CC BY
47
УДК 821.161.1.09«17»+821.161.1.09«18»+398(100)+398(47)
МОТИВ НЕВИДИМОСТИ В ПОЭМАХ В. И. МАЙКОВА И А. С. ПУШКИНА
© В. А. Слободина
Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450074 г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32.
Тел./факс: +7 (347) 273 68 74.
Е-шаИ: ruslit408@yandex.ru
Как показывает автор статьи, В. И. Майков и А. С. Пушкин комически переосмысляют традиционный мотив невидимости. Это отражает новаторский характер, подчеркивает определенную типологическую общность рассматриваемых произведений «Елисей, или Раздраженный Вакх» и «Руслан и Людмила».
Ключевые слова: «талисманы невидимости», шапка-невидимка, ироикомическая поэма, травестация, свадебный обряд.
Среди разнообразных источников «Руслана и Людмилы» [1] особое место занимает поэма В. И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх». Подобно автору «Елисея», юный Пушкин травестирует известные поэтические образцы, придает традиционным мотивам «новое художественное качество» [2, с. 96]. Игровая природа названных произведений становится особенно очевидной при рассмотрении мотива невидимости.
Как установил Р. Г. Назиров, «понятие невидимости возникло из представлений о смерти» [3, с. 51]. Не случайно первыми «талисманами невидимости» стали шлем Аида и перстень мертвеца. В поэме Майкова чудесной шапкой-невидимкой снабжает Елисея Ермий. С одной стороны, Гермес выполняет здесь вполне традиционные функции: выступает посланником богов, помогает герою, владеет «талисманом невидимости». Но вместе с тем бурлескный персонаж заметно отличается от своего мифологического прототипа. У древних Гермес - психопомп, проводник душ усопших в загробное царство. В «Елисее» он, напротив, «исторгает» мертвецки пьяного ямщика («без памяти лежаща») из похожей на преисподнюю тюрьмы [4, с. 296-297]:
Там зрелися везде томления и слезы,
И были там на всех колодки и железы... Покойно там не спят и сладко не едят;
Все жители оттоль как будто вон глядят, Лишены вольности, напрасно стон теряют,
И своды страшные их стон лишь повторяют. [5, с. 222].
При этом Ермий совершенно не способен усыплять или пробуждать кого-либо из смертных: крадется мимо храпящих караульных, из-за чего «делает жох» на лестнице; «толкает, щиплет, бьет» [5, с. 223], но не может разбудить Елисея, который «тако спит, как спали встарь герои» [5, с. 222]. А жезл-кадуцей превращен автором сначала в шпагу капрала, затем - в трость петиметра («Ермий со тросточкой, Ермий мой со лорнетом» [5, с. 238]).
Мир «Елисея» - это мир праздничный, вышедший из равновесия. Примечательно, что все основные события поэмы происходят в дни широких народных гуляний, на «Сырной» неделе и после Великого поста. В эту необычную атмосферу вовлекаются и боги, и люди. «Вся вселенная выве-
дена из своего нормального, состояния» [6, с. 22]. В обстановке карнавала возможны любые превращения, перестановки (вспомним переодевания ямщика в «роброн» молодки, кафтан купца). И волшебный предмет, шапка-невидимка, словно утрачивая свою «чудесность», в какой-то момент начинает напоминать шутовской колпак, служить весьма приземленным, исключительно прозаическим интересам своего владельца. Никем не замечаемый, Елисей живет в «монастыре» у Калинкина моста, грабит откупщика, участвует в кулачном бою. Как известно, эпизоды в Калинкинском доме прямо пародируют ряд фрагментов «Энеиды». На это обращает внимание сам поэт, уподобляя своих персонажей Энею и Дидоне. Комическое совпадение деталей очевидно: облако, скрывающее троянского героя по пути в Карфаген, и подарок Ермия, позволяющий Елисею сбежать из тюрьмы; битва троянцев с греками и драка зимогорцев с валдайцами; самоубийство безутешной карфагенской царицы и сожжение портков вероломного ямщика... Однако мы можем найти здесь и травестацию традиционных сюжетов о невидимом женихе.
Подобные сюжеты, согласно Р. Г. Назирову, восходят к архаическому свадебному обычаю замены новобрачного [3, с. 45-46]. Участники обряда боялись мести демонов девства, охранявших невесту, поэтому обязанности жениха брал на себя его помощник, которого девушка не могла (не смела) видеть. Этот древний ритуал отразился в мифах о Зевсе и Семеле, Амуре и Психее, сказках о благодарном мертвеце, женихе в звериной шкуре. Майковский герой - травестированный свадебный помощник. Автор поэмы иронически обыгрывает знакомую сюжетную схему: не незримый жених приходит к своей суженой, а скрытый шапкой-невидимкой плут Елисей возвращается к престарелой возлюбленной.
Еще более отчетливо данный прием проявляется в следующих песнях произведения. Елисей пробирается в дом богатого откупщика и не только разоряет его погреб, но и заменяет хозяина на супружеском ложе. Действие разворачивается во время грозы, разразившейся над самой крышей жадного купца. И в полном соответствии с законами бурлеска, к комически сниженной сценке приводится «высокая» мифологическая параллель - история Зевса и Данаи:
Не паки ли Зевес в громах к Данае сходит?
Не паки ль на нее он золотом дождит Да нового на свет Персея породит? [5, с. 250].
И тут же - характерный переход:
Не Зевс, но сам ямщик встает из-под кровати, Идет с купецкою женою ночевати [5, с. 250].
В контексте поэмы гроза воспринимается как знак «божьего гнева», немилости тому,
Который животы неправдою сбирал И откупом казну и ближних разорял [5, с. 250]. Небесная стихия и Елисей, выполняющий волю Вакха, действуют заодно. Герой-невидимка ведет себя здесь как вор - «крадет» у противника жену и вино. Мотивы же воровства и невидимости издавна связаны друг с другом [3, с. 54-56]. И если народное сознание не осуждает, а приветствует обман сильнейшего, богатейшего, то и поступки Елисея трактуются как возмездие «эконому» за грехи.
В представлении разных народов «талисманами невидимости» воров, трикстеров становятся предметы, имеющие отношение к смерти: рука мертвеца, зола с погребального костра и т.п. [3, с. 54]. (Не случайно Гермес считался у древних покровителем воровского сословия.) Персонаж Майкова тоже каким-то образом все время оказывается связан с тематикой смерти, потустороннего мира. В начале поэмы мы застаем его беззаботно спящим в тюрьме-преисподней. Так же привольно он чувствует себя в невыносимо жаркой бане, где «прежде был Эдем, а ныне стал в ней Ад» [5, с. 248]. Показательно, что убегающие из бани откупщик и его жена иронически сравниваются с Алцестой и Геркулесом, а их пес - с Цербером, ужасным стражником царства мертвых. Особый комизм повествованию Майкова придает и то, что кровать, под которой прячется ямщик, постоянно именуется «одром» (см., например, травестийное обыгрывание слов молитвы «Неужели мне одр сей будет гроб?» [5, с. 250] или «Елеся для себя удобный час обрел, Он встал и на одре хозяюшку узрел.» [5, с. 250]). Наконец, нельзя не отметить, что купец воспринимает все происходящее как проделки черта, традиционного обитателя «геенны огненной».
Шутливая перелицовка известного мотива обнаруживается и в других фрагментах произведения. Так, эпический герой с помощью шапки-невидимки спасает царевну, побеждает чудовище. Елисей же избавляет от преследователей свою неверную жену, побивает в кулачном поединке купца, здесь же вполне прозаически расстается с чудесным подарком Ермия: Но можно ли кому с свирепым спорить роком! Не знаю, кто с него сшиб шапку ненароком,
А он с открытою главою стал, как рак. [5, с. 261]. В «Руслане и Людмиле» нет такой сгущенной карнавальной атмосферы. Но Пушкин тоже переосмысляет мотив невидимости, разоблачая «ужасное» и «таинственное» как смешное и обыденное.
Некий иронический подтекст можно заподозрить уже в описании похищения Людмилы. Похи-
щение невесты - распространенный мотив, отражающий особенности архаического свадебного обряда [3, с. 50]. И поэт сохраняет привычный антураж подобных сцен: княжну уносит из опочивальни непрошеный и невидимый «помощник» Руслана, явившийся в громе и молнии. Мы слышим лишь «голос странный» и замечаем, как «кто-то в дымной глубине Взвился чернее мглы туманной» [7, с. 9]. Но эти, полные драматизма, стихи динамично вторгаются в «романтическое» повествование, обрывая его на самой патетической ноте:
... Супруг Восторги чувствует заране;
И вот они настали. Вдруг Гром грянул, свет блеснул в тумане .[7, с. 9], что и рождает иронический эффект.
В начале поэмы Пушкин создает вполне определенный образ Черномора. Из «безвестной силы» похититель превращается в живущего среди «полнощных гор» «волшебника страшного», которому подвластны даже небесные светила:
Он звезды сводит с небосклона,
Он свистнет - задрожит луна. [7, с. 14].
Так отзывается об обидчике Руслана Финн. Сходные черты отмечаются и в известном авторском пассаже: Несчастная! Когда злодей,
Рукою мощною своей
Тебя сорвав с постели брачной,
Взвился, как вихорь, к облакам Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный И вдруг умчал к своим горам -Ты чувств и памяти лишилась И в страшном замке колдуна,
Безмолвна, трепетна, бледна,
В одно мгновенье очутилась [7, с. 27].
Однако пушкинская ирония исподволь проникает в художественную ткань произведения. Мы еще не знаем, что грозный чародей - лишь карла, вся сила которого в бороде. Но его могущество уже ставится под сомнение указанием на старческую немощь:
Но против времени закона Его наука не сильна [7, с. 14].
А затем и прямо пародируется в знаменитой бытовой зарисовке:
С порога хижины моей
Так видел я, средь летних дней,
Когда за курицей трусливой Султан курятника спесивый,
Петух мой по двору бежал. [7, с. 27].
Комизм этого замечательного сравнения подчеркивают текстуальные параллели: «Взвился, как вихорь, к облакам» - «Взвился, летит» [7, с. 27]; «Рукою мощною своей» - «В когтях ужасных» [7, с. 27]; «И вдруг умчал к своим горам» - «Во тьму расселин безопасных» [7, с. 27]; «Гром грянул, свет блеснул в тумане» [7, с. 9] - «И пал как молния на двор» [7, с. 27]. Выразительна и подразумеваемая рифма «Черномор» - «вор» («Цыплят селенья старый вор» [7, с. 27]).
Целый ряд фрагментов второй песни выдержан поэтом в намеренно мрачном колорите. Так, из окна дворца Черномора открывается вид на пустынную снежную равнину, «угрюмые» горы, качающийся «на краю седых небес» «обнаженный лес» [7, с. 30]. Пейзаж весьма конкретен, но вместе с тем мир за стенами замка напоминает заколдованное мертвое царство. Вероятно, не случайно автор пишет: «Все мертво», «дремлют в вечной тишине» [7, с.30] (курсив наш. - В. С.). Чудесные чертоги спрятаны в горах. По наблюдению В. Я. Проппа, с горами (где иногда обитает и змей-похититель) связаны в сказке представления об «ином», «потустороннем» пространстве [8, с. 218]. Примечательно, что сказочный старичок с ноготок, борода с локоток, тоже может принести героя на «тот свет» [9, №140, с. 241-244]. Кроме того, семантика смерти, как показал В. А. Кошелев, заложена уже в самом имени персонажа, владеющего «талисманом невидимости» [1, с. 58].
«В тонах гиперболического страха» [10, с. 10] передает Пушкин и появление колдуна в спальне Людмилы. Поэт замедляет повествование, задерживает кульминацию, разворачивая перед читателями грандиозный спектакль, пышное действо. Сначала раздается шум и озаряется «мгновенным блеском тьма ночная» [7, с. 34]. Затем, «гордо выступая», проходит внушительный строй арапов. Изображению парадного шествия посвящено целых пять стихов - автор действительно дает нам возможность увидеть этот «длинный ряд», почувствовать ритм его движения:
Попарно, чинно, сколь возможно. [7, с. 34].
Не случайно Л. П. Гроссман уловил здесь отголоски театральных впечатлений писателя - «черты типичной балетной процессии» Дидло [11, с. 141]. Наконец, в опочивальне - борода и сам Черномор:
И входит с важностью за нею,
Подъяв величественно шею .
И неожиданный перелом:
Горбатый карлик из дверей. [7, с. 34]. Внезапно разряжая напряжение, Пушкин безжалостно обманывает читательские ожидания. Борода чародея оказывается значительнее самого чародея (что в дальнейшем будет сюжетно оправдано). Она вообще существует как-то обособленно, отдельно от своего хозяина:
Его-то голове обритой.
Принадлежала борода [7, с. 34] (курсив наш. - В. С.). Как и Майков, создатель «Руслана и Людмилы» травестирует, комически снижает сюжетную ситуацию, восходящую к древним брачным ритуалам. Одетый в шапку-невидимку, карла не только не скрыт от взгляда княжны, но стремится торжественно, во всем своем великолепии предстать перед ней. Однако облик Черномора здесь подчеркнуто прозаичен - горб, бритая голова, высокий колпак, в котором мы не сразу узнаем сказочную шапку. Шутливо обыгрывая традиционный мотив, поэт
порой доводит прием до крайности, до предела. «Талисман невидимости» - пусть на время - становится не просто атрибутом ряженья, игры, но заурядным ночным колпаком. Соответственно меняются, «прозаизируются» функции чудесного предмета: он делает невидимой. лысину старого колдуна. У Майкова ямщик теряет подарок Ермия в кулачном бою. Людмиле шапка-невидимка достается в гораздо более прозаическом поединке: Княжна с постели соскочила,
Седого карлу за колпак Рукою быстрой ухватила,
Дрожащий занесла кулак И в страхе завизжала так,
Что всех арапов оглушила [7, с. 34].
«Красавиц давний похититель» осмеивается Пушкиным как несостоявшийся свадебный помощник. В поэме будто перелицовывается сказочный сюжет о мужике-кулачке, укрощающем строптивую деву [12, №202, с. 77-79]. «Строптивая» княжна посрамляет «кулачка»-Черномора. Страшный волшебник превращен в смешного ничтожного карлика. Величественному явлению героя противопоставлена его позорная капитуляция:
Хотел бежать, но в бороде Запутался, упал и бьется. [7, с. 34]. По-настоящему комичны и другие сцены с участием чародея. Совершенно по-домашнему представлен он, например, в третьей песне:
. Без шапки, в утреннем халате,
Зевал сердито на кровати [7, с. 38]. «Пленительный юмористический эффект» [10, с. 11] создает описание его неудавшейся военной хитрости:
На миг исчез - и свысока Шумя летит на князя снова.
Проворный витязь отлетел,
И в снег с размаха рокового Колдун упал - да там и сел.[7, с. 61]. Окончательно же развенчивается поверженный злодей в самом финале произведения: Лишенный силы чародейства,
Был принят карла во дворец. [7, с. 85].
Лукаво улыбающийся автор посвящает ужасного Черномора в придворные шуты.
А. С. Пушкин высоко ценил талант своего предшественника («Елисей истинно смешон», -читаем в письме к А. А. Бестужеву 1823 г. [13, с. 64]). Игровая стихия бурлеска, безусловно, привлекала юного поэта. Основанный на совмещении контрастов, мир «Елисея» постоянно колеблется, двоится: Гермес оборачивается светским щеголем, жадный купец - Геркулесом, а «талисман невидимости» напоминает карнавальный наряд. Нечто подобное находим в «Руслане и Людмиле». Вторгаясь в сказочное повествование, пушкинская ирония неизменно разрушает фантастику, обнажает условность вымысла. Так, в какой-то мере благодаря В. И. Майкову начинает складываться один из важнейших
художественных принципов писателя - та множественность точек зрения, игра авторскими масками, без которой невозможно представить знаменитый роман в стихах.
ЛИТЕРАТУРА
1. Кошелев В. А. Первая книга Пушкина. Томск: Водолей, 1997. 224 с.
2. Стенник Ю. В. Пушкин и русская литература XVIII века. СПб.: Наука, 1995. 347 с.
3. Назиров Р. Г. Сказочные талисманы невидимости // Назиров Р. Г. О мифологии и литературе, или Преодоление смерти: статьи и исследования разных лет. Уфа: Уфимский полиграфкомбинат, 2010. С. 43-60.
4. Майков Л. Н. Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий. СПб.: А. С. Суворин, 1889. 434 с.
5. Майков В. И. Елисей, или Раздраженный Вакх // Русская поэзия XVIII века. М.: Художественная литература, 1972. С. 205-261.
6. Николаев Н. И. Русская литературная травестия. Вторая половина XVIII - первая половина XIX века: учеб. пособие для спецкурса. Архангельск: ПГУ, 2000. 119 с.
7. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 17 т. Т. 4. М.: Воскресенье, 1994. 514 с.
8. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.: изд-во ЛГУ, 1986. 364 с.
9. Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: в 3 т. Т. 1. М.: Наука, 1984. 511 с.
10. Назиров Р. Г. Юмор Пушкина // Мат-лы научнопрактической конференции «Пушкин и современность», проводившейся в БашГУ в мае 1999 года. Уфа: РИЦ Баш-ГУ, 1999. С. 8-14.
11. Гроссман Л. П. Пушкин в театральных креслах. Картины русской сцены 1817-1820 годов. СПб.: Азбука-классика, 2005. 400 с.
12. Народные русские сказки А. Н. Афанасьева: в 3 т. Т. 2. М.: Наука, 1985. 463 с.
13. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 17 т. Т. 13. М.: Воскресенье, 1996. 684 с.
Поступила в редакцию 26.10.2010 г.
