CC BY
83
ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ
А.А. Моисеева (Пермь)
ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ КАК ОБЪЕКТ САТИРЫ В ПОЭМЕ В.И. МАЙКОВА «ЕЛИСЕЙ, ИЛИ РАЗДРАЖЕННЫЙ ВАКХ»
В данной статье высказывается предположение, что в поэме В.И. Майкова «Елисей или Раздраженный Вакх» мы обнаруживаем ранее неизвестный тип сатиры XVIII в. Главным объектом сатиры в поэме оказывается Екатерина Великая, а средствами ее создания - мифологические образы, использовавшиеся другими авторами XVIII в. для прославления мудрости и красоты царицы. В.И. Майков модифицирует их традиционную семантику, привлекая менее востребованные мифологические сюжеты, где эти античные героини оказываются скомпрометированными, и все эти негативные качества переносятся на Екатерину посредством устойчивых поэтических ассоциаций. Предположительно этот «мифологический» тип сатиры является естественным порождением «комплиментарной» придворной культуры XVIII в. и может быть обнаружен в других произведениях искусства, созданных в данный период.
Ключевые слова: русская сатира XVIII вл мифологические образьк изменение традиционной семантики.
Словосочетание «русская сатира XVIII в.» в гуманитарной среде традиционно ассоциируется со знаменитой статьей НА. Добролюбова «Русская сатира в век Екатерины» (или, согласно другому, более позднему варианту заглавия, «Русская сатира екатерининского времени»). Признавая сегодня некоторую резкость суждений выдающегося критика, не соглашаясь с его тезисом о «привозном» характере отечественной сатиры, деликатно оспаривая обвинения в мелочности и поверхностности, адресованные сатирической литературе того достославного времени, современное литературоведение, тем не менее, во многом остается «под гипнозом» авторитетного мнения. По-прежнему словосочетание «сатира XVIII в.» ассоциируется в первую очередь с подробно описанными Н.А. Добролюбовым сатирическими журналами 1769-1774 гг. (не только в вышеуказанной работе, но и, к примеру, в статье меньшего объема «’’Поденщина”. “Пустомеля”. “Кошелек”»). Представляется, что и собственно литературная (а не социологическая) специфика этого феномена в целом остается недостаточно внимательно и глубоко исследованной.
Показательным примером является ситуация с осмыслением сатирического своеобразия знаменитой ирои-комической поэмы В.И. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх» (1771 г.). Широко известен факт, что в образе престарелой начальницы публичного дома, домогавшейся любви
- ---4||J^--4=**- -
удалого ямщика Елисея, В.И. Майков зло высмеивал не кого иного, как государыню императрицу Екатерину Вторую. Указания на это можно без труда найти в существующих учебных пособиях по истории русской литературы XVIII в.: «...образ распутной начальницы Калинкина дома мог восприниматься как намек на Екатерину II, аллегорически прославленную Петровым в образе Дидоны» (Л.Е. Татаринова)1;«.. .вместо целомудренной Дидоны фигурирует любвеобильная начальница Калинкинского дома для распутных девиц» (В .И. Федоров)2; «И если вспомнить, кто был прообразом мудрой карфагенской царицы для Петрова - переводчика “Энеиды”, то здесь возникает весьма рискованная параллель: в поэме Майкова Дидоне соответствует сластолюбивая начальница Калинкинского дома: вариация на тему “устарелой кокетки” новиковских журналов» (О.Б. Лебедева)3. При этом без комментариев остается оригинальность самого приема: по сути, посредником между объектом сатиры и сатирическим образом здесь выступает изначально «возвышенный» мифологический образ, ассоциирующийся с высмеиваемой личностью благодаря проведенной между ними параллели в комплиментарной поэзии. Параллель эта, как известно, впервые была проведена стихотворцем В.П. Петровым, личным библиотекарем Екатерины II, который в 1770 г. опубликовал перевод первой песни «Энеиды» Вергилия (преимущественно посвященной описанию мудрой и прекрасной чужеземной правительницы Дидоны, укрепляющей свое государство как традиционным военным путем, так и путем народного просвещения), предпослав тексту заставку, украшенную вензелем своей государыни. Кроме того, как отмечает исследователь В.Ю. Проскурина, «Петров так умело расставил акценты в жизнеописании Дидоны, что судьба карфагенской царицы зазвучала для русского читателя чрезвычайно аллюзив-но. Так, например, Дидона осторожно объясняет пришельцам свою повышенную заботу об “обороноспособности” Карфагена поселением в чужой земле и неустойчивостью своего недавнего и стремительного воцарения»4. Параллель «Дидона - Екатерина» была благосклонно воспринята государыней и двором, не случайно даже спустя восемь лет именно в образе Дидоны русская императрица будет изображена в росписях знаменитого «потемкинского» сервиза5.
Однако в реальности мифологический сюжет о Дидоне не исчерпывается содержащимся в переведенной В.П. Петровым песне ее прославлением. Согласно мифу, брошенная героем Энеем, который предпочел ее любви славу воина и основателя новой империи, она по собственной воле взошла на костер, успев проклясть неверного и предречь неугасимую вражду «своего» Карфагена с «энеевским» Римом. Именно этот «остаток» мифа, сознательно упущенный из внимания придворным одописцем, является наиболее популярным в западноевропейском искусстве (картины И. Мантеньи, А. Каррачи, Гверчино, Дж.Б. Тьеполо, П.П. Рубенса и многих других6). И именно его, в пику своему давнишнему литературному оппо-
ненту и, очевидно, всей придворной коалиции, с видимым удовольствием выдвигает на первый план и увлеченно травестирует В.И. Майков.
В некоторых цитатах автор напрямую сравнивает своих героев - ямщика Елисея и его возлюбленную из публичного дома с Энеем и Дидоной: «...И так же изменил любовнице Эней, / Как сделал со своей старушкой Елисей»7, «.. .Хотя прошло еще тому не много дней, / Как отбыл от сея Ди-доны прочь Эней, / Но оная не так, как прежняя, стенала / И с меньшей жалостью Елесю вспоминала; / Она уже о нем и слышать не могла, / Портки его, камзол в печи своей сожгла, / Когда для пирогов она у ней топилась, / И тем подобною Дидоне учинилась»8. Однако и помимо этих цитат параллели между вергилиевской любовной коллизией и отношениями комических персонажей В.И. Майкова достаточно очевидны: Эней рассказывает своей возлюбленной о падении великой Трои и злодействах греков, Елисей - о поражении родного Зимогорья в битве с валдайцами, обоим им в надлежащий час является посланец богов - Меркурий, он же Гермес (в варианте В.И. Майкова - Ермий), чтобы помочь избавиться от любовных уз и вернуться к исполнению предначертанного богами долга. Мотив переодевания Елисея в женскую одежду и укрывания между девушек также вполне соотносим с античной мифологией, хотя и не на материале энеевского цикла. В женской одежде был вынужден ходить Геракл в плену у царицы Омфалы; в ней же скрывался Ахилл на острове Скирос при дворе царя Ликомеда между служанок царской дочери Деидамии; переодетым женщиной однажды оказался Одиссей - после встречи с феакийской царевной Навзикаей, нашедшей его, потерпевшего кораблекрушение, обнаженным на морском берегу, куда она отправилась с прислужницами стирать свои собственные одежды, которыми в результате и поделилась с путником. Однако необходимо отметить, что не в меньшей степени, чем с героической античностью, мотив переодевания связывает Елисея и с русской придворной культурой XVIII в.. Еще при дворе Елизаветы Петровны, где начала свою новую жизнь вчерашняя княжна Ангальт-Цербстская, ставшая супругой наследника российского престола, были очень распространены балы с переодеванием, на которых мужчины исполняли роли дам и наоборот. В своих знаменитых «Записках» она с удовольствием вспоминала о подобных переодеваниях, в частности, эпизод своего танца с переодетым камер-юнкером Сиверсом, который сшиб фижмами графиню Гендрикову: «Он запутался в своем длинном платье, которое так раскачивалось, что мы все трое оказались на полу <.. .> ни один не мог встать, не роняя двух других»9. В 1790-е гг. маскарад такого рода найдет продолжение уже при дворе самой Екатерины, о чем В.И. Майков, конечно же, знать не мог, но вполне мог предугадать, исходя из общей атмосферы эпохи.
Интересна еще одна, менее очевидная мифологическая параллель к образу кокетливой начальницы Калинкина дома, обнаруживающаяся непосредственно в тексте поэмы. В первой песне, где дается пространный па-
- -родийный перечень античных богов с описанием их отнюдь не божественных деяний, единственной не названной по имени богиней - быть может, в силу самой своей известности - оказывается Венера, опознаваемая в качестве жены Вулкана: «Вулкан на Устюжне пивной котел ковал, / И знать, что помышлял он к празднику о браге. / Жена его была у жен честных в ватаге, / Которые собой прельщают всех людей; / Купидо на часах стоял у лебедей; / Марс с нею был тогда... »10. В третьей песне, при описании готовящейся к свиданию с Елисеем престарелой кокетки для характеристики ее окружения используется та же самая словесная формула: «...И так же жен честных начальница и мати / Готовилась идти с Елесей ночевати»11 <здесь и далее курсив мой 1..\/.>. Под «женами честными» в обоих случаях явно подразумеваются проститутки, среди которых обе безымянные героини - мифологическая и авторская - занимают привилегированное положение начальницы и, более того, своеобразной родоначальницы. Благодаря этому можно говорить о сближении (если не отождествлении) данных образов, вполне укладывающемся в концепцию, согласно которой острие майковской сатиры направлено не только против порядков екатерининской России, но и лично против самой императрицы. Известно, что хвалебные отождествления Екатерины с Венерой также имели место в искусстве XVIII в. (в частности, в наложении на русскую историю мифа о Пигмалионе и Галатее: как Венера, Екатерина «одушевляет» сотворенную Пигмалионом - Петром из необработанного материала фигуру новой России12).
В своем кратком описании неблаговидных занятий не названной им по имени супруги Вулкана В.И. Майков отсылает читателя, конечно же, не к этому, а к одному из самых компрометирующих богиню мифологических сюжетов. Эго история о ее измене нелюбимому мужу с прекрасным богом войны, измене, в которой богиня была уличена и выставлена на всеобщее осмеяние. Однако в майковской версии есть одно существенное отличие от канонического мифа: покровительствующий ремеслам бог Вулкан совершенно неожиданно охарактеризован как пьяница.
Это неожиданное отступление от мифологических традиций может быть удачно объяснено, если исходить из предпосылки, что за сниженным образом Венеры-развратницы скрывается «российская Венера» - Екатерина. Именно в пьянстве упрекался и ею самой, и многими современниками покойный супруг царицы, чему можно найти немало подтверждений в мемуарной литературе. «<...> Великий князь, сидя между императрицей и фельдмаршалом Бутурлиным, так напился с помощью этого фельдмаршала, <.. .> что перешел всякую границу, не помнил, что говорит и делает, заплетался в словах, и на него было так неприятно смотреть, что у меня навернулись слезы на глазах...»13, - вспоминает императрица один из эпизодов своего несчастливого замужества. Человеком, постоянно находящимся «под влиянием вина и прусской солдатчины»14, предстает злополучный император в мемуарах его крестницы Е.Р Дашковой; к примеру, описывая
один из своих рискованных споров с ним, она уверенно заявляет: «Он успел уже выпить много вина, и я была убеждена, что он забудет на следующий день наш разговор»15. Конечно, саму Екатерину и ее близкую подругу легко заподозрить в пристрастности; однако намеки на разгульный образ жизни Петра III и его приближенных содержатся в работах и более объективных современников: «...полугодичное царствование сие было беспрерывным празднеством. Прелестные женщины разоряли себя английским пивом и, сидя в табачном чаду, не имели позволения отлучиться к себе ни на одну минуту в сутки» (К.К. Рюльер «История и анекдоты революции в России в 1762 г.»)16, «государь <...>, будучи в совершенной безпечности, продолжал провождать время свое по-прежнему, в ежедневных опорожниваниях бутылок с аглинским своим любимым пивом, в частных у себя, а особливо по вечерам, пирушках <...>» (А.Т. Болотов «Письмо 96-е»)17. Это мнение о Петре III разделяют и многие позднейшие историки. Например, О. Михайлов дает ему следующую характеристику: «Обезображенный оспой, почти всегда пьяный, малоразвитый и чудаковатый Петр Федорович»18, «ко времени приезда в Россию уже был законченным пьяницей», - вторит ему О. Елисеева19.
О прижизненной измене Екатерины своему «уродливому пьянице» с «Марсом» - генерал-майором Григорием Орловым, красавцем и героем Семилетней войны - по-видимому, было достаточно широко известно еще современникам. Так, например, описывая события 1762 г., офицер Болотов достаточно прозрачно намекает на отношения своего давнего знакомого Григория Григорьевича Орлова и императрицы: «.. .был сей человек тогда уже очень и очень коротко знаком государыне императрице и, будучи к ней в особливости привержен, замышлял уже играть свою ролю <...>» («Письмо 95-е»20). Поэтому выбор В.И. Майковым упомянутого выше эпизода из обширной мифологической биографии Венеры может быть не случаен вдвойне.
Как нетрудно заметить, образы Дидоны и Венеры в намеренно сниженной интерпретации В.И. Майкова объединяет их поглощенность любовными (плотскими) страстями. Однако для создания полноценной сатиры на правящую особу этой, пусть, быть может, вполне реально присущей ей черты, оказывается явно недостаточно. И, по-видимому, не случайно существенную роль в развитии сюжета ирои-комической поэмы играет еще один женский мифологический образ, подаваемый автором в негативном ключе. Это образ богини плодородия Цереры, чья распря с покровителем виноделия Вакхом и служит формальной причиной начала всех событий в поэме. Именно по просьбе Цереры Зевес, по собственному признанию, решается ущемить права Вакха и ограничить продажу вина, разрешив ее лишь откупщикам: «Церера ж во своем прошеньи пишет ясно, / Что быть свободному вину не безопасно; / Коль так оставить, то сопьется целый свет, а земледелие навеки пропадет»21. Это прошенье Цереры является не чем
- 4||J^---4=**- -
иным, как изложенной в стихах мотивировкой указа Екатерины от 1 августа 1765 г., согласно которому курение вина объявлялось государственной монополией, а откупщикам обещалось монаршее покровительство. Образу Цереры в поэме приписываются и собственно екатерининские черты, причем те самые, за которые будет восхвалять правительницу в своей знаменитой оде «Фелица» Г.Р. Державин: трудолюбие, хозяйственность, скромность в быту, следование четкому распорядку дня: «Не в праздности сия богиня дни вела, / Но изряднехонько и домиком жила: / Она тогда, восстав со дневным вдруг светилом, / Трудилась... »22. Однако в интерпретации
В.И. Майкова эти качества являются доказательством сухого рационализма, чуждого русскому национальному характеру, носителем которого в поэме является удалой ямщик, питомец враждебного Церере божества виноделия. Не случайно и сам Вакх появляется здесь в весьма специфическом для античного бога наряде: «персидский кушак», «шапочка соболья», «черкески чобо-ты», - наряде, который, по мнению С.А. Джанумова, «взят из исторической песни петровского времени “Вниз было по матушке Камышенке-реке.. .”»23. Стержневая для сюжета линия отношений «Вакх - Церера» выстраивается по принципу нанизывания оппозиций: «мужское - женское», «свое - чужое», «стихийное - упорядоченное», «русское - нерусское». Отчасти об этом писал И. Клейн в статье «Бунт против хороших манер: “Елисей, или Раздраженный Вакх” В.И. Майкова»:
«... перед нами не только нарушение литературного decorum, то есть гармонии между высокой темой и ее художественным воплощением, но и нарушение бытового decorum - вежливого поведения европейского типа. <... > Насмешка над европейским стилем поведения коррелирует с интересом Майкова к русской народной культуре, а точнее, к русскому карнавалу»24.
С точки зрения разума, доводы Цереры верны и справедливы. Именно к разуму и апеллирует она в своей риторически грамотно выстроенной речи: «О сильно божество! Зевес, всех благ рачитель, / Наставник мой, отец и мудрый мой учитель! / Ты ведаешь, что я для нужнейших потреб / Живущих на земли учила сеять хлеб»25. Однако Вакх напоминает богам о том, что дает людям душевное веселье - ущемляя его права, Церера лишает их самых малых житейских радостей. Содержится в тексте и намек на деспотизм и определенную жестокость этой героини (под ее молотилом «охали пшеничные снопы»26), и возмущение тем, что, будучи женщиной, она посягает на исконно мужские прерогативы («И мне ли, молодцу, быть с бабою в суде!»27 - негодует Вакх).
Все это позволяет считать Цереру еще одной пародийно сниженной мифологической «инкарнацией» Екатерины в тексте поэмы В.И. Майкова, тем более что хвалебные сравнения царицы с этой античной хранительницей плодородия также имели место в предшествующей литературе. В ка-
честве доказательства можно вспомнить знаменитый фрагмент из повести Вольтера «Царевна Вавилонская» (1767-1768), прославляющий благоденствие Российской Империи (под именем Киммерии) в результате воцарения просвещенной «ученицы» французских философов:
«...киммерийский вельможа - великий знаток естественных наук - много беседовал с Фениксом, который поведал ему, что когда-то уже побывал в стране киммерийцев и что теперь этой страны не узнать.
- Каким образом в столь короткий срок совершились такие благодетельные перемены? - удивлялся он <...>
- Мужчина положил начало этому великому делу, - ответил киммириец, - а продолжила его женщина. Эта женщина оказалась лучшей законодательницей, чем Изида египтян и Церера греков»28.
На первый взгляд, может показаться несколько сомнительным и странным предполагаемое решение автора использовать целых три мифологических образа для сатирического осмеяния посредством их всех одной конкретной личности. Однако, во-первых, каждый из этих образов несет свою семантику, акцентирующую отдельные несимпатичные черты этого лица: за образом Дидоны закрепляется излишняя страстность в интимной жизни, за образом Венеры - коварство супружеской измены, Церера же воплощает ненормативный женский деспотизм и бездушие рационализма в делах государственных. Во-вторых, такая ситуация является зеркальным отражением ситуации, характерной для панегирической поэзии, когда один и тот же объект восхваления сравнивался с различными мифологическими персонажами с целью фиксации либо его равновеликости им, либо даже несомненного превосходства. В качестве подтверждения данного тезиса следует привести некоторые характерные цитаты: «Зрите все люди ныне на отроковицы / Посягающей лице, чистой голубицы: / Палладийской вся ее красота есть равна, / Власами ни Велера толь чисто приправна, / Таковыми Юнона очесы блистает, / Или Диана, когда колчаны скидает...» (В.К. Тредиа-ковский «Стихи эпиталамические на брак Его сиятельства, князя Александра Борисовича Куракина и княгини Александры Ивановны», 1730)29; «Кто ты? Минерва иль Диана? / Кто Мать Тебе и кто Отец? / Богиней в свете быть избранна / Достойная носить венец!» (М.В. Ломоносов «Ода Всепресветлей-шей Державнейшей Великой Государыне Императрице Елисавете Петровне Самодержице Всероссийской на пресветлый торжественный праздник Ея Величества восшествия на Всероссийский престол ноября 25 дня 1761 года в оказание истинной радости и ревностного усердия всенижайше поднесенная от всеподданнейшего раба Михаила Ломоносова»)30; «Сперва, созвав в совет согласный / Весь живописный наш синклит, / Фелицы твоея прекрасной / Решился я представить вид; / А чтоб исполнить чудно дело, / Юноны сановитой тело / Минервиной главой свершил; / И, прелестьми трех граций нежных / Покрыв, о чреслах белоснежных / Кипридин пояс об-
- 4||J^---4=**- -
дожил» (В.В. Капнист, торжественная ода «Ответ Рафаэла певцу Фелицы», 1789)31. Нетрудно убедиться, что количество мифологических персонажей, с которыми сравнивался адресат в целях его возвышения, в поэзии XVIII в. отнюдь не должен был сводиться к единице. Естественным в таком случае выглядит и введение в текст нескольких образов мифологических героинь в качестве своеобразных носителей сатиры.
Такого рода опосредованная сатира «на лицо», по-видимому, является порождением культуры именно XVIII в., поскольку ни в какую другую эпоху за реальными историческими личностями столь активно и последовательно не закреплялись мифологические и литературные ассоциации. В этом отношении Екатерина II была не исключением, а скорее подтверждением общего правила. Так, к примеру, в качестве своеобразных перифразов имени Александра Васильевича Суворова во второй половине XVIII в. зачастую используются «военные» античные мифонимы «Алкид» и «Марс»: «До волн Средьземных доходил / Алкид и знак свой там поставил / На то, чтоб смертный труд оставил / И дале не дерзал бы взор...» (Г.Р Державин «На переход Альпийских гор»)32; «Лишь пушек гром подаст приятну весть народу, / Что Рымникский Алкид поляков разгромил» (И.И. Дмитриев «Чужой толк»)33; «Когда увидит кто, что в царском пышном доме / По звучном громе Марс почиет на соломе...» (Г.Р. Державин «Фельдмаршалу графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому на пребывание его в Таврическом дворце 1795 года»); «Покойся, Марс российский, ныне, / Под тенью мира отдыхай / И песни ко Екатерине / В безбранной тишине взимай, / Доколь с военною трубою / Орлы российски пред тобою / К сражению не полетят!» (М.М. Херасков «Ода на день высочайшего рождения Ее Императорского Величества, 1768 года»)34 и др.
При этом, конечно же, в отношении количества закрепленных за ней посредством многочисленных од и похвальных надписей разнообразных мифологических имен Екатерина Великая не знала себе равных. Логически напрашивается предположение, что императрица чаще других могла оказываться объектом своеобразной «мифологической» сатиры, о которой говорилось выше. Поиск и изучение произведений, ее содержащих, в дальнейшем может стать материалом обширного и небесполезного исследования.
Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, проект № 12-34-01230, «Русская сатира Нового времени: теория, история, интерпретация».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Татаринова Л.Е. Русская литература и журналистика XVIII века. М., 2001. С. 238.
Tatarinova L.E. Russkaya literatura i zhumalistika XVIII veka. Moscow, 2001. P. 238.
--------------------------------------------------------------------------------------------------
2 Федоров B.II. Русская литература XVIII века. М., 1990. С. 13.
Fedorov VI. Russkaya literatura XVIII veka. Moscow, 1990. P. 13.
3 Лебедева О.Б. История русской литературы XVIII века. М., 2003. С. 212.
Lebedeva О.В. Istoriya russkoy literatury XVIII veka. Moscow, 2003. P. 212.
4 Проскурина В.Ю. Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II. М., 2006. С. 49.
Proskurina V.Yu. Mify imperii: Literatura i vlast' v epokliu Ekateriny II. Moscow, 2006. P. 49.
5 Там же. С. 48.
Ibid. P. 48.
6 Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С.А. Токарев. Т. 1. М., 2000. С. 378.
Mify narodov mira: Entsiklopediya: In 2 volumes / Editor-in-chief: S.A. Tokarev. Vol. 1. Moscow, 2000. P. 378.
7 Русская поэзия XVIII века. М., 1972. С. 239.
Russkaya poeziya XVIII veka. Moscow, 1972. P. 239.
8 Там же. С. 241.
Ibid. P. 241.
’ Екатерина II. Записки. СПб., 2010. С. 71.
Ekaterina II. Zapiski. Saint-Petersburg, 2010. P. 71.
10 Русская поэзия XVIII века. С. 218.
Russkaya poeziya XVIII veka. P. 218.
11 Там же. С. 235.
Ibid. P. 235.
12 Проскурина В.Ю. Указ. соч. С. 130-131.
Proskurina V.Yu. Op. cit. P. 130-131.
13 Екатерина II. Указ. соч. С. 112.
Ekaterina II. Op. cit. P. 112.
14 Дашкова E.P. Литературные сочинения. М., 1990. С. 47.
Dashkova E.R. Literatumye sochineniya. Moscow, 1990. P. 47.
15 Там же. С. 55.
Ibid. P. 35.
16 Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л., 1989. С. 272.
Rossiya XVIII V. glazami inostrantsev. Leningrad, 1989. P. 272.
17 Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков. М., 1986. С. 443.
Bolotov А. Т. Zhizn' i priklyucheniya Andreya Bolotova, opisannye im samim dlya svoikli potomkov. Moscow, 1986. P. 443.
18 Екатерина II. Указ. соч. С. 10.
Ekaterina II. Op. cit. P. 10.
19 Елисеева O.II. Екатерина Великая. М., 2010. С. 69.
Eliseeva О.I. Ekaterina Velikaya. Moscow, 2010. P. 69.
20Болотов A.T. Указ. соч. С. 437.
BolotovA.T. Op. cit. P. 437.
21 Русская поэзия XVIII века. С. 216.
Russkaya poeziya XVIII veka. P. 216.
22 Там же. С. 220.
Ibid. P. 220.
23 Русские писатели, XVIII век: Библиографический словарь / С. А. Джанумов, В.И. Коровин, С.Н. Травников и др. М., 2002. С. 132-133.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------
Russkiye pisateli, XVIII vek: Bibliograficheskiy slovar' / S.A. Dzhanumov, V.I. Korovin, S.N. Travnikov i dr. Moscow, 2002. P. 132-133.
24 Клейн II. Пути культурного импорта: Труды по русской литературе XVIII века. М., 2005. С. 451.
Klein J. Puti kul'tymogo importa: Trudy po russkoy literature XVIII veka. Moscow, 2005.
P. 451.
25 Русская поэзия XVIII века. С. 233.
Russkaya poeziya XVIII veka. P. 233.
26 Там же. С. 220.
Ibid. P. 220.
27 Там же. С. 234.
Ibid. P. 234.
28 Вольтер. Философские повести / Пер. с франц., вступит, статья и коммент. А. Михайлова. М., 1978. С. 362.
Voltaire. Filosofskiye povesti / Per. s frants., vstup. stat'ya i komment. A. Mikhaylova. Moscow, 1978. P. 362.
29 Русская поэзия XVII - XX веков // Электронная библиотека: Шедевры мировой культуры на CD [Электронный ресурс]. М., 2004. С. 37 765.
Russkaya poeziya XVII - XX vekov // Elektromiaya biblioteka: Shedevry mirovoy kul'tury na CD [Elektronniy resurs], Moscow, 2004. P. 37 765.
30 Там же. С. 21 872.
Ibid. P. 21 872.
31 Там же. С. 17 505- 17 506.
Ibid. P. 17 505 - 17 506.
32 Там же. С. 13 051.
Ibid. P. 13 051.
33 Там же. С. 13 296.
Ibid. Р. 13 296.
34 Там же. С. 39 713.
Ibid. Р. 39 713.
