CC BY
90
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 821.161.1
А. А. Яшина
Метафизика смерти в ранней лирике Н. А. Некрасова
Статья посвящена одной из актуальных проблем современного некрасоведения - теме смерти в творчестве поэта. Автор исследует проблему на материале ранней лирики Н. А. Некрасова (сборника «Мечты и звуки») и приходит к выводу о том, что в ней воплощены характерные для русской романтической поэзии 1830-х гг. христианские представления о смерти. Материальный мир изображается поэтом как конечный, стремящийся к смерти и разрушению, грешный и порочный. Идею танатостремительности мира воплощают многочисленные тафологические образы и мотивы. Земной юдоли противопоставлен мир иной, в контексте сборника воспринимаемый как царство божие. Существование в земном мире для лирического героя мучительно, оно сравнивается с пребыванием в могиле, оковах. В ряде текстов смерть персонифицируется в образе благого антропоморфного существа либо светлого ангела. Таким образом, понимание смерти двоится: с одной стороны, умирание есть состояние материального мира, с другой стороны, смерть воспринимается как желанная граница между ним и миром небесным и ключ к достижению вечного блаженства. В статье также устанавливается ориентация ряда мифопоэтических, христианского генезиса образов на образцы, представленные в лирике А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Айбулата.
The article is dedicated to the death in Nekrasov's lyric poetry, being one of topical issues in modern Nekra-sov studies. The article analyzes the death in the early works by the poet (Dreams and Sounds collection), coming to conclusion that they reflect Christian concepts of the death typical for Russian romantic poetry of the 1830s. Nekra-sov depicts the material world as final, sinful, vicious and striving for death and destruction. Numerous thanatologi-cal images and motifs embody idea of a death-striving world. The vale of tears is opposed to the other world, which, in the context of the collection, is perceived as the paradise, Kingdom. The narrator suffers in the human world comparing it to staying in a grave or fetters. In some poems, Nekrasov personifies the death as a good anthropomorphic being or angel. Thus, he understands the death in two ways: on the one hand, dying is a state of the material world, and on the other one, the death is a desired border between the material and heavenly worlds, and a key to eternal bliss. The orientation of some mythopoetic images to Pushkin's, Lermontov's and Aibulat's samples is also investigated in the article.
Ключевые слова: Н. А. Некрасов, танатология, романтизм, образ смерти.
Keywords: N. A. Nekrasov, thanatology, romanticism, image of death.
Проблема танатоцентризма художественного мира Н. А. Некрасова была впервые поднята, вероятно, К. И. Чуковским в его критических «Рассказах о Некрасове» (1918). Отмечая своеобразную «завороженность» поэта проблемой смерти, он называет его «могильщиком по самой своей природе» [1], указывает на многочисленные «погребальные» названия его текстов («Смертуш-ка», «Смерть крестьянина», «Похороны», «Кладбище», «Гробок», «Могила брата», «Покойница») и обилие в них танатологической образности («И какие погребальные метафоры! - людей он называет червями, которые копошатся на трупе <...>, тучи - гробами, Неву - гробницею, землю -мертвецом <...> Деревенские зимние сумерки для него как бы всемирная смерть <...>. Даже литеры в руках у наборщиков кажутся ему мертвецами» [2]) и заключает: «К кладбищенским темам Некрасова влекло постоянно» [3].
Вопросы, обозначенные К. И. Чуковским в его критической статье, неоднократно затрагивалась литературоведами, однако косвенно - в контексте рассуждений о тех или иных аспектах биографии и творчества Н. А. Некрасова [4]. Специальных работ, посвященных ей, нам обнаружить не удалось. Во многом этим обусловлена актуальность нашей статьи, в которой мы попытаемся проанализировать генезис воплощенных в ранней лирике поэта (сборнике «Мечты и звуки») представлений о смерти и специфику их поэтического оформления.
Общеизвестно, что первые опыты Н. А. Некрасова носили подражательный характер: им воспроизводились общие места и типовые формулы массовой романтической журнальной по-
© Яшина А. А., 2016
эзии. Само название сборника, в который автор включил стихотворения 1836-1840 гг., - «Мечты и звуки» (1840) - имело типовой характер (ср. «Мечты и звуки поэзии» И. Грузинова, вышедшие в 1842 г. в Москве). Подражательность ранних стихотворений Н. А. Некрасова была замечена критикой (см. отзывы Ф. Н. Менцова, В. Г. Белинского) [5].
Романтики 30-х гг., оказавшиеся образцом для молодого Н. А. Некрасова (М. Ю. Лермонтов, И. И. Козлов, А. И. Подолинский, В. Г. Бенедиктов, А. В. Тимофеев, А. Г. Ротчев, А. И. Полежаев, Д. П. Ознобишин и др.), отталкивались от эстетики пушкинской «школы гармонической точности» и во многом противопоставляли себя ей. Они обращаются к религиозному идеализму, мистицизму и иррационализму на уровне идей, повышенной экспрессивности («неистовству») - на уровне эмоций (немногие исключения, как отмечает М. Я. Вайскопф, «не меняют главного в метафизической ориентации основного потока русской литературы 1820-1830-х гг. - <...> ориентации не рассудочной, а религиозно-эмоциональной» [6]).
Романтическая концепция двоемирия, по наблюдению В. Э. Вацуро [7], начинает интерпретироваться ими почти исключительно в христианском духе, распространяется понимание творчества как мистического причащения художником божественного начала. Мысли о величии творения и готовность восславить прекрасный Божий мир сочетаются в поэзии русских романтиков 1830-х гг. с представлениями о том, что земная жизнь есть юдоль скорби, а тело - темница души; тексты их пронизывает недоверие и презрение к материальному, «эскапистский настрой, хмурая вражда к дольнему миру и экзальтированная ностальгия по тому свету, граничащая с некрофилией» [8]. «Любовь к смерти» становится одной из смысловых доминант позднего русского романтизма [9].
Представление о материальном мире как о несовершенном и конечном задается уже в первом опубликованном юным Н. А. Некрасовым тексте - стихотворении «Мысль» (текст был напечатан в 1838 г. в журнале «Сын Отечества» и впоследствии включен в сборник «Мечты и звуки»). Оно строится как развернутая метафора «мир - старец»: «Спит дряхлый мир, спит старец обветшалый <...> И, может, быть, распустится зерно / В тебе давно угасшей жизни силы, / И новой жизнию заглохшие могилы, / Печальный мир, повеют над тобой!» [10] Мир в представлении поэта безобразен, стар, лишен жизненных сил, погружен в сон; по существу, состояние мира - постепенное приближение к смерти, умирание.
Стихотворение «Мысль» открывает «Мечты и звуки» и воспринимается как своеобразный камертон, задающий понимание всего сборника. Идея близости мира к смерти, его танатостре-мительности последовательно проводится в «Мечтах и звуках»: отдельный человек и социум вообще, материальные объекты и артефакты, природа - все элементы дольнего мира и сам он в целом изображаются как умирающие, обреченные на исчезновение. Как реализация этой идеи в текстах сборника возникают многочисленные тафологические [11] мотивы и образы (похороны, могила, гроб, покойник, погребальные аксессуары), образ руин, образ зимы.
Представление о смерти человека оказывается тесным образом связанным с идеей греха. Связь эта в изучаемом корпусе текстов двоякая.
С одной стороны, тяжелейшим грехом, согласно воплощенной в сборнике идеологии, становится «мятежное сомнение», неизбежно ведущее к неверию: «Больше в сердце мрачных дум, / Дух коварный искушенья / Ими душу окружит / И мятежное сомненье / В чистом сердце поселит. <...> И, ребенок простодушный, / Ты погиб, когда его - / Силой духа своего - / Не отвергнешь!..» («Злой дух»), «.приюта не давай / В душе своей мятежному сомненью, / Беги его и сердца не вверяй / Его всегда недоброму внушенью <...> И вот плоды несчастных размышлений, / С сомнением томительных бесед: / Ты, раб его неправедных внушений, / Им омрачишь отрадной веры свет. / Тогда, тогда - печатью отверженья / Зажжет чело отступника позор, / И торжество коварного сомненья / Тебе прочтет последний приговор.» («Сомнение»).
Одержимость «мятежным сомнением», по Н. А. Некрасову, делает жизнь человека бессмысленной, приводит к преждевременной смерти души; для описания внутреннего состояния сомневающегося зачастую используется танатологическая образность и мотивика: «Он не живет; он без сознанья / Влачит томительные дни, / И цепью горького страданья / Влекутся медленно они <...> Всему он чужд - и нет тяжеле / Его догробного креста, / И носит он на грешном теле / Печать поборника Христа» («Безнадежность»), «Все осквернит нечистое сомненье / И окует грудь холодом могил» («Сомнение»). Причем сомнение, неверие, душевная опустошенность и омертвелость представляются в сборнике характерными чертами современного автору общества в целом; яснее всего это выражено в стихотворении «Жизнь», написанном с явной ориентацией на лермонтовскую «Думу» (ср. специфическую субъектную организацию текста, ритмомелодический строй, близость в лексическом отношении): «И гибельно парит над нами злобы гений, / Еще в зародыше все доброе губя. / Себялюбивое, корыстное волненье / Обуревает нас, блаженства ищем мы, / А к 70
пропасти ведет порок и заблужденье <...> Но чуждо нас добро, искусства нам не новы, / Не сделав ничего, спешим мы отдохнуть; / Мы любим лишь себя, нам дружество - оковы, / И только для страстей открыта наша грудь» («Жизнь»).
Сила, толкающая человека на путь греховного сомнения, в трех текстах сборника воплощена в образе «злого духа»: «Полюбишь ты: сомненья призрак бледный, / Как адский дух, предстанет пред тобой.» («Сомнение»), «Дух нечистый, дух порочный, / Как прокрался ты ко мне? / Для чего ты в час полночный / Здесь, со мной наедине? / Нет в очах твоих привета, / Как на давнем мертвеце, / Лед бесстрастья на лице, / Злобной радостью одетом.» («Злой дух»), «Не приходи в часы раздумья, / Когда наводит демон зла, / Вливая в сердце яд безумья, / На нечестивые дела; / Когда внушеньям духа злого, / Как низкий раб, послушен ум, / И нет в нем ничего святого, / И много, много грешных дум» («Смерти»). Образ этот, несомненно, связан с традицией романтического демонизма, прежде всего, пушкинскими ее образцами: стихотворениями «Мое беспечное незнанье.», «Демон» и «Ангел»; непосредственным источником является стихотворение А. С. Пушкина «Демон» [12] (ср. «И вливает яд волненья / В сердце холодом речей» - у Пушкина: «Его язвительные речи / Вливали в душу хладный яд»).
Кроме того, в сборнике проводится и идея о том, что смерть есть наказание за человеческие грехи; эти представления наиболее ярко воплощены в стихотворении «Землетрясение»: «Спит пышный град. Разврата не тая, / Он обнажил поруганное тело, - / Рука страстей над ним отяготела <...> Картина от очей не скрытой наготы: / Присутствие греха, отсутствие святого, / Господство одного порочного и злого - / Разврата блеклые цветы. <.> Плещется море, и рушатся до-мы, / Людям земля приговор говорит. / Слышишь ли, смертный, ты скрежеты ада, / Тяжкие вопли придавленных жертв, / Видишь ли тело погибшего брата? - / Он бездыханен, холоден, мертв. <.> Покайся! близка твоя смерть.» («Землетрясение»).
Одна из основных характеристик материального, дольнего мира, описываемого Н. А. Некрасовым, - его конечность, устремленность к смерти и разрушению, причем это касается как мира в целом (напомним, мир, по Н. А. Некрасову, «дряхлый старец»), так и слагающих его элементов: природы (соположение зимы и смерти), культуры (образ руин), человека (смерть как плата за грех, мотив преждевременной смерти души).
Существование в этом мире для лирического героя мучительно; одна из самых частотных метафор, которые употребляются для описания существования в нем (материальном мире) -бремя, оковы: «Душа, покинув жизни бремя, / Без страха в небо перейдет.» («Смерти»). «Связь с бренною землей расторгнув без усилья, / Свободен как орел, могуществен как царь.» («Два мгновения»). «Тогда рука судьбы жестоко / Меня к земному пригнела, / Оковы врезались глубоко <.> Хочу лететь, подняться выше, / Но цепь звенит мне: не пущу! / И я припомню, что в оковы / Меня от неба низвели.» («Изгнанник»), «Зачем запретные познанья / Тебе, рабу земных оков? <.> Отринь губящий дух гордыни.» («Истинная мудрость»).
Итак, жизнь на земле для лирического героя фактически равна смерти; все помыслы его устремлены к преодолению телесных границ, к «небу», миру иному, в общем христианском контексте сборника воспринимаемому как рай: «Не доверяй души сомненью, / За горе жизни не кляни, / Молись святому провиденью / И веру в господа храни <.> И воспаришь ты величаво / В обитель горнего царя, / В свою небесную отчизну» («Изгнанник»).
Это пространство противопоставлено земному как сакральное - профанному; «небо» есть царство вечной гармонии, обиталище бога и бессмертных душ: «.Из мира / Многогрешного парю / В область светлого эфира, / В слуги горнему царю...» («Встреча душ»), «И воспаришь ты величаво / В обитель горнего царя, / В свою небесную отчизну» («Изгнанник»), «На недвижный и безмолвный / Неба божьего предел / Взор, уверенности полный, / Как на родину смотрел.» («Встреча душ»).
В основе романтического представления о небесах как о родине души, куда она после смерти тела должна вернуться, лежали эклектически соединенные философские, восходящие к учениям Пифагора и Платона, и религиозные - христианские - идеи; представление это имело большую популярность (ср. «Ангел» М. Ю. Лермонтова, «Ночь» Е. И. Звалинского, «Память доко-лыбельного» Ф. Н. Глинки и др.) и стало одним из общих мест позднеромантической поэтики.
Если основные характеристики «многогрешной земли» - пространственная замкнутость, повышенная отмеченность границ (вспомним параллели «земля - тюрьма», «земля - могила») и временная конечность, то в описании «небес», напротив, подчеркивается их пространственная и временная безграничность: «И дух, согретый чистым жаром, / Преград не ведал на пути <.> В мир, мне неведомый дотоле, / Рванулась пылкая душа. / Отважно я взглянул, сын праха, / В широкий, радужный эфир...» («Изгнанник»), «Души родственно слились / И в сиянье огнецветном / Выше, выше понеслись <.> .для них свиданье это / Не найдет себе конца» («Встреча душ»).
Кроме того, «небеса» являются пространством динамическим; движение в нем связано с перемещением по вертикальной оси - полетом, парением («И воспаришь ты величаво / В обитель горнего царя <.> Я от восторга трепещу / Хочу лететь, подняться выше», «Из мира / Многогрешного парю / В область горнего эфира <.> Души родственно слились / И в сиянье огнецветном / Выше, выше понеслись» («Встреча душ»), причем полетом легким, вольным: «Без порывов, без усилья, / Словно волны ветерка, / Златом облитые крылья / Вольно режут облака <.> Понеслись под божье знамя / Так торжественно, легко.» («Встреча душ») (ср. уже упоминавшееся сравнение «земля - оковы»: «Тогда рука судьбы жестоко / Меня к земному пригнела, / Оковы врезались глубоко.» («Изгнанник»).
Пространство «иного мира» подчеркнуто нематериально, невещно; для описания его используются образы, связанные со стихиями - воздухом и огнем, светом: «Струйкой света что-то мчится / По воздушному пути, / В полуогненную ризу / Из лучей облечено <.> Словно волны ветерка / Златом облитые крылья / Вольно режут облака <.> И блистателен и пышен / Был венец ее двойной, / Лет торжественный, чуть слышен, сыпал искры за собой <.> Пламень нового сиянья / Тучи грудь пробороздил <.> От одежд их свет и пламя / Расстилались далеко» («Встреча душ»).
Земная жизнь, таким образом, для лирического героя есть пребывание в «тюрьме», «оковах», бескрайние пространства святости и гармонии, «обитель горнего царя», «небесная отчизна» являются для него предметом страстного томления, а смерть, соответственно, воспринимается как граница между дольним и горним мирами: «Я близок к небу - смерти время! / Нетруден будет переход; / Душа, покинув жизни бремя, / Без страха в небо перейдет.» («Смерти»), «Скажу "Прощай" мятежной жизни нашей, / И дух мой в небо воспарит.» («Моя судьба»), «Над ложем слез, как вестник славы, / Взойдет предсмертная заря, / И воспаришь ты величаво / В обитель горнего царя.» («Изгнанник»; I; 197); достижения этой границы лирический герой ждет с нетерпением, смерть для него желанна и очищена от внушаемого ею страха (ср. «Всегда готовый встретить смерть, / Не жить здесь в мире я родился, / Нет, я родился умереть.» («Изгнанник»).
В одном из текстов смерть персонифицируется в образе благостного и сострадающего лирическому герою ангела, помощника в преодолении предсмертных мук тела и переходе в мир иной: «И снидет ангел к изголовью, / Крестом трикраты осеня, / С неизъяснимою любовью и грустью глянет на меня <.> И горько плакать буду я, / И сам со мною прослезится / Он, состраданья не тая. / Меня учить он будет звукам / Доступных господу молитв <.> Назначит смертную минуту / Он, грустно голову склоня.» («Ангел смерти»).
Изображения благой смерти были широко распространены в поэзии 1830-х (ср. «Смерть» Е. А. Баратынского («Смерть дщерью тьмы не назову я.»), «Смерть и сон» М. Деларю), однако наибольшую близость в интерпретации данного образа, а также близость лексическую текст обнаруживает со стихотворением К. Айбулата (Розена) «Смерть». Это стихотворение было опубликовано в «Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"» в 1838 г. и быстро приобрело чрезвычайную популярность, переиздавалось вплоть до конца века и приписывалось разным авторам, в том числе М. Ю. Лермонтову [13].
В обоих текстах действие отнесено к неопределенному будущему, однако грамматически представлено как реальное: «Придет пора преображенья, / Конец житейского пути.» (Некрасов) - «Она придет неслышно и незримо.» (Айбулат); лирический сюжет развивается по одной схеме: сообщение ангела/небесной посланницы о скорой смерти - молитва героя - его смерть -указание ангелом/небесной посланницей пути в иной мир. И Некрасов, и Айбулат подчеркивают благую сущность смерти и момент сострадания ее герою; у Айбулата читаем: «И станет, светлая, у моего одра, / И скажет мне с тоской неизъяснимой.», у Некрасова - «И снидет ангел к изголовью, / Крестом трикраты осеня, / С неизъяснимою любовью и грустью глянет на меня; / Опустит очи и чуть внятно, / Тоскливо скажет.». Не менее важная характеристика, повторяющаяся у обоих авторов, - тихость смерти: «Она придет неслышно и незримо <.> Закроет навсегда мои тихонько очи.» (К. Айбулат), «Опустит очи и чуть внятно, / Тоскливо скажет <.> Он скажет шепотом: сейчас!» (Некрасов).
Тихому вестнику смерти и в «Ангеле смерти», и в «Смерти» противопоставляется мятущийся лирический герой. Айбулат заостряет данное противопоставление, акцентируя момент привязанности героя к земному миру и его нежелание умирать: «"Я жить хочу!.. оставь мне здешний свет"», / И буду я молить с слезами и со злостью <.> Но дней земных, печальных жаль мне будет, / Да, жаль!». Некрасов, напротив, это противопоставление сглаживает: молитва лирического героя «Ангела смерти» - не «мятежная», а смиренная («Меня учить он будет звукам, / Доступных господу молитв, / И сердце, преданное мукам, / В груди их глухо повторит.»), муки его, хотя и частично связанные с привязанностью к земной юдоли («"Чрез час ты - мира не звено. / Молись!" 72
- и буду я молиться, / И горько плакать буду я.»), преимущественно обусловлены неизвестностью перед предстоящим ему: «И робко спрашивать я буду: / "Господь простит ли там меня?"».
Ангел смерти Некрасова материален, ему приписан ряд телесных черт (он «осеняет крестом» лирического героя, «грустно склоняет» голову, «опускает очи», плачет); его облик антро-поморфизирован и соответствует традиционному христианскому представлению об ангелах как о существах, внешне подобных человеку. Смерть Айбулата, напротив, практически лишена материальных черт, упомянута лишь ее «прозрачная рука».
Влияние «Смерти» Айбулата на стихотворение Некрасова явственнее всего прослеживается в последнем четверостишии «Ангела смерти», полностью повторяющем рифмовку айбулатовско-го оригинала: «Вдруг. он с мольбой закроет очи, / Слезой зажжет пустую грудь / И в вечный свет иль к вечной ночи / Душе укажет тайный путь.» - ср. у Айбулата: «Она дохнет в лицо прохладой вечной ночи, / Прозрачною рукой мою придавит грудь, / Закроет навсегда мои тихонько очи / И - в путь!». Как мы видим, повторены все основные смысловые моменты исходного текста: манипуляции ангела смерти с глазами и грудью преставившегося (грудь, согласно архаическим мифологическим представлением, часто служит местом локализации души: в ряде русских диалектов само слово «душа» может значить «грудь», иногда - «сердце» [14]), начало пути в вечность.
Посмертное существование души, как следует из вышесказанного, не является для лирического героя сборника вопросом.
Так, например, в стихотворении «Встреча душ» разрабатывается распространенный в русской поэзии 1830-х гг. мотив встречи душ любящих в загробном мире (ср. «Отчужденного» и «Див и пери» А. И. Подолинского; теснее всего, как представляется, «Встреча душ» связана со стихотворением Е. А. Баратынского «Своенравное прозванье.» - повторена лирическая ситуация этого текста: души влюбленных в раю оказываются лишенными своего телесного облика и узнают друг друга лишь по «своенравному прозванью», интимному имени: «Верю, мне творец всесильный / Амариллу возвратит. / - Амариллу? голос друга / Я узнала. я твоя!»).
Таким образом, в основе представлений о смерти, выраженных в ранней лирике Н. А. Некрасова, лежит христианская метафизика. Смысловыми доминантами этих представлений являются вера в бессмертие души, «благость» физической смерти и стремление к ней. Образы и мотивы, воплощающие эти представления, традиционны (мотив посмертной встречи душ, образы ангела, смерти и т. п.) и даны в «концентрированном» виде, чрезвычайно частотны.
Подобная увлеченность темой смерти останется характерной чертой и зрелого творчества Н. А. Некрасова, однако описанная нами романтическая танатология окажется уже неактуальной для него: из его текстов после 1840 г. полностью исчезают какие-либо метафизические - в христианском духе - построения, смерть начинает восприниматься как прекращение жизни. Философско-религиозные размышления о смерти «вообще» сменяются в поэтических новеллах автора описаниями смертей конкретных людей, вызванными конкретными социальными обстоятельствами, а в его лирике - напряженным экзистенциальным переживанием лирическим героем собственной смертности.
Примечания
1. Чуковский К. И. Кнутом иссеченная муза // Чуковский К. И. Собрание сочинений: в 15 т. Т. 8. Литературная критика. 1918-1921. М., 2012. С. 406.
2. Там же. С. 406-407.
3. Там же.
4. Илюшин А. А. О некоторых формах гротескной образности в литературе и искусстве // Славяне и запад: сб. статей к 70-летию И. Ф. Бэлзы. М., 1975. С. 36-55; Жилякова Э. М. Христианские мотивы и образы в творчестве Некрасова (1830-1850-е годы) // Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск, 1998. Вып. 5. С. 270-282; Кучерская М. А. Профетизм Некрасова // Toronto Slavic Quarterly. Fall 2013. № 46. P. 49-50.
5. Вацуро В. Э. Стихотворения 1838-1844 гг. // Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений и писем: в 15 т. Т. 1. Стихотворения 1838-1855 гг. Л., 1981. С. 640-687.
6. Вайскопф М. Я. Влюбленный демиург. Метафизика и эротика русского романтизма. М., 2012. С. 40.
7. Вацуро В. Э. Поэзия 1830-х годов // История русской литературы: в 4 т. Т. 2. От сентиментализма к романтизму и реализму. Л., 1981. С. 362-379.
8. Вайскопф М. Я. Указ. соч. С. 62.
9. Вайскопф М. Я. Указ. соч.; Прусова М. А. Культ смерти в русской романтической поэзии. Симферополь, 1999.
10. Здесь и далее тексты стихотворений цитируются по изданию: Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений и писем: в 15 т. Т. 1. Стихотворения 1838-1855 гг. Л., 1981.
11. Тафология (от греч. taphos - погребение, могила) как научная дисциплина, изучающая различные аспекты погребальной онтологии (формы и способы обращения с умершим, устройство погребений,
специфику погребальных культов и т. п.), была системно определена Ю. А. Смирновым в статье «Тафология: попытка системного подхода». Под тафологическими мотивами и образами, следовательно, мы понимаем образы и мотивы, связанные с преднамеренным погребением.
12. Вацуро В. Э. Стихотворения 1838-1844 гг. С. 655.
13. Вацуро В. Э., Миллер О. В. Приписываемое Лермонтову // Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 445-447.
14. Толстая С. М. Славянские мифологические представления о душе // Славянский и балканский фольклор. Народная демонология. М., 2000. С. 52-95.
Notes
1. Chukovsky K. I. Knutom issechennaya muza [Whipped Muse] // Chukovsky K. I. Sobranie sochinenij: v 15 t. T. 8. Literaturnaya kritika. 1918-1921 - Collected works: in 15 vol. Vol. 8. Literary criticism. 1918-1921. M. 2012. P. 406.
2. Ibid. Pp. 406-407.
3. Ibid.
4. Ilyushin A. A. O nekotoryh formah grotesknoj obraznosti v literature i iskusstve [On some forms of grotesque imagery in art and literature] // Slavyane i zapad: sb. statej k 70-letiyu I. F. Behlzy - The Slavs and the West: collection of articles dedicated to the 70th anniversary of I. F. Belzy. M. 1975. Pp. 36-55; Zhilyakova E. M. Hristianskie mo-tivy i obrazy v tvorchestve Nekrasova (1830-1850-e gody) [Christian motifs and characters in the works of Nekrasov (1830-1850-ies)] // Problemy istoricheskoj poehtiki - Problems of historical poetics. Petrozavodsk. 1998. Iss. 5. Pp. 270-282; Kucherskaya M. A. Profetizm Nekrasova [Prophetism of M. A. Nekrasov] // Toronto Slavic Quarterly. Fall 2013. No. 46. Pp. 49-50.
5. Vatsuro V. E. Stihotvoreniya 1838-1844 gg [Poems of 1838-1844] / / Nekrasov N. A. Polnoe sobranie sochinenij i pisem: v 15 t. T. 1. Stihotvoreniya 1838-1855gg. - Complete works and letters: in 15 volumes. Vol. 1 Poems of 1838-1855 years. L. 1981. Pp. 640-687.
6. Weiskopf M. Ya. Vlyublennyj demiurg. Metafizika i ehrotika russkogo romantizma [Demiurge in love. Metaphysics and erotica of Russian romanticism]. M. 2012. P. 40.
7. Vatsuro V. E. Poehziya 1830-h godov [Poetry of the 1830s years] // Istoriya russkoj literatury: v 4 t. T. 2. Ot sentimentalizma k romantizmu i realizmu - History of Russian literature: in 4 vol. Vol. 2. From sentimentalism to romanticism and realism. L. 1981. Pp. 362-379.
8. Weiskopf M. Ya. Op. cit. P. 62.
9. Weiskopf M. Ya. Op. cit.; Prusova M. A. Kul't smerti v russkoj romanticheskoj poehzii [Cult of death in the Russian romantic poetry.] Simferopol. 1999.
10. Hereinafter, the texts of the poems cited according to the edition: Nekrasov N. A. Polnoe sobranie sochinenij i pisem: v 15 t. T. 1. Stihotvoreniya 1838-1855gg [Complete works and letters: in 15 volumes, vol. 1 Poems 18381855 years]. L. 1981.
11. Taphology (from the Greek. taphos - burial, the grave) as the scientific discipline that studies various aspects of the funeral ontology (forms and ways of addressing to the deceased, the burial arrangements, the specifics of the funeral cults, etc.) were identified systematically by Yu. A. Smirnov in the article "Taphology: an attempt of system approach". Under taphological motifs and images, therefore, we understand the imagery and motifs associated with the deliberate burial.
12. Vatsuro V. E. Stihotvoreniya 1838-1844gg [Poems of 1838-1844]. P. 655.
13. Vatsuro V. E. Miller O. V. Pripisyvaemoe Lermontovu [Attributed to Lermontov] // Lermontovskaya ehncik-lopediya - Lermontov Encyclopedia. M. 1981. Pp. 445-447.
14. Tolstaya S. M. Slavyanskie mifologicheskie predstavleniya o dushe [Slavic mythological idea of the soul] // Slavyanskij i balkanskij folklor. Narodnaya demonologiya - Slavic and Balkan folklore. Folk demonology. M. 2000. Pp. 52-95.
