CC BY
139
ОТ ПОЛИТИКИ ЗАБВЕНИЯ К ПОЛИТИКЕ ПАМЯТИ
УДК 930.1:316.473
МЕХАНИЗМЫ «ЗАБЫВАНИЯ» В СТРУКТУРЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ
Н.И. Шестов
Саратовский государственный университет, юридический факультет, кафедра политических наук E-mail: nikshestov@mail.ru
В статье обосновывается теоретическая возможность и практическая продуктивность такого научного ракурса изучения проблем исторической памяти современных социумов, в котором учтено наличие в структурах исторической памяти механизмов «забывания».
Ключевые слова: историческая память, историческое знание, гражданское воспитание.
MECHANISMS OF «FORGETTING» IN THE STRUCTURE OF HISTORICAL MEMORY
N.I. Shestov
Saratov State University
The article explains a theoretical possibility and practical efficiency of the scientific perspective to studying the problems of historical memory of modern societies, which reflects the presence of the mechanisms of «forgetting» in the structures of historical memory.
Key Words: historical memory, historical knowledge, civil education.
От обывательского интереса к проблеме научный подход к ней обычно отличает структурная логичность последнего. Сегодня исследователи, публицисты, а так же практикующие политики охотно говорят и пишут об исторической памяти как инструменте патриотического воспитания подрастающего поколения российских граждан и формирования их политической и культурной идентичности в глобализующемся мире, как основе меж-поколенческих связей, обеспечивающих внутрисоциальную стабильность, как источнике качественных «материалов» для иде-
ологического конструирования, призванного обеспечить солидарность государственных элит и социума в условиях очередной российской модернизации. Трудно не согласиться с этими, преимущественно конструктивными, суждениями специалистов о важности для нормально развивающегося социума обладать активной и обширной исторической памятью, о необходимости эту память беречь и приумножать. Но есть в таких суждениях заметный недостаток, некоторая недосказанность, вследствие которой нарушенной оказывается общая логика научного опредмечивания проблемы исторической памяти.
Понятно (это доступно простому поверхностному наблюдению), что нормальные люди, из которых в большинстве состоит нормальный социум, не могут и не обязаны одинаково конкретно и емко помнить все о том, что было до них. Как не обязаны они, в принципе, одинаково мыслить о будущем. На то есть разнообразные идеологии, обеспечивающие человеку широкую возможность выбора своих представлений о будущем. Что тогда, в каком объеме граждане должны помнить, а чего помнить не обязаны? Что в организации самой исторической памяти должно обеспечивать человеку возможность субъективного выбора в его воспоминаниях о прошлом? Вопрос можно поставить и так: сколько знания о прошлом и, какого качества необходимо современному нормальному человеку и нормально развивающемуся социуму для того, чтобы не утратить интереса к настоящему и будущему? Можно ведь и перестараться, и в какой-то момент столкнуться с тем, что вполне современное общество, в лице не самых отсталых в интеллектуальном отношении и не самых плохих в моральном отношении своих представителей, особенно из числа молодежи, вдруг заявит о своем желании отказаться от идеи модернизации, как таковой, и о своем возвращении к прошлому как ключевой ценности. Как перспективной стратегии совершенствования своего политического, экономического, правового и культурного состояния. Ренессанс разных форм традиционализма в современном мире тому дает много ярких свидетельств. В ряду таких свидетельств одной их последних стоит попытка реализации (сама идея имеет древние корни) проекта «исламского государства», нашедшая самый широкий отклик не только у жителей Северной Африки и Ближнего Востока, что можно было бы списать на особенности политической культуры в странах «третьего мира», но и у граждан благополучной Европы. Можно понять причину со-
блазнительности прошлого: в сравнении с неизвестным и потому пугающим будущим прошлое обладает тем незаменимым для социального проектирования качеством, что оно уже когда-то случилось, оно прошло проверку на опасность и безопасность в качестве стратегии развития, оно « себя показало» с разных сторон. В этом смысле любой социальный проект, замешанный на осознании людьми прошлого, как ключевой ценности и альтернативы их неопределенному будущему, обладает несомненной для массового сознания реалистичностью.
Специалистами этот вопрос меры и качества осознания людьми исторического прошлого часто адресуется исторической науке: объем необходимого социуму воспоминания о прошлом определяется в соотношении с объемом знания, доступного на данный момент науке. Историческая память, собственно, чаще всего и определяется исследователями, как некий объем исторического знания, доступного в данный момент массовому сознанию благодаря усилиям науки и потому обладающего ценностью как и все другие научные достижения. «Историческая память -утверждает воронежский историк И.А. Чурсанова, - это, в первую очередь, обращение к прошлому, как в его позитивных, так и негативных аспектах, т.е. попытка реконструкции событий прошедшей действительности. Историческая память, как процесс познания прошлого, включающий отбор и сохранение информации о нем...» (выделено мной. - Н. Ш.)!. С другой стороны, по выражению германского исследователя А. Буллера: «.в совокупности все эти, оставшиеся от прошлого, разнообразные исторические "следы" образуют тот невидимый фундамент наших знаний, на котором рождаются, формируются и развиваются все наши интерпретации и концепции прошлого»2.
Все выглядит вроде бы логично: историческая наука обращается к исторической памяти социума за исходными материалами для концептуализации, и сама посредством своих концептов помогает исторической памяти структурироваться, реконструировать и осмыслить прошлое. Но эту логику нарушают оговорки, которые делают упомянутые авторы. А. Буллер, например, отмечает: «Но прошлое может и непреднамеренно оказаться в забве-
1 Чурсанова И.А. «Славное прошлое»: история или память? // Трансформация исторического сознания молодежи в обществе риска: сборник статей международной научной конференции. Липецк-Тамбов, 2014. С. 24.
2 Буллер А. О риске процесса познания прошлого // Там же. С. 3-4.
нии. И причины такого - непреднамеренного - забвения прошлого лежат часто не в политических или идеологических условиях, а в механизмах функционирования человеческой памяти...»3. Получается, что органичная и логичная связь между объемом и качеством исторической памяти людей и обьемом и качеством знания о прошлом, созданного исторической наукой разрушается. Многое, получается так, от успехов науки не зависит. Многое в состоянии исторической памяти зависит от условий, прямого отношения к состоянию науки не имеющих: «Ориентируясь на потребности, цели и ценности, задающие динамику процессов в социальной памяти, историческая, в свою очередь, актуализирует одни события прошлого и игнорирует другие»4. Забывание прошлого в контексте таких суждений выглядит побочным, отчасти даже случайным, и потому недостаточно доступным опредмечиванию наукой продуктом функционирования исторической памяти социума. Хотя, с другой стороны, очевидно, что те же исследователи считают явно неполной общую картину функционирования исторической памяти без упоминания о такой «случайности».
Эта особенность суждений специалистов об исторической памяти как предмете исследования наводят на мысль, что при построении предметного «поля» было упущено нечто важное. Что из структуры предмета в данном случае выпал некий принципиальный элемент. Возможно, что выпала постановка вопроса о существовании, наряду с механизмами воспроизводства и актуализации знания о прошлом, еще и «механизмов забывания» прошлого. Механизмов выведения из исторической памяти, касается ли это памяти специалистов, или массы рядовых граждан, того знания о прошлом, которое, в предшествующее время обладало несомненной ценностью и было функционально в политическом, экономическом и культурном планах. Недостает в структуре научного предмета и постановки вопроса о логике того, что по аналогии с «политикой памяти» можно было бы назвать «политикой забывания». Сегодня, наблюдая за тем, как во многих частях мира и, в том числе, на постсоветском пространстве целенаправленными совместными усилиями медийных и властных элит происходит перетасовка в массовом сознании «следов прошлого», как поверх следов советской истории в общественном сознании средствами
3 Буллер Л. Указ. соч. С. 6.
4 Чурсанова ИЛ. Указ. соч. С. 25.
пропаганды и науки «натаптываются» следы других, альтернативных ей, порой совершенно фэнтэзийных историй, понимаешь, что, наверное, самостоятельный научный разговор о «политике забывания» назрел. А, может быть, где-то и запоздал. В том смысле, что те стратегии гражданского и патриотического воспитания, которые сегодня реализуются в нашей стране, недостаточно учитывают эти естественные и намеренно организованные «утечки» из исторической памяти.
Что это за «механизмы забывания», функционирование которых дает исследователю повод искать системность в их функционировании и говорить о «политике забывания» как состоявшемся политико-культурном факте? Насколько эти механизмы самостоятельны по отношению к механизмам пополнения исторической памяти социума и человека полезной им информацией о прошлом? Насколько те и другие механизмы органичны друг другу? Необходимо пояснить, что когда речь идет о «механизме», то в данном случае имеется в виду некий устоявшийся порядок связи принципов и способов организации и актуализации исторической информации и придания ей значимости в качестве предмета научного внимания и значимости социальной ценности.
Ответ на эти вопросы прямо связан с заявленной ранее авторской позицией, которая не противоречит принципиально позиции многих других исследователей феномена исторической памяти, апеллирующих к естественным свойствам человеческой памяти. В частности, к тому, что забывание, наряду со вспоминанием и запоминанием, есть неотъемлемая часть функционирования этой памяти в нормальном режиме. Потому-то в начале данной статьи и был сформулирован тезис о «забывании», «механизмах забывания» и «политике забывания» как недостаточно учитываемой исследователями необходимой стороне функционирования истории-ческой памяти.
Взаимосвязанность процедур вспоминания прошлого и забывания его обеспечивается единым режимом функционирования сознания человека. Когда этот человек включен в социально-политические отношения, то это единство должно находить свое отражение, в том числе, в механизмах, поддерживающих функционирование исторической памяти. Иначе говоря, можно предположить, что на сохранение и забывание исторической информации работают одни и те же механизмы. И то, что мы называем сохранением памяти о прошлом, или же утратой такой памяти,
все это лишь два разных результата работы единого механизма. Какой из этих двух результатов будет преобладать - это вопрос и состояния самого механизма, и внешних обстоятельств (политических, культурных, отчасти - правовых и экономических) его функционирования. Важно, что оба результата реально существуют в одном пространстве и времени. Они оба определяют состояние исторической памяти социума и индивида на данный момент. И если исследователь ставит перед собой задачу полноформатного анализа состояния исторической памяти, идет ли речь об исторической памяти индивида, или же целого социума, он не может этот факт проигнорировать. В его предметном поле анализ того, что субъект помнит о прошлом, причин такой памятливости, должен сопрягаться с анализом того, что оказалось, по тем или иным причинам, вытеснено на периферию сознания субъекта, либо вовсе забыто.
Представляется, что это принципиально важный момент для организации практики исследований по проблематике исторической памяти. В частности, для придания таким исследованиям динамики. Для перехода от единовременных научных «срезов» состояний исторической памяти человека или социума, от кон-статаций, что «вот так вот оно все это выглядит на данный момент», к, так сказать, мониторингу состояния исторической памяти. К более широкому взгляду на историческую память, как творческий процесс. По крайней мере, от распространенных сегодня в научной литературе и публицистике морализаторских сентенций о том, как это плохо, что современные российские граждане не помнят тех или иных ярких страниц прошлого своей страны и как бы было хорошо, если бы они все это помнили из поколения в поколение, можно было бы перейти к собственно научной дискуссии и научной критике. Поспорить, например, о смысле такого беспамятства, раз уж оно так постоянно обнаруживает себя в отношении сознания человека и социума к прошлому. О том, что, может быть, из своего забывания прошлого они извлекают не меньше практической пользы для организации своих текущих политических, правовых, культурных и экономических практик, для взаимодействия друг с другом и для легитимации своих запросов и интересов, чем из напряженного и детализированного вспоминания о том, что с ним произошло десятилетия и даже столетия назад.
В таком подходе к организации предметного поля исследований по проблематике исторической памяти я не вижу ничего, что могло бы дискредитировать историческую науку в глазах общества, как, можно сказать, главного поставщика ресурсов для активной жизни исторической памяти. Тут как раз стоит вопрос об оптимизации этой ее функции. О том, чтобы сами исследователи четко представляли себе, где и почему в структурах исторической памяти образуются лакуны и какого рода творческие усилия имело бы смысл предпринять научному сообществу для того, чтобы историческую информацию превратить в ресурс, способный закрыть эти лакуны.
Можно говорить и о более конкретной задаче, решение которой возможно в предлагаемом теоретическом ракурсе. Это вопрос о том, каков вклад самой науки в образование в массовом сознании таких лакун. Потому что одним из главных механизмов как добывания и хранения исторического знания, актуализации его в массовом сознании, так и его дезактуализации, его выведения за границы интереса и рядовых граждан, и самих специалистов, является именно историческая наука. Она, как верно отметил автор, цитированный выше, «актуализирует одни события прошлого и игнорирует другие». Происходит это в непрерывном режиме, что и позволяет в данном случае говорить о стабильно работающем механизме. Не буду подробно вдаваться в разбор всех деталей этого механизма. Отмечу лишь то, что «лежит на поверхности» научного процесса.
Не трудно заметить, если даже просто взять вузовский учебник по отечественной историографии, как со временем популярность и востребованность исследовательской практикой одних предметов и методов исторического исследования сменялась популярностью других. В отдельные моменты истории исторической науки какие-то предметы и методы как бы вообще переставали интересовать исследователей. Так было, например, с методологией рационализма и с органичным ей предметом исследования, каковым для историков XVIII в. выступали «поврежденные нравы» и «гражданские добродетели» в их историческом развороте. От всего этого творческого опыта, не тратя сил на его детальную критику, российская историческая наука в первой четверти XIX в. просто ушла, просто исследователи явочным порядком стали выказывать больше интереса к романтизму и позитивизму, к историческим воплощениям на российской и европейской
почвах «идеи государства», к историческому участию социальных низов, к становлению на Руси властно-служебных отношений («закрепощений» и «раскрепощений») и т. д. И способная к самостоятельной интеллектуальной деятельности часть российского социума - «общество» - преставала зачитываться историческими трудами М.М. Щербатова и В.Н. Татищева и начинала зачитываться истори-ко-правовыми и политико-правовыми экскурсами Б.Н. Чичерина и К.Д. Кавелина, рассуждениями о роли «природного фактора» в истории в сочинениях С.М. Соловьева и В.О. Ключевского. В этих условиях никто из профессиональных историков и не думал, конечно, актуализировать в своих трудах и в сознании массового читателя рационалистическую методологию и соответствующие ей предметы научного поиска. Он актуализировал методологические и предметные новации. В сознании тогдашнего общества все «рационалистическое» интеллектуальное наследство постепенно отошло на второй план. Осталось, в лучшем случае, предметом профессионального интереса специалистов по историографии. В коллективной исторической памяти российского «общества», таким образом, при непосредственном содействии сообщества отечественных историков, образовалась та самая лакуна. Рационалистический опыт российской интеллектуальной элиты, возможно, пригодился бы и в XIX, и в XX вв., и сегодня. По крайней мере, как ресурс и исторической памяти, обеспечивающий гражданину большую четкость понимания тех рубежей, на которых разошлись в минувшие века пути российской и европейской политических культур. Но место этого элемента в структуре исторической памяти усилиями той же исторической науки было, как отмечено выше, уже занято другой исторической информацией и другими теоретическими подходами к ее актуализации.
Или другой пример. В советскую пору для исторической памяти молодого человека, гражданина и патриота, слова «рабочий класс» и «революция» были не просто ключевыми идеологемами. Историческая наука собственными средствами популяризации научного знания и посредством системы школьного и высшего образования наполняла эти понятия конкретным фактическим содержанием. Выпускник средней школы хотя бы в общих чертах представлял себе, почему Октябрьский переворот 1917 г. можно назвать «пролетарской революцией», для чего в среде российской революционной интеллигенции велись споры о «диктатуре пролетариата» и почему советская власть заявляла о себе как о «вла-
сти рабочих и крестьян». Для нынешнего молодого российского гражданина и патриота все это историческое знание не актуально. Не только потому, что в повседневной жизни либеральные ценности и порядки вытеснили собой ценности и порядки советские. Это вопрос спорный. Не потому, что такое историческое знание вредно или бесполезно для нынешних стратегий гражданского воспитания российской молодежи. Это тоже вопрос спорный. Знание опыта своих предшественников, мечтавших о радикальном переустройстве мира на безгосударственных и интернациональных началах и построивших одно из самых сильных государств в XX в. (СССР), наверное, могло бы и современного молодого человека заставить задуматься о разумности политического радикализма, о ценности нормальных отношений гражданина со своим государством.
Но, сегодня такое знание негде взять. Хотя, впрочем, есть где: в трудах историков советской эпохи. Они доступны для профессионального исследователя. Многие доступны и для массового читателя. Даже для такого, для которого единственным существующим источником информации является Интернет. Но это знание не актуализировано в массовом сознании в той же мере, в какой оно сегодня не актуализировано в научном сообществе. Постсоветская историческая наука ничего не сделала для подтверждения значимости этого знания для функционирования исторической памяти постсоветского человека. Историческая наука в последние десятилетия перестала (по каким идеологическим и сугубо научным мотивам - другой вопрос) активно интересоваться этим предметом, перестала будоражить эту проблематику в массовом сознании. Она отказалась от тех теоретических, прежде всего марксистских подходов к проблеме пролетарского революционного движения, которые прежде позволяли ей и получить достоверное знание о предмете, и представить рядовому гражданину этот довольно сложный предмет максимально емко, доходчиво, непротиворечиво.
Раньше, в течение всего советского периода отечественной истории, пролетарско-революционная проблематика представляла собой своего рода элитарный предмет исторических и политологических исследований. В какой-то степени можно говорить и об «элитарности» методологии такого рода исследований, поскольку они лучше всего были обеспечены наиболее конкретными теоретическими суждениями об этом предмете классиков марксизма-ленинизма. Теоретический ракурс анализа в дан-
ном случае складывался предельно четко, можно даже сказать безальтернативно. Это давало науке возможность представить массовому сознанию историческую информацию не только в виде фактов и оценок, вокруг которых разворачиваются научные дискуссии, то есть не только в виде научной проблемы, но также и в формате политического мифа, легко ложащегося на массовое сознание: революционная борьба социальных «низов» против государства и элит - это всегда хорошо, а борьба государства и властных элит с теми, кто покушается на их политическое и экономическое доминирование - это всегда плохо. Спорить о том, насколько этот миф адекватен исторической реальности в том виде, как ее способна воспроизвести историческая наука, не имеет смысла просто потому, что наука есть наука, а миф есть миф. Это качественно разные уровни знания одного и того же предмета. Можно спорить о целесообразности этого мифа в современных условиях, когда политико-культурная жизнь российского общества испытывает очевидный дефицит конструктивных идейных ориентиров (хотя бы даже мифологических), которые указывали бы массовому сознанию вектор движения страны и общества вперед и как-то маркировали пути движения к обозначенным целям. Но, в данном случае, важен сам факт того, что это историческое знание, в советскую эпоху образовывавшее «костяк» исторической памяти многих и многих граждан и создававшее почву для консенсуса между ними и властвующей элитой, исчезло. Исчезло не потому, что потеряло ценность, не потому, что в условиях рыночной экономики обесценился труд как таковой, не потому, что в России совсем сегодня исчез промышленный пролетариат. А потому, что все это славное революционное и трудовое прошлое страны перестало интересовать историков в той мере, в какой оно их интересовало прежде. А следом за историками утратило интерес к этому и общественное сознание.
Нельзя не упомянуть о таком важном механизме, обеспечивающем как вспоминание, так и забывание прошлого, каким всегда являлись и остаются сегодня идеологии. Для политики социум, который «помнит все» - это совершенно неорганичный политической системе субъект. Он слишком погружен «в себя», в переживание своего прошлого. Для нормальной политики важно, чтобы социум помнил, прежде всего, то, что необходимо для его совместного с государственными институтами участия в политическом процессе в данном месте и в данное время. А также, чтобы
его воспоминания о прошлом не мешали ему видеть политическую перспективу. В каких-то случаях может быть важно, чтобы он ради этой перспективы (социалистические идеологии) вспомнил о традициях своего неполитического и безгосударственного существования, а в каких-то случаях (консервативные идеологии), напротив, забыл о том, что есть в мире еще что-то кроме государственной истории, государственного интереса и государственной политики. История становления и функционирования любой идеологии в современном цивилизованном мире прекрасно демонстрирует, как в рамках теоретического концепта складывается выбор в пользу тех или иных пластов исторического знания и в пользу большей или меньшей актуализации разнообразной исторической информации в сознании приверженцев данной идеологии. Те граждане, которые мыслят консервативно, обычно внимательнее относятся к вопросу стабильности исторической памяти, тех научных и социально-мифологических источников, из которых она получает подпитку. Граждане, увлеченные идеей «светлого будущего», либерального или коммунистического, чаще проявляют небрежность в обращении с ресурсами исторической памяти. Наглядным примером может послужить ситуация, сложившаяся в нашей стране в 90-е гг. прошлого века, когда достоянием общественности стали факты досоветской и советской истории, на которые советская историческая наука не обращала внимания или трактовала однобоко, сообразуясь с идеологической нацеленностью всей советской политики на скорейшее достижение «светлого будущего». С другой стороны, на волне либеральной эйфории и желания побыстрее оторваться от устоев советской общественной и государственной жизни, быстрее встать на «дорогу мировой цивилизации», востребованными для массового сознания стали внешне произвольные публицистико-идеологические разбивки ткани отечественной истории на «белые и черные пятна», переворачивание с плюсов на минусы оценок исторических событий и даже пересмотр достоверности самих исторических фактов досоветской и советской истории.
Достаточно понятно, руководствуясь чем советская идеология четко делила все пространство исторического знания, которое могло бы стать основой стабильной исторической памяти российского социума на то, что помнить надо обязательно, и то, о чем вспоминать бессмысленно и опасно с политической точки зрения. Сегодня, с позиции прошедших трех десятилетий российских либе-
ральных и демократических реформ, понятно, что все эти «разбивки» и «переворачивания» в обращении с историческим материалом тоже не были произвольными. Они тоже должны были запустить в массовом сознании процесс забывания советской истории и вспоминания истории досоветской и антисоветской (если говорить о популяризации историками идеологии и политического опыта Белого движения, консервативной и либеральной политической мысли, церковной истории). И надо заметить, в современных условиях этот идеологический механизм забывания одного ради вспоминания другого сработал не хуже, чем в советское время.
Постоянно работающим механизмом как воспроизводства в общественном сознании информации о прошлом настоящем и будущем, так и забывания об одном ради другого, выступают социальные мифы. Мифы не сохраняют несущественнолй и бесполезной для людей информации. В информационном плане они, практически, предел совершенства. Они устойчивы, доходчивы и в качестве мотивации поведения человека и социума доступны критике, в худшем случае, со стороны науки, но не со стороны массового сознания. В их рамках происходит своего рода ценностная рассортировка информации, исторической в первую очередь, по мере того, как мифологический комплекс социума переходит в пользование от одного поколения к другому, меняются приоритеты в социальных практиках и целях развития социальных систем. Мифы обладают той устойчивостью, которая позволяет ценной исторической информации существовать в их рамках в адаптированном к запросам массового сознания виде (мифологемы) неопределенно долго. Точнее было бы сказать, до того момента, когда из другой, не менее социально ценной исторической информации, сформируется альтернативный миф и этот новый миф переключит на себя сознание социальных субъектов. Возникнет ситуация, когда способность помнить об одном и вычеркнуть из исторической памяти (отвести на ее периферию личной или коллективной культуры) становится признаком способности субъекта к прохождению нормальных процедур социализации. По характеру того, что субъекту надлежит помнить, а что забыть, мифы всегда делили и делят социальную структуру на «своих» и «чужих», на тех, кто «правильно» понимает прошлое, и тех, кто по поводу истории «врет». Без учета этого естественного перераспределения мифами статусов исторической информации в структуре исторической памяти общая научная оценка состояния этой памяти и ее дина-
мики будет не полна и не достоверна. Тут возможна аберрация в предметном поле. Исследователю может показаться, что люди помнят что-то на его взгляд недостаточно существенной, а самое существенное забывают. Он может принять это за симптом общего разрушения или ослабления структур исторической памяти и соответствующим образом определить свое предметное поле, сформулировать проблематику своего исследования, построить пессимистический прогноз. На деле же будет иметь место ситуация, когда то, о чем люди помнят, и то, о чем они вроде бы забыли, это - историческое знание, включенное в структуру разных мифов. Возможно, что никакого ослабления и, тем более, разрушения исторической памяти нет, а идет естественный процесс ротации мифологических конструкций в пространстве культуры социума и со временем, при изменившихся, например, политических обстоятельствах, при сложившейся в массовом сознании санкции на возврат к прежней мифологии, все может вернуться на круги своя.
Показателен, в данном случае, пример российской имперской мифологии. В адаптированном под советские, или пост-советские условия виде, но всегда узнаваемая в основных своих очертаниях в речах официальных лиц и партийных лидеров, публицистов и специалистов (историков и политологов), она с известной периодичностью возвращалась и возвращается в российскую политическую повседневность. Возвращается каждый раз, когда российские общество и государство оказываются в ситуации сложного политического выбора, перед масштабными внутренними и внешними вызовами и рисками. Каждый раз имперская мифология реанимируется в пространстве российской политической культуры для того, чтобы вновь столкнуться здесь с такими же устойчивыми и важными для исторического существования российской политической системы мифологическими конструкциями, как коммунистический интернационализм, либеральный космополитизм и национализм. Давно нет самой Российской Империи, между ее историей и современностью вклинены семьдесят лет яркой и трагичной советской истории, но миф дает возможность и то и другое, имперскую и советскую историю, переживать как часть своего нынешнего бытия. Была бы только на это санкция со стороны общественного сознания и со стороны политической идеологии и ее носителей!
Этими тремя позициями далеко не исчерпывается перечень механизмов, поддерживающих историческую память социума в состоянии баланса между тем, что ему важно помнить, и тем, что можно (или нужно) забыть. Одним из ключевых механизмов, обеспечивающих такой баланс, является образование, приобретаемое человеком на определенном отрезке жизни, но формирующее у него общую способность и желание что-либо помнить о прошлом своей страны и народа, осмысливать и переживать это прошлое как это предназначено гражданину и патриоту, или, напротив, по максимуму избавить свое сознание от обременительной рефлексии по поводу прошлого и целиком сосредоточить свою интеллектуальную и деятельностную активность на сегодняшнем дне и будущем. Как и наука, идеология, мифы, образовательный процесс ставит человека, усваивающего историческую информацию перед ценностным выбором. Не всегда между числом образованных членов общества и уровнем их профессиональных компетенций, с одной стороны, и состоянием исторической памяти общества, с другой, существует прямая пропорция, как бы этого, может быть, ни хотелось. Порой, люди образованные обращаются с исторической памятью гораздо хуже, чем те, кому эта историческая память заменяет всякое образование. Полноформатное изучение состояния исторической памяти требует учесть этот фактор при определении предметного поля и методологии. В противном случае, здесь тоже возможны разного рода теоретические аберрации.
В предложенном ракурсе (в качестве соответствующих механизмов) могут быть рассмотрены, как представляется, и встроенные индивидом социальные коммуникации, включая семейный круг и дружескую периферию, и доминирующие в личном и массовом сознаниях религиозные установки. В данном случае перед автором стояла лишь задача поставить эту проблему и обозначить возможность первого приступа к ее решению.
