CC BY
93
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ: ПРОБЛЕМЫ ТЕОРИИ И ВОПРОСЫ ПРАКТИКИ
УДК 316.722
«НЕЗНАНИЕ» ПРОШЛОГО И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ
Н.И. Шестов
СГУ им. Н.Г. Чернышевского кафедра политических наук e-mail: [email protected]
В статье обоснован авторский подход к проблеме структурирования исторической памяти современных социумов. С позиции данного теоретического подхода автором осуществлен анализ политической функциональности структуры «незнания»» прошлого и ее связи с социальной мифологией.
Ключевые слова: историческая память, политика памяти, политический миф.
"IGNORANCE" OF THE PAST AND THE HISTORICAL
MEMORY
N.I. Shestov
(Saratov, Russia) e-mail: [email protected]
The article substantiates the authofs approach to the problem of structuring the historical memory of modern societies. From this theoretical approach's point of view, author analyzes the political functionality of the structure of "ignorance" of the past and its connection with social mythology.
Keywords: historical memory, politics of memory, political myth.
Историческая память современных обществ на уровне структур, ее формирующих, и механизмов, обеспечивающих ее функционирование, организована достаточно сложно. В данном случае хотелось бы выделить в качестве предмета исследования такую структуру индивидуальной и коллективной исторической памяти, которая ни в сознании обывателей, ни в сознании специалистов с исторической памятью, обычно, никак не ассоциируется. Правильнее было бы сказать, что она ассоциируется с чем-то, исторической памяти противоположным, находящимся с нею
в перманентном конфликте. Речь идет о таком структурном элементе нашей исторической памяти, как «незнание прошлого» («незнание истории»). На деле, элемент этот, прочно интегрирован в структуру нашей исторической памяти. Он служит инструментом, позволяющим нам в своем сознании строить аргументированные оценки ее объема, качества и функциональности, а также сравнивать ее по этим показателям с состоянием исторической памяти других людей и даже целых современных обществ.
«Наша» историческая память для нас, обычно, всегда есть некий оптимум знания прошлого и оценки прошлого. По той причине, что, по нашему убеждению, в «нашей» исторической памяти «знание» прошлого находится на максимальном уровне. В то же время, «незнание» прошлого минимально. Иначе говоря, ничто в состоянии нашей исторической памяти, как нам кажется, не препятствует нам выносить «истинные» суждения о прошлом и критиковать «их» суждения. Основанием уверенности служит представление человека о мире. «Мир существует тогда, когда существую я». Все, что за пределами моего существования, - это не реальный мир, это его версии, созданные другими людьми, к которым я могу относиться избирательно. Поэтому, я могу считать правильными те версии, которые ближе интересам моим и общества, как я их вижу и понимаю, и отказывать в правильности другим версиям. Либо вообще считать, что «все историки врут»! «Моя версия прошлого правильная» - уверен нормальный человек, поскольку это смысловое основание его жизни в «его» обществе, это гарантия устойчивости его связи со всей мемориальной системой данного общества, а посредством нее и со всем пространством культуры данного общества.
«Их» историческая память (идет ли речь об исторической памяти другого человека или другого общества) в наших глазах, обычно, далека от совершенства и достойна критики уже в силу того, что в ее структуре, как нам представляется, «незнание» прошлого доминирует над его «знанием». Не различие траекторий развития людей и обществ формирует специфику их взглядов на прошлое, его формирует большее или меньшее «незнание» ими этого прошлого. На этом стандартном объяснении причины, по которой история и историческая память постоянно в политике выступают «яблоком раздора» для обществ, и даже для разных групп и поколений людей в одном обществе, основано то, что можно назвать «мифологией исторической памяти».
10
Как и положено социальной мифологии, она служит для массового сознания той призмой, которая преобразует структурные характеристики объекта (исторической памяти, в данном случае) в его сущностные характеристики. И «незнание», как структурный элемент исторической памяти, играет для массового сознания роль ключевого индикатора для определения этой сущности.
Трудность с пониманием того, что структура «незнания» есть органичная часть нашей исторической памяти, возникает по объяснимой причине. Трудно представить, как социализированный человек может, в реальности, знать историю своего государства, своего общества, своей семьи меньше, чем это необходимо ему для постоянно возникающих внутрисоциальных коммуникаций на тему прошлого. Познания человека в истории могут для нас выглядеть ограниченными, вызывать с нашей стороны критику. Вместе с тем, имеет смысл принять во внимание, что социальные коммуникации, в которые включен данный человек, большего от него и не требуют. Система семейного и общественного воспитания будущего гражданина, система государственного и частного образования в большинстве современных стран построена таким образом, чтобы среднестатистический человек не испытывал бы во внутрисоциальных политических и неполитических коммуникациях неудобств, как от недостатка информации о прошлом, так и от избытка таковой.
То есть, когда мы слышим в чей-то адрес обвинение в «незнании» прошлого, то смысл понятия «незнание прошлого» не следует понимать буквально, как указание на отсутствие знания о прошлом вообще. Это, скорее, нами самим себе сделанное уведомление, что в структуре исторической памяти нашего оппонента есть некое принципиальное отличие. Утверждение, что наш оппонент по дискуссии о прошлом «незнает истории», характеризует наше стремление провести видимую границу между его и нашей исторической памятью, и тем решить для себя ряд практических вопросов, связанных с социальной идентичностью и своим самосознанием. В этом смысле, наше представление о возможности «незнания» кем-то истории является сугубо умозрительной конструкцией.
Вместе с тем, когда проблемы исторической памяти актуализируются в социальных практиках, эта умозрительная конструкция оказывается реальным фактором изменений в политике и многих других социальных практиках. Примером служит сама
11
постсоветская история. В 90-е гг. прошедшего столетия произошел распад советской социально-политической системы. Одним из факторов этого распада было то, что советские граждане в массовом порядке перестали опознавать в собственных воспоминаниях об истории России и СССР «свою» историческую память. Изменилось качество «мифологии исторической памяти». Сказались немалые творческие усилия либеральной публицистики, а также немалой части отечественных историков, политологов, экономистов и философов по дискредитации советской версии отечественной истории и способности советского гражданина «знать» историю своего государства и общества. В «мифологии исторической памяти» установка на то, что советский человек «знает» историю своей страны и остального мира не хуже, а, чаще, лучше, чем представители других стран, была, посредством информационного давления на массовое сознание, заменена на другую установку. На убеждение, что советский человек истории своей страны, по большей части, «не знает», что в исторической памяти советского гражданина сплошь «черные дыры» и «белые пятна», как следствие семидесятилетней «идеологической зашо-ренности».
«Не знает» он, советский человек, и всемирной истории -убеждали себя и других либерально настроенные отечественные публицисты и ученые. В силу того, что все, что он о ней помнит и знает из школы и научных книг, так или иначе, детерминировано «неверной» во всех научных и идеологических смыслах форма-ционной теорией К. Маркса и Ф. Энгельса.
В результате такого совместного «мозгового штурма» публицистики и науки в период радикальных либеральных реформ произошел достаточно массовый отказ советских граждан от признания «своей» исторической памяти ценностью, достойной уважения, сохранения и практического использования в политическом процессе. Она для многих граждан стала выглядеть недостаточно надежным культурным ресурсом их участия в решении реформаторских политических, экономических и правовых задач своего общества и государства. В условиях, когда массовое сознание потеряло в «своей» исторической памяти точку опоры, более надежным ресурсом стала выглядеть «их» историческая память. То есть, те представления о прошлом разных стран и народов, включая историю имперской и советской России, на основе которых на Западе в ХХ-ом столетии строились либеральная полити-
12
ческая и экономическая теория, либеральная историография и публицистика, а также разнообразные гражданские и административные практики.
В изображении отечественных либеральных интерпретаторов и популяризаторов историческая память «западных» либерально-демократических обществ и элит, в отличие от советской, выглядела образцом практичности и рациональности, результатом абсолютного преобладания «знания» истории над ее «незнанием». Структура «незнания», усилиями либеральной интеллигенции активированная в исторической памяти советского общества, стала, таким образом, инструментом изменения «мифологии исторической памяти» и политической культуры постсоветского общества в целом.
Сегодня институтами гражданского общества, государства, научным и педагогическим сообществами России прилагаются усилия к тому, чтобы вернуть российскому гражданину былое доверие к «своей» исторической памяти, перенастроить на оптимистический лад социальную «мифологию исторической памяти». Тем не менее, последствия деформаций, которым на рубеже советского и постсоветского времени подверглись историческая память российского общества и ее социальная мифология, сказываются до сих пор. В частности тогда, когда отечественные гуманитарии начинают спорить между собой и с представителями государственного аппарата управления о тех «передовых рубежах», на которые они должны стремиться выйти и вывести науку и образование, гражданскую жизнь. Во многих случаях «рубежами» этими для отечественных гуманитариев сегодня, как и в конце прошлого века, остаются достижения «их» научной мысли, «их» образования, «их» гражданской жизни.
И аргумент в пользу такого выбора ориентиров прогресса для науки и политики, при всей разнице формулировок, по сути один: «их» историческая память, «их» знание опыта политики, права, науки, экономики, массового образования и воспитания граждан, совершеннее «наших». «Им» не свойственно «незнание» прошлого в таких масштабах, в каких оно свойственно «нам». А это значит, что «их» представления о настоящем и будущем человечества, которые опираются на структуры исторической памяти и в которых минимизировано влияние структуры «незнания прошлого», значительно надежнее «наших» в качестве ресурса
прогресса российской политики, экономики, права, науки, в целом.
«Незнание прошлого», при всей, как уже было сказано, умозрительности этой конструкции, формируемой человеческим сознанием, играет определенную организующую роль не только в политических практиках социума. Она организует историческую память в той ее части, которая связана со «знанием» прошлого. Что-то мы знаем и помним лучше, точнее, а что-то хуже. Одно свое представление о прошлом мы можем подкрепить фактическими и логическими аргументами, а другое только тем, что это «всем известно», то есть, мифологической аргументацией. На каком основании мы осуществляем свой выбор? А если позволяют условия, то и подкрепляем, и демонстрируем публично этот выбор. Например, посредством своего участия в функционировании различных мест памяти и презентаций памяти (патриотических акций, например).
Структура «незнания прошлого» функционально стратифицирует историческую память.
Одна страта образуется и функционирует вследствие необходимости для нас зарезервировать в структурах своей исторической памяти некий свой, специфический ресурс знания о прошлом, помогающий нам чувствовать и осознавать себя личностью, то есть субъектом социальных коммуникаций с уникальными культурными характеристиками. Нашу уникальность должны видеть и признавать партнеры по коммуникациям. Нам важен баланс нашего «знания» прошлого и «не знания» прошлого нашими партнерами в качестве способа осознания и заявления своих личностных характеристик в социальных коммуникациях. Эта страта исторической памяти существует и функционирует в режиме постоянного и активного пополнения нами нашего ресурса знания о прошлом из доступных нам и вызывающих интерес и доверие источников. Большинство людей, конечно, мотивирует свое стремление пополнять ресурс исторического знания иначе. Люди, чаще всего, себе и окружающим объясняют интерес к прошлому и свое желание этот интерес удовлетворить своим любопытством, или же тем, что «со школы нравилась история, и не нравилась математика», «историю я всегда знал, а математику не знал». При этом в своем выборе исторических сюжетов и исторических источников наша историческая память действует совсем не по логике построения школьного или даже вузовского
курса истории. Скорее, вопреки этой логике. Системность в наших воспоминаниях о прошлом присутствует, но это не системность учебных программ.
Системность эту определяет наше стремление пополнять нашу историческую память не всякой информацией подряд, а той, которая поддерживает постоянную специфичность уже сложившихся и функционирующих структур исторической памяти. Мы, даже если интересуемся прошлым профессионально, не стремимся удержать в сознании все хронологические и фактические опорные точки исторического процесса от древности до новейшей истории. Одним людям нравятся биографии древних и современных героев и злодеев, другим история давних и недавних войн, третьим - история кулинарии. Наполнение нашей исторической памяти происходит в определенном устойчивом русле. И это придает нам уверенность, что мы «знаем» историю и готовы это знание использовать в любой момент в качестве своего человеческого капитала, инвестируемого нами в политику, экономику, культуру.
Наша уверенность в том, что «незнание» истории существует где-то рядом с нами в пространстве социальных коммуникаций, формирует еще одну страту нашей исторической памяти. В этой страте группируется информация о прошлом, помогающая нам находить партнеров в пространстве социальных коммуникаций и делить их на единомышленников и оппонентов. Если наш партнер по коммуникациям определен нами в качестве субъекта, историю «не знающего», он, за редкими исключениями, вытесняется нами на периферию наших социальных коммуникаций. Круг наших коммуникаций формируют люди, которые, как мы убеждены, «знают» прошлое не хуже нас. Происходит, таким образом, формирование нашего «круга общения», среды, в которой проявляется наша социальность, политичность и культурность. Прирост в этой страте исторической памяти происходит не столько за счет притока новой исторической информации, сколько за счет интенсивности социальных коммуникаций. По их ходу структуры «знания» и «не знания» прошлого постоянно взаимодействуют, и происходит своеобразная настройка исторической памяти на функционирование в соответствии с условиями наших текущих коммуникаций с другими людьми.
