CC BY
22
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2015. № 1
В.А. Недзвецкий
Н.И. ЛИБАН О РУССКОМ КЛАССИЧЕСКОМ РОМАНЕ
На похоронах Н.И. Либана в декабре 2007 г. присутствовали очень многие. Но только у В.А. Недзвецкого во время отпевания стало плохо с сердцем. Он не смог продлить свое прощание с дорогим учителем до самого конца.
Впрочем, он и не распростился с Николаем Ивановичем. Он в высшей степени одобрительно отнесся к идее В.Л. Харламовой-Ли-бан издать трехтомник работ ее покойного мужа и воспоминаний о нем, согласился участвовать в этом благородном деле и написал предисловие к предполагавшейся публикации курса лекций Н.И. Ли-бана по истории русского классического романа. Это был основной предмет собственных научных исследований Валентина Александровича. Определенно не без влияния Либана он публиковал и свои курсы лекций, добивался того, чтобы коллеги также шире использовали возможности этой формы научно-педагогической работы.
В статье «Н.И. Либан о русском классическом романе» В.А. Недзвецкий кратко высказался о личности этого выдающегося педагога и ученого, его уже изданных и переизданных письменных трудах и лекциях. Статья была подготовлена до выхода книги Н.И. Либана «Русская литература. Лекции-очерки» (составление и подготовка текста - В.Л. Харламова-Либан; научная редакция, вступительная статья и комментарии - С.И. Кормилов. М.: Прогресс-Плеяда, 2014), в которой был существенно дополнен по разным источникам основной курс лекций Николая Ивановича по древнерусской литературе, исправлен ряд недостатков предыдущих изданий и три курса подробно прокомментированы. Валентин Александрович не успел письменно высказаться об этой книге. Умер ее издатель (а также издатель самой большой книги Н.И. Либана, вышедшей в 2010 г.), ученик Либана С.С. Лесневский, даже и независимо от этого возникли новые сложности в деле издания филологической литературы вообще и трудов этого гения устного слова в том числе, вопрос о продолжении задуманной серии застопорился. В.А. Недзвецкий не терпел давления на него как на ученого, а В.Л. Харламова-Либан весьма настороженно
воспринимала не только критический, но, можно сказать, и просто аналитический подход к наследию ее мужа, даже сопоставление его с чьим бы то ни было другим научным творчеством, хотя сам Николай Иванович требовал от студентов максимально возможного знакомства с работами лучших филологов и историков.
Независимо от того, как в дальнейшем будут публиковаться труды и лекции Н.И. Либана, Валентин Александрович выразил желание, чтобы его статья о нем была напечатана в «Вестнике Московского университета». У него не было причин передумать. Поэтому теперь выполняется фактически его последняя воля.
Перед нами очередной лекционный курс одного из выдающихся российских филологов ХХ столетия, предлагаемый вниманию студентов и ученых соответствующих специальностей, а также всех, кто любит отечественную литературу и хочет узнать о ней как можно больше. На этот раз он посвящен целому ряду классических русских романов. Но сначала о самом его создателе.
Николай Иванович Либан (1910-2007) - преподаватель и ученый, ставший для учащихся филологического, а вскоре и ряда иных, в том числе естественных, факультетов МГУ имени М.В. Ломоносова легендой уже при его жизни. «На Либана» вместе с историками, философами, физиками, математиками и биологами ходили и отдельные студенты технических столичных вузов, а также аспиранты, начинающие преподаватели Москвы и стажирующиеся в ней работники периферийных университетов и институтов...
Одна из основных причин тому заключалась в редкой педагогической одаренности Н. Либана. В глазах всех, кому довелось его слушать или заниматься в его семинарах, он был прежде всего выдающийся лектор и замечательный наставник или высокопрофессиональный коллега. И таковым он оставался в течение всей своей работы в Московском университете, начавшейся в год 1942-й, когда филологический факультет был в структуре МГУ восстановлен, а закончившейся в 2007-м, т. е. целых 65 лет.
Высокое педагогическое мастерство Либана вкупе с его незаурядным личностным обаянием в полной мере ощутили и мы, студенты-филологи, проучившиеся на филфаке МГУ с 1953 по 1958 г. Восхищал его ораторский артистизм, близкая к импровизации речь, равно богатая в лексике, семантике, выразительных интонациях и вместе с тем логически четкая и ясная, а в значимых формулировках и изящно лаконичная, обращенная к аудитории в 370 человек (такова
была численность нашего курса, в то время обязанного постигать русскую литературу в составе всех своих отделений) и одновременно как будто персонально к каждому из нас. Поражала эрудиция лектора и его познания в области родной словесности, казалось, детально известной ему от фольклора, «Слова о полку Игореве» до стихов А. Блока, С. Есенина, В. Маяковского и А. Твардовского. Подкупал, а девушек даже чаровал самый его внешний облик (открытое лицо с высоким лбом и пышной, еще не тронутой сединой шевелюрой, статность, неизменная, чем-то напоминающая элегантный профессорский фрак черная «тройка» с белоснежной сорочкой, темным же галстуком и выступающими манжетами), невольно ассоциирующийся в нашем сознании с обликами Николая Надеждина, Тимофея Грановского или Василия Ключевского, как мы представляли их по «Былому и думам» А.И. Герцена, студенческим воспоминаниям И.А. Гончарова и мемуарам других выпускников Московского университета XIX столетия.
И мы, и следовавшие за нами поколения студентов и выпускников филфака МГУ вплоть до конца 1990-х годов почти совсем, однако, не знали Николая Ивановича как регулярного участника периодических научных изданий или автора какой-нибудь «толстой» монографии. Конечно, он печатался [например, в биобиблиографическом словаре «Русские писатели» (М., «Просвещение», 1971)], но относительно редко, в этом отношении заметно уступая некоторым сотрудникам и кафедры истории русской литературы, где он числился всего лишь старшим преподавателем, и других подразделений нашего факультета. Но нас, его восторженных слушателей, это ничуть не смущало. В конце концов, думалось нам, даже знаменитый античный мыслитель Сократ, да и сам Иисус Христос не написали ни строчки, но разве их великое воздействие на современников и потомков сопоставимо с влиянием на свою аудиторию любого профессора или академика с кучей статей и книг, если они не умеет эту аудиторию ими увлечь и духовно-интеллектуально обогатить так, как это изустно удается Либану?!
Но вот минуло четыре десятилетия, и вдруг выяснилось, что Николай Иванович принадлежит к педагогам и ученым, не только рассказавшим, но и написавшим за свою жизнь не меньше, а то и больше, чем многие из его титулованных университетских коллег. К тому же в жанре столь же древнем, сколько и вечно молодом, а также всегда широко востребованном. Это - лекции, в разные годы стенографически записанные за Н.И. Либаном либо отдельными из его слушателей, либо по их просьбам и заказам.
С конца 1990-х годов года свет увидели следующие их собрания: «Литература древней Руси» (М., Издательство Московского университета, 2000), «Становление личности в русской литературе XVIII века» (М., Издательство Московского университета, 2003), «Лекции по истории русской литературы (от Древней Руси до первой трети XIX в.)» (М., Издательство Московского университета, 2005).
Отдельным томом в 720 страниц под общим названием «Избранное. Слово о русской литературе» были опубликованы «Очерки. Воспоминания. Этюды» Н. Либана, собранные его супругой Верой Львовной Харламовой-Либан и прокомментированные сотрудником-медиевистом кафедры истории русской литературы филфака МГУ А.В. Архангельской. Здесь впервые были опубликованы главы из незавершенной кандидатской диссертации Либана о творчестве Н.Г. Помяловского. И целых шестьдесят страниц заняли воспоминания о самом Николае Ивановиче его благодарных учеников, из тех сотен, что прошли через его школу более чем за полвека.
Настоящая книга Либана - в свой черед лекционный курс, впервые объявленный и прочтенный им в 1972 / 1973 учебном году, т. е. 40 лет назад. Хронологически он продолжает осуществленный этим ученым обзор русской литературы за огромный исторический период. Но, думается, даже в ряду других либановских курсов он для нынешних филологов-русистов имеет интерес и ценность особые. Они определены как необыкновенной глубиной и сложностью, так и нимало не угасшей актуальностью предмета, которому данный курс посвящен. Ведь это русский роман 1860-х годов, непосредственно -тургеневские «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», гончаровский «Обломов», лесковские «Соборяне», это «Тысяча душ», «Люди сороковых годов» (и позднейшие «Мещане» и «Масоны») А. Писемского, «Преступление и наказание» и «Бесы» Ф. Достоевского, «Война и мир» Л. Толстого.
Взятые порознь, они - важнейшие литературно-творческие вершины русского романного жанра в пору его расцвета; в своей же совокупности - сам этот эпический жанр в его национально-самобытном виде и смысловом пафосе. Понятно, что, выходя к студентам с научной проблемой такой историко-литературной широты, Либан должен был предварительно разрешить для себя целый ряд тех общих теоретических вопросов, ответы на которые в большинстве романоведческих работ того времени либо отсутствовали, либо страдали эмпиризмом и описательностью, не преодоленными
и в коллективной академической «Истории русского романа» в двух томах, изданной в 1962 и 1964 гг.
Добавим к этому и присущий советской филологии диктат «единственно верной» марксистско-ленинской исследовательской методологии, любое отступление от которой в условиях царившего в СССР идеологического единомыслия угрожало ученому карами весьма нешуточного характера. Впрочем, наука всех времен и по собственной воле не скоро расстается с устаревшими, но привычными подходами и понятиями, и их отпечаток нетрудно найти на трудах и самих ее новаторов. Не ушел от них и Николай Иванович Либан.
«Я социолог.» - заявляет он своим слушателям, поясняя, что его «будет интересовать социальная сторона жизни литературы <...>, те <.> вопросы, которые вздыбили русскую жизнь, которые не дают нам покоя и сейчас». На первый взгляд традиционен Николай Иванович и в понимании отношения искусства к действительности (следовательно, и правды художественной к правде жизненной). «.Что бы там ни говорили, - заявлял он в другом месте, - теория отражения является величайшим достижением эстетической, художественной, философской мысли. И в этом наше (т .е. советских литературоведов.-В. Н.) огромное преимущество» (т. е. над их зарубежными коллегами из Западной Европы и США).
Фиксируя эти тезисы замечательного ученого, мы вовсе не думаем ему за то пенять. И не потому только, что у них и сегодня множество сторонников. Дело в том, что стоило Либану перейти в своих лекциях к конкретному анализу того или иного из классических русских романов, как социолог побеждался в нем филологом с адекватными художественному явлению эстетическими критериями. Это хорошо видно, например, в лекции Н. Либана о гончаровском «Обломове». Назвав его «романом антидворянским», Николай Иванович тут же уточняет: в нем тем не менее «всё по-другому», чем в посвященной ему действительно антидворянской статье революционера Н.А. Добролюбова «Что такое обломовщина?» А дальнейшим скрупулезным разбором истории любви Ильи Ильича к Ольге Ильинской зримо обнажает в нем и его жизненной драме те общерусские и всечеловеческие черты и причины, которые дворянско-барским положением этого героя ни объяснить, ни исчерпать как раз и невозможно. Но для Гончарова они-то в Обломове суть и главные, и самые показательные.
Не злободневную, пусть и социально самую острую для России того периода, а вечную (онтологическую) в своей человеческой
значимости проблему увидел Николай Либан и в других высокохудожественных русских романах 1860-х годов. Это - «проблема личности, проблема человека <...>, его психофизического склада, национального ощущения, его отношения к государству, семье». И был глубоко прав в понимании как эпохи, в которую эти романы создавались, так и их жанровой природы.
Вызванный антифеодальными реформами Александра II системный кризис политико-экономических оснований российского государства повлек за собой не только решительный пересмотр его прежних религиозно-моральных, этико-нравственных, эстетических постулатов и норм. Он разрушал и сословно-иерархическую социальную структуру страны, и вековую патриархальную семью, а с ними и традиционные способы общежития, вплоть до бытовых обычаев, «костюма и прически волос» (Т. Богданович). Главным гуманитарным результатом этого стал быстрый рост в современниках эпохи (не исключая и части простого народа) персонально-личностного начала и сознания своих индивидуальных запросов и прав.
Конечно, раскрепощение от уже стеснительных сословных и семейных уз и связей само по себе не гарантировало россиянину кризисной поры преображения его в собственно личность. Не желая отныне быть лишь частицей сословия (касты, цеха, корпорации), он в огромном большинстве случаев оказывался только атомизиро-ванной, замкнутой на самой себе особью. Однако теперь перед ним открылась перспектива связей несравненно более обширных, чем они были в его родительской семье, сословии и всем патриархальном государственном укладе во главе с «царем-батюшкой». Возникла возможность его прямого духовно-нравственного единения со своим народом, нацией, человечеством, природой, мирозданием, самим Творцом. И в случае не поглощения индивида этими «общинностя-ми» (А. Герцен) или растворения его в них, а объединения с ними на основе взаимного равноправия и взаимодополнения такой индивид складывался бы в человека, чуждого любой социальной или идеологической ограниченности, цельного, свободного и творческого, чем и отличается личность.
На какой, однако, морально-нравственной и этической основе могло это объединение произойти? «Где, - спрашивает Либан, - та доктрина, где та истина, где тот путь, по которому <следовало> идти?» Ведь основания прежнего общества россиянина уже не удовлетворяли, а новых в ситуации всероссийского «химического разложения» (И. Гончаров), «газообразности» (И. Тургенев), «нрав-
ственного хаоса» (Ф. Достоевский) не существовало. Сверх того, их было бесполезно заимствовать у других народов или подменять некоей теорией (учением, системой), так как к живой жизни России они бы заведомо не прижились. По точному слову Ф. Достоевского, сказанному автором знаменитого романного «пятикнижия» именно в 1860-е годы (аналогичная формулировка есть и у Л. Толстого), эти основы было должно и можно только «выжить» собственным национальным опытом, для чего требовалось немалое время.
Вот эту-то гигантскую творческую задачу, оказавшуюся непосильной для российской философии, науки и даже главной государственной религии, и взял на себя русский художественный роман 1860-х годов. А это означало, что его создателям (и героям) предстояло заново и по-новому поставить такие основополагающие вопросы человеческого бытия, как отношения в нем свободы и необходимости, эгоизма (интересов личных) и альтруизма (интересов общих), а также об истоках добра и зла, веры (морали) и неверия (аморализма), красоты и безобразия, в конечном счете вопроса о природе самого человека и его назначении и судьбе на Земле и в мироздании.
Стимулированная самой эпохой 1860-х годов как величайшим в истории России кризисом-перевалом ее жизни, названная задача в русском романе данного периода, с другой стороны, диктовалась и родовой сущностью этого жанра. Ведь в отличие от древнего эпоса (героической эпопеи или эпической поэмы) с его «нераздельностью индивидуальной и народной души» (А.Н. Веселовский), роман с самых ранних его видов (романа плутовского, нравоописательно-дидактического), тем более в пору его литературного торжества признает и утверждает принципиальную «аутономию» (Герцен) своего героя от окружающего его общества и мира. О своем постоянном «сражении» за «право личности» скажет в письме к С.Т. Аксакову от 25 мая / 6 июня 1856 года И.С. Тургенев; протестом против обезличивающих человека «образов жизни» или учений (например, Шарля Фурье и Н. Чернышевского) исполнены романы И. Гончарова, Ф. Достоевского, Л. Толстого. Да и сами эти великие отечественные романисты были, подобно А. Пушкину, М. Лермонтову, Н. Гоголю, вовсе не представителями и выразителями интересов дворянства, мещанства или «патриархального крестьянства», как изображала их вульгарная социология, а именно личностями общероссийского и мирового масштаба.
Иронической репликой в адрес литературоведов помянутого толка, кстати, начинается и настоящий лекционный курс Н. Либана.
Но не полемика с кем-то из них, а талантливое углубление и обогащение плодотворных идей одного из крупнейших отечественных исследователей романного жанра - вот что привлекало к лекциям Никола Ивановича его слушателей. Как однажды рассказал Сергей Георгиевич Бочаров, Либан еще на рубеже 1940-1950-х годов советовал его сокурсникам побольше читать труды академика Александра Николаевича Веселовского. Необычность такого совета заключалась в том, что беспрецедентное в его объеме и ценности научное наследие этого великого русского филолога было - в итоге прошедшей в эти же годы «дискуссии» о нем - официально осуждено, значит, для использования в учебном процессе и запрещено. «Незаконная» рекомендация его студентам поэтому говорит не только о педагогическом мужестве Н. Либана и его научной добросовестности. Это была, думается, и акция гражданина, желавшего, чтобы учащиеся МГУ, отыскав и изучив среди прочих монографий А. Веселовского его исследования «Из истории романа и повести», «История или теория романа?» (1886), должным образом оценили одухотворяющую данные труды общую идею. Ибо и становление романа, и господствующее его положение в европейских литературах XIX столетия в первую очередь обусловливалось, по логике А. Веселовского, как раз идеей личности и личностным же пафосом самого писателя-романиста.
Лексема «личность» в официальном языке СССР решительно уступала таким словам, как «коллектив», «подавляющее большинство», «труженики» (села, фабрик и заводов), «население» и т. п. Сам этот факт отражал ценностное принижение отдельного лица перед «партией», «передовым рабочим классом», «всем советским народом» и якобы «всенародным государством». Человек с развитым личностным началом в глазах партийно-бюрократических функционеров выглядел подозрительным, склонным к «чуждой нам идеологии» и легко отождествлялся с «буржуазным индивидуализмом», а то и «отщепенством».
Как это ни печально, но тоталитарное государство распространяет свои гуманитарные критерии на все сферы деятельности, не исключая и научно-филологическую. Акцент на личности, ее автономных правах и неординарных запросах вроде тургеневской «бессмертной» любви, «всемирного счастья» (Ф. Достоевский) или физического бессмертия (у главной героини «Обломова») и при анализе великих русских романов считался если и возможным, то далеко не главным. Между тем в либановском курсе о русском классическом романе он-
то с полным объективным основанием и стал главенствующим, что, думается, и объясняет его необыкновенный успех как у нескольких поколений будущих филологов, так и у слушателей нефилологической и даже негуманитарной ориентации.
Чем обозреваемый лекционный курс Н.И. Либана остается в особенности интересным и необходимым сейчас, по прошествии сорока лет?
Ни литературоведение в целом, ни изучение отечественного романа, естественно, не стояли в этот период на месте. Для успехов того и другого знаковыми событиями стало издание в 1960-е годы академической «Теории литературы» в 3-х томах; в годы 1970-е -работ М.М. Бахтина по эстетике словесного творчества и исторической типологии романа, а также выход в тот же период даровитых монографий: Н.И. Пруцкова о романной «трилогии» И. Гончарова, В.М. Марковича о романах И. Тургенева, В.В. Кожинова о «Преступлении и наказании», С.Г. Бочарова о «Войне и мире» и др. Большой ряд исследований произведений тех же романистов был создан, при этом с самых разных методологических позиций, в последнее двадцатилетие.
Можно думать, что квалифицированный вузовский лектор-филолог, сегодня объясняющий глубины и загадки классического русского романа, располагает всеми возможностями, чтобы увлечь своих слушателей. Но и он, уверены мы, прочитает либановский курс с огромной благодарностью к автору, и далеко не только за те компоненты его педагогического мастерства, над которыми время не властно.
Ведь и их немало. Вот, например, Николай Иванович замечает: студенты чуть подустали. Да и шутка ли - университетская лекция длится 90 минут. В наше время ее разбивали небольшим перерывом на две половинки по сорок пять минут каждая, что психологически снижало интеллектуальную нагрузку на слушателя. Но позднее лекцию сделали непрерывной. Не секрет: многие преподаватели и по сей день «разбавляют» ее искусственными паузами в виде каких-то «лирических отступлений» или особо смешных анекдотов. Но Либан знает: расслабившись, студент нескоро сосредоточится, а время уйдет. И он начинает все чаще не читать лекцию, но как бы «беседовать» с аудиторией, преображая свой монолог в своеобразный диалог, т. е. в вопросы и ответы самому себе и учащимся. Вот он напомнил слушателям эпизод из тургеневского романа «Дым»: Ирина Осинина едет на бал в московском Благородном собрании. «А где это?» - спрашивает
он. И получив неточный ответ («На Охотном ряду»), объясняет, в чем неправота студента: он «совместил несовместимое» - городской рынок и Дворянское собрание.
В другой момент Либан активизирует внимание студентов провокацией их естественного юношеского самолюбия и честолюбия. Касаясь, скажем, в лекции о Ф. Достоевском Константина Победоносцева или Владимира Соловьева, он спрашивает: «Кто это? Что вы о них знаете?» И в случае верного и сколько-нибудь обстоятельного ответа без всякого оттенка снисходительности хвалит «всезнайку», побуждая к постоянному расширению своего культурного кругозора и сотворчеству с собой всех и каждого из его товарищей.
Для молодых людей 17-ти - 22-х лет чрезвычайно дорого личное мнение их наставника о том или ином писателе-классике, авторитетном ученом или даже целом периоде в развитии литературы. И Николай Иванович никогда не скрывал его от студентов, каким бы непривычным, даже «вызывающим» оно ни выглядело. Так, в ответ на наше любопытство он мог скептически отозваться о художественных заслугах А.П. Чехова; не прощать отказа от народолюбивых традиций русской классики 1860-х годов в литературе Серебряного века и, вопреки ее возрастающей популярности среди части советских литературоведов 1960-1970-х годов, весьма неласково помянуть «структуралистскую поэтику». Мы могли с ним не соглашаться, яростно спорить, чего он и желал, но искренность и независимость его суждений наше уважение к нему только умножали.
Из конкретных научных положений данного либановского курса его сегодняшнего читателя, быть может, не удовлетворит трактовка мотива преступления, совершенного в «Преступлении и наказании» Ф. Достоевского Родионом Раскольниковым (будто бы хотевшего в итоге своего убийства «стать Наполеоном»), и характеристика Петра Верховенского («Бесы») как воплощения «накипи, примазавшейся к революции ради славы, успеха». Нынешние историки русского романа 1860-х годов, вероятно, посчитают излишне категоричным утверждение Либана, что приоритет в его формообразовании принадлежит не роману А. Герцена «Кто виноват?», «Бедным людям» Ф. Достоевского и «Обыкновенной истории» И. Гончарова, а только «тургеневскому роману». Уточнят они и природу романов А. Писемского, отнесенных Н. Либаном к хронологически более позднему в русской литературе «натуралистическому направлению». Намного уступающий в художественном уровне своего дарования Гончарову, Тургеневу, Достоевскому и Л. Толстому, автор «Тысячи душ» тем
не менее был одним из талантливых мастеров социально-бытового русского романа.
Ни одна из этих и подобных им «поправок» к настоящему лекционному курсу Н. Либана, однако, не умалит его ценности для наших и будущих дней. Помимо содержащихся в нем глубоких положений концептуального характера не менее значимы и его относительно частные умозаключения (к примеру, о том, что в 1856 г. отечественный роман «еще не чувствовал себя формой завершенной», обособленной от очерка и повести), а также превосходные анализы конкретных произведений. Но и это не все. Внимательный читатель и сегодня, и завтра будет покорен тем особенным научным духом, который с начала до конца свойствен данному труду. Это дух знания и познания не узко специального, отличающего отраслевые учебные заведения, а интегрального, присущего образованию университетскому (от лат. ишуегейаз - совокупность), обращенному к целостной человеческой личности и такую личность формирующему. Ведь именно эту научно-педагогическую сверхзадачу, должно быть, и видел перед собой, создавая и читая свой курс, профессор (от лат. мудрый наставник) Московского университета в должности «старшего преподавателя» Николай Иванович Либан.
Подготовка текста и вступительная заметка
С.И. Кормилова
