CC BY
11
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2015. №3
Мой друг Валентин Хализев
Мы с Валей Хализевым ровесники, или, как Герцен это, кажется, называл, сопластники, мы из тех послевоенных 40-50-х, и - Чему, чему свидетели мы были! Валентин Евгеньевич сейчас летописец того, чему мы были свидетели, вышла его мемуарная книга «В кругу филологов. Воспоминания и портреты». Читая ее, я вижу, как быстро все менялось на нашем общем почти веку: мой опыт и мои воспоминания уже гораздо древнее, отдаленнее от того, что рассказано в ней. А всего между нами год. Но я отошел от филфака по его окончании в 52-м, а Валя остался в самом центре его внутренней жизни и персонально составил этот самый центр того лучшего, чем был филфак и что он дал нам за эти более чем полвека. И мы сейчас от него получаем живую летопись всей нашей филологической университетской истории — всей, потому что ведь и сам университетский филфак по-настоящему образовался в конце войны, незадолго, в общем, до нашего на нем появления. Как это было — о первых годах филфака — нам с Валей рассказывал старейший тому свидетель, незабвенный Николай Иванович Либан. Я помню, как осенью 1947 г. он меня принял в свой спецсеминар, через который тогда проходили все новенькие как через первую свою филологическую школу. Но многие годы после я Николая Ивановича видел лишь изредка, и вот в январе 2006 г. Валя Хализев привел меня к нему домой, за что моя ему глубокая благодарность. За остававшиеся почти два года мы с Валей несколько раз успели посидеть у Николая Ивановича за водочкой и за вкусной московской беседой и послушать его рассказы, в которых и в эти последние свои годы он не слабел. Про Либана Валя Ха-лизев вспоминает, что благодарность ему не имеет границ, а я благодарен Вале за то, что он позволил мне снова прикоснуться к этой нашей живой истории на самом ее исходе и еще успеть от нее наслушаться.
Эта поздняя встреча с Либаном меня и с самим Валей сблизила заново и позволила лучше узнать. Николай Иванович был человек сокровенный, почти не писавший, но при этом гений устного слова, и настоящая цена ему была известна самому близкому кругу учеников и коллег. А Валентина Евгеньевича, как можно почувствовать, такие люди с не самой громкой известностью притягивают особенно. Потому и в большом кругу филологов он с особым сочувствием рисует портрет А. П. Скафтымова, сознательно державшегося в стороне от блестящих столичных научных центров и сумевшего сказать свое
очень крупное слово независимо от гремевших умственных и научных течений. Я и сейчас о всякой новой скафтымовской публикации, в Саратове главным образом, узнаю от Вали. И о филологах иной формации, из тех, кого он знал ближе, у него находятся особые интонации в воспоминаниях: о покойном В. В. Кускове или о своей дружбе с нижегородским пушкинистом (и не только), всегда встревоженным состоянием мира, В. А. Грехневым. А рядом с ними в его памяти занимает свое особое место Лиза Пульхритудова, которую я немного помню, но узнаю ее по-человечески из рассказов Вали Хализе-ва. А так как ее любовный и острый одновременно портрет он создал и в книге, то можно сказать поистине, что в его благодарной памяти для нас, кто знал ее немного, как я, или вовсе не знал, она и останется, сохранится. В том числе сохранятся ее острые «щедринизмы», скажем, тот, что она не верит во всякие разговоры о заговорах против России, но происходит все так, как будто и в самом деле такой заговор существует. В памяти мемуариста вообще записано, сохранилось много таких летучих существенных реплик, такого устного, мимолетного, сказанного на ходу, на ходу буквально, как было при случайной встрече на Киевском вокзале с Сергеем Михайловичем Бонди, когда тот вдруг начал со случайно встреченным Хализевым бормотать о своем наболевшем, что вот он числится членом Союза писателей, значит, должен писать, а не пишет, лишь разговаривает. К портрету живого памятного нам Бонди прямо художественно-писательская живая сценка.
Во внутрифакультетской жизни, о которой книга рассказывает, я Валю почти не видел, за исключением лишь одного посвященного Бахтину заседания НСО, которое он где-то в семидесятые годы вел на пару с Анной Ивановной Журавлевой, но об этой вольнице, какую они развели тогда, на пороге новых времен, в научном студенческом обществе, много слышал от самих студентов-участников. О том, как Валентин Евгеньевич садился в стороне и позволял говорить свободно, не вмешиваясь и даже не подводя итога. Как я понимаю, он во многом осуществился в учениках, которым ставил голос и с которыми несколько работ, и книг в том числе, написал, привлекая их себе в соавторство. Настоящий педагог всегда в контакте с аудиторией, как со зрительным залом, его питают реакции аудитории, и в этом счастье говорящего с залом, независимо от того, насколько он велик, счастье, какого не знает пишущий в одиночестве в кабинете (зато такое счастье знал Н. И. Либан, знает его и В. Е. Хализев, еще недавно читавший, насколько мне известно, для не очень обширной аудитории свой курс о филологах двадцатого века, от формалистов до С. С. Аверинцева, А. В. Михайлова, М. Л. Гаспарова и В. Э. Вацуро).
С любовью я поздравляю Валентина Евгеньевича и желаю здоровья и сил.
С. Г. Бочаров
