CC BY
32
С.И. Кормилов
Собрание сочинений и выступлений
выдающегося гуманитария
В 2014-2017 гг. вышло трехтомное собрание сочинений замечательного литературоведа, в течение многих десятилетий самого популярного из преподавателей филологического факультета МГУ - Н.И. Либана. Настоящая статья посвящена главным образом второму и третьему томам, из которых читатели могут узнать особенно много об этом исключительно ярком человеке и его идеях.
Ключевые слова: Н.И. Либан, лекции, письменные работы, воспоминания, комментарии.
In 2014-2017, a three-volume collection of works by the remarkable literary critic N.I. Liban was published. For many decades he was the most popular lecturer at the philological faculty of Moscow State University. This article is mainly devoted to the second and third volumes of the collection. Readers can learn a lot about this exceptionally bright person and his ideas.
Key words: N.I. Liban, lectures, written works, memoirs, comments.
Николай Иванович Либан сам напечатал лишь совсем немного коротких статей (см. библиографию [Либан, 2017: 497-498]1). Официально он вступил в большую науку девяностолетним, начиная с 2000 г., и абсолютно необычно - тремя книгами лекций, записанных его учениками. Пока это были только три курса, два из них в публикации 2005 г. повторялись (3: 496). Между тем количеством читавшихся блоков лекций этот человек превосходил любого из своих коллег на филологическом факультете МГУ В беседе «Час вне времени» (2007) он говорил, что «прочитал в университете все курсы: историю древнерусской литературы, литературы XVIII века, литературы XIX века, спецкурс по теории литературы, спецкурс по введению в литературоведение и еще 23 авторских спецкурса» (3: 412). Посмертно появился весомый том «Избранное. Слово о русской литературе: Очерки, воспоминания, этюды» (2010), включивший кроме лекций письменные работы Либана, его воспоминания, а также воспоминания о нем. Для тех, кто у него не учился, он сразу вырос в чрезвычайно представительную фигуру.
1 Далее эта книга и две непосредственно предшествующие ей - [Либан, 2014] и [Либан, 2015] - обозначаются соответственно хронологии цифрами 1, 2, 3 в круглых скобках.
Наконец, прежде всего стараниями В.Л. Харламовой-Либан, в 20142017 гг. были выпущены три больших тома лекций, статей, высказываний и воспоминаний того, чей жизненный и профессиональный опыт был почти вековым. Все они имеют общее название «Русская литература», но разные подзаголовки, пронумерованы же только звездочками на корешках. За ними должна последовать еще книга воспоминаний о Либане. Безусловно, это уникальное издание, достойное уникальных дарований представляемого им педагога и исследователя.
Первый его том, как и предыдущие книги Либана, уже реферировался и рецензировался в печати (3: 501, 503-505)2. Автор настоящей статьи, выступивший научным редактором книги 2014 г., снабдивший ее вступительной статьей и комментариями, не имеет права быть вместе с тем ее рецензентом, да и в ней же подробно высказался о вновь перепечатанных там курсах «История древнерусской литературы» (с существенными добавлениями), «Становление личности в литературе XVIII века», «Русская литература первой трети XIX века: Жуковский, Пушкин, Лермонтов». Так что речь пойдет в основном о еще более разнообразных по содержанию втором и третьем томах. Каждый из трех вполне может рассматриваться как самостоятельное, самоценное издание, но при этом они составляют сложное единство как собрание сочинений и высказываний одной творческой личности.
В 2015 г. были впервые напечатаны отрывки из спецкурса 1962 г. «Русская литература XVIII века» (почему это спец-, а не основной курс по литературе данного периода, не уточняется), в которых по сравнению с лекциями о становлении личности, согласно комментарию Б.Н. Романова (при участии В.Л. Харламовой-Либан), «больше внимания уделяется истории просветительства, творчеству Ломоносова и Радищева, русскому масонству и его влиянию на романтизм, проблемам этического и эстетического круга и др.» (2: 610); спецкурсы «Из истории русской повести XIX века» (также 1962 г.) на материале 1830-х и 1860-1870-х гг. (демократической литературы), «Из истории русского романа XIX века» (19721973) главным образом на материале общепризнанной классики от Тургенева до Толстого и Достоевского, но также с привлечением не столь бесспорного Писемского, «Творчество Н.С. Лескова 60-80-х годов XIX века» (1990-е гг.); к последнему приложены материалы «Семинары по творчеству Н.С. Лескова» (2004-2005).
2 См. также: [Федотов, Шелемова, 2016].
Два других раздела тома - «Работы разных лет» и «Из архива». В незаконченной поздней работе «Люди и книги 40-х годов XIX века» говорилось об общественно-литературной ситуации, увенчавшейся творчеством Гоголя. В двух главах из монографии «Н.Г. Помяловский. "Очерки бурсы"» внимание уделено не только названному произведению, но и истории просвещения в России, а также фигуре бурсака в ее общественной жизни середины XIX столетия. Приложен автореферат не защищенной диссертации о Помяловском. Впервые опубликована работа 19561961 гг. о писателе-шестидесятнике М.А. Воронове. С сокращениями републикованы словарные статьи, посвященные Н.А. Благовещенскому, А.Т. Болотову, М.М. Достоевскому, А.И. Левитову, Н.Г. Помяловскому, целиком - речь «Кризис христианства в русской литературе и русской жизни» на конференции «Христианство и литература» (1997) с предъявлением масштабных претензий к Л.Н. Толстому, Ф.М. Достоевскому, у которого «столько же веры, сколько и неверия» (2: 513), Н.С. Лескову, а также к религиозным философам начала XX в. и с выводом: «Христианство по сути своей есть величайший революционный переворот в истории человечества, которому, чтобы обрести истину, необходимо испытать и пережить кризис, пройти через горнило страдания, неверия, отчаяния» (2: 518)3.
«Из архива» были извлечены работы второй половины 1930-х гг. «Жизнь и творчество А.И. Герцена. Материалы к биографии», «М.Ю. Лермонтов. Герой нашего времени. Опыт анализа художественного произведения», выступления 1940-х гг. на тему «Риторическая проповедь Киевской Руси» (напечатанная без конкретизации места «стенограмма заседания сектора древнерусской литературы»), недатированные критические заметки на полях книг Л.Н. Толстого «Исповедь» и «Краткое изложение "Евангелия"», лекция 1962 г. об историографии литературоведения («обзор школ и методов»).
Древнерусская литература во втором томе собрания сочинений представлена намного скромнее, чем демократическая литература середины (условно говоря) XIX в. Хотя дипломную работу Либан защитил по теме «Анализ романа М. Лермонтова "Герой нашего времени"» (3: 485), писал
3 Правда, раньше, в лекциях о романе XIX в., Либан напоминал, что В.С. Соловьев, «встретившись с Достоевским, уговорил его ехать немедленно в Оптину пустынь. И Достоевский согласился. Нужно было менять полицейское православие на какое-то иное» (2: 265). В лекциях о Н.С. Лескове: «У Лескова есть очень хорошее размежевание - религиозные чувства и клерикальный мир. Он этого не путает» (2: 292).
он больше не о классиках, а о фигурах не столь значительных, но показательных для исторического и литературного процесса - разночинцах-«шестидесятниках» - и диссертацию намеревался защищать по Н.Г. Помяловскому. Однако основным его лекционным курсом стала история древнерусской литературы. Наверно, он все-таки осознавал, что от нашего средневековья сохранилось только одно произведение подлинно классического уровня - «Слово о полку Игореве», - и старался всей своей работой сделать интересными и значимыми для студентов даже достаточно скромных по своим дарованиям древнерусских книжников и писателей как XVIII, так и XIX в. Он безусловно стремился к объективности. «Мелкотравчатым», как выражался Николай Иванович, тоже необходимо отдавать должное. Конечно, он их не идеализировал: «Разночинец был образованней дворянина, но гораздо ниже по культуре. <...> Он стоял между дворянской верхушкой и буржуазией. Эстетических ценностей здесь почти не было, накопление эстетических качеств шло очень медленно» (2: 69). У столь выделенного Помяловского «писательский талант и большая сила наблюдательности. Иногда прекрасное ощущение слова. Остальное - скорее публицистика» (2: 53)4. «У Решетникова философической линии как тенденции нет. И он отвергает ее сознательно: нельзя философствовать, когда грозит голодная смерть, - утверждает он» (2: 53). Однако в этом и его преимущество. «Тема голода была обойдена большими классиками. Но для других эта тема основная (Решетников "Подлиповцы")» (2: 282). Салтыков-Щедрин, сопоставляя «Анну Каренину» и «Подлиповцев», по мнению лектора, «убедительно показывает несоизмеримость трагедии личности и трагедии целого класса. Это рассказывается языком, который большим писателям недоступен, непонятен <...>. «Мелкотравчатые» писатели создают целую языковую гамму. А мастера целиком переносят ее в свои произведения. <...> Словечки, фразы героев Левитова не ускользают от великих писателей. Слова и выражения из очерков Глеба Успенского мы встречаем у Толстого. Слово «кровиноч-ка» Достоевский взял у Левитова. <.> Название пьесы Толстого «Власть тьмы» подсказано рассказом Г. Успенского "Власть земли"» (2: 282-283). В 2001 г. Либан к данному вопросу вернулся: «Самое интересное для ме-
4 В начале 1960-х говорилось явно гиперболически (с опорой на Чернышевского): «<...> Помяловский, с лермонтовско-гоголевскими чертами, по выражению Чернышевского, то есть с умением заглядывать в психологические тайники человеческой жизни и вместе с тем - с сатирической выразительностью, которая была под силу только Гоголю и Щедрину» (3: 41-42).
ня во всех этих писателях было то, что классики-то из них многое ценное "вытащили", а первоисточник забыт. Они создали язык второй половины XIX века... <...> Классики очень многие находки языка заимствовали у тех, кого мы уже не читаем и считаем, что все это «мусор». А на самом деле это тот самый мусор, из которого мастера-то брали!» (3: 364)5. У А.И. Левитова Либан отмечал как будто недостаток, но вместе с тем и достоинство: «У Левитова мы видим мягкие тона, задушевность и даже известную идеализацию жизни. Он любит набрасывать лирические покровы на трагическое и страшное» (3: 41). Была ему дана и завышенная оценка. В лекциях о повести XIX в. Либан усомнился в том, что демократическую литературу справедливо обвиняли в нехудожественности: «Левитов своими произведениями соперничает с Достоевским» (2: 67). Н.В. Успенский таких похвал не заслужил. «У Николая Успенского очерки доведены почти до натуралистических зарисовок с акцентом на биологическую сущность человека» (3: 41). Зато они - «антитеза дворянской литературе. До этого народ изображали из окна дворянской усадьбы и относились к нему как к младенцу, которого надо жалеть. Дворянство, чувствуя свой грех перед народом, заглаживало его идеализацией. Успенский как образованный представитель народа не идеализировал крестьян» (3: 41).
На позициях разночинцев стояли не только «мелкотравчатые». Либан говорил: «К Достоевскому почти не применяют термина "разночинный писатель", в то время как он в высшей степени разночинный. Никто с такой смелостью и ясностью не мог изобразить буржуазных отношений в России, как Достоевский» (2: 182). Вместе с тем «самый антидворянский писатель - это Достоевский. Никто так не ополчался на господствующее сословие, как он» (2: 258). И не просто на дворянство и буржуазию, но и на всех и каждого, кто не соответствовал его идеалам. В «Бесах» - «не только критика нигилистов, там критика всех и вся. Причем это критика настолько, я бы сказал, жестокая, настолько озлобленная, что иногда автор теряет чувство меры и изображает современников так, что они не могут себя не узнать» (2: 258). Но «художник, который всю жизнь изображал патологию, умел преодолевать этот натурализм и патологическое изображение» (2: 186). Либан вопреки хронологии предположил, что «Чернышевский, по существу, написал роман против Достоевского» (великое свое «пятикнижие» он начал создавать после «Что делать?» и, скорее, сам спо-
5 В этом с Либаном совпадал умеренно ценившийся им академик М.Л. Гаспа-ров: «Как охотно мы воздаем лично Грибоедову и Чехову те почести, которые должны были бы разделить с ними Шаховской и Потапенко!» [Гаспаров, 2000: 100].
рил с его автором), но верно отметил, почему вождь революционных демократов мог опасаться именно этого художника: «Как очень умный человек, блестяще образованный человек, он очень хорошо видел и гений Достоевского, и его кругозор. Наверное, Достоевский - самый образованный из русских писателей» (2: 187-188)6. В отношении художественности учитывались Либаном и исторические условия: «Если у дворянства была большая культура, философские взгляды на жизнь, то разночинец видел острее социально-исторические противоречия. Ко времени Чехова все было наоборот. Он мог довести материал Успенского до художественного действия» (2: 68).
Третий том собрания сочинений Н.И. Либана еще разнообразнее второго. Меньше половины его посвящено собственно историко-литературным проблемам, этот раздел так и озаглавлен - «Русская литература». Три последующих раздела называются «Филологический факультет», «Биографическое» и «Проза. Путевые заметки». Здесь доминируют воспоминания, художественная проза - это только добротный юношеский (1928 г.) рассказ «Рассчитали» об уволенном за пьянство мужике, который долго мучительно принимает решение о возвращении из Москвы в деревню, где он, безденежный, никому не нужен, но наконец отправляется в путь, разочаровавшись в вере.
Подраздел «Лекции. Спецкурсы» включает публикации «125-летие со дня рождения И.А. Гончарова» (1937), «Н.Г. Чернышевский в русской критике XIX века» (1961-1962), «Историческая тема в художественных произведениях Н.М. Карамзина» (1969-1970), «Роман Н.С. Лескова "Соборяне"» (1985), «Литература второй половины XIX века. Фрагменты спецкурса» (1989), «Н.С. Лесков в кругу писателей XIX века: Из спецкурса» (1998). К ним приложен конспект лекций «Возникновение русского театра» предположительно конца 1950-х гг. В подразделе «Работы разных лет» - «М.Ю. Лермонтов "Герой нашего времени": Материалы к монографическому анализу» (1939-1941)7, «Либеральная критика в литературном процессе 60-х годов XIX века. П.В. Анненков» (1955), «Феодосий
6 В 1998 г Николай Иванович уже говорил: «Путь "бесов" - сегодняшний путь. Все это было предначертано Достоевским, и в очень сконцентрированной форме. Лесков в художественном отношении слабее, но он дает более широкую картину времени» (3: 105).
7 В комментарии сказано: «См. также дипломную работу "М.Ю. Лермонтов. Герой нашего времени. Опыт анализа художественного произведения" (1936) в т. 2 наст. изд. (С. 564-582)» (3: 521). Там она, однако, не обозначена как дипломная и датирована 1938-1939 гг.
Печерский (1035/38-1074)» (1950-е), рецензии и отзывы на работы коллег и учащихся.
Все публикации собственно историко-литературного раздела - первые.
Показательно, что еще на заре «оттепели», до разоблачения культа личности Сталина, Либан дал в целом высокую оценку статьям либерала Анненкова, хотя отличал в традиционно советском духе (впрочем, справедливо) и Герцена с Огаревым («Вся русская общественная жизнь 4050-х годов прошла под знаменем Герцена и Огарева»), и Чернышевского - не за одни убеждения, но за умение «так формулировать особенность творчества писателя, что сразу была ярко схвачена какая-то сущностная сторона дарования художника: «Не начало ли перемены?» (о Н. Успенском), «Русский человек на rendez-vous» (о «лишнем» человеке Тургенева), «диалектика души» и «чистота нравственного чувства» (о героях Л. Толстого)» (3: 35, 44). Правда, в этом же курсе лекций звучала (или так была записана) мысль о том, что критик-демократ однозначно связывал нравственность и психологизм с политикой: «"Чистота нравственного чувства" не уживается с «дворянским гнездом». Моральный протест против социальной несправедливости и есть "диалектика души"» (3: 34).
Показательно также обращение в воинствующе-атеистические хрущевские годы к житию одного из первых русских святых Феодосия, хотя гораздо позже, в 1980 г., Либан не принял в докторской диссертации В.В. Кускова (в принципе весьма им одобренной) полемику с критической книгой В.О. Ключевского «Древнерусские жития святых как исторический источник»: «С точки зрения Кускова, жития - произведения литературы, в которых отразились жизнь и история страны, психология народности. Такая прямолинейность не всегда представляется убедительной рецензенту» (3: 204)8. Наряду с этим замечанием была даже гиперболически осуждена глумливость Карамазова-отца у Достоевского (отзыв о кандидатской диссертации Н.Н. Редько «Гротеск в повестях и романах Ф.М. Достоевского», 1983): «В устах Федора Карамазова евангельские изречения принимают гротесковую форму. Рядом с религиозными представлениями наличествует откровенная порнография, по сравнению с которой "Гавриилиада" Пушкина - детская игрушка» (3: 217).
8 Разумеется, это не было идеологическим и политическим доносом, как статья Н. Тарасенко «Время искать: Заметки об атеистической литературе» в «Правде» от 15 мая 1983 г., где Кусков был издевательски раскритикован за издание им сборника житий под названием «Древнерусские предания (XI-XVI вв.)» со своим предисловием, в котором духовное подвижничество отнюдь не осуждалось [Хализев, 2011: 224].
Важную мысль Либан мог высказать или поддержать в отзыве о дипломном сочинении («Дневники В.Г. Короленко в историко-литературном контексте» Т.А. Перочкиной, середина 1990-х), сопоставив два века отечественной литературы: «Очень правильна мысль т. Перочкиной о том, что Короленко совместил в себе художественные традиции XIX века с новыми течениями, нигде не впав ни в модернизм, ни в символизм и во многом уготовав путь реализму А.М. Горького» (3: 227). Мнение, что без художественных открытий Короленко было бы невозможно появление Горького, взято у дореволюционного «вульгарного социолога» В.М. Шулятикова [Михайлова, 2017: 475], который знал более тридцати языков [Михайлова, 2017: 28] и отчасти повлиял на Брюсова-критика. XX столетием Либан принципиально не занимался, продолжая традицию литературоведения XIX в.: «Ну, что ж, старые ученые были все-таки правы. Они говорили, что для историко-литературного курса нужно расстояние, чтобы большое виделось. Так вот, по-видимому, столетнее расстояние еще недостаточно для того, чтобы большое, всемирно-историческое виделось» (2: 190). Лидера тогдашнего литературоведения А.Н. Веселовского, которого Либан очень высоко ставил, не убедили прочитать «Братьев Карамазовых» («Сходным образом литературный процесс XIX века оставался вне поля зрения Ф.И. Буслаева и А.А. Потебни <...>» [Хализев, Холиков, Никандрова, 2017: 43]), а отношение его к прошлому было совсем другое. «А. Н. Веселовский был первый, кто нарушил предрассудок о том, что есть только европейская культура, он признавал значимость азиатской культуры, влияние на русскую культуру азиатской и европейской культур» (2: 603), между тем как в XVШ в., когда истории литературы как науки еще не существовало, вообще изучалась только греческая и римская литература, о чем не преминул напомнить Либан (2: 601). Его не удовлетворяло то, остатки или последствия чего он застал. «К символистам он относился отрицательно; может быть, еще жестче, чем Н.С. Ар-сеньев, С.К. Маковский, И.А. Ильин. Крайне сурово отзывался о Серебряном веке как таковом. <...> Науку о литературе советского периода, похоже, не очень-то признавал» [Хализев, 2011: 131]. Но лучших с его точки зрения писателей XX в. читал и выделял. С детства любил рассказ Е.Н. Чирикова «Коля и Колька» «об отношениях барчонка и паренька» (3: 382), наверно, в связи с их именами.В воспоминаниях 2001 г. «Я родился в Москве.» сказано: «Какая плохая литература - советская и постсоветская! Там, где они немножко смотрят на классику, что-то получается, как Трифонов, например, он хороший писатель. И все-таки, в глубоком смысле,
это перепев того, что уже было. Там заниматься-то нечем. А из эмигрантской литературы я прежде всего называю Бунина. А Куприна даже не назовешь и эмигрантом! Шмелев - это большая литература. Набоков - это трагическая личность! Это настоящий художник, не обретший почвы. Вообще нельзя быть писателем на чужой земле. Он писатель. И писатель величайшей литературы, которая не сделалась величайшей. В этом трагедия. Она величайшая по потенции, но не по действительности» (3: 365)9. Видимо, проявлялось некоторое сожаление и о Пастернаке («Я пережил три времени.», 2005-2007), который «хотел быть христианином, но не смог эту цельность в себе выдержать» (3: 398). Только не о Горьком, хотя Либан неоднократно его упоминал в отличие от других писателей XX в. Лесков, говорится в лекции 1986 г., «лучше всех изобразил Россию уездную (помните, Горький писал: Россия - государство уездное. Но у него, как и у Салтыкова-Щедрина, все получилось «с одного боку»). А у Лескова - многообразие, выраженное в разных социальных мирах, через разные психологические особи» (3: 100)10.
В третьем томе Лесков, которого как раз Либан «из "второстепенного ряда" в первый ряд поставил» (3: 391), безусловно доминирует, хотя и во втором томе он был очень заметен. В 1998 г. на вопрос: «А почему Вы именно к Лескову пришли?» - Николай Иванович ответил: «Потому что этот писатель не похож ни на одного из русских классиков. Это писатель - выразитель всесословной России. У него представлены все сословия, все психологии. И самое любопытное то, что это представлено не в авторских рассуждениях, не в авторской тенденции - а в языке. Он никому не навязывает своего мнения. Вот кого надо изучать» (3: 351). Особенно выделялся роман-хроника «Соборяне». Лесков «делает героем попа, что даже для середины XIX века было большой смелостью. Раньше попы изображались как явление пародийное и сатирическое. Колокольные дворяне, люди третьего сорта, подвластные, хотя от них зависит идеология. У таких писателей, как Достоевский и Толстой, эта категория вооб-
9 Интересно сопоставить с этим пассажем либановские слова об отношении Лермонтова к герою его романа: «Образ Печорина - наиболее яркая индивидуальность - дается положительным в потенции и отрицательным в действительности, отсюда и симпатии автора не к тому, что есть, а к тому, что могло бы быть» (2: 574).
10 Досталось и опере по мотивам горьковского произведения: «"Снегурочка" прозвучала в опере (композитор Н.А. Римский-Корсаков, 1881) и до сих пор звучит, кстати говоря. А "Мать" Горького не звучит (композитор Т. Хренников, 1957)» (3: 93).
ще отсутствует» (3: 107). Образ отца Савелия Туберозова демонстрирует «путь подвига одиночки» (2: 320), неугодного бюрократическому церковному начальству. Писатель ставит его в психологически тяжелые условия. Либан пересказывает диалог мятежного протоиерея с «хранителем поповки». «Образы даны на контрасте: богатырь Ахилла и слабый телом Захария, Захария с потомством и одинокий Савелий. <...> Захарий - воплощение христианского всепрощения, незлобивый, неумный, глуповатый, но властно говорит: "Прости!" Но Туберозов отвечает: "Не могу простить, не могу я их простить". - "Прости как христианин". - "Но как гражданин я их не могу простить - людей расхищающих, души их калечащих". - "Прости. Времени нет". - "Что ж, пусть будут прощены". Надо быть тонким художником, чтобы отрицательные черты объявить положительными и возвести их в "перл творения"» (2: 319). Так сложно выступает соотношение этического и эстетического.
Сцена смерти Туберозова объявлена одной из лучших в русской литературе. «Так не удавалось ни Толстому, ни Достоевскому» (2: 320). Смерть Зосимы в «Братьях Карамазовых» дана как переход во вторую жизнь. У Туберозова же нет «желания познать, что "там". Лесков показывает, что в Савелии была мощь, реальное осознание происходящего и несгибаемая воля к жизни даже в час смерти» (там же). А в «Островитянах» Лесков «страдания первой любви», по мнению лектора, «показывает лучше, чем Тургенев. У Тургенева здесь все расплывется, начнутся диалоги, описания, вздохи. Ничего этого нет у Лескова. Как художник с тактом, он дает это объяснение, как теперь говорят, за закрытой дверью» (2: 298-299)11.
Частые сравнения Лескова с другими писателями у Либана объясняются тем, что тот сознательно вел полемику с корифеями русской литературы, когда они еще не были корифеями, причем полемику не только идейную, но прежде всего художественную (2: 294-295). И в определенных сферах обнаруживались его преимущества. «Лесков составил каталог национального характера. Тогда как у других писателей герои разных произведений, в сущности, являются вариациями одного психологического типа, - утверждал Либан не без утрирования. - У Толстого во всех романах встречается Нехлюдов. У Достоевского - человек «из подполья». У Гончарова - везде Обломов и Райский. У Тургенева - несчастный
11 В спецкурсе 1989 г. говорилось: «Лесков любит показывать человеческие чувства, не объясняя их (объяснений много у Достоевского). Для Лескова чувства - за пределами физиологии, психологии.» (3: 99).
герой, русский интеллигент, мямля, растяпа, ничего не умеющий, нерешительный» (2: 338). Не то у Лескова. Его герои разные, в том числе безмерно талантливые (это - в лекции о «Левше»). «Но рядом с этой гениальной Россией писатель нарисовал такую безнадежность, такую мрачную картину русской жизни, какую никто из русских писателей не рисовал. Ни Салтыков, ни Достоевский - никто» (2: 336).
Сравнения, впрочем, совсем не обязательно были в пользу любимого писателя. «У Лескова нет изображения детей. У него нет смелости Достоевского и Толстого, он боится изображать детей» (2: 318)12. «Почему "Островитяне" Лескова потерпели поражение? Потому, что писатель возвратился к устаревшим гоголевским приемам: реальность, смешанная с фантастикой» (2: 50). Даже в языке Либан мог отдать предпочтение другому, притом не классику. Фактически не одобрял утрированную стилизацию (само это слово по крайней мере еще в середине XX в. имело негативный смысл). Приводил примеры «выдуманных», неестественных «словечек» из «Левши» (2: 335). Тут Н.В. Успенский оказывался успешнее Лескова. «У Вл. Даля, который тоже изумительно знал язык, чувствуется все-таки стилизация и шаржирование ("катафалка"). <.> И от Лескова вплоть до М. Зощенко в литературе будет эта словесная карикатура, шаржирование языка. Успенский этого не делает. Когда он создает комические ситуации, - это не карикатура, а словесное мастерство». Хотя оставшееся незамеченным критикой (2: 42-43). Если критика не заметила, то Либан во имя объективности заметит.
Не забывает он сказать и о жанровых особенностях произведений Лескова. «Он не может писать роман, для него это искусственная форма, противоположная художественной правде. В центре романа должен стоять герой, а в жизни такого не бывает. Лесков называл себя «секретарем жизни», который пишет хартию жизни <...>» (2: 284). Это сказывается на сюжете и композиции. «У Лескова очень часто в одной вещи - несколько рассказов. Рассказ для Лескова - главный жанр, и он им почти бравирует: рассказ в рассказе; рассказ, претендующий на историю; рассказ, носящий характер любовного приключения, трагедии» (2: 334). «Но Лесков не был драматургом. «Расточитель» ему не удается. <.> При бо-
12 Правда, для Либана это не всегда недостаток. «Обычно в человеческой памяти сохраняются поэтические воспоминания о детстве, но в сознании плебеев-шестидесятников, неимоверными усилиями пробивавшими (так. - С. К.) дорогу в жизнь, теряли свою прелесть даже самые лирические моменты прошлого <...>» (2: 485).
гатой языковой характеристике пьеса страдает статичностью. Это скорее рассказ в диалогической форме. А вот повести его, наоборот, динамичны» (2: 48). Одна из них, «Леди Макбет Мценского уезда», написана в полемике как раз с драматическим произведением - «Грозой» Островского, «полемике умной и острой» (2: 48), и в ней Лесков «близок к Достоевскому. Иллюзорный мир, который создан Катериной, является иллюзорным и по мнению Лескова. Катерина в "Грозе" - искусственный образ в том отношении, что ее не коснулись требования жизни, реальная жизнь. Она -тепличный цветок» (2: 49). Это возможно лишь как исключение.
Проблемы жанров Либан затрагивал и в связи с другими писателями. Повесть он ставил не между рассказом и романом, а между очерком и романом. Считал, что как жанр она появляется при Петре I13, завоевывает прочное положение в период сентиментализма14 и господствует с первой трети до середины XIX в. «Где граница между очерком и повестью? И очерк может быть художественным, то есть фабулы может не быть, а образ художественный будет, хотя образная система отсутствует. Для повести нужна не только образность. Нужна композиционно выраженная образная система. Повесть - это уже форма художественного обобщения» (2: 38). Учитывается и коммуникативный аспект. «Образ требует определенного эмоционального отношения писателя к своему герою, и это должно передаваться читателю. А в очерке сопереживания читателя нет. От очеркистов нужно было только знание фактов, материала» (2: 39). «Обыкновенная история» Гончарова - «на грани романа и повести, многие линии были обнажены, то есть идейные линии, сама проблематика была в высшей степени откровенно предвзятая» (2: 86). Подлинным основоположником русского романа Либан считал Тургенева. Ему отнюдь не мешала в этом специфическая проблематика - умение предвидеть общественные изменения (2: 105). Но роман «еще не чувствовал себя формой, завершенной в русской литературе. <...> А была промежуточная форма: очерк - повесть - роман. И так будет очень долго еще, вплоть до 60-х годов, когда очерк в последний раз вспыхнет необыкновенно интересно, когда начнется циклизация очерка - у Щедрина «Губернские очерки», у Помяловского «Очерки бурсы», даже у Николая Успенского, и это, по-видимому, будет уже последнее проявление смежных форм. Впоследствии мы будет встречаться в русской литературе
13 Еще в XVII в. «слово "повесть" употреблялось в значении: "повествование"» (2: 31).
14 «Классицизм (30-70-е годы XVIII века) не знал повести» (2: 31).
с народническим очерком 80-х годов» (2: 87). Не очень верил Либан в чистоту исключительного жанра романа-эпопеи. В начале 1970-х для него «"Война и мир" - единственная национальная эпопея в русской литературе» (2: 163). А в 1990-е он считал упрочившимся к тому времени жанр романа: «Салтыков-Щедрин в "Истории одного города" попытался разрушить жанр, но все-таки это произведение тоже роман, хоть и сатирический. «Война и мир» Толстого - тоже попытка вырваться за рамки жанра. Но философия истории и войны возникает эпизодически, все остальное - роман» (2: 302).
Как видим, Либан сопоставлял между собой разных писателей необязательно в связи с Лесковым и тоже необязательно в пользу лучшего из них. У него не было безоговорочного благоговения даже перед главными классиками, у любого писателя он мог найти не только достойное восхищения. Жуковский, говорил он, имел «один талант - любовь к прекрасному, одухотворенность, бесплотность. У него нет фамильярности, что будет потом у Пушкина. Недаром за тем утвердилось, что он «похабник». Но он знал, что у Жуковского можно заимствовать («гений чистой красоты»)» (3: 381-382). Четко прочерчена граница между фантастическим у Гоголя и романтиков, у которых оно должно быть мистически непознаваемым. У Гоголя же - «в пределах социального, а не иррационального. В «Портрете» фантастический элемент усилен, но идет рядом с темой какой? Денег!» (2: 35). Гоголь, однако, тоже не идеализирован. «Пушкина читать не скучно. Не надоедает. Читаешь и не замечаешь, что читаешь. (Это когда он "дурака не валяет".) А у Гоголя уже временами скучно. У него большой талант, но с прорехами. От Пушкина до Гоголя -уступка демократизму, простоте» (3: 382). Не только что-то у Гоголя Ли-бану было скучно читать: «Когда читаешь "Войну и мир" - так хорошо написано! А другое у Толстого скучно». И тут же: «У Толстого не было "чистоты нравственного чувства" в жизни. <.> В жизни - одно, в искусстве - другое» (3: 384)15. И даже: «"Наполеон - гений и преступник", -сказал Лев Толстой. Но Лев Толстой - сам преступник, с его "толстовством", которое растлевало людей» (3: 402).
В то же время Либан мог коротко и точно определить своеобразие писателей даже не первого ряда или их наиболее значительных произведе-
15 Либан, возможно, не знал или не помнил, что сам Толстой записал в дневнике 27 ноября 1866 г.: «Поэт лучшее своей жизни отнимает от жизни и кладет в свое сочинение. Оттого сочинение его прекрасно и жизнь дурна» [Л. Толстой, 1955: 110].
ний. Так, не называя фамилии своего коллеги по кафедре П.Г. Пустовой-та, автора монографии «А.Ф. Писемский в истории русского романа» (1969), Николай Иванович выделил в ней главное: исследователь «открыл грандиозное событие - то, что для выражения той или иной философской, идеологической доктрины Писемский не способен». Лектор полагал, что само время, сформировавшее этого романиста, «не давало ему возможности выразить <.> философские идеи <...>» (2: 239). Казалось бы, что тут «грандиозного»? Но в другой лекции этой безыдейности было дано теоретико-литературное определение - натурализм. Конечно, это натурализм не французского типа, без биологизма Э. Золя. Но по поводу фактографического, «нудного» (2: 142) романа «Люди сороковых годов» (1869) Либан сделал весьма решительный вывод, которого не было у Пу-стовойта и других литературоведов, сосредоточенных на изучении русского реализма: «<...> то, что у нас в России натурализм, оказывается, был, это факт неопровержимый. Писемский как представитель натурализма обнаружил себя в этом романе. Он не был принят потому, что мы не привыкли к такому изображению» (2: 143). И дело не в одном романе. Автор настоящей статьи в 1970-е гг. прослушал целый спецкурс о Писемском, в котором Либан выводил за пределы реализма все его романы кроме «Тысячи душ».
В начале 1970-х, уже оценивая «Бесов» Достоевского не как «пасквиль на революционеров», к чему некогда сам был склонен (2: 60), а как изображение пошлой мещанской массы, «которая по моде примкнула к революции», Николай Иванович не счел зазорным обратиться к личному опыту несравненно более скромного писателя с учетом того, о каком историческом периоде идет речь (это чрезвычайно важно для понимания как истории, так и литературы). «Бесы» желали ближним всяческих гадостей. «Напакостить - самое лучшее. Так это что - характерная черта революционеров? Степняку-Кравчинскому удалось в «Андрее Кожухо-ве» показать то замечательное жертвенное начало русского революционера и обаяние, прелесть романтики русской революции периода ее Голгофы и периода ее жертв» (2: 189). Правда, осуществленное четкое разграничение «бесов» и романтиков революции принадлежало все-таки не Достоевскому.
Либан старался сделать интересным для студентов XVIII в., не скрывая его качественной неоднородности. Он не просто понимал, что тогда не было литературных достижений, сопоставимых с достижениями следующего столетия: это вообще «век бедной мысли. Пышность была
в архитектуре, живописи, прикладном искусстве. Обучали архитекторов, художников, музыкантов, танцовщиков. Но искусства слова не было в XVIII веке» (2: 22). «XVIII век - это была эпоха полупросвещения, нищеты и великолепия, гения и ничтожества, великих открытий и жалкого прозябания» (2: 23). Но обязанность истинного ученого - брать предмет исследования как он есть, не избирательно. Либан при этом любил совмещать общее и частное, попутное, вроде бы даже не имеющее отношения к делу, но передающее колорит эпохи: «Еще был журнал "Сионский вестник", который издавал А.Ф. Лабзин, ученик Новикова, масон, отчасти семитолог. Лабзин выправлял стихи Державина, который писал без орфографии, как Аракчеев. Известен анекдотический случай, за который Лабзин пострадал. Он предложил избрать в Академию художеств кучера царя (по близости к нему) вместо Аракчеева. За это Лабзина сослали в Симбирск в 1822 году» (2: 14). В курсе истории романа оказалось отступление по поводу того, что переулки вокруг Тверской улицы во второй половине XIX в. были районом проституток, куда полиция не смела заходить. Когда «один из чиновников предложил ввести такой порядок, чтобы все проститутки носили на шляпе желтую ленту», те «возмутились и наиболее энергичную послали к Александру III, чтобы она вела переговоры. И представьте себе, она <...> потребовала от него, чтобы все взяточники носили ленту голубую. Ну. Дело было решено вничью. Ни те, ни другие лент носить не будут» (2: 184). Кстати, Либан признался, что (вопреки единодушному мнению советских историков) относится к Александру III «весьма положительно», после того как рассказал еще один исторический анекдот - про пьяницу, плюнувшего в казенной лавке на портрет государя и посаженного в каталажку. Последний наложил на доклад министра следующую резолюцию. «"Первое: Передать ему, что и мне на него наплевать. Второе: Немедленно выгнать из тюрьмы, чтобы он мой хлеб не ел. Третье: Впредь моих портретов в кабаках не вешать". Это действительный случай, исторический, подлинный» (3: 366).
Кроме подобных отступлений привлекали слушателей либановских курсов и вообще возможность получить редкие сведения, например о том, что масоны были даже среди духовенства (2: 29), и небанальные объяснения каких-то особенностей творчества писателей - так, Тургенев, «по образованию философ, случайно не ставший профессором философии», как художник «все время боится вот этой учености, он все время заставляет себя и нас жить миром непосредственных чувств и ощущений» (2: 89), - и серьезные обобщения: «<...> все можно выразить в искусстве
слова. Но выразить как неуловимое» (2: 96); «Черта героев XIX века - все, кроме целеустремленности» (2: 20). Обобщения бывали и как бы одновременно в шутку и всерьез: «<...> русская литература, наверное, не совсем справедлива по отношению к мужчинам. (Это не надо записывать.) Там героев почти нет, а героинь очень много, будто она предчувствовала 8 Марта» (2: 130). Такой вывод делался, конечно, прежде всего на основе творчества Гончарова и особенно Тургенева. Но Либан знал, что преувеличивает и не все были солидарны с писателем, у которого «мужчины вообще люди слабые. Они никогда не знают, что им нужно. (Может быть, поэтому Толстой так и не любил Тургенева)» (2: 232).
Николай Иванович мог просто пошутить, сделать свой разговорный стиль еще более живым: «Язык любви у Помяловского проявляется здоровыми затрещинами и полновесными пинками» (2: 57-58); в длинных предложениях Толстого «от подлежащего до сказуемого на извозчике не доедешь» (2: 253); о бородатых старообрядцах петровских времен, предававшихся самосожжению: «Что могут сделать власти с таким пренебрежением к смерти? Петру I все это было безразлично - пусть только платят. Хочешь ходить с бородой - ходи (и у Христа была борода!), но только изволь платить за бороду» (2: 331); «Старообрядец не мог пить водки, иначе его просто выбросят из среды, сочтут ничтожеством. Он не курит (тяжело быть старообрядцем!)» (2: 332); «Умные люди умеют мстить красиво <...>» (3: 264). Либан мог сочинить комическую сценку, например, рассказывая о Киево-могилянской коллегии (потом академии): «Профессор должен был писать трагикомедии и раздавал роли: Зозуля, Цыбуля, Неува-жай-Корыто - разучивайте!» (2: 6). Последняя фамилия бурсака заимствована у Гоголя, вторая по-украински значит лук, а подобрана она в рифму к первой - фамилии многолетнего, «вечного» заместителя декана филологического факультета МГУ, с которым прежде всего имели дело студенты. Впрочем, не в шутку Либан отзывался о нем хорошо (3: 235).
Без студентов выдающийся лектор, разумеется, не мог обойтись. Даже несколько их переоценивал: «Студенты всегда хорошие. Их все интересует. И мне это очень нравится. Начнешь читать им XVIII век - их интересует, а если расскажешь им, что Алексей Толстой вовсе не граф - "Правда, что ли, не граф?" И Лесков их интересует» (3: 351)16. Но вместе с тем в 1996 г. приводил, по сути, очень печальный факт, касающийся степени культур-
16 Относительно А.Н. Толстого имеется в виду предположение, что настоящим отцом «красного графа» был его отчим А.А. Бостром. Граф Н.А. Толстой от своего сына Алексея отказался.
ности московской молодежи: «У меня в семинаре, например, никто не был в Кремле. Никто! Ноги не доходят!» (3: 327). Впрочем, никак не лучше на Западе. «Это предрассудок, что у нас все плохо. Еще хуже в Европе. Там ведь полное вырождение. Наше преподавание, даже сейчас, куда выше американского и европейского. Выше, куда выше...» (3: 326).
И это несмотря на все трудности и извращения в педагогической практике советских десятилетий, обильную информацию о которых можно почерпнуть из письменных и устных воспоминаний Н.И. Либана. В них много портретов его коллег (начиная с учителей), которым даются откровенные оценки. Например, В.В. Виноградов - «очень большой ученый и очень дрянной человек» (3: 344). Противоречивы высказывания о Н.К. Гудзии, вероятно, оттого, что он тоже был личностью неоднозначной. С одной стороны, Либан говорил о ученом, благодаря которому древнерусская литература заняла надлежащее место в учебном плане факультета, будто бы о нем, «к сожалению, мало написано» (3: 244), хотя ему был посвящен целый сборник воспоминаний (1968), упоминаемый в комментариях Б.Н. Романова (3: 532). С другой стороны, характеризуя семерых деканов, при которых он работал, Николай Иванович худшим из них называл Николая Каллиниковича (3: 350), отмечал плохое знание им языков и, с оговоркой, не одобрял его претензий на галантность: «Он и был необыкновенно галантен по-своему, не получив светского лоска, будучи в сущности демократом до мозга костей, он очень любил шаркнуть ножкой, целуя руку дамы, а иногда и девушки, без разбору, не понимая, что это неприлично! (Руку, по правилам хорошего тона, раньше позволялось целовать только замужним дамам). А все-таки он был обаятелен!» (3: 261). Наверно, лишь из воспоминаний Либана многие узнали, что крупнейший лингвист Н.Ю. Шведова была дочерью одного из самых известных литературных критиков Серебряного века Юлия Айхенвальда, высланного большевиками за границу (3: 345). И каких только еще сведений нельзя почерпнуть из этих воспоминаний! Лишь в порядке исключения мемуарист мог оказаться необъективным. Гудзию он противопоставил А.Г. Соколова как лучшего декана (3: 350). Тот проявлял административное рвение, но к талантливой молодежи - В.Е. Хализеву, Е.М. Пульхритудовой - отнюдь не благоволил [Хализев, 2011: 189, 264], как и вообще к талантливым людям, поскольку сам не принадлежал к таковым, а звание профессора получил, еще будучи кандидатом наук, благодаря заслугам не перед наукой. К Либану он относился хорошо потому, что Николай Иванович не претендовал ни на какой карьерный рост и да-
же защищать кандидатскую отказался. Такого можно было держать на факультете как угодный декану пример для менее скромных.
Мог Либан проявить и чрезмерный критицизм. Правда, определенно не совсем всерьез он в 1998 г. заявлял: «На филфаке все - болтуны. И все время пишут, пишут. всякую дрянь. Ведь писать можно только тогда, когда есть какая-нибудь идея, а если идеи нет - то что писать? Переписывать?» (3: 343).
Профессиональная биография Н.И. Либана почти целиком связана с одним местом работы. Но в третьем томе его сочинений и высказываний «Биографическое» закономерно отделено от «Филологического факультета». Ранние годы Николая Ивановича насыщены такими событиями, каких уже не было, когда он стал университетским преподавателем. В детстве ему дважды случилось быть на церковной службе посошни-ком у первого после синодального периода патриарха всея Руси Тихона. Потом он почти год юнгой плавал по северным морям, доходил до Шпицбергена (больше за границу никогда не выбирался). Когда подрос, был рабочим, корректором, экскурсоводом, школьным учителем. Путешествовал по России (особенно по древнерусским городам), по Кавказу На Алтай отправился за новыми впечатлениями: «За плечами уже был Кавказ, восхождение на Казбек, восхождение на Эльбрус. Это уже было все неинтересно» (3: 323). А на Алтае он верхом ездил смотреть камлание, беседовал с шаманом-эрудитом, проверявшим его на знание европейской философии. В центральной России Либан собирал фольклор (его записи представлены в третьем томе). Из Семенова (на Волге) добровольного фольклориста выставили: «Что, Вы не понимаете, что Вы должны были начать свое путешествие не со сказителей, а с райисполкома? Вы идете к кулакам, записываете от них какие-то духовные стихи, а мы их завтра вышлем.» (3: 313). Занимался Либан также реставрационными работами по камню и терракоте (3: 310). Поступил было в медицинский институт. Пережил тяжелую болезнь, сложную операцию. Но после нее дожил до 97 лет, хотя спортом не занимался и всю жизнь курил. Вспоминая Л.Г. Андреева, профессора-зарубежника (одно время декана), умного, волевого человека, Николай Иванович говорил: «У него все конечности во время войны были обморожены. Вот где болезнь преодолевается знанием, наукой! Была у меня такая теория: почему все силы, которые бросает организм на борьбу с болезнью, не бросить на борьбу за знания? Тогда эти силы будут заглушать болезнь. <.> И таких людей достаточное количество на филфаке, у которых интел-
лект побеждает природное заболевание» (3: 359). Значит, все-таки не столь уж плох филфак. И тем не менее Либан на нем был исключительным явлением.
Далеко не сразу ему удалось поступить в вуз по филологической специальности. С помощью академика А.Е. Ферсмана легко мог бы стать географом, но твердо решил заниматься литературоведением. Он видел и слышал крупнейших поэтов своего времени, правда, вспоминал об этом без всякого пиетета. Николай был почти сверстником сына Есенина Георгия (Юрия) Изряднова, расстрелянного в 1937 г. (3: 541), и рассказывал: «.Я одного возраста с сыном Есенина, вместе с ним учился в школе, бывал у него дома. .Иногда я туда заходил и заставал там Сергея Есенина. Но он был всегда пьян. Сам Сергей Есенин - это было совсем не то, что он писал». Однако тут же: «Он был очень остроумный человек. Несмотря на то, что он был совершенно пьян, он всегда был, я бы сказал, в приличном виде и говорил, как трезвый (все смеются). Нет, серьезно» (3: 349). В защиту привычки к чтению определенного типа Либан сообщал: «В качестве парадокса я вам скажу, что когда Маяковский начал выступать, его никто не слушал и никто не понимал. Я - современник тех лет и много раз слышал этого поэта, и должен признаться, что я ничего тогда не понимал. Есть определенное отношение к тому, что можно назвать традицией» (2: 143). На вопрос: «Из "серебряного века" Вам доводилось с кем говорить?» -он ответил: «Нет, не доводилось. Несколько раз я видел Эренбурга. Читал с ним лекции» (3: 349). Но оказалось, что во время войны И.Г. Эрен-бург выступал перед бойцами с чтением не стихов, а своих знаменитых тогда публицистических статей.
В конце концов, перед тем как начать относительно стабильную жизнь университетского преподавателя, Либан приобрел достаточно большой практический опыт, немалые и разнообразные познания, со временем все разраставшиеся. В третьем томе напечатана «Краткая летопись жизни и деятельности Н.И. Либана» (3: 480-495), дающая представление об обоих хронологически неравных этапах бытия незаурядного человека. Ее хорошо иллюстрируют многочисленные фотографии и репродукции. Библиография (3: 496-505) включает не только публикации Либана, в том числе электронные, но и литературу о нем. Работу со всеми тремя томами собрания сильно облегчают указатели имен, периодических изданий и анонимных публикаций, правда, не распространяющиеся на комментарии и подстрочные редакторские примечания.
Воистину гигантский труд демонстрируют комментарии Б.Н. Романова (при участии В.Л. Харламовой-Либан). Естественно, лекторы, цитируя или пересказывая (зачастую весьма приблизительно) какие-то тексты, не указывают своих источников, что необходимо в научных публикациях, даже далеко не всегда называют художественные произведения (особенно стихотворные) и статьи, к которым обращаются. Б.Н. Романов сумел разыскать почти все источники - а сколько их было у такого эрудита, как Либан! - и, уточнив в необходимых случаях цитаты, привести их как правило либо по наиболее авторитетным изданиям (с указанием издательств и страниц), либо тех, которыми мог пользоваться Либан. Исключения единичны; так, не атрибутированными остались цитаты из Державина: «Живи и жить давай другим» - и Пушкина: «русский царь стал царь царей» (2: 246, 359), во втором случае стих из десятой главы «Евгения Онегина» изменен. Сначала не было комментария к стиху «Я над всем, что сделано, ставлю nihil» (2: 161), но при его повторении с изменением (2: 289) таковой появился: «"Я над всем, что существует, ставлю nihil!" Перифраз строк В.В. Маяковского из поэмы «Облако в штанах» (1915): "Я над всем, что сделано, // Ставлю nihil"» (2: 639). Без пояснения во втором томе остались слова «И хотя Достоевский смеялся: "Лесков стал писать в захудалом роде" (о романе-хронике "Захудалый род") <...>» (2: 240), но в третьем добросовестный комментатор себя поправил, точнее, восполнил недостающее, в большом примечании к с. 102 отметив среди прочего: «Н.И. Либан в спецкурсе "Из истории русского романа XIX века" (т. 2 наст. изд. С. 240) также упомянул об эпиграмме Достоевского на Лескова, отсылая к ее строчкам: "Теперь ты пишешь в захудалом роде; / не провались, Л<еск>ов"» (3: 518). В доказательство сказанного Либа-ном о «Соборянах»: «Сделать героем романа священника - большая смелость» (2: 316) - приведем эпиграмму Достоевского (1874) полностью: Описывать все сплошь одних попов, По-моему, и скучно и не в моде; Теперь ты пишешь в захудалом роде,-Не провались, Л<еско>в.
[Русская эпиграмма., 1975: 517]
А уж он ли не думал постоянно о проблемах веры?
Проделанная комментатором работа к поиску источников далеко не сводится. Он старается вникнуть даже в замысел Либана: «<...> лекционные спецкурсы и работы, включенные в данный том ("Н.Г. Помяловский "Очерки бурсы""; "Проблема формирования личности в произ-
ведениях писателей-шестидесятников. (М.А. Воронов)"; "Из истории русской повести XIX века" и др.), позволяют частично реконструировать задуманное, но по ряду обстоятельств не завершенное ученым исследование "История русского реализма на материале демократической литературы 60-х годов XIX века"» (2: 618).
Очень часто комментарий становится не только пояснением, но и развернутым дополнением к сказанному Либаном, например: «Под Почтамтом была масонская ложа. Московский Почтамт с 1783 г. размещался во дворце Меншикова, с 1801 г. директором его стал Ф.П. Ключарев, друг Новикова и масон, при нем в 1803 г. была закончена перестройка здания Почтамта, а также Меншиковой башни, где проходили масонские собрания; после отставки и высылки Ключарева (в 1812) почтдиректором до 1816 г. был Д.П. Рунич, тоже масон» (2: 29, 616); «... Баженова, переводившего Витрувия. См.: Марк Витрувий Поллион об архитектуре. С примеч. Г. Перро / Пер. с фр. и примеч. В. Баженова. Спб.: 1790-1797; в переводе большое участие принимал Ф.В. Каржавин» (2: 30, 617); «.в этом романе, "Масоны", есть два места, написанные не Писемским. Речь идет о В.С. Соловьеве, близком к семейству Писемских; его товарищем по гимназии был Н.А. Писемский, сын писателя. <.> Вопрос о сотрудничестве Писемского с В.С. Соловьевым в работе над романом затронут в диссертации А.В. Тимофеева «Романы "Мещане" и "Масоны" в творческой эволюции А.Ф. Писемского» (1984)» (2: 152, 628); «.вплоть до Н.К. Михайловского ("Кающийся дворянин"). Михайловский ввел понятие "кающийся дворянин", определив им тип русского дворянина 18401860-х гг., впервые употребив его в очерках "Вперемежку" (Отечественные записки; 1876-1877), написанных от лица "кающегося дворянина" Григория Темкина» (3: 29, 508); «"Если я сумею отсрочить революцию..." Здесь и далее заострено высказывание С.С. Уварова 1835 г., переданное А.В. Никитенко: "Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно". (НикитенкоА.В. Дневник: В 3 т. [Л.]: ГИХЛ, 1955. Т. 1. С. 174)» (3: 36, 510); «Валериана Федоровича отправили на казенный счет на "экскурсию" за колючую проволоку. ... Михаил Несторович поехал в том же направлении, но не смог вернуться... В.Ф. Переверзев был арестован в 1938 г. и отбывал заключение на Колыме и в Минусинске; в 1948 г. освобожден, поселился в Александрове (в Москве жить ему запрещалось) и арестован вновь, в тюрьме и ссылке находился в Красноярском крае. В 1956 г. освобожден и реабилитирован. М.Н. Сперанский в 1934 г. был арестован по де-
лу славистов и приговорен к ссылке, в которую отправлен не был, но его лишили звания академика и фактически отлучили от прежней научной деятельности, а 12 апреля 1938 г. он умер. Об этой трагической участи и говорят проникнутые горькой иронией слова "не смог вернуться"» (3: 239, 531)17; «.. .в Мертвом переулке в церкви Успения наМогильцах. Храм Успения пресвятой Богородицы на Могильцах находится в Большом Власьев-ском переулке. Закрыт в 1932 г.; 25 декабря 2000 г. передан Русской православной церкви» (3: 354, 545); «...Сергиевский... был первым избранным директором Второй московской гимназии... Вторая московская гимназия существовала с 1836 по 1917 г., последним ее директором был И.С. Страхов. Сведений о преподавании и директорстве М.В. Сергиевского в гимназии разыскать не удалось. Преподавателем 6-й московской гимназии был Сергиевский Г.В., в 1919 г. - декан историко-филологического факультета МГУ» (3: 362, 547) и т. д. Как видим, дополнения нередко сопровождаются уточнениями, естественными при проверке устной речи с опорой на опубликованные источники. Поправка может быть и существенной, но с мотивировкой того, отчего допущена ошибка: «.он учился у того аббата, который бежал от французской революции... Такого учителя П.Я. Чаадаева мы не знаем, но здесь Н.И. Либан говорит о характерном для той эпохи и чаадаевского поколения влиянии французских эмигрантов-иезуитов, учителей и воспитателей русского дворянства» (2: 151, 627). Следуют ссылка на «Курс русской истории» В.О. Ключевского и добавление: «Характерно, что у Пушкина среди воспитателей Онегина является "Monsitur l'Abbe" и что Денис Давыдов зло называет Чаадаева "маленький аббатик" ("Современная песня", 1836)» (2: 628)18.
Какие-то пояснения приходилось давать более или менее предположительно: «Грибоедов писал: вельможи, как свиньи, а живут в шикарных дворцах. Видимо, эта фраза Н.И. Либана, в лекциях нередко заострявшего высказывания классиков, восходит к следующим словам из письма Грибоедова к С.Н. Бегичеву (9 декабря 1826): "Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании числу орденов и крепостных рабов? Все-таки Ше-
17 Уточнения тем более необходимые, что Либан называл сроки заключения своего научного руководителя в аспирантуре В.Ф. Переверзева очень по-разному (3: 328, 329, 331, 346, 358). М.Н. Сперанский был его консультантом в области древнерусской литературы.
18 По-французски правильно - «Monsieur l'Abbé». Стоило бы отметить, что в той же первой главе романа про Евгения сказано: «Второй Чадаев» (строфа XXV).
реметев у нас затмил бы Омира, скот, но вельможа и Крез" (Грибоедов А.С. Полн. собр. соч.: В 3 т. СПб.: Изд-во Дмитрия Буланина, 2006. С. 119)» (2: 18, 613)19; «Герцен писал, что мужик в кабак идет потому, что там он барин. Успенский возражает: его туда тянет, потому что он свинья. Видимо, имеется в виду рассуждение Герцена о пьянстве крепостных в "Былом и думах", в частности: "В трактире он вольный человек, он господин, для него накрыт стол." (См.: Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М.: Изд-во АН СССР, 1956. Т. 8. С. 38). См. также очерк Н. Успенского "Хорошее житье" (1858), в котором рисуются откровенные картины крестьянского пьянства, например, такие: "К вечеру все так натискались, натрескались, ног не волокут; растянулись у кабака на грязи и хрюкают"» (2: 279, 638); «... "Пятиречие " Озаровской. Видимо, имеется в виду книга: Озаровская О.Э. Бабушкины старины. Пг.: Изд-во "Огни", 1916, в которой было представлено творчество сказительницы М.Д. Кривопо-леновой; книга Озаровской "Пятиречие" вышла позднее (Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1931)» (3: 322, 539).
При таком объеме комментирования разнообразнейшего материала что-то нуждающееся в пояснении нетрудно было и пропустить. Вот фраза о Петре I: «Злые языки говорили, что он был сыном патриарха Никона» (2: 6). Таково было предположение плохо знавшего историю А.Н. Толстого. Современники Петра не могли допустить ничего подобного, ведь Никон оставил свою кафедру и уехал из Москвы в 1658 г., в 1667-м был лишен сана патриарха и сослан, а Петр родился в 1672-м. Либан говорил, что в «Слове о законе и благодати» Илариона «совершенно опущен эпизод из летописи об испытании веры» (2: 592). Но в летописи рассказ об испытании вер - поздняя интерполяция, которой Иларион не мог знать: иудеи говорят Владимиру, что Бог отдал их землю христианам, а это могло быть лишь после завоевания Иерусалима крестоносцами в 1099 г. Похабная поэма про сексуального гиганта Луку традиционно приписана И.С. Баркову (2: 266), что совершенно неправдоподобно20.
19 Либан не только «заострял» высказывания тех, кого как бы цитировал, но и мог сочинить разговор между ними, своего рода сценку: «... Соловьев много лет спустя его спросил. Далее импровизированный Н.И. Либаном диалог образно передает сложные отношения С.М. Соловьева с А.С. Хомяковым» (2: 101, 623). Затем цитируются «Записки» знаменитого историка - характеристика вождя славянофилов.
20 «Анонимная эротическая поэма "Лука Мудищев" издавна приписывается Ивану Баркову, вопреки тому очевидному факту, что он никак не мог быть ее автором. В генеалогии Мудищевых упоминается прадед Луки - блестящий генерал
В работе «Люди и книги 40-х годов XIX века» - какое-то непонятное недоразумение: «40-е годы - тот период, когда собирается литература. И "собирает" ее Гоголь. "Бедовик", уличные музыканты (очерки "натуральной школы") - все это потеряло смысл.
Как взрыв, появился целый сборник рассказов, поразивший всех, -«Вечера на хуторе близ Диканьки». Это все затмило - о дворниках писать уже не хотелось» (2: 362). Из незаконченной поздней надиктовки (20042005) как бы следовало, что Гоголь с его первым сборником (1831) пришел позже гоголевской «натуральной школы» и в противовес ей. В спецкурсе о повести запись такая, что получилось, будто «Максим Максимыч», часть романа, законченного в 1840 г., - «следующий этап» после очерка «Кавказец» (1841). В спецкурсе «Творчество Н.С. Лескова 60-80-х годов XIX века» сказано: «В 1860-е годы появился массовый интерес к деревне (Тургенев "Записки охотника", очерки Н. Успенского, у Толстого в "Войне и мире" Платон Каратаев)» (2: 285). Но «Записки охотника» печатались в 1847-1852 гг., дополнены в 1870-е21. «Кандалы отменили по его настоянию <...>» (2: 159), - говорилось в курсе «Из истории русского романа» про гуманнейшего доктора Ф.П. Гааза. На самом деле кандалы для каторжников на этапе по его настоянию не отменили, а, наоборот, ввели, и это было тогда для них подлинным благодеянием22. Либан сето-
при дворе Екатерины Великой; следовательно, Лука должен был бы родиться в самом начале XIX века, т. е. десятилетия спустя после кончины Баркова (17321768)» [Тарановский, 1991: 35].
21 Можно добавить пример из первого тома - лекции, где речь шла о взятии Казани Иваном Грозным: «Казань с ее стеной и башней Сююмбике <.. > представляла собой прекрасную военную крепость» (1: 148). Башни Сююмбике в XVI в. не было. Она сложена «из большемерного красного кирпича, характерного для XVII в. <...>. Ближайшие аналогии мы можем наблюдать в Боровицкой башне Московского кремля, построенной в XVII в.и являвшейся, как и башня Сююмбике, дозорной вышкой» [Кузьмин, Смыков, Халиков, 1977: 46]. Лишь по легенде Иван Грозный, взяв Казань, влюбился в татарскую красавицу-царицу и по ее требованию велел за семь дней построить высокую башню, а та с нее бросилась вниз на камни [Кузьмин, Смыков, Халиков, 1977: 48].
22 «Постоянно воюя с администрацией, Гааз добился уничтожения нанизывания арестантов на прут и введения облегченных "гаазовских" кандалов.
Путешествие на пруте в Сибирь, вдоль по Владимирке, было страшною пыткой. "На толстый аршинный железный прут с ушком надевалось от восьми до десяти запястьев (наручней) и затем в ушко вдевался замок, а в каждое запястье заключалась рука арестанта. Ключ от замка клался вместе с другими в висевшую на груди конвойного унтер-офицера сумку, которая обертывалась тесемкою и запечатывалась начальником этапного пункта. Распечатывать ее в дороге не дозво-
вал: «Жаль, что никто не написал монографию "Место сословий в русской жизни"» (3: 389). Но во всяком случае издан курс Ключевского «История сословий в России».
Наверно, для большинства читателей непонятно сказанное об одном из персонажей «Соборян»: «Ахилла - комический образ. Его партия -"уязвлен"» (3: 108). Что за партия? Имеется в виду оперная партия в смысле повторения - мотива. Смешной дьякон определяет свои беды «высоким» церковнославянским словом.
Немало ошибок и неточностей, очень часто являющихся следствием некачественной записи (без технических средств), можно было бы устранить прямо в тексте, если бы у второго и третьего томов собрания, как у первого, был научный редактор. Даже и в первом были сделаны четыре исправления; во втором - 11, из них одно на трех разных страницах («Замеченные опечатки в 1, 2 томах», 3: 600), но замечено далеко не все, а именно книги такого выдающегося человека, как Н.И. Либан, многие склонны воспринимать некритически. Между тем подготовка текста в них (в частности, оформление) не идеальна. Ошибки слуха и опечатки довольно часты в наименованиях реальных лиц и литературных персонажей: Н.Г. Поспелов (2: 343), Андрей Адуев, Подхолюзин, Помела, Октав Мирабо, Петр Рогожин (3: 8, 34, 46, 95, 97) - нужно Г.Н. Поспелов, Александр Адуев, Подхалюзин, Памела (к помелу отношения не имеет), Октав Мирбо23, Парфен Рогожин. В комментариях: В.Г. Плеханов24, В.В. Пасек, В.Л. Боровицкий (2: 611, 619, 639), В. Новикова (3: 531) - нужно Г.В. Плеханов, В.В. Пассек, В.Л. Боровиковский, В. (В.В.) Новиков. В подстрочных примечаниях составителя: Л.Я. Чернец, Е. Хализев (3: 383, 402) - нужно Л.В. Чернец, В.Е. Хализев. В двух случаях перепутаны разные исторические
лялось... Прут соединял людей, совершенно иногда различных по возрасту (бывали дряхлые старики, бывали дети), росту, походке, здоровью и силам. Топочась около прута, наступая друг на друга, натирая затекавшие руки наручнями, железо которых невыносимо накалялось под лучами степного солнца и леденело зимою, причиняя раны и отморожения, ссыльные не были спускаемы с прута и на этапном пункте, без крайней к тому нужды. Эта нужда наступала лишь, если товарищи по пруту приволокли с собой умирающего или тяжко больного, на которого брань, проклятия и даже побои спутников уже не действуют ободряющим образом. Иначе все остаются на пруте, опять прикованные к нему, и при отправлении естественной нужды каждого присутствуют все остальные" (А.Ф. Кони)» [Саладин, 1997: 70-71]. На ограде могилы Ф.П. Гааза были повешены кандалы в знак благодарности ему [Саладин, 1997: 70].
23 В комментарии правильно (3: 516).
24 Кстати, Либан призывал студентов читать труды Плеханова (3: 329).
личности. Говорится про «Министерство императрицы Марии Федоровны, супруги Александра III» (3: 362). Не министерство, а ведомство, занимавшееся благотворительностью, было названо в честь другой Марии Федоровны - вдовы Павла I. В именном указателе ошибка повторена (3: 580). Рассказывая о Ферапонтовом монастыре, Либан упомянул князя Дмитрия Можайского (3: 473), жившего в XV в. Именной указатель отождествляет его с великим князем московским Дмитрием Донским (3: 570), жившим в XIV в. Курс, посвященный повести XIX в., содержит фразу о Горьком: «В "На дне" два противоположных образа - Коновалов и Лука» (2: 47). Коновалов - герой одноименного рассказа. Имелся в виду, наверно, Сатин.
Ошибки и неточности довольно характерны также для названий произведений и книг (возможно, в разговорной речи использовались условные, сокращенные названия): «Новый и краткий способ сложения стихов российских» Тредиаковского, роман Лермонтова «Княжна Лиговская», рассказ Тургенева «Мельничиха» (2: 9, 34, 38). Правильные заглавия -«Новый и краткий способ к сложению российских стихов.», «Княгиня Лиговская», «Ермолай и мельничиха». Названия «Исторические заметки» у Пушкина нет, эти слова не надо закавычивать (2: 16). Излишни кавычки и во фразе «Карамзин тоже пишет по образцу Руссо - "Юлия", "Евгения"» (2: 16). Странная запись о Гоголе, тоже с кавычками, в курсе о повести: «"Петербургские записки" - это статья, где тема разобщенности разных людей, сословной замкнутости» (2: 36), ведь речь идет о художественных произведениях. В комментариях заглавие пушкинской статьи «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» утратило отчество ее персонажа (3: 528). В подстрочном примечании поэма «Цыганы» упомянута в форме «Цыгане» (2: 287).
Редактору нельзя было бы не заметить несообразностей в записи о том, что влияние «Марфы Посадницы» Карамзина «вызвало к жизни большое количество подражаний и переделок (Сумароков - "Марфа Посадница", Погодин - "Марфа Посадница", Лажечников - "Басурман", Пушкин - "Рославлев")» (3: 73). Либан не мог не знать, что А.П. Сумароков умер за 26 лет до появления карамзинской повести и никакой «Марфы Посадницы» у него нет (или речь о поэте Панкратии Сумарокове?), не понимать неуместности слов «подражания», «переделки» и даже «влияние» по отношению к драме М.П. Погодина «Марфа, Посадница Новгородская» (1830), роману И.И. Лажечникова «Басурман» (1838) и тем более к незаконченному пушкинскому роману «Рославлев» (1831), действие которого происходит и не в Средние века, а в 1812 г.
Редактору следовало бы во фразе об И.И. Бецком, родившемся в 1704 г., - «Он рожден был Трубецким, когда тот попал в плен в Швеции во время Семилетней войны» (2: 13) - просто заменить «Семилетней» на «Северной» (явная оговорка лектора или описка в конспекте) и снять «в Швеции» либо заменить на «в Швецию». Остались в книгах ошибки технического или иного свойства относительно ряда других фактов и хронологии. «Масонские изречения были записаны в Меншиковой башне, это библейские изречения, которые потом уничтожил Филарет, впоследствии митрополит <...>» (2: 13). Действительно, Меншикова башня - церковь Архангела Гавриила25 - после пожара 1723 г. была восстановлена в конце XVIII в. масоном Г.З. Измайловым, в результате чего в ней появились масонские символы и изречения; они были уничтожены в 1863 г. по распоряжению Филарета [Сорок сороков, 2004: 174]. Только к тому времени этот церковный деятель был митрополитом московским уже давно, стал им сразу после восстания декабристов, во время которого воодушевлял Николая I. Небрежно сказано: «После Петра I с середины XVIII века -царствуют царицы: Елизавета Петровна, Екатерина II» (2: 21). Все-таки Анна Иоанновна правила еще с 1730 г., а Екатерина I - и с 1725. Применительно к 1821 г. Герцен, родившийся в 1812-м, назван одиннадцатилетним (2: 529). Рассказывая об инсценировке расстрела петрашевцев, Либан говорил, что Достоевский «был привязан к столбу, и на него был наброшен мешок» (2: 264). Нет, так поступили только с первой тройкой осужденных, а Достоевский дожидался своей очереди во второй. Скорее всего опечатка вкралась в слова о бреттере Федоре Толстом Американце «дрался на дуэли (убил 14 человек)» (2: 10) - 14 вместо 11 [С. Толстой, 1990: 50]. Правильно «тосканский герцог», а не «Тасканский» (3: 120), никого он не таскал.
Есть и ошибки касательно литературы. У Карамзина-поэта «почти нет ямба - "меди"» (2: 27). «Меди»-то нет, но ямб господствовал у всех поэтов XVIII в. начиная с Ломоносова. Неверно, что первоначально «Андрей Болконский и Пьер были одно лицо в сознании художника» (2: 217-218). Когда в «Преступлении и наказании» Дуня стреляет в Свидригайлова, «осечка» (2: 180) не происходит, выстрел раздается, но преследователь Дуни лишь задет пулей. В знаменитой фразе из «Бедной Лизы» Карамзина «и крестьянки любить умеют» (сказано о матери героини) - именно «любить», а не «чувствовать» (2: 17, 27, 78). Повторяющееся словечко Макара Девуш-кина в «Бедных людях» Достоевского - не «матушка» (2: 40), а «маточка».
25 В комментариях к первому тому автор этих строк ошибочно назвал «Мен-шикову башню» церковью Архангела Михаила (1: 535).
В комментариях говорится «о соседе А.С. Пушкина по имению в Михайловском - Н.И. Вульфе» (2: 611), который умер, как отмечает именной указатель (2: 667), еще в 1813 г. и собственно соседом Александра Сергеевича не был. Не назван цитируемый том Собрания сочинений Грибоедова (2: 613). Неверно, что выражение «и не быть Руси без боярщины» (2: 291) - «перифраз слов Ивана Грозного из повести А.К. Толстого "Князь Серебряный"» (2: 639). В романе (а не повести) это слова повествователя, обращенные к упомянутому царю. Под «юбилеем Пушкина, получившим колоссальный размах» (2: 521), Либан подразумевал, конечно, не «135-летие со дня рождения А.С. Пушкина» (2: 656), а 100-летие со дня его смерти (1937). Киевская церковь Благовещения была, строго говоря, не «у Золотых ворот» (2: 659), она возвышалась над ними. Досадны опечатки в датах. Предок Либана святой Иоасаф Белгородский (1705-1754), естественно, стал епископом не в 1848 г. (3: 573). В подстрочном примечании 8-й том 30-томного собрания сочинений Герцена датирован, как и в «Избранном» (2010), 1930 г. вместо 1956 (2: 430). Вместо «много» напечатано «иного» (2: 386).
Вкрались в текст и орфографические ошибки: «учитель-миссия» вместо «мессия», «обезъянства» (2: 53, 102), «Если примите» (3: 325). Амур предстает как «Бог» (2: 235), но «ярославская губерния» (3: 112) прописной буквы не удостоена. Слово «вершинник» (3: 112) надо понимать как «вершник», «верховой». Пусть некоторые ошибки в цитатах - оговорить это стоило. И в тексте (не Либаном!), и в комментариях допущены еще ошибки во французском языке (2: 135, 630).
Но каковы бы ни были недосмотры в трехтомном собрании сочинений и высказываний выдающегося гуманитария, оно по праву может быть названо замечательным.
Н.И. Либану крупно повезло в жизни. «У меня в большом смысле не было врагов и противников. Так все, мелкие сошки» (3: 403), - говорил он. После смерти повезло и его наследию.
Список литературы
Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М., 2000. 416 с.
Кузьмин В.В., Смыков Ю.И., Халиков А.Х. Казань. Путеводитель. Казань, 1977. 224 с.; ил.
Либан Н. И. Русская литература: Лекции о русской литературе. Работы разных лет. Из архива / Сост. и подгот. текста В.Л. Харламовой-Либан; коммент. Б.Н. Романова. М., 2015. 696 с.
Либан Н.И. Русская литература: Лекции-очерки / Сост. и подгот. текста В.Л. Харламовой-Либан; науч. ред., вступит. ст. и коммент. С.И. Кор-милова. М., 2014. 584 с.
Либан Н.И. Русская литература: Лекции. Работы разных лет. Биографическое. Проза. М., 2017 / Сост. и подгот. текста Б.Н. Романова, В.Л. Харламовой-Либан; коммент. Б.Н. Романова. М., 2017. 600 с.; ил.
Михайлова М. Марксисты без будущего. Марксизм и русская литературная критика (1890-1910-е гг.). М., 2017. 662 с.
Русская эпиграмма второй половины XVII - начала ХХ в. 2-е изд. М., 1975. 966 с.
Саладин А. Т. Очерки истории московских кладбищ. М., 1997. 352 с.
Сорок сороков. Краткая иллюстрированная история всех московских храмов: В 4 т. / Автор-сост. П.Г. Паламарчук. 3-е изд., испр. и доп. Т. 2. Москва в границах Садового кольца: Китай-город, Белый город, Земляной город, Замоскворечье. М., 2004. 743 [1] с.; ил.
Тарановский К. Ритмическая структура скандально известной поэмы «Лука» // Литературное обозрение. 1991. № 11. С. 35-36.
Л.Н. Толстой о литературе: Статьи. Письма. Дневники. М., 1955. 764 с.
Толстой С.Л. Федор Толстой Американец. М., 1990. 64 с.
Федотов О.И., Шелемова А.О. <Рец.:> Либан Н.И. Русская литература: Лекции-очерки // Вестник Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 2016. № 6. С. 164-172.
Хализев В. В кругу филологов: Воспоминания и портреты. М., 2011. 360 с.
Хализев В.Е., Холиков А.А., Никандрова О.В. Русское академическое литературоведение: История и методология (1900-1960-е годы). 2-е изд., испр. и доп. М.; СПб., 2017. 176 с.
Сведения об авторе: Кормилов Сергей Иванович, доктор филологических наук, профессор кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
