CC BY
93
CONCEPT IN TEXT AND WRITER'S DICTIONARY
S. L. Andreyeva
Concept description as applied to individual texts proves only partially linguistic. This is due to the reconstruction of over-textual information that explains the choice of linguistic means. The paper advances a lexicographic model of a concept, which would incorporate all of its textual representations based on cultural and historical commentary. A dictionary of that kind would combine features of the dictionary of only one of the writer's works, ideographic dictionary, reference-book, literary and historical commentary, and concordance.
Key words: lexicographic model of a concept, E. Zamyatin, utopia, anti-utopia.
© 2011
С. В. Рудакова
СЛОВО-ОБРАЗ «ТИШИНА» В ПОЭЗИИ Е. А. БОРАТЫНСКОГО (МАТЕРИАЛЫ К «АНТОЛОГИИ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ОБРАЗОВ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ПЕРВОЙ ТРЕТИ ХГС В.»)
В статье рассматривается слово-образ «тишина» в лирике Е. А. Боратынского. Выявляется то, что этот образ вбирает в себя и те смыслы, которые в мировой культуре традиционно связаны с данным понятием, и то новое, что привносит сам поэт и что во многом оказывается связано с особенностями воззрений этого автора. Слово-образ «тишина» в поэзии Боратынского необходимо для постижения сложного противоречивого внутреннего мира личности, кроме того, подобный образ вырастает до такой степени выразительности, что приобретает обобщённый, символический смысл, становясь основой ёмких философских конструкций.
Ключевые слова: слово-образ, тишина, Е. А. Боратынский, лирика.
Изучение художественных образов русской литературы ХК в. является одним из важных направлений современного литературоведения. Наиболее концентрированной формой, позволяющей обобщить опыты исследования основных художественных образов поэтов золотого века, нам представляется «Антология художественных образов русской литературы первой трети ХК в.».
Ещё В. В. Виноградов писал: «Смысл слова в художественном произведении никогда не ограничен его прямым номинативно-предметным значением. Буквальное значение слова здесь обрастает новыми, иными смыслами <...> Отбор слов неразрывно связан со способом отражения и выражения действительности в слове»; «В контексте всего произведения слова и выражения, находясь в тесней-
Рудакова Светлана Викторовна — кандидат филологических наук, доцент кафедры русской классической литературы Магнитогорского государственного университета. E-mail: rudakovamasu@ mail.ru
шем взаимодействии, приобретают разнообразные дополнительные смысловые оттенки, воспринимаются в сложной и глубокой перспективе целого» [Виноградов 1959: 230, 234]. Объектом нашего исследования окажется поэзия, где отмеченные Виноградовым процессы происходят интенсивнее, чем в прозе, что обусловлено небольшим объёмом поэтического текста, то есть само ограниченное языковое пространство способствует семантическому осложнению слова, углублению его смысловых ассоциаций.
Природа литературы, поэзии в том числе, такова, что художественный текст всегда говорит. Художник слова стремится высказаться и быть услышанным. И, казалось бы, ведущими в его произведениях должны стать звуковые образы. Но парадокс состоит в том, что иногда, чтобы услышать, нужно замолчать, чтобы понять или создать произведение, необходима тишина. Наверное, поэтому (и не только) в творчестве многих авторов образ тишины оказывается очень значимым. В истории литературы слово-образ «тишина» оказывается окружённым обширным и сложным семантическим полем. Постичь мир «тишины» пытались представители разных религиозных и философских течений, каждый из них осмысливал этот образ со своих позиций, но есть некоторые общие свойства, что выделяются большинством: тишина воспринимается как символ вечного божественного мира, как цель духовной эволюции человека, как символ целостности и гармонии, как позитивный образ. Универсального определения слова-образа «тишины» не существует, каждый автор рассматривает этот образ по-своему, расставляя собственные акценты в трактовке данного образа.
Слово тишина древнее, однокоренное с глаголами тешить, утешить, а слова тихъ, тихый характеризовали в Древней Руси тихого, кроткого, благостного человека. Некоторые исследователи полагают, что слово тихий связано с литовским Хг\$ш, что означало 'правый, учтивый, справедливый' [Шанский 1971: 143].
Слово-образ «тишина» в художественном мире Е. А. Боратынского (Т. к. последняя книга стихов «Сумерки» и все последующие произведения автор публиковал под своей дворянской фамилией, мы рассматриваем это как выражение его воли, потому выбираем именно данный вариант написания его фамилии. В цитируемых изданиях сохраняем форму оригинала.) вбирает в себя и те смыслы, которые в мировой культуре традиционно связаны с данным понятием, и то новое, что привносит сам поэт и что во многом оказывается связано с особенностями воззрений этого автора.
Так, слово-образ «тишина» в поэтическом мире Боратынского соотносится с небом как носителем вечного: «Не в людском шуму пророк - / В немотствующей пустыне / Обретает свет высок!» [Баратынский 1989: 183] (Далее указываются только страницы этого издания.); «Как небо чисто и светло! /Всё в тишине...» (153); «Безмолвен лес, беззвучны небеса» (185).
Мир безмолвия в лирическом пространстве Боратынского может характеризовать и духовную сферу человека, пребывающего в состоянии рефлексии, занимающегося созерцанием себя, пытающегося как-то упорядочить собственные чувства: «В тихой, сладостной кручине / Слушать буду голос твой» (60); «Подруга тихая печали молчаливой, / О память!» (60); «Я с тихой радостью взглянул на мир прелестный...» (64); «Где я в размолвке с тихим счастьем / Провёл мою весну» (87).
«Тишина» в поэзии Боратынского ассоциируется с достигнутой, пусть и неустойчивой, гармонией между человеком и миром природы: «О, суждено ли мне увидеть край родной <... > /И сердцем отдохнуть в тени дерев родимых? / Там счастье я найду в отрадной тишине» (64); между людьми: «И при тебе душа полна / Священной тишиной» (126). «Тишина» становится и условием приближения к столь далёкому идеалу счастья, недостижимому, но отчётливо представляемому: «Миролюбивый нрав дала судьбина мне, /И счастья моего искал я в тишине...» (110); «И, в тишине трудясь для собственного чувства, / В искусстве находить возмездие искусства!» (119). Без «тишины» невозможно упиться роскошью мечтаний и погрузиться в море любви, ибо с нею связана устремлённость лирического героя к высокому: «В тиши мечтаю / Перед живой / Его (огня — С.Р.) игрой» (160); <Мешает мне его (вдохновенья — С.Р.) волненье / Дышать любовью в тишине!» (167).
Человеческое сознание с начала своей эволюции разделило мир на две основные модели — дневную и ночную. Главное, что их отличает, — разное восприятие мира. День — мир суеты, праздных забот, ночь — время обращения к вечному. Потому дневное восприятие мира передаёт подробную, но распадающуюся на отдельные фрагменты, атомы картину. Ночное видение создает ощущение слиян-ного, текучего единого целого. Потому ночь рассматривается Боратынским как время, когда всё живое, усыплённое и умиротворённое, замирает, когда все чувства неспящего обостряются, и потому всё, что днём было незаметно и терялось в блеске солнечных лучей, теперь выходит на первый план. Ночь у поэта — это «вековая тишина», каждый раз обрушивающаяся на мир, но ночь — это и время устремления человеческой души к своим первоосновам, что скованы дневными условностями. Ночь — великое таинство. И, наверное, поэтому слово-образ «тишина» в лирике Боратынского связано в первую очередь с ночным миром: «Сей поцелуй, дарованный тобой, / Преследует моё воображенье: / Ив шуме дня, и в тишине ночной... » (94). Сама «тишина» вдруг наполняется таинственной музыкой, начиная жить особой ночной жизнью.
Явленья, не осознаваемые, не воспринимаемые в дневное время, приобретают ночью в мире Боратынского особое значение и звучание. Даже прохлада ощущается не только осязаемо, как понижение температуры, но и как живое существо, способное «дышать», создавая легкие пульсирующие движения в тишине. Романтические слова-символы «ночь», «луна», «сон» заставляют по-иному взглянуть на происходящее: «И вот сгустилась ночь — и всё в глубоком сне, /Лишь дышит влажная прохлада; /На стогнах тишина! Сияют при луне/Дворцы и башни Петрограда» (69). «Безмолвная ночь» заставляет звучать то, что в нормальное время воспринимается явлением незвукового ряда: «...без мрака ночь нисходит <...> / Алмазных звёзд ненужный хор /На небосклон она выводит!» (72). В ночи звёзды поют, правда, песни их непонятны человеку, кажутся ему ненужными, холодными, ибо именно так представляется блеск алмазов, который не обжигает, а холодит. Но тем не менее россыпь звёзд на небе, вдруг зазвучав, заставляет человека по-иному взглянуть на мир. Ночная природа в поэзии Боратынского — это мир ночных звуков, вливающихся в торжественную тишину ночи, когда «всё покоится в безмолвии ночном» (61); это слияние тишины и звука, когда звук становится не противоположностью тишины, а выливается из неё, тем самым расширяя про-
странство лирического мира Боратынского, придавая ему объёмность, способствуя созданию эстетически значимой целостности пейзажа. Ночной мир живёт особой жизнью, когда внешние звуки почти затухают, на мир спускается особая тишина, располагающая человека к размышлениям о себе, о жизни, о смерти, о катастрофической сущности бытия, заставляя его окунуться во вселенную собственной души, дабы провести там своего рода ревизию: «На скалы финские без мрака ночь нисходит <... > /И всё вокруг меня в глубокой тишине! <... > Дайте мне ответ, услышьте голос мой, / Зовущий к нам среди молчанья ночи» (72-73). И выводы, к которым приходит лирический герой Боратынского, потрясают своей глубиной: «О, всё своей чредой исчезнет в бездне лет!/Для всех один закон — закон уничтоженья» (73).
Образ тишины, безмолвия иногда в поэзии Е. А. Боратынского перерастает в немоту и глухоту окружающего пространства по отношению к его лирическому герою, а потому становится уже приметой мира небытия, т. е. смерти. Потому слово-образ «тишина» в художественном мире Боратынского может восприниматься как «выпадение» из общего течения бытия, как уход в небытие. Своеобразной формулой, выявляющей суть такой характеристики, оказывается авторский афоризм: «Не подчинишь одним законам ты / И света шум, и тишину кладбища!» (116). «Тишина кладбища», как и «тишина сна», говорит о вечном покое, разливающемся в пространстве человека во время его недолгой или вечной «потери» во временном потоке: «Но всё покоится в безмолвии ночном, /И вежды томные сомкнулись тихим сном» (61).
Отказ от активной жизненной позиции, от тщетных иллюзий, надежд, стремлений приводит к опустошению и, как следствие, к духовному омертвению и погружению в беззвучный мир, что подчёркивает нежизнеспособность человека, его устранение от нормальной жизни: «Так, доживайте жизнь в тиши /И берегите хлад спасительный / Своей бездейственной души» (101). Такая жизнь, а точнее устранение от неё, подобно погребению заживо, ведь неслучайно определение «тихий» в стихотворении Боратынского иногда появляется рядом со словом «гроб» (201). Потому, наверное, лирический герой поэта не согласен на неравноценную замену «живых восторгов» на «сердца мёртвую тишину» (71). Можно говорить, что в данном случае «тишина» и «смерть» для Боратынского — два взаимосвязанных явления, одно порождает другое: «Событий прежних лет свидетель молчаливый, / Со мной беседует их прах красноречивый» (62); «Но неужель для нас язык развалин нем? / Нет, нет, лишь понимать умейте их молчанье...» (63).
«Тишина», «тихий», проникновенный голос, адресованный близкому человеку, «другу в поколенье» и далёкому потомку, читателю будущего, с которым душа поэта вступит в незримый контакт, — всё это определяет и общую тональность темы поэта и поэзии в лирическом мире Боратынского, глубже и выразительней представленной в программном стихотворении «Мой дар убог...»: «Мой дар убог, и голос мой негромок <... > /И, как нашёл я друга в поколенье, / Читателя найду в потомстве я» (144), — здесь понятие «тишины» (слабого звучания) связано с самим характером общения, настроенностью на душевный контакт с единственной, но близкой душой. Подобное отношение к собственному дару можно обнаружить и в целом ряде других стихотворений: «Что нужды до былых иль будущих
племён? /Я не для них бренчу незвонкими струнами; /Я, невнимаемый, довольно награждён / За звуки звуками, а за мечты мечтами» (73). Чувствуется замкнутость лирического героя на собственном мире; это своего рода поэтический эгоцентризм, когда поэт своё творчество рассматривает как самодостаточную систему: «Родные небеса! Незвучный голос мой /В стихах задумчивых вас пел в стране чужой...» (76); «Яб не хотел играть на громкой лире...» (137).
Подобные взгляды Боратынского позволили С. Г. Бочарову прийти к интересным выводам: «... путь к провиденциальному читателю сквозь космические дали разреженного времени-пространства «неизвестного будущего» характеризует не глас народный, не молва», а «сосредоточенная тишина интимного акта общения-проникновения» [Бочаров 1985: 76].
Существенное понижение «громкости» звучания и лирическом мире Боратынского происходит тогда, когда лирический герой поэта начинает размышлять о возвышенных понятиях: поэзии, дружбе, любви. Сфера звука, а точнее его отсутствие — тишина, напрямую связана своей символикой и образностью с одной из основных проблем лирики Боратынского — проблемой общения, «человеческого контакта» [Лебедев 1985: 22], выступающей в союзе с мотивом «отзыва» [Бочаров 1985: 100-101]. Поэтому, когда лирический герой пытается обрести отклик в сердцах близких ему людей, наблюдается как бы замирание звука, мир вокруг героя замирает в движении и в звучании — рождается тишина. Душа лирического героя страстно жаждет быть понятой, оттого так старательно прислушивается к миру, отодвигая на дальний план восприятия «полновесные» природные звуки, пытаясь уловить близкое ему настроение, выбрать среди соплеменников того, чьё сердце бьётся в унисон его собственному. «С тихой радостью взглянул на мир прелестный» лирический герой, но всё осталось безответным к его ожиданиям и мольбам: и «глухая судьба» (114), и людской мир — «Он поёт, никто не слышит / Слов печальных...» (82) Но самое страшное то, что безучастным к человеку остаётся и Космос, как и судьба, «глухой» и «безотзывный». Так, в «Осени» дан грандиозный образ мироздания: «Звезда небес в бездонность утечёт; <...> / Не поражает ухо мира / Падения её далёкий вой...» (189), — увеличивающий масштаб разыгравшейся трагедии («падение звезды» в традиционной поэтической символике означает гибель поэта). Ощутив «глухоту» окружающих, к которым обращены его помыслы и чувства, лирический герой острее начинает воспринимать происходящее вокруг, всё явственней обнаруживая диссонанс в былой гармонии.
Поэзия Боратынского представляет собою диалог с незримым собеседником. Так, в год появления программного стихотворения Боратынского «Муза» И. В. Киреевский в «Обозрении русской словесности за 1829 год» относительно творчества поэта написал следующее: «... чтобы до слышать все оттенки лиры Баратынского, надобно иметь и тоньше слух, и больше внимания, нежели для других поэтов» [Киреевский 1911: 88]. Киреевский точно подметил особое качество поэзии Боратынского, требующей вслушивания, вникания во все оттенки развиваемой поэтом мысли. «Замечательное слово — дослышать — передаёт то усилие проникновения, которого ждёт от читателя эта поэзия» [Бочаров 1985: 71].
Как показывает анализ поэзии Боратынского, «тишина» становится условием обретения человеком подлинного смысла бытия: только пребывая в тишине,
лирический герой познаёт мир вокруг себя и постигает свой собственный мир, открывая для себя то, что он есть в действительности. Слово-образ «тишина» — характеристика не столько внешнего мира, сколько духовного. Тишина — это не столько отсутствие звука, речи, сколько погружение в себя, в свои мысли, дающее человеку основу для некой просветленности, рождающей ощущение приближённости к божественному.
Таким образом, слово-образ «тишина» в поэзии Боратынского необходимо для постижения сложного противоречивого внутреннего мира личности. Кроме того, подобный образ в лирическом мире Боратынского вырастает до такой степени выразительности, что приобретает обобщённый, символический смысл, становясь основой ёмких философских конструкций. И, как закономерный итог, слово-образ «тишина» становится не только средством передачи реально наполняющего его содержания, но и собственно чувств, раздумий поэта о человеке, о бытии.
ЛИТЕРАТУРА
Баратынский Е. А. Полное собрание стихотворений. — 3-е изд. — Л.: Сов. писатель, 1989. — 464 с.
Бочаров С. Г. «Обречён борьбе верховной» // О художественных мирах. — М.: Сов. Россия, 1985. — С. 69-124.
Виноградов В. В. О языке художественной литературы. — М.: Гослитиздат, 1959. — 653 с.
Киреевский И. В. Полное собрание сочинений в 2 т. — М.: Тип. Москов. императ. унта, 1911. — Т. II. — 306 с.
ЛебедевЕ.Н. Тризна. Книга о Е. А. Боратынском. — М.: Современник, 1985. — 301 с.
Шанский Н. М., Иванов В. В., Шанская Т. В. Краткий этимологический словарь русского языка. — М.: Просвещение, 1971. — 542 с.
IMAGE-WORD "QUIET" IN YE. BORATYNSKY'S POETRY (ON THE "ANTHOLOGY OF LITERARY IMAGES IN RUSSIAN LITERATURE
OF THE EARLY 19th C")
S. V. Rudakova
The article considers the image-word 'quiet' in Ye. Boratynsky' s lyrics.
The image incorporates both meanings that are traditionally associated with this notion in the world's culture, and new ones introduced by the poet himself. The latter are connected with his specific views. Image-word 'quiet' in Boratynsky's poetry is basic to an understanding of a complex contradictory personal inner world. Moreover, the image becomes so expressive that it acquires generalized, symbolic meaning and forms the basis for complex philosophical constructions.
Key words: image-word, quiet, Ye.A. Boratynsky, lyrics.
