CC BY
170
С.В. Рудакова
Мотив сна в лирике Е. А. Боратынского1
Мотив сна рассматривается как один из сквозных, образующих поэтическую систему Боратынского. Выявляется связь трактовки Боратынским состояния сна с европейской традицией метафор жизнь-сон, покой-сон, смерть-сон. Ключевые слова: Боратынский, Баратынский, мотив сна, античное, христианское, романтизм в литературе.
Самый мощный всплеск интереса к феномену сна (если не брать в расчет ХХ в.) приходится на эпоху романтизма. Романтики, которые строят свою художественную вселенную на принципах двоемирия, осознают сон как важнейшую категорию бытия. Каждый поэт-романтик, используя предшествующий культурный опыт в осмыслении этого мотива, привносит что-то свое в трактовку явления сна. Не остается в стороне от этого процесса и Е.А. Боратынский. Мотив сна, не будучи доминирующим в его лирике, все же может быть отнесен к числу очень важных, сквозных, формирующих его поэтическую систему.
Боратынский в своей поэзии довольно часто рассматривает сон как физиологическое состояние. И люди, которым не ведом сон, у лирического героя вызывают разные эмоции. С одной стороны, он испытывает к ним уважение от осознания их исключительности:
Ты сна не знаешь; чуть проглянул День лучезарный сквозь туман,
Уж рыцарь мой на вражий стан С дружиной быстрою нагрянул [1, с. 107].
С другой - человек, лишенный возможности предаться сну, предстает в лирике Боратынского несчастным и страдающим:
1 Дворянская фамилия поэта Баратынского - Боратынский. Первые его стихотворения и сборник 1827 г. готовили к печати друзья, на слух они восприняли его фамилию как Баратынский. Сам Евгений Абрамович не стал выступать против такого написания, и «Баратынский» стал его своеобразным псевдонимом. Но последнее свое произведение - книгу стихов «Сумерки» - поэт готовил к печати сам, и вывел на обложке фамилию Боратынский. Последние свои стихотворения он подписывал также. Потому для автора статьи этот факт (воля поэта) стал более значимым, чем частотность использования формы «Баратынский».
Филологические
науки
Литературоведение
Немирного душой на мирном ложе сна Так убегает усыплете,
...Страдальца ждет одно волненье [1, с. 96].
Однако и бессонница может оцениваться поэтом как противоречивое проявление жизни: это и мучительное состояние, лишающее человека желанного покоя, но это и проявление избранности, свидетельствующее о приобщенности человека миру высшему:
Но что? С бессонною душой,
С душою чуткою поэта
Ужели вовсе чужд я света? [Там же, с. 215].
Описывая сон как физиологическое состояние, Боратынский рассматривает его прежде всего как позитивное явление человеческой жизни. Правда, в подобном варианте раскрытия мотива сна основной акцент делается на изображении спящей или же пробуждающейся девушки, которая оказывается соотнесенной в контексте стихотворений Боратынского с темой любви. И у лирического героя поэта восторг вызывает пробуждение не только возлюбленной, но и природы, например, когда он становится свидетелем зари или прихода весны. В сознании героя эти картины ассоциируются с чем-то божественно-прекрасным, подобным воскрешению. И лирический герой в эти мгновения ощущает себя на пороге новой светлой чарующей жизни («На звук цевницы голосистой»).
Разрабатывая мотив сна, Боратынский во многом идет вслед за сложившейся в европейской культуре традицией, в частности, обращается он к метафоре «жизнь есть сон». Так, почти барочные интонации в развитии мотива жизнь-сон звучат в поэзии Боратынского в стихотворении «К<нягине> З.А. Волконской» (1829), когда он размышляет о двух культурах, двух пространствах - заснеженной России и «одушевленной», «сладострастной» Италии. Жизнь в лирике Боратынского уподобляется сну и потому, что она далека от мира идеала: в ней нет места высоким проявлениям души: В пустых расчетах, в грубом сне / Пускай другие время губят [1, с. 208]. Для поэта жизнь - это сон, ибо она может также стремительно проноситься мимо: Лови пролетное мгновенье! / Исчезнет жизни сновиденье [Там же, с. 83]. Жизнь - сон, ибо она иллюзия, отсвет другого мира, и чем больше масштаб изображения, тем очевидней становится трагедия земного бытия. И страшнее всего, когда на жизнь человека смотрят с позиции вечности, что показано в стихотворении «На что вы, дни? Юдольний мир явленья».
Размышляя о жизни, поэт еще в юности в стихотворении «Дало две доли провидение» (1823) выдвигает предположение, что существует, по
крайней мере, две формы бытия - волнение и покой; первая и есть жизнь, вторая - скорее сон. Но это не значит, что первая форма жизни дарует человеку исключительно гармонию, а вторая - только несчастье. Чувства, пробужденные в человеке, заставляют его страдать, переживать неимоверные мучения:
...вы, согрев в душе желания,
Безумно вдавшись в их обман,
Проснетесь только для страдания [1, с. 101].
Но лирический герой Боратынского задолго до Пушкина, в 1830 г. заявившего: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» [2, с. 178], выбирает жизнь, полную страданий, но дающую ему почувствовать, что он живой Человек.
Наверное, потому одним из частых значений образа сна становится покой (как некая форма жизни). Такой сон-бездействие дарует человеку ощущение неги, вносит в душу его гармонизирующее начало: Дремал утешенный и с жизнью примиренный [1, с. 60]. Это состояние абсолютного покоя подчиняет себе не только человека, но и все его окружающее пространство: И вот сгустилась ночь - и все в глубоком сне [Там же, с. 69]. Боратынский, отталкиваясь от традиций античной поэзии, где в идиллии рисовалась умиротворяющая картина всеобщего природного сна, создает в стихотворении «Где ты, беспечный друг? Где ты, о Дельвиг мой» собственный образ, в котором оказываются воедино связанными природа, человек и город. Состояние сна-лености, обусловленного влиянием жизненного покоя, рождает в душе лирического героя нечто, напоминающее счастье, а может, лишь создающее его иллюзию. Потому такой покой противопоставлен в лирике Боратынского заботам суетного дневного мира.
Но иногда, как кажется Боратынскому, влияние дневного мира оказывается столь мощным, что ощущается даже во внутреннем пространстве человека - в его снах, которые утачивают гармонию, становясь беспокойными. И вытеснение тревожных снов, по мнению поэта, может произойти только в сакральном для человека месте - в его отчем доме («Я возвращуся к вам, поля мои отцов»). Подобно лирическому герою Горация, Тибулла, герой Боратынского мечтает уйти от суетного мира, спрятавшись в уединении сельской жизни.
Однако чаще для лирического героя поэта сон-покой имеет отрицательное значение, ибо, вторгаясь в духовную жизнь человека, он ведет к душевному бездействию, ошибкам. Подобного не могут избежать даже личности исключительные, наделенные особым даром: Не раз в чаду их (похвал. - С.Р.) мощный гений / Сном расслабленья засыпал [Там же, с. 136]. Когда же подобное состояние - сон-покой - характеризует бытие
Филологические
науки
Литературоведение
не отдельного человека, а целого общества, максимально очевидным становятся его разрушительные последствия, такой сон-покой ведет к абсолютному духовному бездействию: Избыток породил бездейственную лень. / На мир снотворную она нагнала тень» [Там же, с. 102]. Пребывание в таком состоянии приводит людей к духовной деградации, заставляя забыть важнейшие нравственные ценности: Он совесть усыпил, к позору он привык [Там же, с. 110]. Общество же, подчинившееся этому состоянию, духовно умирает:
Среди безжизненного сна,
Средь гробового хлада света Своею ласкою поэта
Ты, рифма! радуешь одна [Там же, с. 196].
Сон-покой рождает ощущение чего-то бесконечно повторяющегося, заунывного, того, что мы называем скукой. Для лирического героя скука - нечто разрушительное, противоположное по сути творческой созидательности, связанное с монотонностью бытия, и страшнее всего, когда скука обнаруживает себя не только в светском мире: Жеманства пасмурная дочь, / Всегда зевающая скука [Там же, с. 106], но и в творчестве: В своих стихах он скукой дышит, / Жужжаньем их наводит сон [Там же, с. 77]. И если сон-леность у лирического героя Боратынского ассоциируется с чем-то привлекательным (можно вспомнить позитивное восприятие «лени» творца К.Н. Батюшковым, А.А. Дельвигом), то сон-скука вызывает категорическое неприятие: ... скуку для себя считая бедством главным, / Я духа предаюсь порывам своенравным [Там же, с. 104].
Мотив сна (в значении жизни) иногда соотносится поэтом и с миром прошлого, которое мыслится как нечто прекрасное, почти идеальное: Мне дни минувшие, как смутный сон, предстали! [1, с. 58]. В этом угадывается влияние В.А. Жуковского, лирический герой которого живет мечтой, но видит ее не в будущем, а в прошлом, которое, преобразившись, должно воплотиться в мире Там, что за границей жизни. Но в отличие от лирического героя Жуковского, герой Боратынского с юности понимает: Все можно возвратить - мечтанья невозвратны! [Там же].
Сон для героя Боратынского подобен воспоминанию о гармоничном прошлом, потому воспринимается состоянием, ассоциирующимся с юностью. И возникает ощущение, что за образом сна в этом контексте скрывается и образ мечты. Так, А.М. Ремизов отмечает: «Сон и мечта одного порядка» [3, с. 157]. В отличие, например, от Г.Р. Державина, связывающего мечты прежде всего с земной суетной жизнью, а значит,
видящего в них пустоту и несостоятельность, Боратынский соотносит мечту с миром идеальным, небесным, божественным: Тогда я ожил бы для радости, / Для снов златых цветущей младости [1, с. 112].
Сны (как и жизнь, с ними сопоставляемая), подобно мечте, эфемерны, мимолетны: Вы улетели, сны златые / Минутной юности моей! [Там же, с. 99]; сердца ветреные сны [Там же, с. 178]. Мечты - это своеобразные ориентиры для человека в бушующем океане жизни, а утрата их, хотя и осознается поэтом как неизбежный процесс, но воспринимается как внутренняя драма, ибо ведет человека к угасанию жизненных сил: Вза-мену снов младых тебе не обрести / Покоя, поздних лет отрады [Там же, с. 96]. Потому так важно научиться мечтать в юности, чтобы в зрелости как можно дольше сохранить веру в идеалы:
Надейтесь, юноши кипящие!
<... > Для вас и замыслы блестящие,
И сердца пламенные сны! [Там же, с. 100].
Оттого лирический герой Боратынского, понимая, что в век рефлексии именно «мысль» подчиняет себе волю и разум людей, так жаждет жить прежде всего сердцем, а значит, мечтой, осознавая, что это практически невозможно:
И зачем не предадимся Снам улыбчивым своим?
Бодрым сердцем покоримся
Думам робким, а не им! [Там же, с. 180].
Крайне редко у Боратынского мотив сна, раскрывающий мир мечты, оказывается соотносим исключительно с миром будущего. Подобное происходит или в ранней юности лирического героя поэта: . с унынием внимать / Я буду снам твоим о будущем, о счастье [Там же, с. 58], или тогда, когда он размышляет о жизни естественного человека (оратая, живущего в согласии с природой).
Любовь для лирического героя Боратынского - состояние высшего счастья, которое обладает еще большей неустойчивостью, чем самые желанные мечты. Следуя своим далеким предшественникам (Вергилию, Овидию), Боратынский два состояния - жизнь без любви и жизнь с любовью - сравнивает со сном. В первом случае метафора «жизнь - сон» обнажает пустоту существования человека, который желает забыться, чтобы ничего не чувствовать, ибо вместе с любовью он утратил и смысл своего бытия; сон в данном случае символизирует состояние некого эмоционального бесчувствия, духовной спячки, к которому стремится человек, чтобы ни о чем не думать, ничего не ощущать: Я сплю, мне сладко усы-пленье; / Забудь бывалые мечты [Там же, с. 79].
Филологические
науки
Литературоведение
Метафора «сон - жизнь - любовь» раскрывает мучения, что приносит новое состояние, ибо Он и Она уже врозь, а значит, с Нею ушел вкус жизни, которая превратилась в сон-муку:
Ужель обманут я жестокой?
Или все, все в безумном сне Безумно чудилося мне? [1, с. 113].
В другом же случае метафора «сон - жизнь - любовь» может символизировать счастье, ибо Он и Она вместе, пусть и на мгновение, и мир реальный для них перестает существовать: Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой, / Мне снишься ты, мне снится наслажденье [Там же, с. 95].
Еще одна грань бытия, осмысляемая Боратынским через использования мотива сна, - это сфера творчества. Наибольшее влияние в разработке вопросов, касающихся мира искусства, Боратынский испытывает со стороны античной философии. Так, Платон в качестве одного из возможных путей, ведущих к постижению божественной истины, называет поэтическое исступление, состояние, напоминающее то, что именуется вдохновением. Переживание подобного божественного прозрения-озарения описывает Боратынский в своих зрелых стихотворениях, например, в «Последней смерти» (1827), в тексте «Порою ласковую фею» (1829), а также в произведениях, вошедших в его книгу «Сумерки»: «Последний поэт», «Новинское», «Бокал» и др.
Однако для Боратынского сон - это не только жизнь в ее разнообразных проявлениях, это и смерть. Но и эту ставшую с древнейших времен традиционной метафору смерти, уподобляемой сну, поэт наполняет дополнительной семантикой. На восприятие Боратынским смерти как сна сказалось влияние христианской концепции бытия человека и его души, но не менее важным было и воздействие со стороны романтизма. Поэтом в смерти, что подобна сну, подчеркиваются главные характеристики: покой, тишина, вечность. Лирический герой осознает величественность этого пугающего проявления бытия, понимая как христианин, что смерть - это только расставание души с телом, но не смерть первой, потому с умершими он ведет своеобразный диалог, что описано в «Черепе» (1824, 1826). Размышляя о сне-смерти, Боратынский не ограничивается какой-то одной его характеристикой, а выделяет сразу несколько признаков, усиливающих друг друга. Как христианин Боратынский рассматривает смерть-сон как преддверие рая:
Когда любимая краса Последним сном смыкает вежды,
Мы полны ласковой надежды,
...Что лучший мир ей уготован [Там же, с. 150].
Однако рассматривая сон как метафору смерти, Боратынский обращается и к более древним традициям, идущим из античности. Так, в его произведениях появляется Элизиум, любимый образ древнегреческих авторов, приобретающий в контексте стихотворения «Лета» (1823) отнюдь не положительную семантику. Определяется такая непривычная даже для Боратынского трактовка мира Элизиума обращением поэта к теме памяти, забвения. Как верно заметила Л.А. Ходанен: «Для поэта оказывается важной неповторимая ценность духовного опыта прожитого, которое не может, не должно погибнуть, стать “холодным”, быть "усыплено в Элизее”» [4, с. 49]. Однако в одном из последних стихотворений Боратынского «Пироскаф» мы обнаруживаем совершенно иное прочтение и мотива сна, и тех образов, к которым поэт раньше обращался. Сон-покой, сон-нега в контексте произведения соединяются со сном-мечтою, сном-смертью, происходит аккумуляция в одном образе полярно противоположных смыслов. Сон - жизнь - покой - блаженство - память - все это в стихотворении Боратынского соединяется в некое единое целое. Большую усложненность образу сна придают образы Леты и Элизиума, ассоциативно сближающиеся с ним, вбирающие в себя в контексте произведения исключительно положительную семантику.
Особую роль мотив сна играет в итоговой книге стихов «Сумерки», опубликованной в 1842 г. Наверное, неслучайно первоначальный вариант этого произведения назван был Боратынским «Сон зимней ночи». Хотя в последующем автор от этого заголовка отказывается, образ сна способствует особой организации как пространственно-временного ряда, так и своеобразного лирического сюжета.
Мотив сна оказывается в лирике Е. А. Боратынского связанным с различными идеями. Не отказываясь от традиционных значений мотива сна, Боратынский обогащает их новыми смыслами. Описывая состояние сна, поэт выявляет в нем и все прекрасное, что есть в земной жизни, что только может прочувствовать человек, и самое ничтожное, что обнажается в действительности с позиций вечности; сон может уподобляться смерти и инобытию, обнаруживая в них нечто притягивающее и то, что пугает человека. Сон сопрягается с самыми важными, глубинными по своей значимости вопросами жизни и смерти, бытия человека и вселенной, потому анализ этого мотива важен для понимания своеобразия поэтического мира Боратынского.
Библиографический список
1. Баратынский Е.А. Полн. собр. стихотворений. Л., 1989.
2. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 3. М., 1963.
Филологические
науки
Литературоведение
3. Ремизов А.М. Огонь вещей. М., 1989.
4. Ходанен Л.А. Мотивы и образы сна в поэзии русского романтизма // Русская словесность. 1997. № 2. С. 47-51.
