3].
Природа - темный храм, где строй столпов
живых
Роняет иногда невнятные реченья;
В ней лесом символов, исполненных значенья
Мы бродим, на себе не видя взоров их.
Как дальних отгулов прерывистая хрия
Нам предстоит порой в единстве звуковом,
Так в соответствии находятся прямом
Все краски, голоса и запахи земные [4].
Становление Бодлера как художника совпало с трагическими событиями в истории Франции. Основные произведения поэта были написаны им после поражения французской буржуазной революции 1848 г. Для
художественного творчества, как писал он в одной из своих статей, наступило время, когда «...душевный жар, возвышенные искания и благородное честолюбие уступили место ничтожности, инфантильности, отсутствию любознательности и плоскому, самодовольному равнодушию как в области пластических искусств, так и в литературе» [5]. Появившийся спустя десятилетие поэтический сборник его лирических стихотворений «Цветы зла» («Les Fleurs du Mal», 1857) явился реакцией на последовавшие за этим события, своеобразным нигилистическим манифестом, в котором поэт рисует картины уродливой и порочной современной ему жизни.
Безумье, скаредность и алчность и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают;
Нас угрызения, как пытка, услаждают,
Как насекомые, и жалят и язвят [4, с. 16].
По собственному определению поэта его философии был одновременно присущ «восторг жизнью» и «ужас» перед ней. Эта двойственность, воплощающая феномен, названный Гегелем «разорванным сознанием», т. е. сознанием, пребывающим в состоянии бесконечных мук, тоски и терзаний, пронизывает все творчество Бодлера. Принцип «двое-мирия» ощутим в структуре самого большого раздела «Цветов зла» - «Сплин и идеал» (Spleen et Ideal), где действительность мыслится поэтом в рамках как сплина (этой «болезни века»), так и красоты. В этой двойственности весь Бодлер, в ней «. ключ к его мироощущению и к его логике, которая подталкивает не к преодолению зла и не к тому, чтобы, махнув на все рукой, безвольно отдаться его стихии, но к тому, чтобы странным, на первый взгляд, образом установить тождество между злом и добром» [6]. Идея «двоемирия» лежит и в основе его программного для всего сборника «Цветов зла» стихотворения «Воспарение» («Elevation»), где «. рядом с туманным существованием людей, обремененных тяжелыми невзгодами, есть полет человеческого духа по ту сторону солнечной системы, за пределы звездных сфер» [7]. И поэт считает эту возможность подлинным счастьем. При этом восторг сопряжен с внутренней и никогда так и не удовлетворенной им самим потребностью испытать полноту бытия, «. как условие
своего собственного существования» (по определению Ж.-П. Сартра) [8].
Блажен, кто, отряхнув земли унылый прах,
Оставив мир скорбей коснеть в тумане
мглистом
Вздымает гордо ввысь, плывет в эфире чистом
На мощных, широко раскинутых крылах
[4, с. 25].
Двойственность состояния, постоянно терзавшая поэта, во многом обусловлена биографическими обстоятельствами его жизни. Ранняя смерть отца, последовавшее за этим второе замужество матери и неприятие новой семьи сделали Бодлера впечатлительным и ранимым на всю жизнь. Мучительные переживания своей отверженности с течением времени приобретают масштабы вселенского сиротства и перерастают в представления об исключительности собственной личности и ее трагическом отщепенстве. Он любил повторять окружающим: «Я скроен иначе, нежели чем прочие люди»; «как бы я себя не проявил, я останусь чудовищем в глазах окружающих». Попытка самоуглубления, постижение самого себя становится второй важной темой его философских исканий. Она в полной мере открывает перспективу нигилистического самовосприятия, равно как и восприятия всего мира. Другими словами, поэт пытается создать такую модель поэтического мироздания, которая носит одномерный характер и не ориентирована на высший смысл и абсолютное бытие. По существу Бодлер пытается выстроить некую географию своих внутренних ощущений, очень часто сопряженных, по сути, с безжалостным анатомическим самопрепарированием.
В своем очерке «Бодлер» (1946)
Ж.-П. Сартр заостряет свое внимание на том, что поэт все время «. будоражит и распаляет свое сознание: если поначалу он выступал в роли свидетеля по отношению к самому себе, то затем пытается стать собственным палачом; он Гэаутонтиморуменос (т. е. сам себя истязающий (греч.)» [9]. Действительно, во всякой пытке рождается пара неразрывно связанных между собой людей: палач и жертва. И если Бодлеру «. не удалось увидеть самого себя, то. он попытается копнуть свою душу, словно ножом, разворачивающим рану, - в надежде добраться до «потаенных глубин», как раз и составляющих
его подлинную природу» [9]. Сартровский Бодлер очень напоминает тип «некрофила», описанный Эрихом Фроммом в своем грандиозном исследовании «Анатомия человеческой деструктивности» (1973). Действительно, поэта преследует «. страстное влечение ко всему мертвому, больному, гнилостному, разлагающемуся; одновременно это страстное желание превратить все живое в неживое, страсть к разрушению ради разрушения» [10].
Я оплеуха - и щека,
Я рана - и удар булатом,
Рука, раздробленная катом,
И я же - катова рука!
Мне к людям больше не вернуться,
Я - сердца своего вампир,
Глядящий с хохотом на мир И сам бессильный улыбнуться [4, с. 144].
На протяжении всей своей жизни Бодлер «. одержим невоплотимой мечтой сотворить самого себя: он трудится, чтобы чувствовать себя обязанным только себе; ему хочется без конца переделывать и исправлять собственный облик, подобно тому, как исправляют картину или стихотворение; он желает стать своим собственным стихотворением» [9, с. 422].
Одной из главных тем философии и поэзии Ш. Бодлера, в которой нигилистическая тональность присутствует со всей очевидностью - это тема смыслостроения вне Абсолюта. Пожалуй, выдающееся открытие мастера заключается в его убеждении, что у мира есть смысл, и индивид имеет определенную причастность к нему. Только смысл этот, подчеркивал Бодлер, лежит вне трансцендентного, личностного христианского Абсолюта. Иными словами, он носит подчеркнуто антирелигиозный или внерелигиоз-ный характер. Бодлер пытается понять, каково внутреннее самочувствие человека, без отсылки к Абсолюту или вне его контекста. И здесь он делает интересное открытие: мир человека, лишенный ориентации на высший смысл, значение и цель, по сути своей фокусирующиеся в божественном Абсолюте, оборачивается царством сладостного Зла. Зла всепроникающего и всестороннего, открывающего для человека красоту и бездонную пучину, где человек, давший себя соблазнить, платит за это своей самостью и нравст-
венным единством личности. Оказывается, что вне ориентации на Абсолют, сколь бы мифологичным и иллюзорным он ни был, человеческая индивидуальность с необходимостью испытывает тенденцию к самораспаду. Инициатором этого процесса выступает сама личность, с течением времени поглощаемая процессом саморазъятия и исчезающая как таковая. Блаженство нисхождения, вплоть до исчезновения в ничто - вот, пожалуй, кульминация процесса саморасчления человеческой личности вне контекста Абсолютного.
Мотивы протеста против Бога и отрицание потустороннего мира, намеченные в стихотворениях поэта «Лебедь» («Le Cygne»), «Слепые» («Les Aveugles»), «Плавание» («Le Voyage»), выливаются в законченное богоборческое мировоззрение в стихотворении «Отречение святого Петра» («Le Reniement de Saint-Pierre») из раздела «Мятеж» («Revolte»). «Бросая обвинения и проклятия Богу, Бодлер исходит из существования подавленного, униженного человечества, из наличия палачей в мире» [7, с. 120].
- Я больше не могу! О, если б, меч подняв,
Я от меча погиб! Но жить - чего же ради
В том мире, где мечта и действие в разладе!
От Иисуса Петр отрекся. Он был прав
[4, с. 220].
Вместе с тем, нигилизм Бодлера не может быть признан полным, поскольку параллельно с этим сладостно переживаемым моментом самораспада поэт испытывает устойчивую потребность в дантовом восхождении к Абсолюту, некое ощущение надежды на то, что он однажды может быть обретен. Отсюда знаменитые бодлеровские две молитвы: литания Богу и литания Сатане. Молитва Богу, как это определяет Бодлер, есть духовное начало или жажда воспарения. Литания Сатане - это блаженство нисхождения. По большому счету, смоделированная Данте парадигма восхождения человеческой жизни через нисхождение в бездну небытия в полной мере оказывается претворена в творчестве Бодлера. Уничтожить ли этот дуализм, обрести ли это внутреннее единство и преодолеть раскол бытия на «я» и «не я», дух и плоть, вечность и время, примирить Бога и Сатану - вот его сокровенное упование. Но целостности подобного рода мироощущения
он так никогда и не достиг. Пожалуй, невозможность достижения этой целостности, этого окончательного и бесповоротного примирения, которое означало бы возвращение в лоно мифологической нерасчлененности с онтологическим отождествлением света и тьмы, добра и зла, верха и низа, является источником наивысшего отчаяния для Бодлера. Отсюда и желание вкусить покоя, который оборачивается единственной и доступной вожделенной целью его земного существования. Недаром первое название «Цветов зла» Бодлера - «Лимбы», что прямо отсылает нас в первый круг Дантова ада, где грешники-язычники, ведшие, однако, праведную философскую жизнь, обретают покой. Параллели с этим можно встретить в «Мастере и Маргарите» Булгакова, где главный герой также обретает не интенсивное райское блаженство, а покой как вожделенную и заслуженную награду.
По существу, нигилизм Бодлера - это, прежде всего, протестное сознание. Протест против чрезвычайно высокой требовательности к человеку со стороны христианского Абсолюта. И одновременно подспудное, но очевидное и устойчивое усилие по реабилитации мира «здесь и сейчас», мира, как он есть. По сути своей, это неоязыческая реконструкция утраченного состояния мифологической нерасчлененности самой реальности на материальный и идеальный ее аспекты. Бодлер был хорошо знаком с платонизмом и, по-видимому, с неоплатонизмом и усматривает в них ту самую модель органического единства сверх-природы и природы, в рамках которых идеальная сущность мироздания оказывается заключена в самом этом мироздании и, будучи его причиной, в то же время - источается им, окутывая действительность своим ароматом. Сверх-природа, таким образом, явлена непосредственно в природе. Эйдосы заключены в каждой вещи, связанной друг с другом узами мистической симпатии. Они как бы проглядывают из-за вещей, как их смыслы, а сами вещи оказываются символами. Природа, таким образом, подобна одушевленному храму, космической гармонии, сложенной из таких вещей-символов по модели вселенской аналогии. Верх и низ, свет и тьма, добро и зло, максимум и минимум оказываются слиты в некое динамическое единство. Эта квазимифологическая мо-
дель взращенна на нигилистическом протесте Бодлера против ригоризма христианского личного Бога и чрезмерной разорванности мироощущения индивида на божественный и земной миры с безжалостным бичеванием и принижением последнего. Это финал его философских поисков, в рамках которых нигилистический аспект оказывается более чем инструментальным, тем самым помогая творческой личности если уж не обрести утраченную гармонию, то, по крайней мере, приблизиться к ней.
Еще одним важным следствием бодле-ровского нигилизма, наряду с пересмотром темы смысла как коррелята добра, является пересмотр содержания ключевой эстетической категории красоты. Она подвергается безжалостному и радикальному перетолко-выванию по сравнению с тем, что предлагает традиционная христианская эстетика. Бодлер предлагает видеть в красоте не инобытие истины, добра и любви, как учит тому христианство, но воспринимать красоту как чистое, этически нейтральное совершенство, абсолютно безотносительное какой-либо нравственной мотивации или суждению. Отсюда амбивалентность красоты, которая равна амбивалентности самой реальности в том ее виде, в каком Бодлер пытается мыслить бытие. Красота может быть совершенным воплощением разврата, нечестия, а может быть совершенным воплощением чистоты и невинности.
Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?
Не все ль равно: лишь ты, царица Красота,
Освобождаешь мир от тягостного плена,
Шлешь благовония и звуки и цвета [4, с. 50].
Ж.-П. Сартр в своем эссе о творчестве поэта подчеркивает, что красота в понимании Бодлера - это, прежде всего, суггестия. Другими словами «. она представляет собой тот странный тип вымышленной действительности, где сливаются бытие и существование, где бытие объективирует и закрепляет существование, а существование придает бытию легкость» [9, с. 439]. Красота для поэта - «. порыв, но в пределах земного существования, спиритуализация материи с помощью прошлого, «реставрационного в настоящем» [11].
Кому-то философия Бодлера покажется имплицитным оправданием зла. Но скорее он
просто пытается показать, что зло столь же необходимый элемент гармонии самого бытия, как и добро. И в этом смысле скорее предлагает своеобразную теодицею - оправдание самого Бога - как источника всяческого бытия как положительного, так и отрицательного. Определенный парафраз гетевско-го Мефистофеля, который сам себя характеризует как силу вечно желающую зла и вечно творящую добро, представляется здесь вполне очевидным. Эстетико-мифологическая нерасчлененность бытия, взращенная на нигилистическом протесте против христианского разъятия Вселенной на оппозицию Града Божьего и Града Земного, находит свое высшее воплощение в теме природы, одушевленной природы, которая умеет разговаривать на языке символов-соответствий. Природа оказывается тем вожделенным миром, единственным и единым бытием, в котором человек может обрести и смысл и счастье. Закон языческой симпатии, восходящий к анаксогорову принципу «все во всем», находит свое проявление в уникальном даре души поэта, пребывающей в тайном единстве с душой вещей, с неоплатоновской Душой мира. Поэт как бы слышит и понимает голос вещей, потому что:
Весь мир ему открыт, и внятен тот язык,
Которым говорит цветок и вещь немая
[4, с. 25].
Поэт наделен особым даром, который, по сути своей, оказывается талантом магической сопричастности к скрытому в вещах тайному смыслу самого мироздания. Поэтому познание реальности у Бодлера сродни магическому таинству, чуждому рациональности и холодному препарированию вещей, их разъятию, - как любил подчеркивать М. Волошин, - на вес и на число. Функция поэта здесь близка функции ведуна и толмача, который как бы улавливает мистические интуиции природы и переводит их с помощью языка искусства на понятный и доступный читателю язык. Таким образом, сама сущность мира говорит с человеком, становится с его помощью зримой, слышной и доступной.
Подводя итог, можно заключить, что в поэзии Бодлера философия нигилизма, по существу, носит провокационно-стимули-рующий характер. Нигилистическое миро-
ощущение не достигает философской полноты. Да поэт к ней и не стремится. Нигилистическое отрицание ужасов, проистекающих из разъятия Вселенной на сферу Божественного и сферу земного, войну Неба и земли, принесение человека в жертву этой войне (что мы находим в традиционном христианстве), по существу, лишь помогает утверждению нового типа мироощущения, возвращению к тому породнению человека и мира, которое было свойственно дорефлек-сивному сознанию.
В своем стихотворении в прозе «Приглашение к путешествию» («L'Invitation au Voyage») поэт пишет: «Мечты! Вечные мечты! И чем душа требовательнее, тем дальше мечты уносят ее от возможного. Всякий человек носит в себе долю природного опиума, непрестанно выделяемую и возобновляемую, и от рождения до смерти много ли насчитываем мы часов, заполненных действительным наслаждением, удавшимся, сознательным действием? Будем ли мы когда-нибудь в ней жить, перенесемся ли когда-либо в эту картину, нарисованную моим духом, в эту картину, похожую на тебя?» [12].
1. Гумилев Н.С. Поэзия Бодлера // Бодлер Ш. Цветы зла. М., 2007. С. 6-7.
2. Косиков Г.К. Два пути французского постромантизма: символисты и Лотреамон // Поэзия французского символизма. Лотреамон. Песни французского символизма. М., 1993. С. 28.
3. История французской литературы. М., 1959. Т. III. С. 362.
4. Бодлер Ш. Цветы зла. М., 2007. С. 26.
5. Бодлер Ш. Салон 1859 года // Бодлер Ш. Об искусстве. М., 1986. С. 183.
6. Косиков Г. К. Шарль Бодлер между «восторгом жизни» и «ужасом жизни» // Бодлер Ш. Цветы зла. Стихотворения в прозе. Дневники. Жан-Поль Сартр Бодлер. М., 1993. С. 15.
7. Обломиевский Д.Д. Французский символизм. М., 1973. С. 93-94.
8. Сартр Ж.-П. Экзистенциализм - это гуманизм // Сумерки богов / сост. и общ. ред. А.А. Яковлева. М, 1989. С. 336.
9. Сарт Ж.П. Бодлер // Бодлер Ш. Цветы зла. Стихотворения в прозе. Дневники. Жан-Поль Сартр Бодлер. М., 1993. С. 327.
10. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности: авт. вступ. ст. П.С. Гуревич. М., 1994. С. 285.
11. Андреев Л.Г. Жан-Поль Сартр. Свободное сознание и XX век. М., 1994. С. 108.
12. Бодлер Ш. Стихотворения в прозе // Бодлер Ш. Цветы зла. Стихотворения в прозе. Дневники. Жан-Поль Сартр Бодлер. М., 1993. С. 209.
Поступила в редакцию 19.10.2007 г.
Ulyanov VA. Nihilistic intuitions in creativity of Ch. Baudelair. The article covers the nihilistic trend in Baude-
lair’s aesthetics. A particular emphasis is made upon his search for the notion of “Pure Beauty” without the moral context ascribed to it as well as the means of overcoming the metaphysical split of reality through the creation of a new mythology within which there could be no opposition of Good and Evil, Spirit and Matter with the Christian devaluation of the latter.
Key words: nihilism, aesthetics, poetry, values.
ФИЛОСОФСКО-ПРАВОВАЯ КОНЦЕПЦИЯ СЕМЬИ КАК ОБЩЕСТВЕННОГО СОЮЗА В ЛИБЕРАЛЬНО-КОНСЕРВАТИВНОЙ ТРАКТОВКЕ Б.Н. ЧИЧЕРИНА
В.М. Лобеева
В статье исследована концепция семьи Б.Н. Чичерина. Дан анализ сильных и слабых сторон взглядов ученого, показана актуальность отдельных выводов, касающихся общефилософских подходов и конкретных правовых установок. В качестве заслуживающей внимания с точки зрения перспективного направления для современных исследований семьи как базового элемента в системе человеческих союзов признается ориентация Б.Н. Чичерина на фундаментальные этнокультурные установки. Спорные моменты концепции семьи, предложенной Чичериным, признаются не носящими принципиально неприемлемого для современной науки и общественной практики характера.
Ключевые слова: семья, общественный союз, философско-правовая концепция, этнокультурные традиции.
Сегодня, когда модернизм демонстрирует свою неспособность положительным образом влиять на негативные процессы во всех сферах общественной жизни, подтверждается ценность основополагающих установок классической философии и гуманитарной науки, особенно если эти установки органично сочетают в себе общечеловеческое и национальное. В свете сказанного становится понятным интерес к фундаментальным концепциям русской классической гуманитарной мысли, которую отличали глубина и широта исследовательского анализа, опора на религиозно-нравственные идеалы человечества. Это не исключало и заинтересованный отклик на сугубо национальные проблемы, при решении которых философы ориентировались не на сухие абстракции, а исходили из конкретных нужд сограждан и коренных интересов державы.
Вот и крупнейший представитель либерально-консервативного направления в русской философии и гуманитарной науке XIX в. Б.Н. Чичерин в решении вопроса о соотношении личности и общества (где проявляет себя в полной мере нравственность и право)
исходил из приоритета личности. Об этом недвусмысленно свидетельствует, например, такая категорическая формулировка: «Лицо составляет краеугольный камень всеобщего общественного здания; не зная природы и свойств человеческой личности, мы ничего не поймем в общественных отношениях» [1]. Эти воззрения являются не только отправной точкой в рассуждениях мыслителя о семье как органическом человеческом союзе, они присутствуют и в фундаментальных выводах, касающихся всех других составляющих общественного организма - гражданского общества, церкви, государства.
В своем понимании семьи Б. Н. Чичерин исходил из сегодня уже общепринятых характеристик этого социального института, который определяется как малая социальная группа общества, являющаяся важнейшей формой организации личной жизни человека. Объединяющими для семьи факторами считаются супружеский союз и родственные связи, т. е. специфические отношения между мужем и женой, родителями и детьми, братьями и сестрами, а также другими родственниками, проживающими совместно и веду-
