CC BY
14
В приложении помещены стихотворения поэта и переводчика Михаила Синельникова.
Книгу завершают: библиография трудов Н.И. Либана и литературы о нем; указатель имен; сведения об авторах.
Т.М. Миллионщикова
2018.01.007. ТРУДЫ И ДНИ: ПАМЯТИ В.Е. ХАЛИЗЕВА: Сб. / Под ред. Клинга О.А., Мартьяновой С.А., Никандровой О.В., Чернец Л.В. (отв. ред.). - М.: МАКС Пресс, 2017. - 448 с.
Ключевые слова: генезис литературного творчества; история и теория литературы; Пушкин; Гоголь; Достоевский, Толстой; Чехов; М. Хайдеггер; ценностные ориентации; темп повествования.
Книга являет собой акт признания высоких достижений Валентина Евгеньевича Хализева (18.05.1930 - 30.07.2016) - историка и теоретика литературы, заслуженного профессора МГУ им. М. В. Ломоносова (2000), лауреата Ломоносовской премии (2003). Вся его деятельность тесно связана с филфаком. Здесь им были защищены кандидатская диссертации «Творческие принципы А.П. Чехова-драматурга» (1963), а затем и докторская - «Драма как род литературы (поэтика, генезис, функционирование)» (1993).
В.Е. Хализев - автор вузовского учебника «Теория литературы» (вышедшего в 2013 г. шестым изданием), а также нескольких монографий: «Драма как явление искусства» (1978), «Драма как род литературы (поэтика, генезис, функционирование)» (1986; есть перевод на чешский язык), «Ценностные ориентации русской классики» (2005). Ряд пособий написан им в соавторстве: «Роман Л.Н. Толстого "Война и мир"» (с С.И. Кормиловым; 1983), «Цикл А.С. Пушкина "Повести Белкина"» (в соавторстве с С.В. Шешуно-вой; 1989), «Русское академическое литературоведение: История и методология (1900-1960-е годы)» (с А.А. Холиковым, О.В. Никан-дровой; 2015). Общее число публикаций ученого превышает 300 позиций (список трудов представлен в конце книги).
На основе личных впечатлений в книге «В кругу филологов: Воспоминания и портреты» (2011) В.Е. Хализев воскресил многие характерные эпизоды, в совокупности воссоздающие атмосферу научной жизни за последние 60 с лишним лет.
Резонанс многосторонней деятельности ученого и педагога, его «трудов и дней» редколлегия представила в четырех разделах: 1) тексты ученого (включая письма); 2) воспоминания друзей, начинания со школьной скамьи (А.М. Гуревич, В.И. Коровин), затем -друзей по университету, а также его «семинаристов» разных поколений; 3) статьи, тематически перекликающиеся с трудами В.Е. Ха-лизева; 4) список его работ (книг, статей и тезисов, интервью, воспоминаний в журналах и сборниках, глав в учебных пособиях, программ учебных курсов и т.д.).
Авторы статей, публикуемых в сборнике, отмечают во всем облике ученого «неподдельную искренность, здравость ума и чувства, неколебимую честность» (В.И. Коровин, с. 110), «очень редкое сочетание внешней скромности и внутренней значительности» (С.А. Мартьянова, с. 125) и т.п.
A.М. Гуревич (автор воспоминаний «На заре туманной юности...» - о первых встречах с «ближайшим и пожизненным другом» В.Е. Хализевым) в своей научной статье «"В вековом прототипе..." (К истолкованию "Пира во время чумы" А.С. Пушкина)» предлагает более внимательно вглядеться в завершающую пьесу болдинского цикла и ответить на вопросы: в чем же смысл и суть последней из «маленьких трагедий»? Как раскрывается в ней тема жизни и смерти? Каково отношение поэта к самому факту уличного пира во время всеобщего бедствия? Насколько близок ему пафос знаменитого «гимна в честь чумы»? И каков итог финального столкновения Вальсингама и Священника?
Определяя главную внутреннюю тему «Пира во время чумы» -верность человека самому себе даже во время общей и непоправимой беды, исследователь обращает внимание на то, что в каком-то глубинном смысле «бунт и смирение сродни друг другу, поскольку предполагают внутреннее неприятие господствующего зла, а значит - отвержение существующего порядка вещей, столь свойственное романтическому миросозерцанию». Именно такое «символическое противостояние полярных начал: "чумы" и "пира", веры и неверия - определяет романтический характер последней из маленьких трагедий, ее особое положение в цикле болдинских пьес» (с. 204).
B. И. Коровин помимо воспоминаний представил статью «О мотиве чаши в "Моцарте и Сальери" А.С. Пушкина». Здесь он
отметил как яркий характеристический момент отсутствие «чаши дружбы», о которой столь много писали пушкинисты: «Есть обыкновенный стакан Моцарта и, можно уверенно предположить, -столь же прозаический стакан Сальери» (с. 260). Исследователь оспаривает также мнение некоторых пушкинистов, полагающих, что Сальери вследствие несостоявшейся попытки самоубийства изображен не просто заурядным злодеем, но злодеем-философом: «Трагедия Пушкина как раз и демонстрирует то, что, несмотря на талант, на любовь к искусству и другие ценные качества, человек, совершивший злодейство, становится обычным преступником. Наконец, "Моцарт и Сальери" свидетельствует о том, что мир, хотя и прекрасен, но трагичен. Он превращает одних в трагических героев, совершающих преступления против человечности и несущих гибель самим своим существованием, а других - в жертв трагического состояния бытия» (с. 265).
Е.Г. Руднева (Москва) в статье «О смысле трансисторического символа Чаши в русской литературе» продолжает размышления над содержательностью этого символа, обращаясь, в частности, и к творчеству Пушкина.
В статье Д.П. Ивинского (Москва) «Из истории пушкиноведения: С.М. Бонди и Вяч.И. Иванов» прослеживается модель осмысления эволюции Пушкина: через байронизм как преодоление классицизма, через «кризис» 1823 г. как центральный эпизод литературной жизни Пушкина, связанный с проблемой индивидуализма и свободы, предваряющий последующее движение к реализму на основе народности. По мнению исследователя, эта концепция С.М. Бонди сложилась в результате полемического восприятия статьи Вяч. Иванова «По звездам»1. Д.П. Ивинский полагает, что Бонди осуществил «простую, хотя и рискованную операцию», отбросив «мистику», дионисийство, сопровождающие пушкинскую тему у Иванова, сформировал собственную теорию, которая, таким образом, с одной стороны, опирается на теорию, созданную Ивановым, а с другой - отчетливо ей противоречит. В более общей историко-литературной перспективе концепция С.М. Бонди полемически адресовалась не только к статье Вяч. Иванова, но и к его «ницшеан-
1 Иванов Вяч.И. По звездам: Статьи и афоризмы. - СПб., 1909. - С. 143188.
ству» в целом. На возможность такой постановки вопроса указывает название статьи Бонди: «Рождение реализма в творчестве Пушкина», являющееся прозрачной отсылкой к знаменитой книге Ницше, в первом издании называвшейся «Рождение трагедии из духа музыки» (1872), во втором - «Рождение трагедии, или Эллин-ство и пессимизм» (1886).
В статейной части сборника литературно-критические исследования перемежаются с теоретическими. К жанру теоретической поэтики можно отнести работу Л.В. Чернец «О темпах повествования в эпических произведениях». Автор основывается на риторической традиции и выделяет: повествование (как рассказ об однократных действиях, в совокупности передающих динамику события, т.е. сюжета); описание (как изображение предметов в их статике) и рассуждение. Кроме того, к этим композиционно-речевым формам присоединяются и такие, как итератив - особый вид описания, предполагающий изображение «многократных, повторяющихся действий персонажей» (с. 396). Итератив (фр. itérative) - термин, используемый во французской поэтике1. Согласно Ж. Женетту, этот прием, доминируя в цикле «В поисках утраченного времени» М. Пруста, выступает как особый вид описания, противостоящий
сингулятиву (т.е. изображению однократных действий). В этом ка-
2
честве он отмечен и в отечественном литературоведении .
Одним из «наиболее выразительных и емких сочинений о литературе» явилась книга прозаика, поэта, публициста, мемуариста, историка театра С.Н. Дурылина «В своем углу» (1991). К ней обращается И.В. Мотеюнайте (Псков) в статье «Наука или литература: Исследовательские стратегии С.Н. Дурылина». Автор отмечает, что размышления публициста иллюстрируют общую современную тенденцию к превращению «науки о литературе» в «гуманитарное знание», обнаруживая историческую закономерность этой тенденции (с. 317).
Тему «"Истины" у Ф.М. Достоевского и М. Хайдеггера» исследует В.А. Котельников (С.-Петербург). Задаваясь вопросом: не прочитывал ли Хайдеггер в творчестве Достоевского притчеобраз-
1 См.: Женетт Ж. Повествовательный дискурс // Женетт Ж. Фигуры: В 2 т. -
М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998. - Т. 2. - С. 144.
2
См.: Хализев В.Е. Теория литературы. - М.: Высшая школа, 2009. -
С. 303.
ный рассказ о восхождении-нисхождении на пути к истине, подобный «притче о пещере» в платоновском диалоге «Государство»? -автор статьи полагает, что такое рассмотрение допустимо постольку, поскольку в познавательную работу немецкого философа хорошо вписываются некоторые гномические сюжеты Достоевского, а образно-понятийный язык последнего родствен метафорическому языку «притчи о пещере». В.А. Котельников подчеркивает интеллектуальную (а в глубине ее и этическую) связь Хайдеггера с Достоевским, анализирует романы Достоевского, в которых вся область пребывания и действования человека явлена как «современный ци-вилизационный локус - это бессолнечная область, "пещерное" пространство, о чем всегда напоминают его замкнутость (жилище, город), каменность его границ и перегородок, крайняя трудность выхода из него» (с. 271).
По утверждению исследователя, событие выхода из «пещеры» и возвращения в нее - главное событие в «Идиоте». И если Хайдеггер в качестве исторического примера освободителя, гибнущего по возвращении в «пещеру», называл Сократа, то Достоевский связывает эту трагическую миссию с личностью Христа. Князь Мышкин как будто достигает некоего света и созерцания подлинных сущностей, поскольку болезнью и относительной асо-циальностью своей отпущен из «пещеры». Однако, возвращаясь, он не может внести в эту среду свою «алетейю»: «Он не находит себе места, ибо вносимое им непотаенное не имеет вида, в чем сам князь смиренно признается, и потому-то оно недоступно окружающим» (с. 273). Таким образом, свойственная Достоевскому непомерность «вида», который получает у него истина, перевешивает собой сущность алетейи, «происходит то, что Хайдеггер назвал "воцарением идеи над алетейей"» (с. 273).
О.В. Никандрова (Москва) в статье «Отсутствие катарсиса как черта неклассической картины мира в романе Ф. Сологуба "Мелкий бес"» (1905) отмечает сосуществование в литературоведении двух различных, хотя и взаимосвязанных, интерпретаций понятия «картина мира». В первом случае речь идет о картине мира произведения (об исследовательском описании структуры и элементов художественного мира). Во втором - о картине мира, воссозданной в произведении (об универсальных законах бытия, воплощенных в художественной реальности). Рассматривая карти-
ну мира во втором смысле слова, О.В. Никандрова опирается на существующую классификацию, разделяющую классическую, неклассическую и постклассическую (обновленную классическую) картину мира. И если классическая картина мира предполагает, что любая дисгармония - лишь следствие ошибки, которая неминуемо устраняется и мир возвращается к гармонии, а зритель переживает катарсис, то важнейшей чертой неклассической картины мира является ее бескатарсичность, или невозможность классического катарсиса.
Подчеркивая специфику литературы начала XX в., позволяющую говорить о становлении нового, неклассического типа катарсиса, исследовательница обращает внимание на структуру финала романа «Мелкий бес», которая апеллирует к «Идиоту» (18681969) Достоевского: «У Сологуба убийство и безумие - финал развития основной сюжетной линии. Причем за финальной сценой, в отличие от романов Белого и Достоевского, не следует эпилог. Автор сознательно оставляет читателя в беспросветном мраке» (с. 323). Таким образом, построение «Мелкого беса» скорее способствует усилению чувства дисгармонии и разлада, «т.е. перед нами именно произведение, воссоздающее неклассическую картину мира, важнейшей чертой которой становится невозможность катарсиса» (с. 326).
В статье «Чеховский герой: Между характером и самостью» В.И. Тюпа (Москва) ставит проблему идентичности субъектов существования. Приводя в пример Ольгу Племянникову, героиню чеховского рассказа «Душечка», автор статьи обращает внимание на то, что, обладая вполне определенным характером, она в то же время являет собой яркий пример дефицита личностной самоидентичности. Кризисы самоопределения случаются с ней после каждой утраты очередного объекта ее привязанности: «При этом внутренняя бесследность, с какою одно увлечение Оленьки сменяется другим, свидетельствует об отсутствии у нее "автонарративной" памяти сердца и - вследствие этого - отсутствии собственного "я" (самости)» (с. 389). В другом рассказе «В родном углу» углубляющийся раскол между «моя жизнь» (нарративное образование) и «я» приводит к тому, что внешнее поведение Веры Кардиной выходит из-под контроля ее личности, становясь в стычке с безответной
Анной «характерным», наследственным поведением помещицы, а не изящной и образованной барышни, каковой героиня себя считает.
В.И. Тюпа замечает, что отрицание в героях Чехова «ядра личности», справедливое относительно Душечки, в целом представляется глубоко ошибочным, так как в основе чеховской художественной концепции личности лежит «принцип внутренней сосредоточенности» (А.П. Скафтымов), «личной тайны». Поэтому на одном полюсе множества персонажей зрелого чеховского творчества - «футлярный» характер Беликова, не только не знающего «личной тайны» в себе, но и нетерпимого к ней в других; на противоположном - безумие Коврина, чье уединенное сознание углубляется в «личную тайну» настолько, что порывает с действительной жизнью, уходя в свою автонарративную иллюзию. Таким образом, «мера личностности чеховского человека есть мера напряжения между внешней ("гетеронарративной") и внутренней ("автонарративной") сторонами его существования» (с. 392).
«Сюжетность, или Как построена "Старуха" И.А. Бунина» -тема статьи В.Б. Семёнова. Разбирая короткий, состоящий из шести абзацев бунинский рассказ, автор статьи полагает, что он не укладывается в прокрустово ложе «платоновско-аристотелевско-гегелевской триады (эпос, лирика, драма)». Однако используя более удобный (а главное - более ответственный, взвешенный) подход В.Е. Хализева к теории литературных родов, вполне возможно рассматривать его как одну из «форм "внеродовых", нетрадиционных, укоренившихся в "послеромантическом" искусстве»1. Вместе с тем такое рассмотрение не снимает вопрос о наличии сюжета в рассказе «Старуха». В.Б. Семёнов акцентирует внимание на динамике, проявляющейся на всех смысловых уровнях, полагая, что именно поэтому «бессюжетное» бунинское произведение - «яркий образец текста с повышенной сюжетностью, и эта сюжетность с лихвой возмещает отсутствие стандартного сюжета, отсюда и простота и сложность рассказа Бунина, "двусмысленность" при определении его родовой принадлежности» (с. 387).
А.А. Ревякина (Москва) в статье «"Скульптура души...": А. С. Грин о психологии творчества» обращается к понятию о генезисе литературного творчества как «совокупности факторов писа-
1 Хализев В.Е. Теория литературы. - М., 2009. - С. 312.
тельской деятельности»1. Суммируя опыт генетического рассмотрения литературы, В.Е. Хализев выделил в качестве неоспоримо важных «прямые, непосредственные стимулы, побуждающие к писательству» (прежде всего «созидательно-эстетический импульс»), а также «совокупность явлений и факторов, воздействующих на автора извне, т.е. стимулирующий контекст художественной дея-тельности»2. В совокупности все это может быть глубоко осмыслено только при обращении «к внутренним переживаниям художника», поскольку «рассмотрение генезиса при невнимании к личности автора фатально сводится к механической констатации фактов чисто внешних»3. Исследование связей художественных творений с личностью автора представляется весьма плодотворным именно применительно к романтическому творчеству А.С. Грина (1880-1932).
Статья П.С. Глушакова (Рига) «"Как-нибудь включиться в народную жизнь" (аксиологические поиски М. Горького и В.М. Шукшина)» открывается цитатой из книги В.Е. Хализева «Ценностные ориентации русской классики». По убеждению ученого, «отечественная классика не только преломила и запечатлела ценностные ориентации самих авторов, но и выявила в реальности... то, что было позитивно значимо в опыте разных "кругов" общества и нации как таковой. При этом речь. идет не о героях в ореоле исключительности. а о людях обыкновенных, не притязающих на амплуа избранников и на масштабные свершения»4. Исследователь отмечает, что уже в ранних произведениях Шукшина можно обнаружить мотивы, сюжеты и некоторые художественные детали горьковской поэтики, которые в зрелом творчестве прозаика усложняются и переосмысливаются.
В режиссерской экспликации Шукшиным рассказа М. Горького «Озорник» уже заявлена тема, сказавшаяся на всем его творчестве: чудаковатость, «инаковость», непохожесть «выломавшегося» из серой массы, неуемного и неприкаянного, чужого для всех и в том числе для себя самого героя. В раннем творчестве Шукшина
1 Хализев В.Е. Теория литературы. - М., 2005. - С. 356.
2 Там же. - С. 361-362.
3 Там же. - С. 360.
4 Хализев В.Е. Ценностные ориентации русской классики. - М., 2005. -
С. 4.
нет еще слова «чудик», но «намечен сам тип (восходящий к горь-ковской поэтике): чудак - непутевый - озорник» (с. 174).
Продуктивным оказалось для Шукшина обращение к драматургическому наследию Горького, в частности к его пьесе 1905 г. «Дети солнца», которая, вероятно, была внимательно прочитана и воспринята Шукшиным как немаловажное звено в творческих размышлениях писателя о народе и интеллигенции, о коллизии правды и красоты, должного и сущего. Шукшин не снимает и не разрешает противоречий горьковской пьесы, но использует эти коллизии в своих произведениях, в своих творческих поисках. Его герои мечутся между миром «земли» (родиной, которую они неминуемо покидают, деревней, из которой перебираются в город) и мечтами о «неведомом граде» правды, счастья, тепла и солнца («город солнца»), что придает им необычность: чудаковатость, неуемность, агрессивность, определенную асоциальность. Вся эта драма «необретения», по мысли П.С. Глушакова, уходит своими корнями в судьбу самого Шукшина, так сказать, «главного чудика» своего творчества (с. 183).
В сборнике представлены и такие актуальные темы исследования, как «Металитературоведение: О формировании понятия в русской литературе» (В.В. Курилов; Ростов-на-Дону); «Текстоника: Об электронных текстах и их конфигурациях» (М.Н. Эпштейн; США); «Культурная память сатиры» (О.А. Клинг; Москва); «Патриотизм и любовь» (Б.Ф. Егоров; С.-Петербург); «Странники в русской литературе и их типология» (Г.И. Романова; Москва); «Имена персонажей в пьесе А.Н. Островского "Не так живи, как хочется" в контексте народной культуры» (И.Н. Исакова; Москва); «Язык, речь и смысл в эстетике И. Бродского» (Л.А. Колобаева; Москва); «Читатель в литературной критике Н.Д. Ахшарумова» (Н.В. Володина; Череповец); «Телевидение как явление драмы» (В.В. Прозоров; Саратов).
К.А. Жулькова
2018.01.008. МИР РОМАНТИЗМА: Материалы юбилейной конференции / Отв. ред. Карташова И.В. - Тверь: Твер. гос. ун-т, 2016. -Т. 18 (42). - 254 с.
Ключевые слова: романтизм; романтическая критика; «гу-ляевская школа»; типология персонажей; женские образы; лири-
