CC BY
429
П. А. Сапронов
ЛЖЕДМИТРИЙI.
САМОЗВАНЕЦ КАК КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ ТИП
Тема настоящей статьи из числа тех, которые не могут быть обозначены с минимально необходимой степенью точности. Как не варьируй ее название, неудовлетворительность им сохраняется. Начать хотя бы с того, что точкой фиксации именем не подлежит тот, о ком в дальнейшем пойдет речь. Конечно, назвав его Лжедмитрием I, мы сразу и со всей однозначностью указываем на реально существовавшего и вполне определенного человека. Вот только «Лжедмитрий I» — это имя условное. Оно дано некоему человеку задним числом, потому как надо же как-то его именовать историкам и вообще образованной публике. Насколько все было бы проще, знай мы настоящее, данное при крещении имя того, кого приходится называть Лжедмитрием I. Если же кто-то возразит мне в том духе, что называем же мы тех, кто со временем становился государями, их официальными царским, королевскими, императорским титулами, вполне сознавая: некогда они были наследными принцами или просто принадлежали соответствующим августейшим фамилиям. Нечто в этом роде с Лжедмитрием I не проходит, так как его имя до воцарения на престоле московских царей с абсолютной точностью нам так и не известно. Да, наверное, Дмитрием Иоанновичем был провозглашен тот, кого некогда называли Григорием Отрепьевым. Но даже согласившись с этим, как-то не получается вычеркнуть из памяти это страшное слово «расстрига». Для меня оно звучит в ряду самых страшных для русского уха слов. Такое как «орда», «иго», «опричнина». Ужас это слово вызывает не само по себе, не как таковое, когда оно ассоциируется с любым из тех, кого лишили духовного сана или он сам отверг его. Ничего в этом хорошего не усмотреть. Однако разве может здесь быть какое-то сравнение с тем, кто вначале стремился стать царем, потом каким-то немыслимым стечением обстоятельств стал царем и великим князем Всея Руси, и все это лишь для того, чтобы получить вдогонку после своей страшной и отвратительной гибели: «Расстрига!...Анафема!». Тут, знаете ли, ужас какой-то последний и бездонный. Да, разумеется, как Дмитрий Иоаннович был коронован самый настоящий самозванец. Но при этом с единодушного (искреннего или нет — вопрос другой) согласия духовенства и церковноначалия. Патриарх Московский и Всея Руси помазал Лжедмитрия на царство, ему присягнула на верность вся боярская и дворянская верхушка, вся Москва, а вслед за нею вся Московская Русь. И все это так быстро закончилось теми самыми «Расстригой» и «анафемой».
188
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2010. Том 11. Выпуск 3
В итоге и приходится совмещать Дмитрия I с Расстригой. Точнее как раз такое совмещение оказывается недостижимым. Тут не удержаться и на относительно умеренном Григории Отрепьеве. По приговору Церкви, Царства, а вслед им и всей Руси-России никакой он не Григорий, а Гришка Отрепьев, т. е. все тот же самый Самозванец и Расстрига. Человек, расстригшийся в самозванцы. Человек, говоря современным языком, как будто вовсе расчеловечившийся. Превратившийся в смутное пятно, черную дыру, куда стремительно, безостановочно, бесконечно проваливается сотворенный Богом, рожденный от отца и матери, вовсе не бездарный, получивший по старомосковским меркам хорошую книжную выучку и благодетельствуемый патриархом, несмотря на прежние невзгоды, человек.
Покамест, однако, применительно к избранному нами для рассмотрения персонажу речь идет о взгляде со стороны, точнее говоря, невозможности зафиксировать этот взгляд, сделать его устойчивым и уверенным. И как же тогда быть с тем, что возможны еще и попытки реконструкции взгляда изнутри, исходя из того, как то или иное лицо ощущало себя само и воспринимало окружающий его мир, в том числе и в их предельных основаниях? Наверное, кому-то покажется странным, но наш случай таков, когда в сильной степени и в самом главном, т. е. в своем имени остающееся нам неведомым или проблематичным «инкогнито проклятое» в чем-то существенном легче попытаться понять изнутри, чем в его социальных и культурных характеристиках и идентификациях. Правда, не вообще, не в целом, а в тот временной отрезок, когда вероятный Григорий Отрепьев разыгрывал роль сына Ивана Грозного, т. е. был Самозванцем. На этот счет нужно со всей определенностью отдавать себе отчет в как будто самом ясном и очевидном: в качестве Самозванца, наш персонаж оказался в положении исключительном. Будучи претендентом на трон Московских государей, главным же образом в роли царя Московии, Лжедмитрий был не просто на виду. О нем осталось относительно много свидетельств тех, кто видел самозванца, общался с ним, был к нему более или менее приближен. В этом отношении фигура русского Самозванца несравнима ни с кем из его собратьев по опасному и гибельному ремеслу. А это как раз и означает, что у нас есть материал для того, чтобы попытаться реконструировать упомянутое самоощущение и мировосприятие того, о ком мы завели речь. Нужно только со всей настоятельностью подчеркнуть, что в дальнейшем речь будет идти не о человеке, личности как таковой, и о ней уже, решившейся на самозванство и разыгрывающей роль того, кто таинственным и чудесным образом спасся от поползновений на его жизнь со стороны Бориса Годунова и его сподручных.
Начать при этом целесообразно было бы с самого выбора и решения одного из подданных Московского царя в пользу отождествления себя с Дмитрием Иоанновичем. То есть с момента зарождения самозванства в душе его упорного носителя в течение нескольких лет. Но это с точки зрения отвлеченной логики выстраивания нашей темы. Соотнося же ее с наличным историческим материалом, придется сильно ограничить свои поползновения. В частности, разговором не о собственно Самозванце с его замыслами и решениями, а о том, что в принципе могло толкнуть русского человека в самом начале XVII в. к самозванству. Это будет логика, которой в чем-то мог следовать Самозванец, а в чем-то ее было не миновать, если уж он решился заявить себя царевичем Дмитрием.
Первое звено логической цепи, ведущей к самозванству, — это безусловное господство представления о сакральности власти государя. Разумеется, сама по себе общераспространенность и глубокая укорененность такого представления есть условие необходимое, но совершенно недостаточное. Скажем, на Западе, средневековом или
новоевропейском имевшее место, иногда очень далеко заходящая сакрализация власти или персоны царствующей особы сколько-нибудь внятного и выраженного самозванства не порождала. В наших же пределах то же самое имело место вплоть до царствования Ивана IV, когда появляются первые намеки на самозванство. А ведь именно с этого государя Московская Русь становится уже не великим княжеством, а царством. Пока же она оставалась великокняжеской Русью, о появлении самозванцев что-то не слышно. Не менее справедливо сказанное в отношении Руси Киевской или периода ордынского ига. Во все эти времена русский государь на любом из княжеских или великокняжеских престолов был фигурой, чья сакрализация как минимум оставалась недовершенной. Совсем вне сакрального измерения князь и тем более великий князь невозможны по определению. Все-таки они суть царственные особы, совершенно немыслимые хотя бы вне отсвета сакрального. Наши князья вполне подпадали под действие известной апостольской формулы: «Нет власти, которая не от Бога» (Рим. 13:1). Однако не менее глубоко укоренена царственность русских князей не в собственно христианских основаниях. Эти же основания были таковы, что княжеская власть утверждалась как на уровне поступка и действия, так и на семантическом уровне еще и «правом копья». В соответствии с ним властвовал победитель, лучший среди соперников по критерию мощи и доблести. Ему оставалось покориться, признавая его превосходство. Здесь, правда, существовало очень важное ограничение — князьями могли быть только Рюриковичи, позднее еще и Гедеминовичи. Зато в их кругу уже решало дело «право копья». Увы, с XIII по середину XV вв. подкрепляемое ордынским ярлыком на княжение. И все-таки, на такой почве самозванству было не произрасти. Здесь оно блокировалось действиями того, кто прямо, от себя заявлял право на ему в данный момент времени не принадлежащую власть. А это значит, что такой князь становился не самозванцем, а тем, кого остается обозначить как «самодержца». В том смысле, что претензии князя предполагали его личный суверенитет, держание себя в своих руках, когда его «самодержавность» заявляли готовность расширить себя вовне, утвердиться в тех пределах, куда княжеская власть не простиралась. Никакой надобности действовать «в тишине и в тайне», выдавать себя за того, кем не являешься, не возникало. Такое всецело противоречило бы княжеской заявке на господство. Она обязательно должна была исходить от собственного лица, в противном случае обессмысливаясь.
Что-либо подобное становится немыслимым при установлении царской власти. Царь — помазанник Божий. В его лице Бог ставит одного из своих рабов в положение, предполагающее, что все остальные рабы Божии являются еще и рабами царя. Он волен их казнить и миловать. Конечно, не по своему чистому произволу, а в стремлении осуществлять волю Божию. За то, как она осуществляется царем, ему еще предстоит ответить перед Богом. Но никак не перед своим подданными-рабами. Последним остается претерпевать царскую власть, если она окажется непомерно жестокой и несправедливой. Впрочем, таковой она может быть лишь до известного предела. Все-таки на царе благодать Господня, русский православный царь поэтому не может быть чистым злом, отрицанием законов Божеских и человеческих. Если же царя в этом заподозрить, то одновременно придется усомниться в том, настоящий ли это царь или мнимый, самодержец ли он или самозванец. Этот момент нужно акцентировать с особой настоятельностью — появлению самозванца в качестве претендента на царскую власть в более или менее скрытом или явном виде должно предшествовать появление самозванца на престоле. Для Лжедмитрия таковым несомненно был Борис Годунов. Собственное самозванство первого только и становилось возможным при условии самозванства
правящего государя. К этому моменту нам еще предстоит вернуться. Предварить же его необходимо указанием на то, что впервые линию самозванства в Московской Руси прочертил вовсе не Лжедмитрий, соотносивший себя с полагаемым им самозванцем Борисом Годуновым. Эта сомнительная честь, как мне представляется, принадлежит Ивану Грозному.
Разумеется, не в том смысле, что он занимал престол московских великий князей, а затем и царский престол не по праву. С правом как раз все было в порядке до тех пор, пока оно не было попрано самим царем Иваном возведением им в сан великого князя всея Руси своего подданного татарских кровей Симеона Бекбулатовича. Симеон, внук астраханского хана Ахмата, а, следовательно, еще и потомок Чинчисхана к этому времени был самым знатным татарином на русской службе. В соответствии с тогдашним обыкновением, он носил царский титул, которому, правда, придавался существенно иной смысл, чем титулу царя Московского и всея Руси. Это обстоятельство, между тем, нимало не устраняло и не смягчало всю нелепость и дикость ситуации, созданной Иваном IV. Себя он в промежутке между 1575 и 1576 гг. неоднократно обозначал в качестве подданного нового государя, бил ему челом. И хотя подданство Ивана IV было игровое и скоморошное, Симеон Бекбулатович стал великим князем всея Руси по всей форме. Сколько-нибудь однозначных и надежных сведений о чине поставления Симеона на престол не сохранилось, но то, что оно имело место, сомнений, кажется, ни у кого не вызывало. Почему Иван IV пошел на такой шаг — это предмет размышлений и догадок множества историков1. Вопрос этот, при том что его закрыть не удается, наверное, и немаловажен. Однако гораздо важнее само происшедшее событие. Иван IV провозгласил Симеона Бекбулатовича великим князем без всяких на то оснований, хоть как-то понятных каждому. Без всякой специальной и убеждающей мотивировки, почему это было сделано в обход старшего царского сына Ивана Ивановича. Несмотря ни на какую свою знатность и даже родство с Иваном Васильевичем, Симеон Бекбулатович взялся как бы из ниоткуда. Поступил на русскую службу он только в 1562 г., будучи вплоть до 1577 г. Саином Бекбулатовичем. Так что русскости недавнего татарского хана к моменту занятия на русском престоле было всего-то тринадцать лет, тогда как православности два года. И ничего, это деяние сошло с рук Ивану Васильевичу. Без малого через год он свел новопоставленного князя с русского престола, выделив ему обширный и богатый удел.
Казалось бы, было и прошло. Побезумствовал царь и пришел в ум. В действительности все было не совсем так. Прямое свидетельство этому то, что когда недоброй памяти царь уже шестнадцать лет как умер и пришел черед царствовать Борису Годунову, он счел за благо внести в текст вторичной присяги и подкрестной записи такие строки: «Царя Симеона Бекбулатовича и его детей с.. .> на Московское государство не хотяти видети, ни думати, ни мыслити...»2. В эту пору Борис Федорович на престоле сидел достаточно прочно, и не ему было опасаться соперничества как будто всеми забытого «царя» из татарских выходцев. Другое дело, что сам царский сан к этому времени потерял свою прочность и незыблемость. Если в «царях» побывал новокрещенный татарский хан, то кто тогда не царь? Понятно, что не каждый, и все-таки вопрос о том, кому должно быть царем, а кому это же самое строго заповедано, остается открытым. Положим, действительно его решить в праве только Земский собой и он вынес свое
1 См.: Мадриага И., де. Иван Грозный. Первый русский царь. — М., 2007. — С. 403.
2 Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 4. — М., 1960. — С. 353.
решение в пользу Бориса Годунова. Но так ли уж однозначно и строго обязательно к исполнению его решение, если в «царях» до этого побывал Симеон Бекбулатович, а к тому же его как вполне реального соперника воспринимает сам царь. И потом, крайне мало вероятно, что мысль о правах на престол царя Симеона пришла в голову одному только Борису Федоровичу. В царях Симеон побывал каким-то невероятным образом, так почему бы ему не побывать еще раз? Поскольку такой вопрос вообще возникает — это и есть та самая линия-пунктир самозванчества, прочерченная в 1575 г. царем Иваном IV. Да, Симеон Бекбулатович в строгом смысле слова самозванцем не был. А царь Иван? Он сам вопреки всяким обыкновениям призвал на царство Симеона, призвал самозванно. И это не просто игра в слова. За ней стоит реальная фигура самозванца поневоле. Самозванство здесь частично и неустойчиво, в нем не достает полновесной реальности, однако оно и не мнимость. Что-то из самого существенного в самозванстве началось с Симеона Бекбулатовича.
Возвращаясь к «самозванству» Бориса Годунова, нужно в первую очередь отметить то, что оно, не будучи буквальным и довершенным, скорее проступало сквозь все вроде бы очень плотные и великолепно изукрашенные покровы легитимности. Да, нового царя избрал на царство Земский собой, прежде чем принять свое избрание, Борис Федорович дважды отказывался от высокой чести и дал свое согласие в ответ на мольбы и упрашивания. Незапамятно древний чин, осуществляющийся подданным «идите к нам и владейте нами» был соблюден. Но в какой ситуации. Она характеризуется двумя основными моментами, изначально подрывавшими царственность Бориса. Во-первых, несмотря на свое родство с Федором Иоанновичем, Годуновы были худородны. Выдвинулись они очень поздно и стремительно, да еще в результате Опричнины. По этому пункту старомосковский род Романовых имел перед Годуновыми явные преимущества. Не говоря уже о Рюриковичах Шуйских или Голицыных. И второе. Странная и страшная гибель царевича Дмитрия в Угличе пала тенью на ближайшего боярина царя Федора Иоанновича Бориса Годунова. Будучи сыном Ивана Васильевича от Марии Нагой, чей брак с царем не был строго каноничен, Дмитрий тоже не был безупречным наследником царского престола. И все-таки преимущества его по части царственности перед всеми остальными возможными претендентами очевидны.
Таким образом, после смерти Федора Иоанновича приемлемого и очевидного для всех преемника царя в Московском царстве не было. Любой выбор и решение заведомо стали бы проблематичными. Преимущество перед другим у Бориса Годунова было только одно — реальная власть и влияние в государстве и Церкви. Оно способствовало избранию на царство, а по сути даже гарантировало его. Но таких же гарантий легитимности не давало и дать не могло. А это в свою очередь означает, что для самозванства в период царствования Бориса Федоровича сохранялась реальная перспектива. «Труден первый шаг / И скучен первый путь». Что-то способствовало тому, что этот шаг сделал именно будущий Лжедмитрий I. Кем он был — вопрос, который заведомо навсегда останется неразрешимым. Конечно, худородность Бориса и падающая на него тень смерти царевича Дмитрия не могли не стимулировать Самозванца в его самозванских помыслах и действиях. Но почему именно его, а главное, почему именно Самозванец актуализировал свое самозванство? Ответить на это нам по существу нечего. Здесь возможно разве что слегка приблизиться к ответу, которого все равно не будет. Приближает нас, скажем, очень вероятная и правдоподобная принадлежность будущего Самозванца к лицам, состоявшим на службе у Романовых. Борис Федорович наложил на них довольно суровую опалу, она не могла не коснуться их окружения. И если будущий Самозванец
действительно к нему принадлежал и во спасение вынужден был принять постриг, то неприятие Бориса Федоровича, озлобление против него у Самозванца могли стать очень сильными и неизбывными. Далее можно вспомнить об опять-таки очень правдоподобной приближенности его к патриарху Иову. В этом случае неприятие и озлобление дополняются хорошей информированностью по поводу дела царевича Дмитрия, без которого самозванской легенде в ее пускай и относительном правдоподобии было бы не состояться. Все это, однако, разговор не о том, что объясняет появление Лжедмитрия. В лучшем случае речь о реалиях, способствовавших появлению Самозванца, толкавших его к самозванству. Дальнейшее молчание может быть прервано только обращением к фигуре уже состоявшегося Лжедмитрия, к его действиям, речам, повадке. В это время он был на виду и оставил по себе память, запечатленную в текстах, дошедших до наших дней. Но прежде чем обращаться к ним, у нас есть возможность вглядеться в один из портретов Самозванца.
На этом портрете изображен пока еще претендент на царский престол. Обыкновенно датируют его мартом-августом 1604 г. Временем, когда Самозванец уже получил поддержку своим поползновениям, хотя до овладения царским престолом оставался еще приблизительно год. На портрете Лжедмитрий изображен в латах. Он подбоченился левой рукой, тогда как правой рукой опирается на столик, на котором помещается царская корона. Фоном портрета служит сцена сражения. Все перечисленное — это привычный антураж при изображении государей и военачальников на Западе. Ничего подобного в русской традиции к началу XVII в. не изображалось. Так ведь написан портрет Самозванца в Речи Посполитой, а не в России. Уже поэтому впрямую сопоставлять его с изображениями московских государей вряд ли имеет смысл. Во всяком случае с целью уловить отличие особы Самозванца от настоящих царственных особ. Последние даже тогда, когда их изображали западные художники, на портретах предстают вполне условными образами. Вполне достоверны у них только царские одеяния и регалии. О личностных же характеристиках царей говорить не приходится. Они и недостоверны, и не недостоверны, их просто нет. С разбираемым портретом Самозванца дело обстоит несколько иначе.
Конечно, это не шедевр портретного искусства начала XVII в., и даже не просто крепко сработанная картина. Живопись художника вполне провинциальна и незамысловата, что не исключает полностью индивидуально-личностное в портрете. Все-таки оно пробивается и дает о себе знать в ремесленной поделке. В частности, обращает на себя внимание замкнутая на себя сосредоточенность Самозванца. В нем угадывается некоторая отстраненность от всей своей обставленности и антуража, что вовсе не предполагает отчужденности от него. На что-то Самозванец решился, какую-то роль на себя взял и готов сыграть ее. При этом я вовсе не хочу сказать, что вот перед нами откровенно выраженный заговорщик и злоумышленник. Речь вовсе не об этом. Она о некотором намеке на внешнюю прикрепленность человека к роли. Эта роль не он сам. И не в силу какой-то там личностной глубины, бесконечно превосходящей наличную данность жизни, того, кто изображен на портрете. Тут речь скорее нужно вести о двух-составности портретного образа. У него есть внешняя (обставленность и антураж) и внутренняя составляющие, когда последняя никак не раскрывается. Она есть и только. Нам ясно, что изображенный человек умен, решителен, это крепкий орешек. Разгрызть же его во внутреннем смысле заведомо невозможно, прежде всего, в виду неподатливости «орешка». Себя, свою отъединенность и самозамкнутость он добром никогда не откроет.
Чтобы сделать сказанное более ясным и очевидным, имеет смысл обратиться к портрету уже не самого начала, а самого конца XVII в., на котором изображен пока еще не Петр Великий, а московский царь Петр Алексеевич. Написал его в 1697 г. Г. Неллер. Английский портретист в общеевропейском масштабе далеко не первого ряда, но и не безнадежный провинциал в живописи. Его портреты — это очень приличный средний уровень. К сожалению, в случае с портретом Петра мы имеем дело с гравюрой Дж. Смита с неллеровского портрета. Однако в общем и ее достаточно, чтобы ощутить всю грандиозную разницу между портретами двух молодых людей приблизительно одного и того же возраста. По сравнению с Самозванцем Петр — это сама открытость. Пожалуй, она даже не лишена некоторого простодушия и наивности. Государь еще очень молод, почти юн и этого на портрете не скрыть, каким бы он не был официальным, как бы не обставлялся все теми же латами, короной, а к ним еще скипетром, державой, мантией. Ну и что же, что молод. У Петра еще очень многое впереди, ему мужать, набираться опыта, запечатлевать себя в великих деяниях. Природному государю, в отличие от Самозванца, нет нужды в особой замкнутой сосредоточенности. Он не появился на белый свет из потаенных недр, ошарашив всех своим появлением. Для Петра его собственная жизнь есть царствование, последнее же в свою очередь сливается до неразличимости с историей его царства. Откуда, вообще говоря, мало свойственное государю «простодушие» на портрете. Самозванцу оно вполне чуждо, невозможно для него, так как он в своем самом сокровенном после принятого им решения раз и навсегда один. Вот уж у кого личная жизнь, царствование, история царства никогда не совпадут. Самозванец взялся из ниоткуда и сравнительно скоро исчезнет в нетях. Было бы примысливанием к портрету Самозванца вычитывание у него только что сказанного. Но оно и не противоречит ему. Главное же для нас портретом все-таки предъявлено — определенно на нем изображен не природный государь, государь до кончиков ногтей, вне зависимости от того, сидит ли он на прародительском престоле или только еще собирается вернуть его себе. В лучшем случае перед нами претендент с непроясненностью его настоящих прав. Глядя на портрет, в них, как минимум, можно крепко усомниться. Наверное, если отвлечься от своего знания реальной биографии Петра Великого, глядя на гравюру Смита вместо неллеровского портрета, можно усомниться и в Петре. Однако это будет сомнение разве что в таком роде: «Каково-то в дальнейшем будет царствование Московского царя, встанет ли он в ряд великих, хотя бы незаурядных государей, или ему уготован путь ничем не отмеченного и не примечательного государя?». В действительности, различие между образами Самозванца и Петра Алексеевича таково, что в самом существенном, если под ним иметь в виду царственность, они разводят их по противоположным полюсам. Это совсем не лишним будет принять во внимание в виду не так уж редко встречающегося сближения Лжедмитрия I с Петром Великим. По каким-то внешним признакам оно действительно не безосновательно. Но от этого еще очень далеко до настоящей, существенной близости, в чем у нас еще будет повод убедиться.
Современники, наблюдавшие Лжедмитрия, общавшиеся с ним, хорошо осведомленные о его деятельности и оставившие о нем письменные свидетельства, единодушно отдают ему должное по ряду очень существенных качеств3. На основании этих свидетельств можно с полной уверенностью утверждать, что Самозванец был человеком умным, одаренным, храбрым, ловким. Образован он был несравненно лучше любого
3 Костомаров Н. И. Смутное время Московского государства в начале XVII столетия. — М.,
1994.
из представителей русской аристократии. Не раз проявлял находчивость, остроумие, гибкость и расчетливость в качестве государственного деятеля. Вряд ли Самозванец был особенно злоблив и злопамятен. Не раз он демонстрировал великодушие, которое, правда, нам сегодня невозможно отличить от политической игры, дальновидности и расчетливости. С гораздо большей степенью уверенности мы можем говорить о том, что Лжедмитрий не был безудержно и сверхобычно жесток. Такого, кажется, за ним не водилось. Вспомним, наконец, еще и о незаурядной физической силе и выносливости. Смотрите, сколько прекрасных качеств числится за Самозванцем из числа тех, которые совсем нелишни, или необходимы, чтобы стать выдающимся государем или государственным деятелем. Они искушали и искушают все еще не одного исследователя, толкая его к выводу о том, что в лице Лжедмитрия наша страна потеряла выдающегося реформатора, способного преобразовать Россию еще за сто лет до Петра Великого.
При этом с каким-то трудно объяснимым простодушием игнорируются или отодвигаются на задний план очень тяжелые обременения, с которыми Самозванец вступил на свое кратковременное поприще. Ну, подумаешь, он не был в действительности сыном Ивана Васильевича. А что толку в таком сыновстве, если один сын — царь Федор Иоаннович — был человеком болезненным и слабоумным, а другой — царевич Дмитрий — сызмальства отличался явно унаследованной от отца жестокостью. Чем же они тогда предпочтительней человека деятельного и одаренного, пускай и Самозванца? На самом деле, в этих «обременениях» все дело, почему их нужно коснуться особо. Сами по себе они хорошо известны. Но собранные вместе, производят впечатление.
Итак, безродный, скорее всего Григорий Отрепьев, провозглашает себя царевичем Дмитрием (1). Отрекается от монашеского сана (2). Вначале сближается с еретиками арианами, входит в их круг, а затем принимает католичество (3). Обещает польской короне и католической Церкви в лице Римского папы всячески способствовать обращению Московской Руси в католицизм (4). Готов уступить ряд ее территорий в случае своего воцарения при помощи Речи Посполитой (5). Список этот можно продолжать. Однако прервем его, обратившись к аргументу в таком роде: «Так ведь все это Самозванец проделал в стремлении утвердиться на троне. Далеко не все из своих обещаний он собирался выполнять, а свое самозванство и расстрижение он способен был компенсировать славным и устроительным царствованием». Не получается, решительно ничего не получается с аргументом в духе приведенного. Я полагаю, не в силу тех или иных конкретно-ситуативных обстоятельств, а потому, что Лжедмитрий I был именно Самозванцем, а самозванство изначально обречено на крушение. В силу внешних причин, главным же образом, дело было в самом Самозванце. В том, что лицо, заявившее себя Дмитрием Иоанновичем, до мозга костей прониклось духом самозванства, растворилось в нем. Самозванцу же быть царем и негоже и невозможно. К царствованию он не способен, несмотря ни на какие свои преимущества ума, воли, одаренности и т. п. Самозванец обязательно обречен гибели, скоро наступающей и неотвратимой. Вначале в обоснование сделанной заявки я остановлюсь на внешних причинах неизбежного падения Лжедмитрия I с тем, чтобы затем перейти к более существенному. Тому, что главная причина обреченности Самозванца была в нем самом и им самим.
То, что будущий Лжедмитрий впервые решился на самозванство, еще вовсе не означает его безусловное первенство в утверждении спасения царевича Дмитрия. Смутные слухи об этом ходили по Московской Руси4. И не могли не ходить, слишком неожидан-
4 Ульяновский В. Смутное время. — М., 2006. — С. 153.
ным и загадочным явилось происшедшее. Слухи потому и распространяются, что они нужны, греют душу очень и очень многим. До тех пор, пока одна из душ не нагреется до степени отождествления себя с царевичем Дмитрием. А собственно говоря, почем одна? А если и одна, то почему ей быть первой и последней. Появление Лжедмитрия II и Лжедмитрия III после гибели первого Самозванца этому наглядное подтверждение. Если Самозванцу и приписывать какую-либо заслугу по части самозванства, то это будет заслуга первенствования в открытом утверждении себя царевичем Дмитрием. Он выпустил из бутылки первого джина, их же там было великое множество. Появления Лжедмитрия I как будто ждали, чтобы пойти по его пути. Свидетельством этому обнаружение новых самозванцев, скажем, царевича Петра еще при жизни первого и главного из них. Задержись он на Московском престоле подольше и можно не сомневаться — у него появилось бы множество последователей.
В большей степени, правда, нас касается несколько другое. А именно то, что главная сила, основной ресурс Самозванца состоял в неполной и сомнительной легитимности царя Бориса Федоровича. Его смертью и последующей гибелью царицы и сына Годунова этот ресурс исчерпывался. Лжедмитрий I переставал быть Антисамозванцем, а значит, настоящим царем. Густая тень самозванства падала на него самого. Ничего поделать с этим было невозможно. И дело не сводилось к сомнительности самозванской легенды, к тому, что его отождествление с царевичем Дмитрием не могло избежать вопиющих противоречий и несообразностей. Хуже всего для Самозванца было то, что престол, как оказалось, может захватить удалой молодец. По праву, не совсем или вовсе беззаконно — это уже не имело решающего значения. В праве всегда можно при желании усомниться, оно никогда не бывает абсолютно доказательным, базируясь на всеобщем согласии, которое глубже и устойчивей всяких договоренностей. Согласии, которое вначале было поколеблено Борисом Годуновым, а затем нарушено Самозванцем.
Лжедмитрий мог одаривать от своих щедрот верхи, давать всяческие послабления низам, мог и по примеру своего мнимого батюшки стать «грозным» для своих подданных, ничего это по существу не меняло. Ему оставалось постоянно держать ухо востро в предположении очередного заговора, который несет в себе смертельную для него опасность. В такой ситуации Лжедмитрий способен был продержаться в царях несколько дольше, чем он в действительности продержался, но точно так же вполне реальной перспективой было и его более раннее низложение. Шансов на длительное царствование у Лжедмитрия не было никаких. Они были у царя Бориса Федоровича. Однако даже у него это не более чем шансы. Не умри он так рано и так внезапно, Борису Федоровичу нужно было еще отразить поползновения Самозванца, утишить недовольство подданных разразившимся неурожаем и голодом, и после того не без тревоги ждать, когда подданные к нему привыкнут и начнут воспринимать его как богоданного царя. А Самозванец? Ему только и оставалось бороться с заговорами и стремиться совершить нечто сверхобычное в подтверждение своего происхождения и настоящих прав на престол. Последнее, впрочем, чревато расходами и тяготами как для воинского сословия, так и для простонародья, а значит, и недовольством новым и сомнительным царем. А ведь он успел сделать заявку на великие деяния, собираясь развязать войну с Крымом и Турцией с целью их разгрома и чуть ли не захвата Константинополя. Понятно, что это была бы чистейшей воды авантюра. Но что еще оставалось Лжедмитрию после авантюры захвата престола, если не насквозь авантюристическое, а следовательно, и провальное царствование. В любом случае оно было бы царствованием Самозванца со всеми неотрывными от него чертами. В строгом смысле слова и никакое не царствование, скорее его тщетное пародирование
и имитация. Уже сам замысел захвата Константинополя был пародией на историческое величие и грандиозность в полном несоответствии с повадкой Московских государей. Даже худший из них — Иван Грозный, развязывая Ливонскую войну, ставил перед собой задачу вполне осуществимую, действуй он более последовательно, гибко, расчетливо. Замахнуться на Константинополь, такое ему и во сне не снилось.
Затронув тему Константинополя, по существу мы уже начали разговор о том, что главная причина падения Лжедмитрия I в нем самом. Он только и мог вести себя как самозванец, такое поведение, правда, еще и навязывалось ему извне. Внешнее здесь, однако, вполне соответствовало внутреннему, одно прекрасно дополняло другое.
ЛИТЕРАТУРА
1. Костомаров Н. И. Смутное время Московского государства в начале XVII столетия. — М., 1994.
2. Мадриага И., де. Иван Грозный. Первый русский царь. — М., 2007.
3. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 4. — М., 1960.
4. Ульяновский В. Смутное время. — М., 2006.
