CC BY
157
ФИЛОЛОГИЯ
УДК 821.521.0-14 © Е.О. Авдеева
МЕСТО ПОЭТИЧЕСКОГО ОБРАЗА СЛИВЫ В СЕЗОННОЙ ЛИРИКЕ «МАНЪЁСЮ»
В статье на материале литературного памятника «Манъёсю» рассказывается о важной роли понятия «сезонность» в японской поэтической традиции. На примере многофункционального образа сливы показывается, как сезонные символы, заимствованные из мира природы, вовлечены в процесс создания «сезонной образности» этого поэтического собрания.
Ключевые слова: поэзия; сезонная лирика; антология «Манъёсю»; «сезонные слова»; образ сливы; символ весны; природа.
Е^. Avdeyeva
THE PLACE OF POETICAL IMAGE OF THE PLUM IN SEASONAL LYRIC OF THE «MANYOSHU»
The article, based on literary monument the «Manyoshu» discusses the importance of the concept «seasonality» in Japanese poetic tradition. On the example of many-sized and complex image of the plum, borrowed from the nature, is showed the way of involving seasonal symbols in the process of creating a «seasonal imagery» of this poetical compilation.
Keywords: poetry; seasonal lyrics; the anthology of the «Manyoshu»; «seasonal words»; the image of the plum; a symbol of spring; nature.
В японской поэтической традиции особое место издавна занимали цветы, растения и другие образы природы. Именно образы и сезонные символы, заимствованные из мира природы, придают японской литературе и поэзии уникальный неповторимый характер. Каждому сезону соответствует ряд образов цветов и растений, животных и птиц, которые являются своеобразными сезонными словами («киго»), точно передающими колорит определенного времени года.
В древней поэзии такие сезонные слова указывали на тему, к которой относится песня, и создавали необходимый художественный контекст. Например, слива является одним из самых ярких и традиционных слов-сигналов для изображения весны. Поэтому если в песне рисуется картина цветущей сливы или речь идет о соловье, поющем на ее ветвях, запорошенных снегом, значит песня относится к циклу весенних песен. При этом сезонные слова «маркируют»не только времена года, но и определенные периоды каждого сезона [2; 3]. Ожидание цветов сливы - конец зимы. Удивление и сожаление об отсутствии цветов сливы - признаки запоздалой весны.
Первым литературным памятником, в котором запечатлена как тема природы в контексте образа сливы, так и любовная поэзия в контек-
сте образа цветущей сливы, является антология VIII в. «Манъёсю». «Собрание мириад листьев»
- уникальная сокровищница японской литературы. Это первый письменный памятник японской песни вака. В антологии собран поэтический опыт предшествующих поколений, а также произведения народной поэзии. Трудно оценить то влияние, которое оказало «Манъёсю» на дальнейшее развитие не только всех жанров японской лирической поэзии, но и всей последующей литературы, включая повествовательные жанры и драматургию. Символика и богатство метафор, язык иносказаний, сравнения и образы, перешедшие в поэзию, стали каноническими в классической литературе.
Так, цветы сливы в календарно-обрядовой поэзии «Манъёсю», а в особенности распустившиеся цветы - это, прежде всего, символ долгожданной весны, важного периода в жизни земледельцев. Неслучайно в народных песнях слива приобрела именно такой символ. Ведь слива, зацветая раньше других деревьев, давала своеобразный сигнал древним земледельцам о наступлении нового сельскохозяйственного года и соответствующих работ в поле, а по цветению или опаданию цветов судили о будущем урожае [4, с. 37].
В стихотворении (№ 1862), сложенном неизвестным автором и помещенном в раздел «Поют о цветах», находим: ШЙ^Й'^
В переводе А.Е.
Г лускиной : «Когда, взглянув, еще увидишь снег, // То кажется, зима стоит поныне, // А вместе с тем // Туманы вешние встают // И лепестки роняет наземь слива» [6]. В песнях такой тематики нет специальных сюжетов, описывающих обряд или носящих явно хозяйственный характер. На первый взгляд, песни носят несколько отвлеченный характер, если не учитывать, что за каждой деталью описываемой картины скрывается намек на сроки полевых работ, на ожидаемый урожай.
Если для земледельцев в центре внимания были приметы каждого сезона, то для поэтов того времени цветение сливы, пение соловья на ее ветвях давали повод для любования и восхищения природой:
^^0 ЮЖ^ЩЮ^Й^1 - «И снег, и иней // Стаять не успели, // И вдруг, нежданно // В Ка-суга-селе // Цветы душистой сливы я увидел!» (№ 1434). Или сливой могли восхищаться так:
Ю^ЙЬ - «Вершины распростертых гор // Как будто белым полотном покрыли, // Иль, может быть, // Цветы расцветшей сливы // Их белизной заставили сверкать?» (№ 1859) [6].
Среди песен антологии, посвященных сливе, можно встретить и такие, в которых к цветам сливы обращались с просьбой не опадать до возвращения, подождать до приезда близкого человека из далекого пути: Щ^О^0ЮМЮЩ
- «В селенье
Касуга, // Где поднялся туман, // Цветы душистой белой сливы, // От бури, что шумит в горах, // Не опадайте наземь ныне!» (№ 1437) [1].
В этой связи интересна песня посла Фудзива-ра Киёкава - крупного государственного деятеля: #ВІ?Ж=і#ЮЩЮ^^Т^#Т
- «Цветы душистой белой сливы // У храма славного богов // В долине Касуга! // Красой сверкая, ждите, // Пока сюда я снова не вернусь!» (№ 4241). По долгу службы Киёкаве неоднократно приходилось бывать в Китае. Последний раз, когда он возвращался домой, буря застигла его в пути и заставила вернуться в Китай, где он и умер. В те времена путешествие в Китай считалось очень опасным. Раннее же осыпание цветов считалось плохой приметой, поэтому, уходя в путь, просили цветы не осыпаться, связывая с этим благополучие своего пути [8, с. 98].
Более того, находясь в долгой разлуке с любимым человеком, часто обращались к богам с мольбой о скорой встречи с ним. Вместе с просьбой богам преподносили дары в виде сезонных цветов: весной - ветки сливы и ивы: Щ
ЙЬ - «Когда цветы душистых слив сорвав, // Смешаю с ветками // Склоненной ивы // И на алтарь богов цветы мои сложу, // Быть может, я тогда тебя увижу, милый?» (№ 1904) [6].
Возможно, в народной поэзии просьба к цветам не опадать была обусловлена боязнью неурожая, а в литературной - эстетическими устремлениями, желанием показать любимой или любимому красоту цветов, окрестного пейзажа:
Ь^Й&5ЛЬ
- «Белоснежным сливовым цветам // Не позволю я на землю опадать, // Я хочу, чтоб милый увидать их мог, // Из столицы Нара приходя, // Дивной в зелени густой листвы...» (№ 1906) [1]. Или сожаление о невозможности показать красоту цветов любимой: ШЮ^
£#^Т^#5Щю^®9&9й&ЛЬ^Ь
- «Похитив белый цвет у снега, // На сливах нынче расцвели цветы. // Как раз теперь // Пришла пора расцвета. // О, если бы его могла увидеть ты!» (№ 850) [1; 7].
Слива, некогда ввезенная из Китая, очень полюбилась в Японии, стала неотъемлемой частью японского пейзажа, а цветы сливы - постоянным образом в песнях зимы и ранней весны. Деление песен на «песни зимы» и «песни ранней весны» очень условно. Дело в том, что календарная весна в древней Японии наступала уже в первом лунном месяце, т. е. в январе. Бывало, что в это время все еще срывался снег и стояла холодная погода.
Например, к песням зимы можно отнести песню № 815: ЕЛ^^>#Ю^ЬЙЙ<
- «Когда настанет первый месяц // И снова к нам придет весна, // Всё будет так же, как и ныне: // Срывая белых слив цветы, // Мы будем наслаждаться ими!». В иероглифическом написании весна здесь дается как «весна первого месяца» - ЕЛ ЇЕ^>^, но, несмотря на такую раннюю весну, уже можно любоваться цветущей белой сливой. Или песня №823, старшего инспектора Дадзайфу, Отомо Момоё: ЩЮ^ЙЬ<Й1^'< ЬЙ^ЙЧ^ГЮ ^ЮЩ^ШЙЙ^'О'О - «Где это сливы белоснежные цветы // На землю ныне опадают? // Но нет, не то: // На склоне гор Кинояма // Снежинки белые по воздуху летают.». Снежинки в воз-
духе здесь сравниваются с опадающими на землю белыми лепестками сливы.
В песнях весеннего цикла сливу было принято изображать в паре с другими не менее устоявшимися в народной поэзии символами весны
- ивой или с соловьем. По «поведению» ивы, так же как и по сливе, судили о результатах будущего урожая, погоде, а по пению соловья даже научились предсказывать судьбу. Как уже говорилось ранее, согласно народным приметам, считалось, что год, в котором слива цветет лепестками вниз, будет дождливым, холодным или же будет много снега. И наоборот, если слива цветет лепестками вверх, то холодов не будет. Японский фольклор хранит и немало пословиц, касающихся сливы и будущего урожая («Слива
- к урожаю риса, мушмула - к пшенице» или «слива - к урожаю риса, сии - к пшенице» и т.д.). Аналогичную параллель можно провести и с ивой.
Так, например, считалось, что раннее появление почек на иве является верной приметой богатого урожая, а позднее - плохого. Раннее опадание листьев ивы свидетельствовало о снежной зиме, а если на иве много цветков - к наводнению и прочее [4, с. 145]. Именно поэтому в песнях весеннего цикла слива и ива традиционно являлись парными образами и кроме очевидной эстетической красоты заключали в себе народные верования земледельцев о природе. Тонкий намек о той роли, которую играли слива и ива в их жизни, можно проследить в следующей песне:
- «Это ива ли зазеленела // От весеннего недолгого дождя? // Ведь цветы душистой белой сливы // Вместе с ней цветут в одни и те же дни // Или это слива не простая?» (№ 3903).
Изысканная и нежная красота сливы и скромная, застенчивая красота ивы не могли не найти отражение в песнях «Манъёсю». Красота сливы часто сравнивалась, а порой соперничала с красотой ивы:
- «То ива ль, что цветет весной, // Окутанной всегда туманной дымкой, // Иль слив цветы у дома моего? // Как мне понять, // Что здесь красивее всего?» (№ 826). А в песне № 1853 цветы душистой сливы сравнивают с «бровями» ивы:
- «Когда я в руки взял цветы душистой сливы // И посмотрел на лепестки ее, // То вспомнил сразу я // Про брови ивы, // Что возле дома моего растет!». В этой песне автор не случайно акцентировал внимание на главных достоинствах каждого дерева. Как из-
вестно, одним из главных достоинств сливы, по мнению японцев, является ее тонкий аромат -аромат весны, а за ивой издавна закрепился образ красивой печальной девушки - спадающие наземь плакучие ветви с тонкими, овальной формы, словно брови, листьями [10; 11].
Еще одним распространенным сравнением для описания весеннего или зимнего пейзажа служило сравнение сливы со снегом. Характерно, что сравнения белых цветов сливы со снегом свойственно для песен ранней весны, а сравнение снега с белыми цветами сливы - для песен зимы [2, с. 56-58; 7]. Вот, например: ЙН^^Н
- «Цветы душистых слив, что опадают // На множестве деревьев здесь, в саду, // Как будто в небеса сперва взлетают // И наземь падают, // Как белый снег...» (№ 3906). Или
Й - «Я не могу найти цветов расцветшей сливы, // Что другу показать хотела я: // Здесь выпал снег, - // И я узнать не в силах, // Где сливы цвет, где снега белизна?» (№ 1426).
О том, что в этих примерах поется о весеннем пейзаже, можно догадаться только по сравнению цветов сливы со снегом: V
(букв. «словно летающий в небе снег») - выражение, которое должно дать понять читателю, что действие происходит весной, а не зимой. Последняя песня еще интересна и тем, что выражение обычно использо-
валось поэтессами в значении «любимый» или «возлюбленный». В данной же песне оно используется для обозначения «друга» по отношению к автору-мужчине [10; 11].
В песнях же зимы для описания красоты природных явлений - снега или инея - иногда прибегали к сравнению со сливой. В Японии обычай любования снегом был так же распространен, как и обычай любования сакурой, сливой и любым другим сезонным символом. По этому поводу поэт Абэ Окимити поет о снеге следующим образом:
- «Все затянул туман. // О, пусть бы выпал снег! // Здесь слив цветы еще не расцвели, // И вместо них, сравним его с цветами, // Мы стали б любоваться им!» (№ 1642). Струящийся в воздухе снег так похож на опадающие лепестки белой сливы, что его вполне возможно принять за сливу и наслаждаться им, словно любуешься сливой.
Возвращаясь же к парным образам-символам, нельзя не упомянуть, что одним из традиционных парных образов сливы в изображении ве-
сеннего пейзажа является соловей. В песнях «Манъёсю» можно встретить и такие строки: Ш
- «Пришла весна, - и вот в тени ветвей // Листвой зеленою от взоров скрытый // Смотрите, соловей // Пел песни и уснул // На нижних ветках белой сливы!» (№ 827). Или:
«О, скоро ль ночь // Здесь сменится рассветом // И сливы белые смогу я увидать, // Где соловей, летая между веток, // На землю падать заставляет лепестки.» (№ 1873)[6].
Так уж сложилось, что соловей в культуре многих народов стал символом обновления природы, весны. От пения соловья вновь зацветают высохшие за зиму сады, а долины и горы зеленеют. В древней Японии по щебету этой певчей птицы могли определять судьбу, урожай и погоду. Например, считалось, что если услышать пение соловья правым ухом - судьба будет благосклонна или будет богатый урожай, а если левым - неудача, много расходов. А если соловей начинал петь поздно (в конце весны - начале лета), то ждали холодов [8, с. 69].
В японской поэзии, в отличие от народной культуры, где пение соловья у земледельцев являлось ещё одним показателем сроков хозяйственных работ, оно приобрело эстетический характер - от пения соловья зацветают сливы: Ш
- «Стараясь не отстать от соловья, // Поющего в полях весенних песни, // В саду моем // Цветы душистых слив // Раскрылись вместе с соловьиной песней!» (№ 837). Или
«Услышав звуки песни соловьиной, // Здесь вместе с ней // Цветы прекрасных слив // В саду у дома моего цветут // И, отцветая, падают на землю.» (№ 841).
В некоторых песнях упоминание о соловье вводилось не только для того, чтобы описать соответствующую представлениям автора зарисовку пейзажа, но и создать в стихотворении иносказательный фон, с помощью которого можно было выразить свои чувства и переживания. Таким образом, стихотворение получало подтекст, до конца понятный лишь автору и адресату. Примером может служить песня № 845:
- «Душистых слив цветы, // Что в нетерпенье // Ждал соловей средь молодой листвы,
// Пускай всегда цветут, не падая на землю, // Для той, которую люблю!»
Без ситуативной привязанности стихотворение приняло форму своеобразного любовного послания, в котором было очевидно метафорическое использование образа соловья как образа возлюбленного и, возможно, даже самого автора стихотворения, а образа цветов сливы как синонима надежды на вечные чувства к избраннице.
Можно даже сказать, что наряду с другими образами, заимствованными японцами из мира природы, слива как многофункциональный образ занимала особое место в природной лирике «Манъёсю». Интерес к этому образу восходил к японским хозяйственным обычаям и обрядам, в которых сливе отводилась важная роль. В поэтической традиции образ цветущей сливы являлся ключевым символом в песнях весны.
Литература
1. Бронина И.А. Слово-образ в японской поэзии раннего средневековья (VIII - XII вв.) // Знакомьтесь
- Япония. - 1998. - №18. - С. 61-79.
2. Горегляд В. Н. Японская литература VIII— XVI вв.: Начало и развитие традиций. - СПб., 1997. -С. 356.
3. Глускина А.Е. Заметки о японской литературе и театре (древность и средневековье). - М.: Наука, 1979. - С. 257.
4. Кодзикотовадзадзитэн. (Словарь древних японских пословиц и поговорок) / сост. Судзуки Тод-зо, Хирота Эйтаро. - Токио, 1960. - Т. 1. - С. 427.
5. Конрад Н.И. Японская литература в образцах и очерках. - М.: Наука, 1991. - 562 с.
6. «Манъёсю» / в пер. А.Е. Глускиной. - М.: Главная редакция восточной литературы, 1971-1972.
- Т. 1-3.
7. Мещеряков А.Н. Древняя Япония: Культура и текст. - М.: Муравей, 2006. - С. 548.
8. Судзуки Тодзо. Нихондзокусиндзитэн (Словарь распространенных предрассудков Японии) Тод-зо Судзуки. - Токио, 1982. - С. 607.
9. Такахасим Киити. Умэ-но бунка си (История возникновения и развития образа сливы в японской культуре). - Осака, 2001. - С. 225. ISBN 4-75760099-2.
10. Тосиюки Ариока. Моно тонингэн-но бунка си. Умэ (Культура человечества и вещей. Слива). -Токио, 1999. - Т. 1. - С. 337. ISBN 4-588-20921-3.
11. Тосиюки А. Моно тонингэн-но бунка си. Умэ (Культура человечества и вещей.Слива). - Токио, 1999. - Т. 2. - С. 337. ISBN 4-588-20922-1.
12. Фудзокудзитэн (Словарь японских обычаев и нравов). - Токио, 1981. - С. 469. ISBN 3-5738-2904-2.
Авдеева Елизавета Олеговна, соискатель кафедры японской филологии Института стран Азии и Африки при МГУ им. М. В. Ломоносова, 105215, Россия, Москва, е-таП: avdeeva_07@inbox.ru
Avdeyeva Еlizaveta Olegovna, PhD candidate of Japanese Philology Department of the Institute of Asian and African Studies, 105215, Russia, Moscow, e-mail: avdeeva_07@inbox.ru
УДК 811.512.31'36 © Э.В. Афанасьева
НАРЕЧИЯ В БУРЯТСКОМ ЯЗЫКЕ В СРАВНЕНИИ С ЯЗЫКОМ БАРГУТОВ
Статья посвящена сравнительному анализу наречий в бурятском и баргутском языках, которые по своей структуре делятся на непроизводные, или корневые, и производные. В целом в сравниваемых языках представлены идентичные разряды наречий, средства образования которых во многом совпадают, что свидетельствует о том, что первоначальный пласт наречий обоих языков имеет общий источник.
Ключевые слова: бурятский язык, грамматика, диалектология, словообразование.
E.V. Afanasyeva THE ADVERBS IN BURYAT AND BARGUT LANGUAGES
The article is devoted to the comparative analysis of adverbs in the Buryat and Bargut languages which are shared according to the structure into non-productive, or root, and derivatives. As a whole in compared languages identical categories of the adverbs are presented which means that the formation of adverbs in many respects coincides. It is testified that the initial formation of adverbs of both languages has the common source.
Keywords: Buryat language, Grammar, dialectology, word-formation.
По традиционной трактовке в монгольских языках наречия наряду с послелогами, союзами, послелогами, частицами и обращениями относятся к неизменяемым служебным словам.
В классификации слов, предложенной В.И. Рассадиным [4, с. 11], наречия относятся к назывным словам класса знаменательных слов с номинативной языковой функцией называть различные обстоятельства.
В монгольских языках, в том числе в бурятском и баргутском, наречия по своей структуре, как уже установлено, делятся на непроизводные (корневые) и производные. Непроизводные наречия принято относить к далекому прошлому. Так, по мнению М.Н. Орловской, к «самым древним наречиям, бытующим в современном монгольском языке, относятся непроизводные, состоящие из неразложимого корня, и такие, которые с точки зрения современного языка неразложимы, но в которых исторически можно выделить корень и словообразовательные морфемы» [3, с. 23].
К наречиям, которые морфологически неразложимы в бурятском и баргутском языках, можно причислить такие, как, например, бур. байа, стар.-баргут. bas «опять, еще»; бур. дээрэ, бар-гут. dd:r «на, наверху»; бур. маша, баргут. mas «очень, весьма»; бур. шууд, баргут. su:d «прямо, сразу» и т. д.
В бурятском и баргутском языках наречия эндэ (dnd) «здесь», тэндэ (tdnd) «там» образованы от соответствующих указательных место-
имений энэ (эп), тэрэ (^г) при помощи аффикса местного падежа, как и наречия эртэ (эН) «рано», дээрэ (4э:г) «наверху», дооро (4о:г) «внизу», которые состоят из основ дээр и доор и -а, -э - древних аффиксов дательного падежа основ. Данные наречия, хотя и относятся к непроизводным, но, как видим, вполне поддаются разложению.
Производные наречия представляют собой легко расчленимые единицы, т. е. они распадаются на основы и аффиксы. По утверждению М.У. Монраева, «эти наречия образуются при помощи словообразовательных и словоизменительных суффиксов, подвергшихся выпадению из общей парадигмы имен существительных, прилагательных и других лексико-грамматических категорий» [2, с. 6].
Необходимо отметить, что процесс образования производных наречий не завершен и все еще продолжается. Исходя из этого факта, можно констатировать, что наречия, находимые в бурятском и баргутском языках и относимые к непроизводным в результате их этимологизации, распадаются на составные части, как, например: бур. урида и баргут. ur'd разлагаются на ури (иг') и -да (-4') - аффикс местного падежа, обозначающий место и время. Таким образом, довольно трудно провести определенно четкую границу между непроизводными и производными наречиями. Поэтому нами учитывается современное состояние наречий без проведения тщательного их этимологического разбора.
