CC BY
65
УДК 821.161.1-1.09
О. К. Страшкова, А. А. Филиппова
К ВОПРОСУ О ЖАНРОВОЙ ИДЕНТИФИКАЦИИ ПОЭМЫ А. А. ШАХОВСКОГО «РАСХИЩЕННЫЕ ШУБЫ»1
В Предисловии к своей ирои-комической поэме «Расхищенные шубы» А. А. Шаховской определил параметры этой жанровой формы. В нашей статье изучается текст произведения в соотнесении с поэмами немецкого поэта К. М. Виланда «Оберон», английского теоретика классицизма А. Поупа «Похищенный локон», ирои-комической поэмой В. Майкова «Елисей, или Раздражённый
Вакх» и «древней повестью» И. Богдановича «Душенька» на предмет соответствия теоретических постулатов практическому их воплощению в редкой для русской поэзии жанровой форме.
Ключевые слова: жанр, жанровая форма, литературная борьба, классицизм, сентиментализм, «Беседа любителей русского слова», «Арзамас», карамзинисты.
О. К. Strashkova, А. А. Filippova
ON GENRE IDENTIFICATION OF POEM OF A. A SHAHOVSKOY «THE STOLEN FUR COATS»
The paper considers main approaches, din the preface to his mock-heroic poem «The Stolen fur coats» A. A. Shakhovskoy determined the parameters of this genre form, in this paper we study the works of the text by reference to the poems of German poet K. Wieland «Oberon», the English theorist of classicism A. Poup «Rape of the Lock» mock-heroic
V. Maykov's «Elisha, or irritable Bacchus» and «ancient tale» I. Bogdanovich «Dushen'ka» -for compliance with the theoretical postulates of practical embodiment in their rare for Russian poetry genre form.
Key words: genre, genre form, literary battle, classicism, sentimentalism, «Lovers of the Russian Word», «Arzamas», karamzinists.
Ирои-комическая поэма «Расхищенные шубы» (1807-1815 гг.) - плод довольно длительного творческого вдохновения Александра Александровича Шаховского - дошла до нашего времени без четвёртой финальной песни и без острых обличительных углов, отличающих, по воспоминаниям первых слушателей, ранние редакции (содержание утерянной четвёртой песни восстанавливается по сюжету небольшой драматической сценки «Бедовый маскарад, или Европейство Тран-жирина»). Автор не только даёт жанровое определение своему лиро-эпическому произведению, но и трактует его в Предисловии к поэме (показательно, что предисловия довольно активно использовались и русскими, и западноевропейскими авторами XVN-XVNI
веков для пояснения своей творческой задачи, указания на источник сюжета, в качестве художественного приёма для мистификации читателя, интимной беседы с ним как с соучастником-сочувственником событий и проч.) А. А. Шаховской, отмечая, что жанром ирои-комической поэмы, к которому он прибегает, не гнушались даже великие поэты прошлого такие, как Гомер, Тассони (предложивший определение ирои-комическая поэма), Вольтер, Буало, Гёте, Виланд и др., даёт произведениям этих поэтов, как и своему, синонимическое жанровое определение «шутливая поэма». Красоту шутливой, или ирои-комической, поэмы русский поэт видит в следующем: «счастливое изобретение сказки, сладкозвучие стихов, быстрота и
1 Работа выполнена при поддержке РГНФ, «Истоки жанрового синтеза в поэтике отечественной драматургии XX - XXI вв.», проект № 16-34-00034.
постепенность хода, разительные уподобления, пиитическая чудесность, вероподобие в повествовании и, наконец, нравственная цель...» [7, с. 85]. Необходимо отметить, что в этой формуле Шаховской, участник официозного литературного общества «Беседа любителей русского слова» перечисляет, вероятно, неосознанно, но закономерно для синтетической эстетической эпохи начала XIX столетия и принципы враждебной ему школы карамзинистов. Мы здесь попытаемся соотнести теоретические установки Шаховского с поэтикой его произведения, отражающего литературную полемику, составившую главный смысл и форму поэмы, между защитниками уходящего классицизма и также уходящего сентиментализма с целью уточнения жанрового определения «Расхищенных шуб».
Характерно, что ирои-комическая поэма, с её откровенно заявленной синтетичностью формы, даже оксюморонной антиномично-стью, не исключалась из жанрового кодификатора классицизма, утверждавшего при этом принцип чистоты жанра. Так, в «Эпистоле о стихотворстве» теоретик русского классицизма А. Сумароков, характеризуя «смешные геройческие поэмы», указывает, что «таких поэм шутливых склад двояк». В первом случае «Гзктор не на войну идёт -в кулачный бой», «Зевес не молнию, не гром с небес бросает», а хочет «лучинку засветить». То есть «Стихи, владеющи высокими делами, В сем складе пишутся пренизки-ми словами» [6, с. 111]. Второй тип шутливой поэмы отличается иной системой изображения предмета: Замаранный кузнец в сем складе есть Вулькан, А лужа от дождя не лужа - океан. Ребёнка баба бьёт - то гневная Юнона. Плетень вокруг гумна - то стены Илиона. В сем складе надобно, чтоб муза подала Высокие слова на низкие дела. [6, с. 111].
Те же два типа выделяет и Шаховской в своей историко-теоретической прелюдии к «Расхищенным шубам»: «одни представляют в важном виде забавные или малозначащие происшествия, другие шутливым слогом описывают достопамятные или ироические деяния» [7, с. 86]. Сразу отметим, что его опыт ирои-комической поэмы воспроизводит первый тип: незначительное событие - подмена ярлыков в гардеробе Шустер-клуба,
долженствующая привести к расхищению шуб, - излагается высоким (относительно) слогом.
Любопытно, что включив в своём Предисловии в ряд европейских поэтов, создателей синтетического жанра, и российского поэта Василия Майкова с его ирои-комической поэмой «Елисей, или Раздражённый Вакх» (1771 г.), Шаховской не упомянул о «Душеньке» (1782 г.) Ипполита Богдановича, поэме, необыкновенно популярной в придворных кругах и воспринимаемой как «шутливая». Это произведение являет собой второй тип бурлескной трансляции известного текста (романа «Любовь Психеи и Купидона» -1660 г. - Лафонтена, интерпретирующего эпизод из «Метаморфоз» Апулея), где «простым слогом» рисуются любовные приключения античных протогероев в пространстве сказочно-волшебного мира, а отнюдь не героические деяния античных богов. «В «Душеньке» Богданович пытается воссоздать салонный стиль a la russe, что было высоко оценено при дворе» [5, с.456]. В отличие от поэмы Майкова, «эта шуточная поэма написана отчасти в бурлескном духе, однако майковские вульгаризмы в ней отсутствуют; произведение в целом характеризует стремление к литературному изяществу» [5, с. 456]. В традиционном Предисловии французский поэт XVII века Лафонтен, признавая превосходство предтекста, предлагает читателю не сравнивать сюжетные ходы его произведения с «Метаморфозами», а воспринимать его поэму как не зависимый от апулеевского текст, поскольку вкус читателя изменяется, и он, перекладывая на новый лад одну из вставных новелл авантюрно-сатирического романа II века, стремится, как и Апулей, нравиться публике своего времени. Богданович также ориентировался на свою аудиторию - нежный слух светских барышень, о чём свидетельствует и «изящный» сюжет, и «приятная» «сладкая» лексика, и творческая установка: «Чтоб рассмеялась Хлоя».
Поскольку Шаховской пытался отстаивать принципы классицизма, ориентированного не на услаждение читателя, а на воспитание в нём правильного, упорядоченного пиитического мышления, то позиция Богдановича ему была чужда, и, вероятно поэтому он не внёс «Душеньку» в свой «реестр». В комедии «Урок кокеткам, или
Липецкие Воды» (1815) он даже не удержался и в саркастическом контексте процитировал эту установку устами Фиалкина (читай: Жуковского): «Чтоб рассмеялась Хлоя». Кроме того, Богданович непростительно самоуверенно заявил в Предисловии о своей непричастности к классицистам («Я же не будучи из числа учреждённых писателей...» [1, с. 45], т.е. серьёзных, уважаемых, известных классицистов). В первых строфах поэмы весёлый поэт с неподдельной иронией просит прощения у Гомера (к которому, кстати, обращался и Шаховской, и В. Майков в своих ирои-комических поэмах) за то, что не беспокоит себя строгостью формы стиха, пишет «без сочетания законного в стихах», чего как раз и требовали классицисты. Вообще А. Шаховской не разделял той беспечности и весёлости, с которой Богданович оценивая задачу своего творения, признающегося, как мы предполагаем, в соответствии с характерным и для «массовой литературы» последней четверти XVIII столетия, «игровым» самоуничижением автора: «Собственная забава в праздные часы была единственным моим побуждением.» [1, с. 45]. Но скорее всего, А. Шаховской исходил из авторского жанрового определения, данного Богдановичем своему творению: «древняя повесть в вольных стихах». Однако бурлескную его основу автор не скрывал, её определили уже первые читатели и некоторые критики, опираясь на признания русского поэта непосредственно в тексте поэмы об ориентации на европейский источник:
Издревле Апулей, потом де ла Фонтен На вечну память их имен, Воспели Душеньку и в прозе и стихами Другим языком с нами.В сей повести они Острейших разумов приятности явили; Пером их, кажется, что грации водили, Иль сами грации писали то одни. Но если подражать их слогу невозможно, Потщусь за ними вслед, хотя в чертах простых, Тому подобну тень представить осторожно И в повесть иногда вместить забавный стих
[1, с. 47].
Именно связи с прототекстом, сопоставлению поэмы русского поэта с романом Ла-фонтена посвящена хвалебная статья мэтра сентиментализма Н. Карамзина «О Богдановиче и его сочинениях» (1803) [4]. Но то, что восхищало Карамзина, иногда не заме-
чающего пародийного смысла стихотворной игры Богдановича (к примеру: «Венера здесь тайком Венера за столбом! Венера под платком! Венера в сарафане! Пришла сюда пешком! Конечно, с пастушком»), не могло быть принято его антагонистом Шаховским.
Словом, Ипполит Богданович пишет на основе романа Лафонтена шуточную поэму, которая и по авторской иронической позиции, и по сюжету, и по форме вольного ямба, и по синтезу классической мифологии и русского колорита, создающему комический эффект, и по иллюзии непринуждённой беседы автора с читателем вписывается в классификацию Шаховского и даёт основание называть «древнюю повесть» «Душенька» ирои-комической поэмой. Но не признанной таковой самим Шаховским - «беседчиком».
Пожалуй, «Душенька» ближе по комическому звучанию, шуточным намёкам, романтическому настроению, барочной закру-ченности сюжета ирои-комической поэме немецкого поэта Кристофа Мартина Вилан-да, имя которого включено А. Шаховским в список создателей «смешных геройческих поэм». Поэма Виланда «Оберон» (1780 г.) транслирует сюжет, по замечанию немецкого поэта в Предисловии к произведению, «из старого рыцарского романа о Гюоне из Бордо» (XIII в.). Автор, расшифровывая источники интерпретации, подчёркивает, что в образе главного персонажа не отражается функция deos ex machina (в древнегреческом театре появление на сцене бога при помощи подъёмного механизма), являющего собой «особого вида призрак, гибрид человека и кобольда». Безусловно, упрощённый эпизодик о тщеславном переплётчике в поэме Шаховского и романная структура, построенная на рецепции множества гипотекстов и в комически пародийном, и в философ-ско-обобщающем ключе в поэме Виланда, несопоставимы. Однако совместима их жанровая природа, своеобразная игра без правил с прототекстами, цитируемыми иронически или «серьёзно», в качестве творческого эксперимента в новом контексте. Уточняя синтетический принцип организации сюжета, характерный для исследуемой жанровой формы, Виланд (не акцентируя внимания на обработке библейских мифов) поясняет, что его герой Оберон - это король фей и эльфов «из «Рассказа купца» Чосера и из комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь»; «и то, каким
образом история его ссоры со своей супругой Титанией вплетается в историю Гюона и Реции, - составляет, как это кажется мне (с разрешения критиков), наиболее оригинальное украшение для плана и композиции этой поэмы» [2, с. 5-6].
Ироническое замечание немецкого поэта-просветителя о «разрешении» критиков отсылает нас к литературно-эстетическим баталиям в России второй половины XVIII и первой четверти XIX века, активным участником которых был А. А. Шаховской. В качестве ценителей поэзии выступали тогда и художники, и издатели, и профессиональные критики, и дилетанты-читатели - все, полагавшие себя вправе судить о художественной значимости литературного произведения, участвуя в незапланированных дискуссиях и целенаправленных, точнее - враждебно направленных дебатах. Одной из проблем этих дискуссий, кроме соперничества «архаистов» и «новаторов», была борьба против литературной грубости, отличающей, например, не только ирои-комическую поэму Василия Майкова «Елисей, или Раздражённый Вакх», но и сатиры, послания, эпиграммы литературных антагонистов, обличающих друг друга в некомпетентности. В поэме Шаховского о переплётчике Гашпаре отражена атмосфера непримиримых споров между представителями разных эстетических платформ - приверженцев рационалистически организованной классицистической нормативности и новой поэтической школы карамзинистов (и поэтов, и критиков), - доходящих часто до откровенной вражды. Адресаты его пародийных высказываний названы в примечаниях к изданию поэмы А.А. Гозенпуда [3, с. 767-772]. Вступая в борьбу с оппонентами, представители художественной элиты, как известно, обостряли в пылу противопоставления классицизма и сентиментализма, сентиментализма и предромантизма и т.д. «неприязнь», несмотря на концептуальную общность взглядов. Два основных эстетических оппонента начала XIX века - участники «Беседы...» и «Арзамаса» - нуждались друг в друге для «подпитки» собственных амбиций, для самоутверждения, не замечая, как игровое эстетическое пространство превращалось в жизненное, поведенческое. И вот это-то - поведенческое - определило основной комический фон поэмы Шаховско-
го, а откровенные «нападки» на карамзинистов составили пародийную ткань текста. При этом пародирование здесь являло собой не ожидаемую эстетическую игру с формой и содержанием, на которой обычно строится пародия, а какое-то резкое, даже порой оскорбительное (к сожалению, это приходится признавать) намеренно «перевёрнутое» злословие в адрес иной художественной системы, другой творческой индивидуальности.
Шаховской искусно пародирует идиллический комплекс, который проповедовал в своих идиллиях ещё Тредиаковский, и который стал одним из ведущих приёмов карамзинистов, начиная так Песнь третью: Блажен. Кто далеко от городских сует, Вне общества сокрыт, для польз его живёт, Кто чужд тщеславия, кого тщеславцы чужды, Кто кроме рук своих, ни в ком не знает нужды, И доброю семьёй и здравием богат, На помощь ближнему по силе тороват, Ни суемудрием, ни чванством не страдает И даже никогда журналов не читает [7, с.108].
Но даже в таком пародийном изображении мирной жизни на лоне природы автор не удержался от ядовитого укола в адрес сен-тименталистских журналов. С не меньшим сарказмом он высмеивает языковой стиль и стиль общения персонажей сентиментальных произведений. Пародирует идиллическую нежность и безропотность верной жены Гашпара - Шарлотты, которая смотрит на супруга с «сердечным умиленьем», просит поведать ей «вину несчастного паденья», чтобы прервать её тоску и мученья; она страдает оттого, что «всю ночь без верна друга на ложе брачном с ней одна была тоска» [7, с. 98], ведь она «только Гашпара любить всем сердцем знала» [7, с. 99]. В последних стихах Первой песни пародируется и герой, создаваемый романтиками: «В мечтаниях своих он мрачен и тосклив, Средь славы пасмурен и в счастье несчастлив» [7, с. 96].
Орудием мести Раздора стал снедаемый завистью и тщеславием переплётчик, через чьи руки проходили «Преслёзных странствий семь (излюбленный сентименталистами жанр путешествия - Страшкова О. К.), журналов пятьдесят, Романов множество, сто жалостных баллад, На нашем языке не наши все писанья и подражателям бессчётны подражанья» [7, с. 91]. Уже в этой экспозиционной характеристике деятельно-
сти персонажа автор не скрывает сарказма по отношению к художественным творениям, достойным только того, чтобы храниться в пыли, которые не спасают от забвения даже искусные сафьяновые переплёты Гашпара. Над этими книгами засыпает не только переплётчик, но и сам «сын ада» Раздор. Известные «еженедельные творения» Глумлин-ского (под этим именем современникам не трудно было угадать издателя журнала «Северный Меркурий» А. В. Лукницкого, эстетического антагониста Шаховского) оказались полезными только для того, чтобы «вышибить» стекла в окне мастерской и разбудить Гашпара. Не называя конкретных имён, автор поэмы обличает всех поэтов в подражательности, в плагиате. Раздор, убеждая переплётчика в том, что он достоин славы, недвусмысленно призывает: «Поэтам подражай и выдай, не робея, Чужое за своё...» [7, с. 94]. В сцене ссоры старшин (Песнь вторая) Шаховской, воссоздаёт ситуацию эстетических «раздоров и споров», упоминая о бездарных творцов. Цингильус-органист, в котором «прочитывается» Державин, увещевает Спондея смирить строптивый дух: «Хотя эсфетикой твой разум озарён, Хотя в «Меркурии» романс твой помещён, Хоть эпиграммою ты сделался известен...» [7, с. 103]. Литературно-дискуссионный подтекст звучит и в высказываниях других оппонентов. «Иди, переплетай Зевототворные, слезо-гонящи драмы, Волшебны оперы, балетные программы, Поэмы шуточны и весь печатный бред...» [7, с. 104], - увещевает Гашпара Каратай, уничижительно называя его толмачом бессмысленным бессмысленных газет. Гашпар же укоряя, обидчика за то, что он его «так нагло порицал, как даже авторы в журналах не бранятся» [7, с. 105], разоблачает систему литературного «общения».
Шаховской не был оригинален в своих многословных выпадах против эстетических оппонентов. Ещё первые русские литературные соперники - В. Тредиаковский, М. Ломоносов, А. Сумароков, известные своими литературно-поведенческими ссорами, не стеснялись в выражениях, обличая друг друга в пиитической неразвитости. В конце XVIII - начале XIX вв., ко времени создания поэмы А. А. Шаховского, литературные перепалки были так же беспощадны по отношению к поэтам иной школы, презираемым
за бездарность, но менее грубы. В эпиграммах предшественников можно встретить вульгаризмы, не допускаемые Шаховским в поэме, созданной высоким слогом. Неприятие грубой лексики, безусловно, отличало его художественную систему от намеренно сниженной поэтики майковского «Елисея.», произведения, представляющего второй тип ирои-комической поэмы, по классификации Шаховского.
Василий Майков пародирует, как некогда французский поэт Скаррон, создавший поэму «Вергилий наизнанку» (1648-1653), героическую поэму Вергилия «Энеида», а точнее стиль переводчика её на русский язык В. Петрова (первые шесть песен - 1770 г). Уже субъект пародирования - поэт, которому покровительствовала императрица, которого в своё время называли «вторым Ломоносовым» и которого поэтому невзлюбил Сумароков, учитель Майкова,- демонстрирует позицию создателя ирои-комической поэмы о Елисее в литературно-эстетическом «раздоре». Позицию, близкую А. Шаховскому. Сближает последователей Сумарокова и карнавализованная ситуация, воссоздаваемая в обеих поэмах: «сырная неделя» -масленица в «Елисее» и святки в «Шубах». Отсюда переодевания, маски, изменение лица, при неизменном статусе образа-аллегории. Надо отдать должное Шаховскому, он не последовал за Майковым в воссоздании эротической вседозволенности, закономерной для карнавальной культуры. И если в «Елисее.» пародируется, к примеру, описание идиллического, пасторального пейзажа (Песня четвёртая; можно предположить, что это дань восприятия «Буколик» Вергилия), то в «Шубах» - описание идиллических отношений Гашпара и Шарлотты (Песнь первая и вторая). Майков, как и Богданович, свободно соединяет мифологические мотивы и образы с поэтикой русской народной культуры. Правда, интрига поэмы Шаховского, развивающаяся в мастерской переплётчика и в «огромном здании, взнесённом над Невой» Адмиралтейства, и не предполагает фольклорных вкраплений, она строится на столкновении двух абстрактных аллегорических образов, в соответствии с дерзким замыслом Раздора, мстящего Весёлости (майковский Вакх также в порыве мести «организует» судьбу Елисея). Предшественники А. А. Шаховского в опытах бурлескной рецепции
прототекста были поглощены «пиитической игрой» с источником, иронизируя, пародируя, как бы экспериментируя с возможностями жанровой формы. Шаховскому же, пожалуй, и не нужен был прототекст, позволявший бы создать пародийную интерпретацию. Он пишет оригинальное произведение, главной целью которого является осмеяние литературных противников, для чего он и обращается к нередкой в европейской традиции, но единичной в русской литературе жанровой форме, построенной на пародировании.
Если же говорить о возможных истоках ирои-комической поэмы Шаховского, то литературный предтекст неизвестен, а первый слушатель поэмы С. Жихарев указывает на реальную основу: случай в Шустер-клубе, когда пьяный швейцар перепутал при разъезде шубы и салопы гостей, отчего «произошёл беспорядок» [3, с. 768]. Автор «Расхищенных шуб» аллюзивно обыгрывает название известных европейских ирои-комических поэм поэтов, названных им в Предисловии: «Похищенное ведро» итальянского поэта Александра Тассони; «Похищенный платок» немецкого писателя Фридриха-Вильгельма Захарии; «Похищенные букли», или в другом переводе «Отрезанные власы» английского теоретика классицизма Александра Поупа (Попа). Шаховской в Предисловии называет эту поэму «Похищенный локон». Незначительные лексические различия в переводе титула поэмы англичанина можно объяснить продолжительным хождением её в списках: переведена неизвестным переводчиком в 1748 г., опубликован перевод в 1761. Развитие сюжета поэмы Поупа определяется странной страстью Барона, возжелавшего иметь в своей коллекции локон девственной Белинды; сильфы, призванные оберегать её, не справились с задачей: барон похитил локон, девушка в гневе вопиёт: «Я волосы мои готова рвать! Два локона блюли мою весну, Теперь один остался! <...> Лучше бы в тот миг Ты мне другие волосы остриг.». Поуп создаёт действительно шутливую поэму, не заботясь о философской глубине смысла своего творения, как Виланд. В этом он ближе к поэме Шаховского: в обеих действуют аллегорические образы, (у англичанина Ми-грель, Злость, Хандра и др., у Шаховского -Раздор, Весёлость и др.). Оба обращаются к Музе, беседуют с ней, но если Поуп шутит,
создавая комическую фантастическую ситуацию, то русский «беседчик» язвит.
В условиях эстетической борьбы начала XIX столетия, продолжающей традиции поэтов XVIII, А. А. Шаховской в своей иро-и-комической поэме следовал сложившейся к началу века полемической обострённости на русском Парнасе, вкладывая далеко не шуточное неприятие творчества эстетических антагонистов в свою «шуточную» поэму, представляемую как ирои-комическая. Но вот парадокс: при том, что Шаховской высоко оценил поэтическое дарование своего предшественника, автора «Елисея, или Раздражённого Вакха», он не признал жанрового определения, данного Василием Майковым своему нашумевшему произведению. По убеждению «преемника» жанра, «содержание поэмы, взятое из само простонародных происшествий, и буйственные действия его героя, не позволяют причесть сие острое и забавное творение к роду ирои-комических поэм, необходимо требующих благопристойной шутливости» [7, с. 87]. Однако, на наш взгляд, и сам Шаховской переоценил свою благопристойность. Конечно, как приверженец высокого «штиля» он не использовал в своём пародийном тексте простонародной лексики низкого стиля или вульгаризмы, допускаемые классицистическим каноном в жанрах комических и сатирических, но агрессивность, с которой откровенно пародировались и поносились эстетические противники, вряд ли пристойна. Да и «красота» шутливой, или ирои-комической поэмы, которая указывалась им в Предисловии как один из признаков жанровой формы, не была соблюдена: «изобретение сказки», судя по замыслу, общему пафосу и драматической сценке, рассматриваемой как драматургический вариант четвертой финальной песни поэмы («Бедовый маскарад, или Ев-ропейство Транжирина»), оказалось «счастливым» только для дьявольского замысла Раздора и поддавшегося его внушению Гашпара. Действия их совершенно противоречат «нравственной цели». «Сладкозвучие стихов», восходящее к одическому усложнённому синтаксису, заглушаемое переизбытком церковнославянизмов, архаизмов, образов-аллегорий, почерпнутых из античной мифологии, отнюдь не услаждали слух читателя, уже вкусившего плоды «лёгкой поэзии» Ипполита Богдановича и карамзи-
нистов. Пожалуй, из заявленных признаков жанровой формы обозначились в произведении Шаховского динамичность развития сюжета, «разительные уподобления» и «пиитическая чудесность», отличающие, как это ни парадоксально, и школу карамзинистов, против которой направлена поэма, получившаяся при этом отнюдь не комической, а сатирической. Хотя и здесь недостаточное терминологическое соответствие, поскольку сатира, по определению, направлена на разоблачение общественных, социальных пороков, а Шаховской направляет ядовитые стрелы в литературных противников.
При этом разбросанные по всем частям во множестве стихов поэмы пародийно перевёрнутые цитаты создают характерное для жанровой формы интертекстуальное художественное пространство. То есть иро-и-комическая поэма Шаховского «Расхищенные шубы» являет сложную синтетическую структуру с дополнительными, усложняющими форму содержательными коннотациями, инспирированными определённой эстетической установкой автора, осознающего себя действенным защитником умирающего русского классицизма.
Литература
1. Богданович И. Ф. Душенька // И. Ф. Богданович. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1957, С. 45-126.
2. Виланд Кристоф Мартин. Оберон. Ирои-комическая поэма / пер. Е. В. Карабеговой. Ереван: РАУ, 2006. 287 с.
3. Гозенпуд А. А. Примечания // Шаховской А. А. Комедии. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1961. С. 767-772.
4. Карамзин Н. М. О Богдановиче и его сочинениях // Н. М. Карамзин. Сочинения в двух томах. Л.; М.: Научная литература, 1984. Т. II. С. 128-154.
5. Клейн Иоахим. Пути культурного импорта. // Труды по русской литературе XVIII века. М.: Языки славянской культуры, 2005. 576 с.
6. Сумароков А. П. Эпистола о стихотворстве // Русская литература XVIII века / сост. Г П. Макогоненко. Л.: Просвещение, 1970. С. 108-112.
7. Шаховской А. А. Расхищенные шубы. Ирои-комическая поэма // А. А. Шаховской. Комедии. Стихотворения / вступительная статья, подготовка текста и примечания А. А. Гозенпуда. Л.: Советский писатель, 1961. С. 85-116.
References
1. Bogdanovich I. F. Dushen'ka (Dushen'ka) // Bogdanovich I. F. Stihotvorenija i pojemy. Leningrad: Sovetskij pisatel', 1957, P. 45-126. (In Russian).
2. Viland Kristof Martin. Oberon. Iroi-komicheskaja pojema (Oberon. Iroi-comic poem) / translated by E. V. Karabegova. Erevan: RAU, 2006. 287 p. (In Russian).
3. Gozenpud A. A. Primechanija (Notes) // Shahovskoj A. A. Komedii. Stihotvorenija. Leningrad: Sovetskij pisatel', 1961. P. 767-772. (In Russian).
4. Karamzin N. M. O Bogdanoviche i ego sochinenijah (On Bogdanovich and his writings) // N. M. Karamzin. Sochinenija v dvuh tomah. Leningrad; Moscow: Nauchnaja literatura, 1984. T. II. P. 128-154. (In Russian).
5. Klejn Ioahim. Puti kul'turnogo importa. (The ways of cultural import) // Trudy po russkoj literature XVIII veka. Moscow: Jazyki slavjanskoj kul'tury, 2005. 576 p. (In Russian).
6. Sumarokov A. P. Jepistola o stihotvorstve (Epistle of versification) // Russkaja literatura XVIII veka // ed by G.P. Makogonenko. Leningrad: Prosveshchenie, 1970. P. 108-112. (In Russian).
7. Shahovskoj A. A. Rashishhennye shuby. Iroi-komicheskaja pojema (The Stolen fur coats. Mock-heroic poem) // A. A. Shahovskoj. Komedii. Stihotvorenija.Leningrad: Sovetskij pisatel', 1961. P. 85-116. (In Russian).
